Северное сияние. Лирические новеллы

Валентин Иванович Люков

С творчеством писателя-шестидесятника Валентина Люкова читатели знакомы по романам «Дорогу осилит идущий» и «Зарево над юностью», повестям «Звезды падают в полночь» и «У подножия радуги», сборникам рассказов «Маринкина песня» и «Лесная симфония». В этом сборнике представлены лирические рассказы о красоте природы, жизни и труде людей, написанные по материалам поездок автора по России. Рассказы печатались ранее в различных периодических изданиях и впервые собраны в одном сборнике.

РУДНИК РОМАНТИКОВ¹

Где родился…

Неширокая речушка Осколец лениво петляет по белогорью. По ее правому берегу тянется старинное село с поэтичным названием — Лебеди. Село большое, дворов на четыреста. Как памятник далекого прошлого, стоит посреди села на сером взлобке холма церковь, единственное каменное строение. Все остальное — деревянное, ветхое, долголетнее. Огороды лысые, редко где мелькнет сиротливо дичок-кустик не то смородины, не то крыжовника, не поймешь. По улицам бродят поросята, артельные и частные. Купаются в пыли на солнцепеке куры. Растет выше приусадебных плетней крапива…

Таким знал родное село Петр Лисицын. Таким готовился увидеть его, когда ехал в отпуск из Донбасса, где работал на комсомольской шахте сменным мастером.

Еще издали, идя напрямик степью, он увидел на улицах села что-то необычное. Он шел с юга. А с северной стороны серебрились на солнце тонкие нити узкоколейки. По ним неторопливо тянулся состав с гружеными платформами. На дороге, напротив его дома, лежали огромные груды деталей экскаваторов. Около них хлопотали незнакомые парни в спецовках, вели монтаж.

Петр раньше слышал, что Лебеди стоят на руде, запасов которой хватило бы всей промышленности страны на многие десятилетия. И вот началось…

Для того чтобы приступить к разработке карьера, надо было переселить лебединцев в другое место, а одряхлевшее село пустить на слом. Но тут сказалась стариковская привычка к устоявшемуся плетню. Им предлагали новые дома под железом и шифером, с электричеством и радио, с палисадниками и зеленью, а они цепляются за свое: тут наши предки жили, тут мы родились, тут и помрем.

— Далась вам эта рухлядь! — убеждал родителей Петр. — Не за тридевять земель вас переселяют! Тут же ведь рядом, рукой подать…

— Ты кусок оторванный, — отвечали те. — Твое дело — посоветовал да и умотал на свою шахту, а нам тут жить.

Разговор затянулся за полночь. А утром старик-отец стоял у прогнивших развалин и думал свою думу. В ладони он держал завернутого в тряпочку… сверчка. Кругом по улицам носилась пакля, гонимая ветром, с глухим скрипом валились старые избы, хрустели под гусеницами бульдозеров отжившие плетни и подворотни.

К вечеру длинная вереница машин двинулась за околицу. Лебединцев ждали новые дома, новые заботы, новые радости. Первые дни отец горестно вздыхал: в суете он потерял своего сверчка. Потом забылся, а теперь даже вспоминать об этом не хочет…

Рассказывает Петр историю последних дней села, и нет в его голосе сожаления.

— Вы только посмотрите, — говорит он, указывая на рудник. — Это же красота!.. Я так и не уехал на свою шахту. Написал ребятам — так и так, мол, не обижайтесь, остаюсь здесь.…Это же, вот где мы стоим, моя земля. Там вон наша хибара стояла, где сейчас дробильная фабрика. Иду на смену, будто в свой дом вхожу.

Над рудником, выползая из низины, с берегов Оскольца, стелется вечер. Над нашими головами плывут тихие белые облака.

Петр улыбается:

— Как лебеди, правда?

Облака действительно чем-то напоминают огромных величавых лебедей. Их крылья распластались над рекой, над карьерами, над неумолчным гулом работающих машин, над степью, что раскинулась вокруг.

Искры в ночи

Ночь.

В вагоне двое — парень лет двадцати двух и я. На парне потрепанный морской бушлат, широкие форменные брюки и штатская коричневая ушанка, которая никак не идет к тельняшке, что виднеется на его груди. Он сидит в противоположном конце вагона, изредка подбрасывает из ящика кусочки угля в маленькую железную печурку и курит одну сигарету за другой. На багажной полке трясется его чемоданчик с потертыми углами. Я давно наблюдаю за парнем, стараясь угадать, кто он и куда едет.

Он встает, подходит ко мне и спрашивает, который час.

— Половина десятого.

— Спасибо, я думал — мои отстают. Едем-едем, а Губкина все нет. Боюсь, не проехать бы.

У него большие обветренные ладони. Я смотрю на них и думаю: такие ладони, должно быть, очень серьёзны, когда парень работает.

Он садится напротив и начинает рассказывать, хотя я ни о чем не спрашивал. Имя его Владимир Стельмахов. Ему действительно двадцать два года. Служил на флоте кочегаром, мотористом, механиком. Он вспоминает о службе, о товарищах, и в его голосе слышатся грустные нотки. Служба ему нравилась.

— Не повезло мне, — говорит он. — С детства мечтал быть моряком, а тут только начал и — в запас. Два года всего и походил.

— Что так?

— Да понимаете? — он сдерживает волнение. — Выстроили нас, зачитали приказ о досрочной демобилизации — и по домам. А наш крейсер, совершенно исправный, — в док. Разрезали на куски, погрузили на платформы — и на переплавку. На наших глазах. Каково?

Словно в ответ на его слова, вдалеке вспыхнули яркие сполохи электросварки. Это было так неожиданно и так кстати, что Владимир не удержался от возгласа:

— Глядите!..

Мы долго смотрели на чудесные россыпи искр в ночной дали, пока поезд не свернул в сторону и видение не исчезло.

— Вот так и наш крейсер резали, — сказал Владимир. — Тоже ночью, и так же искры сыпались. Мы с берега смотрели.

Наверное, мы оба подумали об одном: как все же хорошо ехать вот так по земле и видеть только такие, мирные искры в ночи…

У Владимира нет родственников. Мать умерла во время ленинградской блокады. Отец закончил свой солдатский путь на подступах к Берлину.

— А я вот еду счастье свое искать, — продолжал Владимир. — Я еще когда служил, слышал, что тут молодежная стройка развернулась. Ну, куда, думаю? Конечно, сюда. Ребята просили написать, если нужны тут люди, они тоже приплывут. Не знаю, найду ли я тут то, за чем еду…

Я опять посмотрел на его ладони.

Большие обветренные, они спокойно лежали на его коленях.

Племянник героя

Наверху по степи метет поземка, гонит снежную пыль. Добежав до края карьера, пыль устремляется вниз, словно обрадовавшись неожиданному укрытию. Здесь она может спрятаться от студеного ветра, согреться.

В кабине экскаватора тепло, по-домашнему уютно. Павел работает без рукавиц. Рядом сидит помощник. Он устал. Глаза его слипаются, голова клонится на плечо.

— Что-то смена не идет? — ворчит помощник и трет глаза ребром ладони. — Уже на полчаса опаздывает.

Помощник, совсем «зеленый» парнишка, недавно приехал на стройку из технического училища, за несколько дней не привык. Но Павел не новичок, он в Лебедях с самого начала, поэтому не обижается на сменщиков. Наверное, где-то срочно потребовались люди, и смену забрали туда. Так бывает часто. То на станции руда замерзает в вагонах, приготовленных для отправки, и ее заливают соляркой. То в шахте отказывает насос, вода грозится затопить ствол и штреки. То еще что-нибудь. А то автобусы из Губкина зарываются в снегу, не могут пробиться.

— Ты иди, — говорит Павел помощнику, — я один поработаю.

— Да нет, зачем же? — обижается паренек. Он же не об этом думал, когда говорил.

— Ладно, иди, иди! — повторяет Павел и открывает дверь кабины.

Метель врывается внутрь. На оконном стекле густо оседает пар.

Помощник выпрыгивает из кабины. Он что-то кричит, но голоса не слышно. Взмахнув руками — ударил сильный порыв ветра, — паренек находит ступени лестницы, ведущей наверх, и исчезает в белой мгле.

Павел продолжает работать. Машина подчиняется ему безропотно. Движения машиниста уверенны, все рассчитано до мелочей, выработано до автоматизма. Вот ковш опускается в котлован, молча зачерпывает песок, перемешанный с меловыми отложениями, делает рывок вверх и выбрасывает породу. И с каждым разом все ближе руда.

Руда!

Два года рвутся к ней люди. Ради нее приехали сюда парни и девушки из самых отдаленных уголков страны. Приехал и он, комсомолец Павел Павлов. Ради нее, руды, люди построили город Губкин. Убрали старые Лебеди, заменив их новыми, только в другом месте. Ради нее в голой степи поднялись терриконы осушительных шахт, встали корпуса дробильно-сортировочной фабрики, вытянулась новая железнодорожная линия.

Люди работают в четыре смены. А руды все нет. По расчетам, она должна появиться с минуты на минуту. Шесть бригад экскаваторщиков борются за то, кто первым встанет на кровлю руды. Все только и ждут этого события. Куда ни придешь, один вопрос:

— Нету?

Мотнешь головой в ответ, а сам тоже думаешь: где же она? Тут, конечно, под гусеницами экскаватора, но почему не показывается? Можно подумать, что она нарочно зарывается глубже в грунт, чтобы не идти на службу людям.

Так думает не только Павел, но и те, кто работает рядом в карьере. Это чувство ожидания стало в последние дни самым большим и самым нетерпеливым чувством. Придет со смены домой, наскоро поест, обменяется одной-двумя фразами с женой и ложится отдохнуть. Пролежит несколько часов и… не уснет.

— Да спи же ты! — сердится жена. — Рехнулся, что ли? Погляди, как с лица-то сошел.

Рад бы Павел уснуть, но не может. А ну как товарищи уже встали на руду, а он ничего не знает? Два года он мерзнет на морозе, мокнет под ливнями, стынет на пронзительном сыром ветру, недосыпает, как и все на стройке, и не пережить волнующей радости этой первой минуты…

Думает Павел, а машина работает четко, словно слилась с его мыслями.

Вдруг экскаватор вздрогнул. Напружинилась стрела, и какой-то режущий звук донесся сквозь стекло кабины. Ковш взметнулся почти пустой.

Павел засмеялся от еще не осознанной, внутренней радости и, забыв, что помощник давно ушел, крикнул:

— Есть, Костюха!..

Еще гребок ковша. Еще — в другом месте, и тот же звук…

Павел не помнит, как выключил мотор, как выбежал из кабины и бросился к товарищам.

Вверху по-прежнему мела поземка. А внизу, на дне карьера, обнимались люди в грязных, замасленных телогрейках, бросали шапки, валили в снег друг друга, как разыгравшиеся дети.

Со всего рудника бежали рабочие — такая весть не могла задержаться.

Шесть часов сорок минут утра. Еще темно. Никто не объявлял митинга, он собрался сам собой. Десятки рук тянулись к Павлу, жали его руки.

А он, смущенный и счастливый, стоял в окружении товарищей и смотрел на два красно-бурых пятачка под ковшом своего экскаватора. Это была руда. Первая руда, и показал ее людям он, Павел Павлов.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Белгородский железорудный бассейн.