Беспутная жизнь Гавриила Карпова

Валентина Горлова, 2023

Гавриил Карпов, столичный поэт-графоман, ведет праздную и пустую жизнь, не омраченную ничем, кроме неудачных романов и субботнего похмелья. Он – внук знаменитого скульптора Парфения Шапковского, не унаследовавший ни капли гениальности своего великого деда. Шапковский потерял надежду, что сможет при жизни хоть как-то повлиять на внука и вытащить его из скотского образа жизни. И тогда он решает сделать это после своей смерти. Чтобы получить наследство, Карпову необходимо выполнить последнюю просьбу умершего – провезти через всю Европу и похоронить в Венском лесу… руки легендарного скульптора, запертые в увесистой, жуткой коробке.

Глава 2

Наличие приземленной женщины в доме просто необходимо для поддержания порядка, я твердо в этом уверен. Когда Паша съехался с причесанной, выхолощенной Марией, его дом тоже стал причесанным. Тут тебе и растения откуда ни возьмись, не пожухлые кактусы с именами «Денис» или «Олег», а самые настоящие безымянные фиалки с нежными лиловыми лепестками, освежитель воздуха в сортире, туалетная бумага «Zeva» с запахом персика для особо нежных промежностей, чистые полотенца и заправленная кровать. Никаких черновиков и пустых грязных чашек с остатками кофе на полу. В общем, полное очеловечивание, приятное глазу и заднице: наконец — то Паша обзавелся нормальным диваном и стульями.

— Дружище, тысячу лет тебя не видел! — Пашка бросился обниматься прямо в дверях. За его спиной, на фоне хаоса вечеринки, тихо лилась советская музыка (его личный пунктик), гремел неприятный и высокомерный бас Семенова, читающего что — то из своего последнего, девичий визг и жидкие аплодисменты. На кухне кто — то подбирал ноты на гитаре, не в силах сыграть песню, вертевшуюся на кончиках пальцев, но спьяну почти забытую. В общем, каждый занимался своим. Все эти студенческие вечеринки — абсолютный ад ближе к утру: кто — то заперся в туалете и издает оттуда страшные звериные звуки, кто — то целуется, выйдя в подъезд, а кто — то закрылся в ванной и сидит на холодном полу, пытаясь прийти в себя после некачественного алкоголя. Ну и, конечно, всегда есть пара — тройка голодных и трезвеющих, рыскающих по холодильнику, как окоченевшие и худые волки по лесу зимой. Какая роль сегодня была уготована мне, я не знал и думать об этом не хотелось, потому что, как правило, я был тем человеком, который запирается ближе к четырем часам ночи в туалете и страдает. Это самая унизительная роль мужчины со слабой печенью, болезного в глазах остальных.

Из распахнутой двери внезапно потянуло гнилостным запахом плохой поэзии. В квартире кто — то громко воскликнул: «А вы пробовали рассматривать это стихотворение в семиотическом аспекте?». Я тяжело вздохнул от мысли о том, что вечер предстоит очень унылый. Паша, при всей его начитанности и хорошем образовании, имел склонность покровительствовать молодым и бесталанным поэтам, которые еле школу закончили, а все туда же, «выразить себя и свою боль». Он называл их «литературной сенсацией», а я — «бумагомарателями». Они были пунктуационными девственниками, в смысле, писали без знаков препинания. Они говорили: «Мой стих просто свободен», но, на самом деле, дай им горсть запятых, они раскидают их, как пшено, по полю бессвязных образов. Паша верил в них и ждал, когда какая-нибудь страдающая девочка напишет нечто из ряда вон выходящее, и тогда он скажет: «Я в тебя верил. Я первым открыл нового российского гения». Его тяга к бездарному заставляла меня усомниться в моих способностях, ведь он был очень привязан ко мне.

— Он с Маринкой расстался, так что сегодня надо его встряхнуть, — ляпнул Ваня.

— Ну и хрен с ней, — икнул Пашка и уставился в пространство мутными серыми глазами, блаженно улыбаясь, — пошли быстрее, а то самое интересное пропустишь.

— Мы все тебя заждались, — Паша тыкал пальцем в разные стороны, якобы показывая мне моих поклонников.

Этими «всеми» подразумевались завсегдатаи литературных вечеров, читающие исключительно друг для друга, неинтересные никому, кроме себя самих и узкого круга терпеливых друзей. Ну, я — то не такой. Меня любят и незнакомые люди. А вот Семенов держит при себе толпу верных фанаток, с которыми периодически спит, им и впаривает свои великие творения, мол, посвятил. Обидно так с женщинами обращаться. Даже мой дед не одобрил бы такого низкого полового поведения ради славы. Основной принцип Семенова — отсутствие принципов.

— О, а вот и Гавриил Эдуардович пожаловал, — Семенов раскинул руки и снисходительно улыбнулся мне.

— Так, прочитай что-нибудь злобное про женщин, а то он с девушкой расстался, — зачем — то унизил меня Пашка и с тяжелым вздохом свалился на диван.

— Сочувствую, — Семенов, кажется, засиял от радости, что его главный конкурент потерпел личное поражение. Его кипучая натура заполняла комнату горячей, бесполезной энергией. Он поднял светлые глаза к потолку, погладил рукой отвратительную темную бороду и стал медленно и самозабвенно нести бред, заключенный в немыслимо избитые рифмы. Какая — то синеволосая девочка, сидящая на полу с бокалом чего — то мутного, внезапно расплакалась и стала размазывать слезы по щекам вместе с косметикой. Эвона как искусство влияет на вчерашних школьниц!

— Что выпить — то есть? — мне захотелось поскорее забыться и в финале вечера наблевать на Семенова, если будет такая возможность. У меня было тысяча поводов его ненавидеть. И один из них — я проиграл ему в прошлую субботу литературный слэм. Ну, как проиграл? Я даже, честно сказать, в четверть — финал не вышел (плебс не понимает гениальные стихи), но все равно было обидно, что Семенов, самодовольно ухмылялся, считал призовые денежки, стоя на баре.

— Коньячок, — заговорщически помотал наполовину пустой бутылкой мой старый знакомый Артем, — пять звездочек, а? Гавриил Эдуардович, выпить с нами сий божественный напиток изволите — с? — он, как и Семенов, обращался ко мне с издевкой, по имени — отчеству, да еще и на Вы. Можно я буду писать фамилию Семенова с маленькой буквы? Мне этот человек неприятен. Считаю, что он не достоин ни крупных литературных форм, ни заглавных букв. Да и в малую прозу я бы этого самодура не пустил.

— Давай, — буркнул я, брезгливо принимая стопку из рук ненавистного благодетеля.

В квартире ютилось человек тридцать, среди них была примерно половина моих товарищей по литературному несчастью, а другие пятнадцать — примелькавшиеся лица, в числе которых была синеволосая барышня. Я не знал имена этих людей, но мы пересекались на больших вечеринках, культурных мероприятиях и в компании общих друзей. Пара человек окликнули меня и одарили сердечным рукопожатием. Видимо, мы все — таки где — то познакомились на пьяную голову, а потом я это благополучно запамятовал. Может быть, они поэты, а может быть, слушатели. В любом случае, их творчество с большой вероятностью бездарно, раз я его не запомнил.

На полу, подальше от всех, устроился мой старый знакомый Костя Вересков, который писал безликую музыку, на подобие той, что играет в супермаркетах и кафе быстрого питания. Он, конечно, собой был очень горд, обосабливался от людей, приходя на вечеринки, и чем больше была вечеринка, тем сильнее он хотел на нее попасть и показать всем своим видом, что он ни в ком не нуждается.

На диване корчился Толик Максимов, отвратительный персонаж. Я бы охарактеризовал его как дрожащую тварь, не имеющую абсолютно никакого права. Он, наоборот, пытался всеми силами привлечь к себе внимание. Обычно Толик развлекал себя тем, что напивался вдрызг и звонил знакомым женщинам, пугая их всхлипываниями и воем: «Я напился и покончу жизнь самоубийством, если ты не приедешь». Он еженедельно «резал вены», «выпрыгивал из окна» и «вешался». Женщины терялись от такого напора эмоций и давали ему из жалости, а те, кто не приезжал на его зов, получали нервный срыв: если Толик не смог уломать товарку на снисходительный секс и проезд по ночной Москве в такси за свой счет, то он выключал телефон и на несколько дней пропадал из соцсетей. Несчастные девушки начинали винить себя в его смерти, а он на следующее утро забывал, что хотел «попрощаться с этим несправедливым миром». Одно было хорошо — впечатлительные особы, которые опробовали нестандартное совокупление с рыдающим мужчиной, распираемого от жалости к себе даже во время оргазма, уже не попадались второй раз на эту удочку. Я Толика ненавидел, он мне еще и денег задолжал. Но было и за что его уважать: он — бывший поэт. Стихи у него шли плохо и вяло, он взял себя в руки и перестал писать, признал отсутствие гения. Считаю это мужским поступком, и пусть деньги оставит себе. Это, так сказать, я ему заплатил, чтобы он больше не писал всякую тошнотворную погань с избитой рифмой.

Семенов снова загоготал какой — то стих, и меня передернуло. Этот человек был откровенным козлом: приевшимся девицам он прямолинейно говорил гадости, показывая, насколько он их не уважает. «Ты мне надоела. Проваливай!», «У меня, кроме тебя, еще три девки», «Я спал с твоей подругой». Я осуждаю его, имея ввиду вовсе не то, что надо в таких случаях лгать, а милосердное замалчивание той информации, которая девиц не касается. Не надо быть интеллектуально одаренным, чтобы понимать, какую сильную пощечину получит влюбленная восемнадцатилетняя дурочка, которой он расскажет свои постельные байки о других женщинах. Он не скрывал свою любовь к садизму, а даже афишировал то, что он регулярно издевается над людьми. Глаза семенова сверкали, когда он доводил очередную любовницу до слез. Эти слезы были для него важнее пива. Но при всей его демонической извращенности, девки за ним бегали, как полоумные. В этих, несоразмерных пафосу его стихов, отношениях все были опущены на такое дно, где выживают только пучеглазые плоские рыбы. Но парадокс состоял в том, что встречи с семеновым были мне нужны, как воздух. Такие люди необходимы для мирового равновесия. Рядом с ним я понимал, что ад существует, и он непременно туда попадет после смерти, а я, святой по сравнению с ним, полечу на золотых крыльях прямиком в Эдем. Семенов мерзко щурил свои невыразительные угольные глазки, корчил неказистую желтую морду и с упоением рассказывал о разных мерзостях. Я не мог не слушать этот поток гадости, испытывая брезгливость и интерес одновременно. Ужасное не меньше прекрасного притягивает к себе, и пялишься на эту блинообразную морду часами, перевариваешь объедки его человеческой речи.

Я рассматривал семенова со всех сторон, вертел его в руках, как занятную безделушку (она отливала беспросветной пошлостью и избыточностью вымученных эпитетов), я ждал, когда же он дойдет до крайней точки, упадет так низко, что подняться уже будет невозможно. Есть ли что — то лучше, чем засвидетельствовать распад своего врага, увидеть, как жизнь хлопнула по нему тапкой, и из его тараканьего плоского тельца сочится желтая жижа? Это я, конечно, образно говорю, нет во мне истинной кровожадности. Как я упомянул ранее, мне в Раю готовят облака помягче. Такое общество «проклятых» и недопроклятых поэтов подчеркивало мой приличный моральный облик.

Вечеринка шла своим ходом к коту под тощий, облезлый хвост. Все было так весело, что аж противно стало от их смеха и аборигенских плясок. Та девочка, которая плакала над стихами семенова, все пыталась вкрасться в мое душевное одиночество, постоянно о чем — то спрашивала, просила почитать стихи, звала курить на балкон и иногда трогала за руку. Но вы же понимаете, что после проявлений любви к этому бездарному человеку, она для меня умерла полностью и бесповоротно. Я таких вещей не прощаю. У меня гордость есть. Я — человек со стержнем.

Потом пошли песни под гитару, моя самая нелюбимая часть. Они всегда однообразные и не менялись класса с одиннадцатого. Что вообще может объединить людей примерно одного поколения со всех уголков России? Набор песен под гитару. Напоет какой-нибудь Сережка из Ростова Цоя, а Вадик из Владивостока тут же подхватит.

Коньяк ударил в голову. Я осоловело смотрел на беснующихся пьяных знакомых, превращающихся в полуразмытые силуэты в неверном свете старой люстры с двумя перегоревшими лампочками. Потом были карты, потом эта мальвина, потеряв всякую надежду зацепить меня, пошла в подъезд целоваться с семеновым. Пахло сигаретами, курили уже в комнате и бросали пепел на пол.

— Машка тебя прибьет к чертям собачьим, — ржал Ваня, лежа на полу и разбрасывая вокруг себя пепел.

— Я ее сам прибью, — проявил мужскую позицию Паша, стыдливо опуская глаза. Не удивлюсь, если она его дрессировала по выходным, как циркового зверя.

— Свадьба когда? — не унимался мой тупой и любопытный друг.

От слова «свадьба» Пашка с отвращением содрогнулся. Еще бы! Для какого самодостаточного мужчины, привыкшего к свободе, это будет приятным напоминанием? Вся эта кутерьма с пупсами на капоте машины, белые тряпичные цветочки в праздничном кандибобере невесты, битва осатаневших от зависти незамужних тридцатилетних девок за пожухлый букет? Нет уж, увольте.

— А шут ее знает. Я думаю, можно в следующем году. Еще накопить надо. Ее родственники все из Рязани приедут, им надо место найти. Она хочет гулять два дня. Родители тут заночуют, а ее сестра и двоюродные братья… Ох, черт, даже думать об этом не хочу, — Паша напился. Ему было жарко. Он кокетливо расстегнул рубашку на груди, обнажив кудрявые волосы. Иногда я ласково звал его обезьяной за наличие такой несуразной растительности. И это при том, что у него уже начинала светиться лысина на макушке. Его весь вечер донимала какая — то девица, имени не помню, с короткой стрижкой и крашенными яркими волосами. Но все было безуспешно. Этот банкет был организован Пашей с целью надраться и валяться на полу с ощущением внутренней свободы и независимости. Его не интересовали женщины, он отвергал мирской комфорт как мог, отвергал бессмысленную похоть, в отличие от сладострастного грешника семенова. И вот за это я Пашку уважал. Настоящий аскет, бродяга дхармы.

Надо вовремя уходить с грандиозных пьянок. Еще утром я обещал себе не пить, днем сделал поблажку — выпить бутылочку пива, так и быть, в шесть вечера я уже был решительно настроен на полтора литра, ну а сейчас готов был и одеколон глушить. Даже как — то обидно, что так происходит всегда, что я не могу следовать своим святым принципам и честолюбия мне не хватает. Вечеринка зашла в тупик, люди превратились в воющих троллей. Я набрал номер такси:

— Здравствуйте, девушка, мне машину в сто пятую квартиру, третий этаж.

— Молодой человек, назовите адрес дома, откуда Вас забирать, — нервничала диспетчер и умоляла меня уже раз десятый. Я настойчиво вызывал такси в квартиру.

— Да идите вы все к черту, — гаркнул я в трубку и отключил звонок. Я был ужасно недоволен, что мне не могли подать такси к лифту.

Как назло, где — то на балконе была случайным образом обнаружена еще одна коньячная заначка, которая сразу пошла в дело. Это не сулило ничего хорошего. Я даже не помню, как провалился в беспокойный сон с цветными пятнами, отдаленными голосами, одинокой гитарой и слезами синеволосой девочки, иногда вздыхающей где-то в спальне под громкий и раскатистый смех семенова, звонко шлепающего её рукой по ляжкам.

Жалкая, бессмысленная жизнь! И ее, и моя, и всех к этому вечеру причастных.