Стихотворения

Валериан Бородаевский, 1923

«…Сумрак предрассветный… Буря снеговая… Злоба вихрей бледных треплет ранний звон… Колокол безумный бредит, обмирая, И относит дальше взвеянных ворон…»

Стихотворения (Элегии, оды, идиллии. СПб, 1909.)

I. «Вкруг колокольни обомшелой…»

Вкруг колокольни обомшелой,

Где воздух так безгрешно тих,

Летают траурные стрелы

Стрижей пронзительных и злых.

Над кровью томного заката

Склоненных ив печаль светла.

И новых стрел душе не надо:

Душа все стрелы приняла.

Стрижи ватагою победной

Дочертят вещую спираль;

И, догорая, запад бледный

Отбросит пурпурную шаль.

И будут ив бездумны речи,

Как черствый ропот старика,

Когда одна стучит далече

Его дорожная клюка.

II. Ранняя обедня

Сумрак предрассветный… Буря снеговая…

Злоба вихрей бледных треплет ранний звон…

Колокол безумный бредит, обмирая,

И относит дальше взвеянных ворон.

Там, в приделе черном, засветилась свечка.

Что–то там скребется… Крыса или поп?

Протянулось дыма сизое колечко,

Замерцал глазетом позабытый гроб.

Яростная буря воет неустанно,

Бьется в стекла церкви льдистое крыло…

И зачем так холодно? И зачем так рано?

И зачем дороги снегом замело?

Не склонится ухо к тайне позабытой.

Нагорает свечка. Вырастает гроб.

Плачет воск один на каменные плиты,

Да в дверях, простершись, молится сугроб.

III. «Панихиды в синеве мерцают…»

Панихиды в синеве мерцают,

Зажжены рукой холодеющей.

Облетают, отлетают,

Те, что нежились в полдень млеющий.

Широко открытыми глазами

Смотрят в поле окна пустынные.

Над полями, над прудами

Нити тонкие, паутинные.

Паркой срезаны жизни скромные,

И концы их лаской светятся…

На кресты садятся темные,

Над могилой хотелось бы встретиться.

IV. «Слышу я тихие стуки…»

Слышу я тихие стуки,

Стуки ночные в стены…

Слабые, милые руки,

Земли вас опутали плены.

Бьете, как сторож в доску,

Черствое сердце мягчите.

Выманить надо ль вам слезку?

Тайную ль встречу сулите?

Глохнут залетные звуки…

Вот и совсем замолчали…

Милые, белые руки,

Видно, вы путы порвали!

V. Свидание

В тайне рассвета, бела, недвижима,

Ризой, как облаком легким, одета,

Мертвая, — ты мне явилась, томима,

В тайне рассвета.

Ты мне сияла лучом искупленья.

Сердце тревожилось и трепетало…

Но, побеждая земное смятенье,

Ты мне сияла.

Светлой мечтою промчалась ты мимо

Сумрак, серея, навис надо мною…

Тихо; лишь сердце, как арфа, томимо

Светлой мечтою.

VI. «Маскарад любите погребальный!..»

Маскарад любите погребальный!

Да живит, как легкое вино,

Этот блеск цилиндров триумфальный,

Строй коней под черным домино, —

Фонари, повязанные крепом,

Длинный гроб, где кто–то, притаясь,

В этом фарсе, милом и нелепом,

Мертвеца играет, не смеясь!

Хороши под балдахином дроги

И цветы из ласковых теплиц,

И зеленый ельник по дороге,

И слеза на выгибе ресниц…

И люблю, когда, со мной равняясь,

Подмигнет он радости моей.

Я молчу… Я тайно улыбаюсь

Черным маскам ряженых коней.

VII. «Рассветало. Моросило…»

Рассветало. Моросило.

Нахлобучив капюшон,

Ночь угрюмо опочила.

И, в умершую влюблен,

Застонал последний сон.

А по улице печальной

Побледневшие спешили

Вереницей погребальной:

— Ночь, тебя мы обнажили,

Миром сладостным омыли.

Ты ушла с заклятой тайной! —

Под зонтами, вереницей

Шли за черной колесницей.

VIII. «Печаль опустошенной, затихающей души…»

Печаль опустошенной, затихающей души,

Где свет, словно в чаще, что расчистил топор.

Склоненные колени у последней межи,

Широкая улыбка, туманный взор.

Обнять, простить хотелось бы, обласкать ножи убийц,

Презрительной любовью одарить врагов: —

Так Цезарь, в плаще закутанный, поверженный ниц,

Торжественно вступал в обитель богов.

IX. «Нынче Горе мое нарядилось…»

Нынче Горе мое нарядилось,

Надевало бальное платье;

Духами смеясь окропилось,

У зеркал примеряло запястья.

Нынче, Горе, твои именины.

Будет бал, торжествен и светел.

В алом — дамы; в черном — мужчины.

Я гостей улыбками встретил.

В нежном танце тебя закружу я,

Потону в твоем огненном взоре.

Как хочу твоего поцелуя,

Как люблю тебя нынче, Горе!

X. «Хожу меж обугленных балок…»

Хожу меж обугленных балок

Пожарища веси моей.

Сам себе странен и жалок,

Пепел сбираю,

На ветер гудящий бросаю,

И солнце сквозь пепел страшней.

О, как пламенело, как жгло ты,

Блаженство багряных орлов!

Сладость твоей позолоты

Ввек не изжить!

Той изгари едкой вовек не избыть

Всей дружбе холодных ветров.

Но траурной ризы не сброшу.

Влеку этот длинный

Шлейф, как бесценную ношу.

Пепел сбираю,

Над пашней разрытой бросаю:

Взойди, воскрешенный, забвенный, старинный!

XI. Пир

Зеленые, хитрые волны, со мной не лукавьте,

Честных объятий хочу я, старый пловец.

Мчите от берега прочь, песней забавьте.

Вокруг головы оплетите зеленый венец.

Вспененные гряды в зыби — морское похмелье!

Тело, что бури ковали, не нужно земле.

Акулы, акулы, любил я ваш плеск и веселье

В холодной, глубинной, зеленой, колдующей мгле.

Вы, белые чайки, отраден ваш лёт замеделённый,

Склонитесь, приникните ближе к холодным губам!

Акулы и чайки, на пир! Кудрявой коровой

Увенчанный друг потрясает свой кубок червонный,

Где горькая кровь, что кипела по дальним морям.

XII. Степные вихри

1. «Глянь: как лезвие, остер…»

Глянь: как лезвие, остер

Край земли.

Мчится всадник, буйн и скор,

Там вдали.

Мчится он по лезвию

Все кругом:

Обскакал бы жизнь мою

На лихом!

Я спешу наперерез…

Я — всё здесь. Он — всё там!

Дух чудес,

Заверть, вьется по степям…

2. «Там, в далекой дали…»

Там, в далекой дали,

Перерезаны жилы мои.

Я не вижу, не знаю,

Только чую, —

Истекаю

Там вдали, за тридевять земель…

На смертельную рану мою

Я скачу посмотреть.

Ошалелые тройки гублю, —

И кого мне жалеть?

На смертельную рану мою —

Там вдали — посмотреть!

— Этих вражьих равнин

Неоглядную рать

Отрази, паладин,

Научись побеждать!

Мчатся кони на смерть,

Пена снегом валит.

Одинокая жердь,

Угрожая, стоить —

Там вдали…

XIII. Карета

Ах, карета, что еле плетется,

Ослабевшими дверцами машет!

Улица грубо смеется,

Ветер пронзительный пашет…

Голубая обивка слиняла,

И герб облупился древний.

Ты везла меня, дребезжала,

Подпевала душе моей гневной.

Там гуляла любезная сердцу,

Поджидала приезд желанный.

Распахну скрипучую дверцу,

И войдет с улыбкой венчанной.

Повернуть, шатаяся, клячи,

Посвистит толпа, провожая —

Потому, что не могут иначе:

Мы простим, всех простим, дорогая.

Не поедем в наследственный терем,

Распряжем коней, спустим шторы —

И в мечту свою пылко поверим,

И сплетем своих снов узоры.

А на утро покинем карету;

Как бродяга, встал день, беззаботен…

Разнесем наше счастье по свету

Под шарманку у всех подворотен.

XIV. Ноктурно

Я тень зову, я жду Леилы.

Пушкин

Ко мне в жемчужнице, на черных лебедях,

Плывешь, любимая, и простираешь длани,

С глазами нежной и безумной лани

И розой в смольных волосах.

Тоскуя ждешь, да примет берег мой

Твою ладью и спутников прилежных.

Два черных лебедя у камней прибережных

Плывут торжественной четой.

И камни острые вонзаются им в грудь!

И перья черные развеяны ветрами.

Расширенный мятежными зыбями,

Влечется алый, алый путь…

Ко мне в жемчужнице, на черных лебедях,

Плывешь, любимая, и простираешь длани,

С глазами нежной и безумной лани

И розой в смольных волосах.

Как недвижимый страж, замерший на часах,

Я жду, когда, недлительно и строго,

Снесут тебя до бедного порога,

Подъяв на траурных крылах.

И слезы на обветренных глазах

Туманят даль; и пенистые гряды

Растут, гремят, вздымаются в громады,

Изнемогая на камнях.

Тоскуя ждешь, да примет берег мой

Твою ладью и спутников прилежных.

Два черных лебедя у ка́мней прибережных

Плывут торжественной четой.

Твои глаза подъемлются с мольбой,

И видишь ты угрюмые теснины…

И воют волны с яростью звериной,

И брызжут пеной снеговой.

Воздвигнуты над грозною волной,

Презрев истому, лебеди стремятся, —

Но скалы хмурые на встречу им толпятся

Неколебимою стеной.

И камни острые вонзаются им в грудь!

И перья черные развеяны ветрами.

Расширенный мятежными зыбями,

Влечется алый, алый путь…

XV. Ад

Певучим голоском, колебля тощий посох,

Про муки адские рассказывал монах…

Пел соловей о монастырских розах;

Лучилась звездочка в березовых ветвях,

Дремотно зыблющих сережки и листочки;

И, охмелев, неслись янтарные хрущи…

— «Так сбудется от строчки и до строчки:

Возьмут тебя в каленые клещи»…

И, вскинув посох, сумрачный, грозится.

Замолк; потупился: «Вот так–то, милый брат!»

И теребить плачевную косицу.

— «И подлинно… Уж если ад, так ад —

Пунцовый, с бесами и серными парами!..»

О, звезды нежные! Влюбленный соловей!

И пусть она придет, с губящими глазами,

И этот ад сожжет меня скорей!

XVI. «Вижу там, в багреце заходящих лучей…»

Вижу там, в багреце заходящих лучей,

Паучок раскачался на нити своей.

— Золотая березка, ты сдержишь меня?

— Ты закинешь повыше, — повыше меня?

Мимо мошек огнистых летит, упоен,

Как они — окрылен, как они — озарен.

И на ветер пустил хитроумную сеть.

Не беда ведь осенним деньком поговеть!

— Золотая березка, ты вскинешь меня?

— Золотая березка, ты любишь меня?

В багреце заходящих холодных лучей

Ты проходишь, шурша вдоль пустынных аллей.

Вот замедлишь. И глянешь… И сумрачный взгляд

Изольет в мою душу томительный яд.

Вырвут слабый, восторженно–жалобный крик

Эти красные губы и каменный лик.

— Золотая березка, ты примешь меня?

— Золотая березка, ты любишь меня?

XVII. «Я пронжу, пронжу иглой…»

Я пронжу, пронжу иглой

Сердце куклы восковой.

— Жарко, сердце, загорись,

Разорвись! —

Много дней и много лет

Целовал я милый след.

— Оглянись ко мне, — шептал,

Умолял.

В тихой комнате моей,

Непреклонный чародей,

Ныне я колю иглой

Сердце куклы восковой.

— Жарко, сердце, загорись,

Разорвись! —

Неподкупная игла

Так светла…

Вот, ты здесь, в моих руках,

Воском таешь… Смертный страх

Здесь со мной, дрожит во мне:

«Я в огне.

Приголубь больную грудь,

Осени на смертный путь…»

Сердце куклы восковой

Под иглой.

— Здесь я, здесь, твой верный друг,

Обвожу заклятый круг

И в дыханьи тайных чар

Шлю тебе мой лучший дар:

— Сердце, сердце, разожгись,

Разорвись! —

Неподкупная игла —

Как стрела.

XVIII. «Он нашел тебя, овца заблудшая…»

Он нашел тебя, овца заблудшая, —

Не пугайся солнечного взгляда.

Для Него теперь ты — лучшая,

Ты — царица белого стада.

Забудь об оврагах глубоких,

Где нога твоя тайно скользила.

О ночах забудь темнооких

И о тех, кого ты любила.

Отдыхая на росистых травах,

Говори с цветами голубыми;

Но молчи про злую правду правых —

Ты, греховная, взнесенная над ними.

XIX. «Кругом — одна лазурь. Прозрачен небосклон…»

Кругом — одна лазурь. Прозрачен небосклон.

Трепещет речка в искрах золотистых.

Раскинулись ковры подснежников звездистых,

И слышен зябликов задорный перезвон.

Березки белые, как дружные сестрицы,

Лепечут что–то… Трудно их понять!

Высоко надо мной едва–едва видать

Последних журавлей отсталые станицы…

Праматерь смуглая, благослови меня!

Я — сердце, полное терзаний

Неутолимого огня.

Я — блудный сын среди твоих созданий.

Я только блудный сын, — благослови меня!

XX. «Над пустынными полями видится…»

Вячеславу Иванову

Над пустынными полями видится

В облачках серебристая лествица.

До меня ли Любовь унизится?

Ты ли, Крепкий, грядешь из–за месяца?

Через грудь мою руки скрещаются,

Я вступаю на путь неизведанный, —

И ступени так томно качаются

Под пятой, землистому преданной.

От низин задымились туманы,

Голубые с алыми отливами.

Чей–то смех прозвенел так странно.

Белый образ под черными ивами.

Устоишь ли, воздушная лествица?

Отойдешь ли, чудо недостойному?

Серый зверь притаился у месяца.

В очи смотрит небесному Воину.

XXI. Страстные свечи

Отвращайте свечами страстными

Тучу белую, тяжелую градом.

Призывайте Господне имя:

Смилуйся, Пастырь, над стадом!

Синеалых молний изломы

Плещут крыльями, как гневные птицы.

Прогремят многотрубные громы,

Долу велят склониться.

И презрительно туча минует,

Взыскуя нив не заклятых,

Где сожгли уже свечку страстную

В темных, пугливых хатах.

XXII. Напрасно

Колючей молнией венчанное Чело

Точило кровь с высот… Печальный, тихий дождь

Багрил поля. Сквозь желоба несло

Рубинную струю. И мы взывали: «Вождь!

Божественная жертва! За тобой

Все потечем… Неизреченный час!

Покинем очаги и бледною толпой

Все устремимся на призывный глас!»

Пролился тихий дождь. И огненный закат

На клочьях сизых туч гневливо трепетал,

И сладкий свет надоблачных лампад

Блеснул — и ночь сошла… И каждый засыпал!

А поутру докучный, белый свет,

Как бич, сгонял к заботам и трудам.

И дню угасшему мы говорили: «Нет!

Ты был ли там? Нет! Как верить облакам?»

XXIII. Сораспятые

Горькая складка скривила уста.

Кровь пролилась на ланиты.

— «Если Ты — Бог, сойди со креста!

С нами вместе сойди Ты»…

Мертвенно тело на древе, — в ночи

Руки так бледны, так хилы.

Слабо у Лика струятся лучи;

Тлея, мерцают, унылы.

— «Ветру ли славу Твою унести?

Ночь ли украдет победу?

Вместе по крестному шли мы пути,

Ты не поможешь соседу?

Или погибнем, пройдем без следа?

Будут злодейства — забыты?

Если Ты — Бог, сойди со креста!

С нами вместе сойди Ты!»

XXIV. Эолова арфа

Ты, да ветер, да арфа эолова

На столбе, в голубой вышине.

Тяжко дремлется… Мало веселого!

Как в горячечном пышет огне

Изнемогшая степь. Трескотание

Замирает усталых цикад.

И растет, искушая, стенание,

Оловянные петли звенят…

Через степь, через степь дымносерую

Преклоняется нудный быльняк…

Нынче горестно в Господа верую:

Нынче Бог — будто тот же бедняк.

На крыльце прикорнул Он у хижины,

Загляделся в бесплодную степь…

И, к Предвечному странно приближены,

Все влекут бесконечную цепь:

Ты, да ветер, да арфа эолова…

Ах, уснуть бы, уснуть… Не могу!

Затомила коробка из олова:

Топором бы хватил по столбу!

XXV. В недрах

Плесень по сводам, осклизлые стены.

И рудокоп, ночью и днем,

С чахлым огнем.

Вянущим, тающим, — в долгие смены

Медленным мерно стучит молотком…

Кони понурые вдоль галереи

Гулко катят груды камней.

Окрики: гей!

Плавно дрожат седоватые шеи,

Вислые губы темничных коней.

Словно над гробом, поют молотками…

Слышишь удар? То динамит

Скалы громит.

Цепи тележек бегут за конями.

Снова и снова гремит и гремит.

Мнится, рассядет утроба земная.

Дух заняло… В глубях земли —

В желтой пыли —

Скорбные тени, огнями качая,

Движутся, движутся. Мимо. Прошли…

XXVI. В музее

Зародыши людей! примите мой привет,

Бессмертные в спирту, меж кукол восковых,

Желудком пьяницы (что тоже много лет

Черпал бессмертие из чарок огневых) —

И слепком гнусных язв, карающих порок!..

Зародыши людей! я знаю: ваша пыль

Мрачит лазурный день, и сточных труб поток

Подземной Летой мчит неявленную быль…

Миры планетные, безумною пятой

Низринутые в мрак и хаос сил слепых!

Здесь, рядом с женщиной, сообщницей больной,

Я вас приветствую меж кукол восковых.

XXVII. Колеса

И колеса кругом были полны очей.

Иезекиил, X, 12

Сон молни́йный духовидца

Жаждет выявиться миру.

О, безмысленные лица!

О, разумные колеса!

Ткут червонную порфиру.

Серо–бледны, смотрят косо.

И под гул я строю лиру…

За ударом мчатся нити.

И на лицах нет вопроса,

И не скажут об обиде.

И зубчатые колеса

Поцелуев вязких ищут.

На железный бег смотрите!

Челноки, как бесы, рыщут.

Напевая дикой прыти,

Свиристит стальная птица.

Рычаги, качаясь, свищут.

Реют крылья духовидца.

XXVIII. Да и нет

В.В. Розанову

I. «Художник, женщина и солнце! Вам дано…»

Художник, женщина и солнце! Вам дано

Родить… Вы матери, о Трое!

Художник, кисть твоя! Вот солнце золотое,

Освободясь от туч, ударило в окно.

Покров упал. Сияньем залита,

Нагая плоть безгрешна, как мечта.

II. «Вглядись во мрак, печальный богомаз…»

Вглядись во мрак, печальный богомаз.

Кто здесь с тобой средь кельи омертвелой?

Бросай же камнем в этот призрак белый!

Но ты в смятеньи… — не отводишь глаз

И руки тянешь к ней — и только лишь

«Будь проклята» молитвенно гласишь.

XXIX. «Зову тебя в воды хрустальные…»

Зову тебя в воды хрустальные,

К безгрешным объятьям маню.

Засмотрятся ивы печальные

На белую тайну твою.

Ты в брызгах идешь, окропленная,

И ты высока под луной,

Навстречу любви устремленная,

Подхвачена синей волной.

Плывем мы, как духи бесплотные.

И ты далека в глубине.

Гляди — огонечки болотные

Кивают нам, будто во сне.

И ластились руки воздушные…

И был неподкупен хрусталь…

А страсти, как дети послушные,

Глубоко таили печаль.

XXX. «Явлен знак. На персях напишу я…»

Явлен знак. На персях напишу я:

— Ты моя. Не быть тебе с другим. —

И запястьем окружу десную,

Пламенеющим, тройным.

Кандалы любви, свяжите ноги,

Чтоб измене жало разрубить.

И ключами зазвоню я, строгий, —

У темницы любо мне бродить.

Ты жива ли, умерла ль, не знаю.

Стой ли то, иль капля с потолка?

Цепь ключей к губам я прижимаю,

Грудь сжигает сладкая тоска…

Нет! О, нет! К себе тебя ревную!

Пусть ключи летят в туман морской…

Как на грудь, паду на дверь стальную…

Слышишь плача смертного прибой?

Это я. Мой череп о засовы

Бьется, бледный, а в руках дрожит

Связка роз, и мой костяк суровый

Страсть твою, как прежде, сторожит.

Через скважину проникнут взоры

Двух орбит, где ночи глубина…

Но в мой дух, что передвинет горы,

Верю — ты на вечность влюблена.

XXXI. Искусителю

Печать Антихриста — червонная звезда —

Горит на лбу твоем, возвышенном и ясном.

И луч певуч, и поднята мечта

Глаголом пышно–сладострастным.

— «Ко мне, ко мне — в запечатленный круг.

Наш легок пляс, а губы — язвы неги.

Мой миг велик, и нет разлук и мук

Тому, кто смел в последнем беге». —

Соблазны древние! О, памяти моей

Полуистертые, разбитые скрижали…

И зов веков, и вещий змей страстей, —

Завитые, скользящие спирали.

Печать Антихриста! Иуда! Страшный суд!

Всё та же ты, — икона Византии.

Но ярче твой огонь. — Сердца куют и жгут…

О, мудрецы!.. Рабы глухонемые!

XXXII. Маги

I. «Мы — цари. Жезлом державным»

Мы — цари. Жезло́м державным

Крепко выи пригибаем

Своенравным.

Нашей воле двигать звенья

Цепи мира вправо, влево

Наслажденье.

Корабли несут нам дани:

Амбру, золото и пурпур.

Взмах лишь длани —

Мерно в бубны ударяя,

Хор плясуний легких вьется…

Девой рая

Будет та, что перст укажет:

Улыбнется

И к ногам владыки ляжет.

II. «Мы — цари. В венцах с жезлами…»

Мы — цари. В венцах с жезлами

Мы идем в пустыню грезить

Под звездами.

И столицу забываем,

Забываем блеск престольный

И внимаем.

Речи праведных созвездий,

Головой склонясь на камень:

Нет в них лести!..

Там короной драгоценной

Из ключей черпаем воду —

Дар бесценный.

И, торжественные маги,

Пьем свободу,

Как забвенные бродяги.

XXXIII. Барельеф

Пока на льва Сарданапал

С копьем в руках в рдяным оком,

Напрягши мышцы, наступал,

И зверь кидался и стонал

И падал, пораженный роком, —

В опочивальне смутных грезь

Царица тихо распускала,

Как знамя грусти, траур кос,

И чаши увлажненных роз

К грудям пылающим склоняла…

Далекий рёв! Предсмертный рёв!

И плеск, и буйственные клики…

Но неподвижен и суров,

Подъят над спинами рабов

Чернобородый лик владыки.

Внесли… Поникни головой,

Склонись, поздравь царя с победой,

Да примет кубок золотой, —

И пурпур губ его отведай,

Закрывшись бледною фатой.

XXXIV. Херувимы

I. «Херувимы Ассирии, быки крылатые…»

Херувимы Ассирии, быки крылатые,

Бородатые,

Возникают из пыли веков.

Железо лопаты, как резец ваятеля,

Чародателя,

Возрождает забвенных богов.

Херувимы крылатые — камень пытания

Высшего знания, —

Из пыли веков

Двинулись ратью на новых богов.

II. «Вашу правду несете вы, пращуры древние…»

Вашу правду несете вы, пращуры древние,

Херувимы Ассирии,

Ответ человека на пламенный зов Божества.

Был час — и на камне

Почила Рука и руку искала:

Вы — встреча двух дланей,

Вы — их пожатье.

Привет вам, быки круторогие,

С лицом человечески–хмурым грядите!

XXXV. Сфинкс

Каменным когтем на грудь наступил.

Шествовал мимо и грузной стопой

Тронул, свалил.

Орошались уста ярко–рдяной струей:

Сфинкс проходил.

Шествовал мимо божественный зверь,

Белые очи в безбрежность ушли.

Лапой смахнул, — и в кровавой пыли

Пал я теперь.

Белые очи в глубинах скользят,

Поднят к далеким и чуждым мирам

Льдистый их взгляд.

Лапы по теплым ступают грудям,

Кости хрустят.

Лапы по рдяным ступают цветам.

Тронули, — вот под пятой я расцвел…

Сфинкс, устремляясь к безбрежным векам,

Мимо прошел.

XXXVI. Я холоден

О, если бы ты был холоден или горяч!

Апокалипсис, гл. 3, 15.

Отверзи мне двери, те, что я не открыл —

Оттого, что заржа́вели петли, — не было сил.

Заржавели петли от холодных дождей…

От людей, что Ты дал мне, — от слез людей!

Людей, что Ты дал мне, — я их не любил.

Из сладостной Книги был ближний мне мил.

Из сладостной Книги я много читал.

Мне за это отверзи. Я устал…

Душа моя — льдина, до костей я застыл.

Открой хоть за то мне, что я не открыл!

XXXVII. С дороги

Белый храм родной моей деревни,

Я любил тебя — издалека.

Забелеешь — бубенцы напевней,

И прошла дорожная тоска.

Ранним мартом, меж туманов сизых,

Мне подснежник грезился в тебе,

Что раскрылся, как весенней вызов,

Беззаботно брошенный судьбе.

А дорога прилипала к спицам,

Чтобы миг желанный оттянуть,

Чтобы счастья дробные крупицы

Вихрем встреч бездумно не смахнуть.

Поворот. Резвее скачут кони.

Рига. Сад. И дом за ним родной.

А уж храм забыть на тихом склоне,

Как цветок, оборванный рукой.

XXXVIII. Тоска

Вот он, старинный зал, где фикусы всё те же,

Так неизменны под кривым ножом, —

(Десятки лет он им вершины режет).

Вот он, старинный зал, где бегал я мальцом

С квадрата на квадрат паркетный вперепрыжку…

Вощеный пол скользил под резвою ногой,

И, стульев чопорных наруша строгий строй,

Здесь с братьями играл я в кошку–мышку,

Но чаще с бледной маленький Тоской.

Она была — как кукла восковая,

Невелика. И в локонах. С лицом

Неизъяснимо сладким. Золотая

Коронка высилась над выпуклым челом, —

Челом упрямицы… И, правда, ты упряма

Была, и нудила: «Играй со иной. С одной.

О них не думай… Будь для них — немой.

Засохнуть фикусы. Остынет папа, мама.

Изменят братья. — Но всегда ты мой». —

И крепко, крепко шею обнимали

Мне ручки тонкие. И больно было мне,

И радостно. И в горле замирали

Рыданья бурные… И мчались мы по зале!..

И поздно, ввечеру, при сладостной луне,

Я крался с ней по дремлющим покоям.

Звенел хрусталь в шандалах голубых.

От жардиньерок розой и левкоем

Тянуло слабо… И в ушах моих

Был топот тихий. В тайную беседу

Вступали мы. Хотелось воскресить

Забытый мир… крылатую планету,

Где можно, не стыдясь, обнять, любить…

И тени фикусов тянулись по паркету.

Вот он, всё тот же, мой старинный зал,

Где фикусы по кадкам, точно мумий

Иссохший ряд… Где я с тобой играл!

Ты подросла. Тоска… Темнее и угрюмей

Твои глаза. Но также и теперь

Желанна ты, и мне не изменила.

Я на балкон открыл широко дверь…

Луна высокая и белая царила

Над елями… Как прежде, так теперь!

И те же ветхие, бестрепетные ели

С крестообразными вершинками у звезд…

Как будто мимо годы пролетели,

Как будто мало град, и снег, и бремя гнезд

Над мшистыми ветвями тяготели…

XXXIX. Мяч

Давно–давно, в беспечной суматохе

Ребячьих игр, кружася меж детей,

Лиловым вечером плененных тополей

Ловил я тайные, прерывистые вздохи.

Их тень, как исполин, бежала на меня

И падала к ногам, как исполин сраженный!

И вдруг глаза мои слезою затаенной

Туманились. Дыхание огня

Чела касалось. Я игры шумливой

Законы строгие внезапно забывал,

И мимо рук моих далече улетал

Свистящий мяч… Я слышу переливы

Дразнящих голосов, и смеха яркий звук

Бесславное мое венчает пораженье!..

И жалко было тех, но смутное томленье,

Как первый вестник отдаленных мук,

Хватало сердце тонкими когтями…

О, глупый, старый мяч! Игра сплетенных воль!

Не береди ребяческую боль:

Ты пролетишь над праздными руками!

XL. Возле елки

В шумной зале, где играли

Возле елки осветленной, —

Как дриада, в чаще сада,

Меж ветвей смеялась Нелли.

Мы глядели, как блестели

Золоченые орехи,

И глазами, что огнями,

Обожгли друг другу сердце.

Вся краснея и робея,

«Навсегда!» — она сказала.

Это слово было ново… —

«Навсегда!» — я ей ответил.

И, с улыбкой, вдруг, ошибкой,

Мы устами повстречались…

А вкруг елки были толки,

Что… играть мы не умеем.

XLI. «Мы носились на гигантах…»

М. Б.

Мы носились на гигантах.

Мы кружили до усталости.

В ваших косах, в ваших бантах

Были зовы сладкой алости.

Эти косы, эти змеи, —

Две змеи в игре стремительной, —

Разбегались все смелее,

Заплетались упоительней.

С обнаженными ногами,

Нежным хохотом дразнящие,

Два амура между нами,

На одном кресте висящие,

В синем бархате витали,

Златокудрые, воздушные…

Отдаляли и сближали

И свергались, простодушные.

И гвоздик кровавых гряды

Замутились, благовонные.

И не знали мы, что взгляды

Наши встретились — влюбленные.

XLII. На пасхе

«Христос воскрес!» — Потупилась она.

Зардела вся, как утренняя зорька…

Но неотступен он, и — сладко или горько, —

«Воистину» пролепетать должна.

Уста сомкнулись в грезе поцелуя.

И думают…

Она по–своему: «зачем

Когда я жажду слов, он, как заклятый, нем?

Он имени Любви не произносить всуе…

Он ждет… Чего? Я понимать должна:

Страшит грядущее… Но как бы я любила!

Я сердца первоцвет, как тайну, сохранила…»

А он по–своему: «мила, но холодна».

XLIII. Божья коровка

«Лети туда, где суженый живет!»

Шепнула ты, — и божия коровка

По белым пальчикам забегала неловко.

Мигнула, поднялась… Слежу ее полет.

Над синевой реки чуть видная краснеет.

Слабеют крылышки… Она не долетит!

Твой взор, насмешливый и ласковый, горит,

И ветерок кудрями тихо веет…

За ней, за ней летят твои мечты,

Ты счастья ждешь. — А божия коровка

Уж тонет… Грустно мне. Но радостно плутовка

Смеется, светлая: «как легковерен ты!»

XLIV. Встреча

В стекла кареты твоей заглянули

Солнцеподобные желтые лики

И, лепестками качая, кивнули, —

И на шелку перекинулись блики.

Ты пробудилась, ты вздрогнула. Мигом

Окна спустила, в поле вдыхала…

И, отвечая подсолнечным ликам,

Белым платочком приветно махала.

Встретилась в тряской телеге молодка.

Барышню мимо, дивясь, пропустила.

Стан над подсолнухом выгнулся четко.

Желтую голову ловко сломила.

XLV. «Наши тени на снегах…»

Наши тени на снегах

Закачались, закивали.

Месяц — в бледных кружевах

Лик утонченной печали.

По межам бурьян горит

Переливными огнями;

Вдалеке как бы висит

Лес застывшими клубами.

Мы восходим на бугор,

Где сугроб завился башней.

Продолжаем разговор —

Неоконченный вчерашний.

Месяц в тонких кружевах

Мудрый череп преклоняет,

И признанье на губах

Так красиво замерзает.

И когда мы разошлись

Каждый с чуждыми мечтами,

Наши тени обнялись

И кружились над снегами…

XLVI. Старые девушки

I. «Повесть немая о тягостной стра́де…»

Повесть немая о тягостной стра́де

Жалко загубленных дней —

Осеребренные белые пряди

В пышной прическе твоей.

Выпала чаша из рук золотая

И, убегая, звенит…

В дрожи пугливой руки прочитаю:

«Кто позабыл — позабыть».

Тайны коснусь я, тревожный и чуткий;

Что не прочту — допоют

Голуби пленные с пестрою грудкой, —

Девичьей спальни уют.

Жгучей пустыней Египта святого

Вспоена горькая трель.

Нежно воркуют, — и тайна былого —

Как золотая свирель.

II. «Ты любила стихи и была горбатая…»

Ты любила стихи и была горбатая.

Были резкие тени на желтом лице.

И часто мечтала ты, с тайной усладою,

О бале блестящем и жемчужном венце.

Ты днем закрывала ставень скрипучий,

Жалобно читала, запрокинув чело;

Вдруг голос твой крепнул и лился так жгуче,

И рука поднималась, дрожа как крыло.

А мы шли к окошку подсмотреть, поглумиться,

Ловили сквозь щели обезумевший глаз…

Но всё же ты пленной казалась царицей,

И наш смех срывался, фальшивил и гас.

И, бывало, мы видели в ночи грозо́вые —

Появлялась ты белая на ветхом крыльце;

И казалось: ты вышла под зарницы лиловые

С блестящего бала в жемчужном венце.

XLVII. «Номер тринадцатый наша каюта…»

Номер тринадцатый наша каюта:

Нам хорошо, но и жутко…

Мы так смеемся, так веселы, будто

Вовсе лишились рассудка.

Мы обручальные кольца снимали,

Надписи в кольцах читали;

В бледном, тревожном раздумьи смолкали,

Мысли, как чайки, летали…

Вышли на палубу. Ветер порывом

Рвал наши речи на клочья.

Белый платок в исступленьи красивом…

Плакали синие очи.

Ждали ограды… великого чуда!

Волны всё выше вставали.

— Номер тринадцатый ваша каюта, —

Пенясь, нам злые бросали.

XLVIII. «Мышь ворвалась к нам летучая…»

Мышь ворвалась к нам летучая,

К белому платью заманена…

Вот и дождался я случая:

Жутью ты в сердце ужалена!

Звякнет у люстры… По зеркалу

Вдруг соскользнет — и замечется!

В сумраке сладостно меркнуло

Белое платье прелестницы.

Низко над грудью взволнованной

Цепкие крылья проносятся…

Сердце забьется по–новому, —

К новому сердце запросится.

XLIX. У себя

Я не знаю лучшего:

Сумрак голубой,

Лунный трепет Тютчева

Льется под рукой;

Золотыми косами

Заплело окно;

И шумит березами

Ветер про одно, —

Про одно, забытое,

Что нельзя забыть,

Про одно, изжитое,

Что нельзя изжить…

И ласкаю пальцами

Лунные листы.

И в тени за пяльцами

Улыбнешься ты.

L. Голубятник

Когда в закатный час, к лазури,

Над сизой головой твоей,

Ты бросишь к небу голубей

И смотришь вверх, глаза сощуря,

На осветленный хоровод,

А с колоколен позлащенных,

Как в медь, в сердца неутоленных

Гудящий колокол забьет,

И тряпка белая взовьется

На палке в старческих руках, —

Я мыслю: всё пройдет как прах,

Но этот вечер помянется…

Пусть немы рабские уста.

Твоя молитва, в плоть одета,

На белых крыльях, в струях света,

Кружа, взлетит к Нему — туда.

LI. Апрель

Лазурные цветы по зыби облаков,

С отливами то жемчуга, то стали,

Сырые ветры резво гнали

От южных берегов.

Размытым логом буйно убегали

Дубовые листы, виясь до облаков.

И вешний день, то светел, то суров,

Играл кинжалом вороненой стали.

Резнет клинок, внезапен и суров, —

И прячется в ножны, чтоб снова расцветали,

Росли и множились, плелись и убегали

Лазурные цветы над сучьями дубов.

И там, где синие гирлянды расцветали,

Курлыкая под зыбью облаков,

Как буквы двух божественных стихов,

Равнялись журавли и рифму окликали.

LII. «Капал дождик с шатких веток…»

Капал дождик с шатких веток,

А уж звезды просияли,

Беглым тучкам напоследок

Ласки тайные шептали.

Что́ шептали, что́ открыли,

Не слыхать в моей лощине, —

Но светлее тучки плыли

Через свод сафирно–синий.

Но как знак — как знак ответный —

Длани тонкие метали

И, облекшись в саван бледный,

Улыбались — умирали.

LIII. «Зеленя разбегались, струились…»

Зеленя разбегались, струились,

Справа, слева, — далёко, далёко…

И я видел, как былки молились

Расцветающей Розе востока.

Замирали, прилежно склоняясь,

Повторяли тропарь хвалебный,

Призывали на хрупкую завязь

Дождик ласковый и целебный.

И о росте молились безбольном,

О подъеме над матерью черной,

Чтобы колос развился привольно,

Чтоб налились янтарные зерна.

О кончине покорной гласили

Под косой, чьи размахи велики…

И от Розы небесной сходили

На склоненных святые язы́ки.

LIV. Беглые строфы

Небо заткано мелким узором, —

Облака высоки и недвижны.

Будто лилия, солнце за ними

Хрупкой чашей сквозит и мерцает.

Забурело поблеклое жнивье.

Зеленеет и стелется озимь.

И порхающий ветер лепечет

Однозвучные белые строфы.

Разыгрались грачи. Ниспадая,

Загудят, словно рокот прилива,

И поднимутся снова, и реют,

На невидимых волнах качаясь…

Мнится, будто сижу и гляжу я

В мой альбом, где все лица — родные,

Под наивной гравюрой, старинной,

Одноцветной, как серое небо.

LV. В лесу

I. «Утро раннее в красных огнях…»

Утро раннее в красных огнях.

Серебром и румянцем сугробы горят,

И в еловом лесу, на тяжелых ветвях,

Ледяные мечи в переливах дрожат.

Сном окованный

На заре искрометного белого дня.

Темносиние тени кругом

Полегли неподвижной зубчатой каймой.

У опушки, скрываясь густым лозняком,

Волчий след потянул… Вот другой.

И в лощину два следа спускаются

И сплетаются

И бегут, хоронясь от стрельчатых лучей.

Отгорая, тускнеет восход.

Слышен по лесу звучный топор:

Рубят старую сосну, и глухо поет

Похоронную песню встревоженный бор.

Вьются вихри, как духи бесплотные,

Перелетные

На заре ослепительно–яркого дня.

II. «Оттепель. С длинных сосулек сбегая…»

Оттепель. С длинных сосулек сбегая,

Капля за каплей бежит, напевая.

Серо и сыро. В косматом лесу

Гулко рокочут высокие кроны.

Смутно пророчат, — и нежные звоны

В сердце больном я покорно несу.

Эти печальные, сладкие звоны…

Жалобный крик пролетевшей вороны

И безнадежная зелень хвои!

Оцепенение и содрогание,

Жизни прощение, смерти лобзание —

Лед, — это слезы твои!

LVI. Виноград

Я насаждал виноградные тонкие лозы.

Я поливал их, роняя любовные слезы.

Зыбкие листья тихонько руками колебля,

Я выпрямлял, воздвигал побледневшие стебли.

С жаром и холодом бился, — прожорливой птице

Ставил силки, и капканы лукавой лисице…

Диво ли в том, что теперь, упоенный струею,

Сплю и царицу мою обнимаю мечтою?

Диво ли в том, что мой хмель так разымчив и светел,

Что виноград за любовь мне любовью ответил?

LVII. «Образы любимые, что сердце перетрогало…»

Образы любимые, что сердце перетрогало,

Измололись жерновом, потеряли связь.

Я с руки взволнованной отпускаю сокола,

Я застыл, Восходу алому дивясь…

Вот он стаю гонит, высоко заброшенный.

Знал я этих томных, лживых лебедей!

Старая лебедка падает, подкошена,

Мертвая покоится на груди моей.

Выше взмыл стремительный, тучами овеянный.

С птицей–Рок схватился. Птица–Рок страшит…

Побеждай, о сокол, сердцем возлелеянный,

Кровью лучшей вспоенный — кровных обид!

И глаза смежаются, солнцем ослепленные…

Там под жгучим оком вершится бой!

И завяло сердце, мукой пораженное,

И маню заступника — мертвой рукой.