Двинулись земли низы – 1

Вадим Нестеров, 2021

После страшной междоусобной войны пятеро 20-летних мальчишек-ветеранов, выживших в кровавой купели, встретились в стенах Академии новой империи. Они пришли сюда научиться чему-нибудь, кроме как убивать. И это у них получилось. Первый будет словами плавить человеческие сердца, заставлять людей смеяться и плакать. Второй научится искать спрятанные сокровища. Третий станет повелителем металлов и будет ковать Оружие Победы. Специализацией четвертого станет управление людьми. Наконец, пятый станет одним из тех, кто создаст страшное оружие, отменившее Третью Великую Войну. Они пройдут жизнь плечом к плечу, но что за фатум свел их вместе, и какой рок забрал так рано? Так могла бы звучать аннотация, будь эта книга романом-фентези. Но это строго документальный роман о двадцатых годах двадцатого столетия. Роман-мозаика в лицах. _________ Фотографии, использованные в книге, сделаны в начале XX века и находятся в Public Domain.

Оглавление

Из серии: Двинулись земли низы

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Двинулись земли низы – 1 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Часть первая. Студенты

Введение

Очень люблю работать со списками. Ни один охотник, вставший на след; ни один рыбак, выводящий крупного жереха; ни один сыщик, расследующий преступление века… Все они не знают и сотой доли того азарта, который возникает у историка при работе со списками давно ушедших людей.

Они где-то там, в темноте. Неисчислимые, невидимые, неслышимые и безмолвные. Забытые практически всеми жителями Земли. У счастливчиков есть родственник, в наш дурацкий суетливый век зачем-то озаботившийся генеалогическим древом. У большинства нет даже этого.

Ты входишь туда, в эту непроглядную черноту, один, и понятия не имеешь, куда идти. Все, что у тебя есть — фамилия и инициалы. Жалкое имущество, если честно. Особенно если фамилия — Кузнецов или Смирнов. «Иметь в Германии фамилию Мюллер…», ага, ага. Но ты идешь, просто потому, что бываешь здесь частенько, и на ощупь знаешь расхожие тропки, где можно зацепить какой-то хвостик, унюхать какой-то след. Ты не знаешь, сколько ты будешь бродить, и понятия не имеешь, как ты выйдешь — с пустыми руками, или выведешь на свет человека.

Да, по-прежнему мало кому интересного, но уже не безразличного тебе. А это почему-то важно — вывести его на свет. Я не знаю почему. Просто… Они там совсем одни, понимаете? Совсем-совсем. А так про них узнаю хотя бы я.

Ладно, если без романтики и высокопарных слов, то все началось банально.

Национальный исследовательский технологический университет «МИСиС», где я работаю, праздновал столетие. Мне, как человеку, имеющему в закромах диплом об окончании исторического факультета, поручили разобраться с историей Московской горной академии, с которой, собственно, и начался наш университет.

Я начал разбираться — и неожиданно увлекся. Начал трудиться уже не по работе, а для себя. Зарылся совсем глубоко, так, как для юбилея вовсе не требуется. В частности, в свободное время я прорабатывал списки работников академии — составлял что-то вроде биографического словаря МГА. Это самая первичная проработка списков, черновая. Обычная пробивка по Сети.

Вообще, набор инструментов у историка в последнее время стал заметно разнообразнее. Раньше что? Раньше библиотека да архив, первое и последнее место, где можно найти информацию о прошлом. Без архива и сейчас никуда, но… Вы даже не понимаете, сколько всего полезного за последние лет десять люди натащили в Сеть. По крайней мере, первичный поиск вполне можно проводить, хотя старики и ворчат про «ваш брехливый неверифицируемый Интернет».

Слушайте, давайте я вам просто про одного из последних «выведенных» расскажу? Так проще всего объяснить.

Завхоз

Языковы. 1917 г.

У него были только инициалы — В. А., а фамилия была плохая — Языков. Чтобы было понятно: хорошая фамилия — это Гребенча, например. Или Мазинг. Или Лютцау. Замечательная фамилия Лютцау, особенно если кириллицей! Сразу же все тебе поиск и вывалит, что про него в Сети есть, практически без мусора.

А Языков… Ну не Попов, конечно, но немногим лучше. Лет пятнадцать назад мы с женой ворчали, что в этом хваленом интернете ничего нет. С тех пор проблема сменилась на прямо противоположную — негодяи-SEOшники завалили интернет словесным мусором, который просто забивает результаты поиска, как пыль и грязь — воздушные фильтры. И, набрав в поиске «Языков В. А.», ты просто не продерешься сквозь студенческие рефераты про поэта-романтика и всякий «синтаксис романских ЯЗЫКОВ».

Но это еще полбеды. Гораздо хуже, что Языков В. А. не из преподавателей, а из АХЧ. Начальник административного управления Московской горной академии в списке 1923 года, если быть точным. А это почти гарантированное «сливай воду». От ученых остается довольно много, причем от технарей больше, чем от гуманитариев — их труды помнят дольше и цитируют чаще. От бухгалтеров и завхозов не остается ничего. Что им оставить вечности? Сданные балансы? Выписанные наряды? Ну и польза от поиска, честно говоря, сомнительна. Ну чем интересным может порадовать потомков начальник АХЧ?

В общем, попытаться выдернуть его из тьмы я попробовал просто так, для порядка. И по каталогам Российской государственной библиотеки фамилию пробил просто так, для очистки совести.

Опа! А что это такое нам невод вынес?

На «Языков В. А.» выпало довольно много текстов, но четыре книги практически наверняка принадлежали «нашему» Языкову из Горной академии, где, как известно, поначалу было всего три факультета — горный, геологический и металлургический. Это книги «Новый способ получения малоуглеродистого феррохрома» 1933 года, «Получение феррохрома из уральских руд» и учебник «Электрометаллургия железа» 1932 года. Четвертая книга — это толстый талмуд 1934 года «Ферросплавы: теория и практика выплавки ферросплавов в электрических печах», авторы Григорович К. П., Боголюбов В. А., Елютин В. П., Самарин А. М., Языков В. А. Конкретно Языков В. А. писал разделы «Ферромарганец» и «Ферросилиций».

Чтобы было понятно людям, не имеющим отношения к металлургии — минимум три имени в этом списке знает каждый выпускник МИСиС. Это классики, титаны и полубоги. Григорович — создатель отечественной школы электрометаллургии, демиург-сотворитель. Все остальные — его ученики, недавние студенты МГА.

Самарин уже в сороковые станет академиком, потом ученым-металлургом № 1, директором Института металлургии им А. А. Байкова АН СССР. Елютин же, оставаясь хорошим ученым, отдаст предпочтение административной стезе. Выбьется в министры и будет рулить высшим образованием в Стране Советов больше 30 лет, с 1954 по 1985 годы. Позднесоветская система высшего образования, возврата которой сейчас не требует только самый ленивый депутат — его детище, им созданное и выпестованное.

А вот что пишут про саму книгу в фундаментальном исследовании «Научные школы МИСиС»: «В 1932 году вышла книга К. П. Григоровича „Производство стали в электрических печах“, ставшая основным учебником для студентов-электрометаллургов, а двумя годами позднее он вместе с учениками — А. М. Самариным, В. П. Елютиным, В. А. Языковым, В. Я. Боголюбовым — выпустил первый учебник по производству ферросплавов».

Нормально так. Завхоз и один из авторов первого учебника по производству ферросплавов. Интересная такая книжка и интересное такое соседство. Да кто же ты такой, таинственный Языков В. А.?

К сожалению, больше ничего не было. Попытки просеивать мусор, выпадающий по общему запросу, ничего не принесли — я пролистал сотни страниц ссылок, убил три часа, не нашел ничего, пришел в бешенство и произнес стопицот плохих слов в адрес поганых создателей поганых банков поганых рефератов.

В общем, пошел искать другие фамилии по списку, но Языкова в памяти отложил. Обычная ситуация — за хвостик ухватился, обрадовался, но хвостик из рук выкрутился и шмыгнул в норку. Тысячу раз так было и еще десять тысяч будет. Иди уже работай, нытик!

И я работал. Но на Языкова в памяти закладку положил. А потом в одном источнике, связанном с Горной академией, мне вдруг попадается упоминание про «Языков Вал. Ал-др».

Я аж затрясся от азарта, хотя… Как-как его по имени?

Пробиваю «Языков Валерий Александрович».

Пусто.

Пробиваю «Языков Валентин Александрович».

Пусто.

Злоблюсь. Других вариантов в голову не приходит. Поминаю добрым тихим словом «криворукого сокращалкина». Думаю. Чертыхаюсь. Дебил ты, Вадим Юрьевич, совсем квалификацию теряешь. Какой может быть Валерий Александрович в конце XIX — начале XX века? Набиваем:

«Я-зы-ков Ва-ле-ри-ан Алек-сан…»

Есть! Есть Языков Валериан Александрович! И даже не одна ссылка!

В общем, мне повезло. У Валериана Александровича оказался тот самый неравнодушный родственник, зачем-то озаботившийся своими предками. И даже выложивший фотографии.

Информации о моем герое не очень много — только рассказ его мачехи, написавшей в конце 50-х гг. по просьбе Совета старых большевиков при Костромском горкоме КПСС о своем муже и его старших сыновьях, своих пасынках — активных участниках установления Советской власти в г. Костроме. Но тут уж коготок увяз — всей птичке пропасть, даже в краткой биографии есть море зацепок, по которым можно искать дальше.

Обычная в общем, оказалась история. Кому интересно, послушайте.

Валериан Александрович родился в семье Александра Александровича и Софьи Иннокентьевны Языковых. Родители его были профессиональными революционерами. Вот они:

Софья Иннокентьевна Языкова (Муромова)

Александр Александрович Языков. Апрель 1897 г.

Надо сказать, таких «революционеров во втором поколении» в Горной Академии училось довольно много — все эти народники, разночинцы и прочие черные передельцы к 17-му успели не только родить, но и вырастить детей. Детей, которые ушли в Революцию в 15–16 лет, а потом стали самыми искренними служителями первого в мире Государства Справедливости. Те, кто выжили, конечно же.

Валерьян рос вместе с младшим братом-погодком, Александром Александровичем младшим. Вот они маленькие.

А вот постарше, уже гимназисты.

Мать умерла от чахотки, когда старшему было три, а младшему два. Жили на чемоданах. Отца, как и всех «неблагонадежных», все время мотало по Империи — то ссылки, то переезды по заданию партии: Петербург, Одесса, Илимск, Иркутск… Отбыв ссылку, отец уехал в Батум и там женился второй раз на революционерке-медичке. И понеслось по новой: Батум, Тифлис, Харьков, Баку… Потом туберкулез уже у отца, переезд в персидский Мешхед, несколько лет там, возвращение в Одессу, высылка отца в Кострому, где они наконец-то осели. Шесть лет жили отдельно — отец со старшими сыновьями в Костроме, мачеха с четырьмя детьми в Тирасполе, съехались только в 14-м.

Потом война, пораженчество, презрение патриотов… Потом 17-й, февраль, революция, красные банты… Л. Невская так и писала в воспоминаниях: «В марте, после Февральской революции, к ним, в женскую гимназию пришли с красными бантами на груди члены политкружка — братья Языковы, А.Гусаковский и Г.Кравков». Сыновья уходят в революцию с головой, начав с вышеупомянутого партийного кружка учащейся молодежи, которым руководил отец. Кстати, в марте 17-го оба брата уже были членами партии. Вот они, красные мальчики и девочки, недавние гимназисты, летом года тысяча девятьсот семнадцатого в губернском городе Костроме.

Младший — второй слева в среднем ряду, Валерьян — крайний справа.

Дальше все как у всех — демонстрации, маевки, «вихри враждебные», агитация и пропаганда, партийная работа в массах, презрение к кадетам и октябристам, партийные дискуссии с эсерами и анархистами.

Октябрь, революция, натянувшаяся до предела струна. Сейчас лопнет и полетит страна вскачь…

Лопнуло.

«Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться…». Вот наш бывший кружок осенью 17-го. Косы безжалостно сострижены, гимназическая форма с презрением снята, сменяна на гимнастерки и папахи.

Валерьян Языков — на переднем плане, лежит.

Мальчики и девочки поднаторели в партийных дискуссиях, но что что они будут стоить в деле? Проверка на излом не заставила себя ждать. В июле 1918 года — ярославский мятеж, и братья Валериан и Александр уходят на Гражданскую войну.

Валерьян был начальником конной разведки, сражался в Диево-Городище. «А ну-ка шашки подвысь, мы все в боях родились, мы все в боях родились…».

«Славное побоище Красной Армии с Борисом Савинковым в Ярославле в июле 1918 года». Лубок, 1926.

Не только выжил, но и малость заматерел, стал Начальником Латышского Отряда — так официально именовалась его должность. Когда вернулся, родной город встретил его неласково — в Костроме власть захватил «левый эсер Котлов с шайкой головорезов», и терпеть рядом с собой еще одного, как сегодня бы выразились, «полевого командира», Котлов не желал. Как-то Валерьяна чуть не задушил ночью наемный убийца, забравшийся через открытое окно. Но у Валерьяна были уже свои люди, вернувшиеся с ним из-под Ярославля, и в итоге языковские головорезы оказались посильнее котловских. Котлов был арестован, и Валерьян отвез его в Москву и сдал в Кремль.

Не успели разобраться с мятежом, новая напасть — Колчак. И осенью 18 года костромичи проводили на колчаковский фронт Образцовый Костромской 56-й полк, комиссаром которого был назначен Валерьян. «Лихие тачанки нас в бой уносили, легенды расскажут, какими мы были…».

В октябре 19-го в Кострому вернулся уже не романтический юноша, а матерый ветеран, в трех водах топленый, в трех кровях купаный, в трех щелоках вареный. И не он один. Все вернулись. Те, кто выжил.

Вот они, уцелевшие в Гражданскую члены кружка. Я очень люблю рассматривать этих повзрослевших мальчиков и стриженых девочек. Не знаю, почему.

Валерьян — справа

Но выжили не все. Александр Александрович-младший еще после мятежа уехал в Москву, оттуда в Питер, там был избран политкомиссаром полка. Лег в землю под Воронежем, в августе 1919 года, в бою под станцией Лиски, где казаки теснили красные войска. Отец, провожая его в Москве, сказал: «Если тебя захватят, не сдавайся, с тебя шкуру спустят». Тот так он и сделал — будучи окруженным, застрелился. Ему навсегда осталось девятнадцать.

Двое Александров Александровичей Языковых. 27 июня 1919 г. Москва, перед выездом Младшего на Южный фронт.

Отец, получив известие, чуть не спятил. Ушел с работы и почти целую зиму провел один в светелке, на наружной стене которой так и осталась надпись с наивных и светлых времен кружка — «Светелка коммунаров». Потом все-таки взял себя в руки и весной 20-го года уехал в Москву. Связей у отца, как и у всех старых большевиков, было невероятно много — они все друг друга знали. Отец несколько лет, еще в Баку, работал с Л. Б. Красиным, ставшим сейчас наркомом торговли и промышленности. В специальном альбоме у Языкова-старшего хранились автографы Ленина, Горького и других видных большевиков. Поэтому без работы Александр Александрович не остался. Партия решила использовать его по международной линии — Александр Александрович был послан Лениным на конференцию по разоружению в Америку, вернулся в 1922 году, в 1924 был назначен советским генеральным консулом в Канаде, в общем, трудился на внешнеполитическом поприще.

Валерьяна же Политуправление РККА откомандировало учиться на инженера, дав направление в Московскую горную академию.

Там было очень голодно и холодно, но чудеса случались на каждом шагу. Ту же должность проректора по АХЧ занимал не только наш герой по фамилии Языков, но и самые невероятные люди. Студент-первокурсник, например. Или буржуй высшей пробы, недавний официальный миллионер — и это в разгар военного коммунизма.

О жизни Валерьяна в МГА мы знаем мало… Точнее, я бы, конечно, хотел знать больше.

Известно, что он почти сразу женился, вот его фото с первой женой.

Еще будучи студентом, дважды (1922 и 1924 годы) избирался в Моссовет. Он вообще очень активно занимался и общественной, и партийной работой. Как и другие партийные студенты, не вылезал из Замоскворецкого райкома партии, к которому территориально был прикреплен вуз и где правила знаменитая Землячка.

Снимков Валерьяна во время учебы в МГА пока не найдено. Вернее, он скорее всего есть вот на этом снимке, но я искать не возьмусь.

Студенты Московской горной академии. 1923 г.

После завершения учебы Валерьян работал в ВСНХ, где был ближайшим сотрудником В. Куйбышева, потом стал замдиректора Московского нефтяного института. В 1928 году учился в аспирантуре в Институте геологии и минералогии Коммунистической академии, работал начальником различных экспедиций, затем с Центральным НИИ геологии переехал в Ленинград, где стал сначала замдиректора, а затем — директором этого института.

Вот он в это время, в марте 1934 года.

Начались тридцатые, и в Ленинграде становится очень неуютно. Тучи сгущаются, и Валерьян переводится в Москву, в Наркомтяж к Орджоникидзе, которого, как и многие его однокашники, знал со студенчества. Был назначен начальником Главникельолова Наркомтяжпрома СССР. Тогда же познакомился со своей новой женой Татьяной, которая «была свободна после развода, а он — несчастен в первом браке». Жена потом написала воспоминания «Моя семья, которой нет».

Но преследования не прекращались. Сам Молотов в 1936 г. выпустил статью в «Большевике», в которой назвал Языкова «вредителем с партбилетом».

21 января 1937 г. Валериан Александрович Языков был арестован. Вот его последнее фото — из следственного дела. Ему здесь 39 лет.

9 сентября 1937 г Военной Коллегией Верховного Суда СССР Валериан Александрович Языков, русский, образование высшее, член ВКП (б), признан виновным в участии в антисоветском троцкистском центре.

Приговор приведен в исполнение в тот же день. Место захоронения — Москва, Донское кладбище. Реабилитирован 18 февраля 1956 г.

Вот, собственно, и вся история. Конечно, это только черновик, контур, набросок. Мы очень многого не знаем. Как сочетаются в его биографии геология и металлургия? За что он попал под топор? Возможно — был активным троцкистом, как и многие из прошедших Гражданскую, но это тоже надо уточнять. Вообще очень много чего надо уточнять, по-хорошему, дальше надо уже идти в архивы, ворошить дела. Поднимать в библиотеках опубликованные тексты, в общем — копать биографию всерьез.

Но это вряд ли. Вряд ли кто будет копать всерьез. Не маршал же и не министр. Обычный человек, обычная судьба, тривиальная, в общем-то, для тех времен биография. Я сейчас точно не буду — я делаю черновое просеивание и впереди еще длинный список. Но как-то царапнул меня сбитый на взлете большевик Валериан Языков, так и не ставший, в отличие от своих выживших соавторов, ни академиком, ни наркомом.

Царапнул.

Пески времени заносят все медленно, но верно. Широкими массами давно позабыт не только полковник Перхуров, но и Ярославский мятеж как таковой.

Никому уже нет дела ни до партийных дискуссий, ни до борьбы с троцкистами, ни по большому счету, до самой революции. Столетний юбилей прошел — и слава богу. Не при коммунистах, слава богу, живем, «Историю КПСС» больше учить не надо.

«От героев былых времен не осталось порой имен…».

Время стирает все, и чем дальше, тем качественнее. А это… Это просто маленький кусочек огромной мозаики, который я зачем-то расчистил.

А теперь еще и вам показал.

Кто там следующий по списку? «Пухов В. И., помощник начальника административного управления МГА»…

Студенты

На Языкове я понял, что мое увлечение историей Московской горной академии переросло рамки простого любопытства.

Но то, что мне придется писать книгу, я осознал после одной обычной на первый взгляд фотографии. Вот она.

Банальней этой фотографии разве что семейные снимки. Студенческая компания друзей-однокурсников сфотографировалась на память — что может быть тривиальнее? У кого из учившихся в вузах и, особенно, живших в общежитии нет подобных фотографий с соседями по комнате?

Студенты тоже ничем особым не выделяются — технический вуз, будущие инженеры. Двое постарше, остальные практически одногодки в возрасте «едва за двадцать». Двадцать один, если быть точным. По нынешним временам — дети практически. Поскольку вуз столичный, а контингент общажный, резонно предположить, что перед нами провинциалы, съехавшиеся в Белокаменную со всех концов страны. Так и есть — тут и льняная Кострома, и нефтяной Баку, и пожарно-каланчевский Витебск, и зарубежная тогда Чита, столица иностранного государства с названием «Дальневосточная республика», признанного, правда, только Советской Россией.

Выдают их разве что глаза — слишком уж тяжелый взгляд у этих двадцатилетних пацанов. Обычно так смотрят матерые мужики, жизнью обстоятельно поученные и обстуканные. Разгадка — на календаре: февраль 1924 года. По окраинам страны еще полыхают последние очаги Гражданской, совсем недавно завершилась война на родном для одного из них Дальнем Востоке. В России наконец-то заканчивается страшная семилетняя кровавая мясорубка, едва не опрокинувшая страну в небытие. Подходит к концу «веселое время», как его назвал их ровесник — не по годам, а по судьбе — по имени Аркадий Голиков, тот самый лихой красный командир, которому еще только предстоит стать создателем великой советской детской литературы Аркадием Гайдаром. Засыпает страшное чудовище Смуты, на проклятые времена бодрствования которого и пришлось взросление этих юношей, ровесников буйного и бурного XX века.

Едва отпраздновавшие свой двадцать первый день рождения, они видели в этой жизни все. Каждый из них давно разменял свой счет, и мог бы с чистой совестью повторить за поэтом:

Мы довольно близко видели смерть

и, пожалуй, сами могли умереть,

мы ходили везде, где можно ходить,

и смотрели на все, на что можно смотреть.

И, честное слово, нам ничего не снилось

когда, свернувшись в углу,

мы дремали в летящей без фар машине

или на твердом полу.

У нас была чистая совесть людей,

посмотревших в глаза войне.

И мы слишком много видели днем,

чтобы видеть еще во сне.

Некоторые публицисты называли этих ровесников века «волчатами Революции», но это неверно: волчатами они если и были, то страшно давно — войну тому назад. Каждый из них прошел Гражданскую от начала и до конца, а на войне либо взрослеют быстро, либо не взрослеют вообще.

На этом фото — не юнцы, и даже не рано повзрослевшие мужчины. Это лучшие бойцы, многократно проверенные в деле ветераны. Те самые «битые», которые стоят десятка небитых. А юный возраст — никакая этому не помеха, как верно заметил один из них, «в то время люди созревали рано — условия жизни и сами события были стимуляторами роста». Это были родные дети Революции, ставшие под ее знамена еще в 15–16 летнем возрасте.

Я ведь не случайно упомянул Гайдара. Обычно его судьбу вспоминают как своеобразный пример уникальной карьеры — смотрите, вот какая невидаль случилась, человек в 16 лет уже полком командовал! И забывают, что сам Гайдар всегда говорил, что у него была «обыкновенная биография в необыкновенное время». И это и в самом деле так, такое было сплошь и рядом, что убедительно доказывают судьбы людей, запечатленных на этой фотографии.

Аркадий Голиков, будущий Гайдар, 15-летний адъютант командующего охраны обороны всех железных дорог, 1919 г.

Им едва за двадцать, но большинство из них уже выслужили немалые чины. Сейчас они студенты, но даже их студенчество случилось не просто так. Это не их решение, это воля партии. Это «стальную когорту ветеранов», лучших из лучших в 1921-м отправили ликвидировать очередной прорыв — кадровый.

Да, 1921-й год — это не 1919-й. Уже отбились, Республика больше не в стальном кольце врагов, но голод и разруха могут погубить ее ничуть не хуже белогвардейцев и интервентов. Первое в мире государство рабочих и крестьян отчаянно нуждалось в грамотных инженерах и руководителях производства, способных возродить лежащую в руинах промышленность. Поэтому лучших своих бойцов партия целевым набором отправила учиться.

И вот они в первом созданном Советской властью техническом вузе — Московской горной академии. Один из этих мальчиков пару исторических эпох спустя будет вспоминать это время в своих мемуарах:

«Сюда прибывала молодежь со всех концов страны. Они воевали с Деникиным, Колчаком, Врангелем, участвовали в создании первых органов Советской власти, совершали героические поступки, сами не сознавая своего героизма. Почему-то вспомнился студент Петров — он никогда не улыбался. Как-то я спросил:

— Почему это Петров всегда такой угрюмый?

— Будешь угрюмый, если с того света вернешься, — ответил близкий приятель Петрова.

И рассказал, как этого парня вместе с десятками других большевиков белые расстреляли. Тех, кто остался жив, добили штыками, а Петров был без сознания и его сочли мертвым. Потом он очнулся и выбрался из кучи трупов — со дна оврага, куда сбросили после расстрела.… Среди студентов были и политкомиссары полков и дивизий, и секретари губкомов, укомов и райкомов партии, и председатели исполкомов».

И это сущая правда — как я уже говорил, людей в больших чинах и при высоких должностях среди новоиспеченных студентов академии хватало. Да что далеко ходить — даже на этом снимке мы видим и руководящего деятеля профсоюзного движения не последней в Союзе республики, и бригадного комиссара, и партийного работника уровня секретаря райкома.

Вот только все эти должности и звания нынче не имели никакого значения — они остались в прошлом, а эти люди всегда жили не прошлым, а будущим.

Настоящее ненадолго уровняло их всех в веселом и шебутном статусе студента. Так получилось, что, повзрослев на войне, в послевоенное время они получили от судьбы неожиданный подарок — возможность хотя бы на несколько лет вернуться в молодость, и пожить обычной жизнью своих ровесников: с зачетами и «лютыми преподами», подработками и пьянками, «хвостами» и голодными, но веселыми студенческими свадьбами.

А будущее… Как всегда, будущее каждому выпадет свое. Кто-то из них благополучно окончит институт, кто-то переведется на другой факультет, кого-то выгонят за неуспеваемость. Один проживет с женой душа в душу всю жизнь, другому судьба определит несколько разводов, один будет жить немногим меньше столетия, другой не дотянет и до сорока.

Все как в жизни.

В общем, это действительно весьма тривиальный и обычный снимок. И он никогда не вышел бы за пределы семейных альбомов, если бы ни одно обстоятельство как минимум четверо мальчиков на этом фото стали легендами, причем в абсолютно разных сферах человеческой деятельности.

И это, честно говоря, необъяснимо.

Ну да, что греха таить, во всем мире не редкость ситуации, когда друзья друг друга «тянут». Но при всем желании ракетчик не поможет с карьерой артисту балета — а здесь именно такой случай.

Никакой блат, никакая взаимная поддержка, да что там — вообще никакая теория вероятностей не способна объяснить, как в одной комнате студенческого общежития могли проживать будущие

1. Председатель Государственного комитета Совета Министров СССР по использованию атомной энергии,

2. Генеральный секретарь Союза писателей СССР,

3. Первооткрыватель Волго-Уральской нефтегазоносной провинции,

4. Министр металлургической промышленности СССР.

Ядерщик, Писатель, Геолог и Металлург. Нормально, да?

Разумного объяснения не существует, поэтому в голову лезут всякие домыслы про «место Силы» или «прорывы Инферно». Искушение тем более велико, что этой четверкой список легендарных выпускников отнюдь не исчерпывался. В этой книге есть и пятый герой, но он в прямом смысле слова остался за кадром, поэтому о нем позже.

Так, вот если вернуться ко всяким «нитям мойр», переплетшим их судьбы воедино, то признаюсь честно — при изучении биографий моих героев сложно отделаться от впечатления, что их появление в Старомонетном переулке — какая-то шутка Судьбы. Их как будто специально собирали вместе в этом общежитии, спешно переделанном из монашеского приюта при Марфо-Мариинской обители, ведь многих из них не должно было быть в Москве в 20-е годы, вся их биография яростно протестовала против этого.

Но я что-то увлекся нагнетанием интриги. Пора уже начинать знакомиться.

Писатель

Видите в левом верхнем углу фотографии ушастого здоровяка в косоворотке?

Это Саша Булыга, 1901 года рождения. В 21 год его жизни вместилось, как я уже сказал, очень многое, поэтому не сердитесь за многословие, я изо всех сил стараюсь быть лаконичнее.

Как и Языков, Булыга родился в семье профессиональных революционеров, его отец с матерью познакомились, когда обрусевшую немку Антонину Кунц товарищи попросили под видом «фиктивной невесты» сходить в Петербургскую тюрьму на свидание к заключенному народовольцу и передать посылку «с воли». Фиктивная невеста вскоре стала настоящей, и в июне 1897 года в Шенкурской ссылке молодые обвенчались. Вслед за дочерью Татьяной в 1901 году у них родился первый сын — Саша, а в 1905 году — третий ребенок, сын Володя.

Саша с раннего детства демонстрировал необыкновенные способности, сегодня бы его назвали вундеркиндом и показывали бы в какой-нибудь передаче «Лучше всех!» с Максимом Галкиным. Азбуку ребенок запомнил в три с половиной года, наблюдая со стороны, как учили сестру Таню. С четырех лет запоем читает книги, дословно запоминает их страницами и сам сочиняет истории, поражая взрослых неуемной фантазией.

Когда Саше не было и пяти, родители разошлись — Александр Иванович был истовым идейным бойцом, смыслом жизни он понимал только служение Революции, а семья тяготила его, связывала по рукам и ногам. Вскоре после развода он был арестован, приговорен к каторге в Сибири, а в 1916 году умер от туберкулеза, так и не дожив до вожделенного падения самодержавия.

Вот он на сломе веков, в 1900 году.

Фактически детей воспитывал отчим, Глеб Свитыч, с которым мать познакомилась во время подпольной работы в Вильно. Жизнь революционера не способствует спокойной жизни, поэтому все раннее детство Саши — бесконечные переезды: Кимры, Курск, Вильно, Уфа… Устав от цыганской жизни, мать принимает приглашение старшей сестры, и осенью 1908 года большое семейство прибывает во Владивосток.

Именно на Дальнем Востоке Саша и обрел свою малую родину. Этот суровый, дикий, необжитый, но потрясающе красивый край мальчик полюбил сразу и навсегда. Семья, где вскоре родились еще два сына и детей стало пятеро, жила в Чугуевке, которая в те времена была глухим таежным селом, месяцами не имевшим связей с внешним миром. Поэтому, когда старший сын подрос, его в 1910 году отправляют в цивилизацию, к тетке, во Владивосток.

Владик. Океанский Питер. Самый дальний, самый экзотичный, самый строгий и самый красивый город Империи. Бухта Золотой Рог, китайские джонки и русские крейсера, тигры и океан, золотоискатели и хунхузы, острова и закаты, матросские гюйсы и китайские косы, синематограф и опиокурильни, морская вода, бьющая снизу в доски пирса и бетонные форты Владивостокской крепости, оседлавшие сопки…

Поверьте, этот неповторимый город способен влюбить в себя без памяти не только десятилетнего мальчишку.

Саша живет у тетки, в семье Сибирцевых, учится во Владивостокском коммерческом училище, запоем читает Майна Рида, Джека Лондона и Фенимора Купера, сам пишет остросюжетную повесть о приключениях скаутов в Канаде, а летом в Чугуевке сутками бродит по тайге, ночуя в самодельных шалашах. Счастливое детство, скажете вы, а я соглашусь.

Вот только политика из жизни наших героев никуда не делась, и деться не могла — ею была пропитана вся Россия. Семья Сибирцевых была центром притяжения молодых владивостокских эсдеков и эсеров, и не случайно кузены Саши, братья Сибирцевы, позже стали самыми известными революционерами Дальнего Востока. Да и сам Саша еще ребенком выполнял поручения подпольного комитета большевиков, что, впрочем, совершенно неудивительно.

В 1914 году началась «кровавая семилетка» России. Отчим Саши, фельдшер Глеб Свитыч, призван в действующую армию и отправлен на фронт, где умрет от сыпного тифа 28 апреля 1917 года. А когда многовековой нарыв прорвется революцией, 16-летний Саша бросится в политику безоглядно, с головой. Видать, сказались отцовские гены — революции он отдавал себя всего, без остатка. Политика пришла к людям сама, не спрашивая ни у кого разрешения.

События понеслись галопом, все мелькало, как на старой целлулоидной пленке в синематографе — английский крейсер «Суффолк» на рейде, большевистский комитет, загадочное убийство двух японцев в конторе торговой фирмы «Исидо», японская интервенция, семеновцы, колчаковцы, мятежный чехословацкий корпус…

29 июня 1918 года в городе случился контрреволюционный мятеж, арестован Владивостокский Совет во главе с его первым председателем — большевиком Константином Сухановым. Суханов вскоре будет зверски убит, по официальной версии «при попытке к бегству». А в сентябре 1918 года знакомый нам ученик восьмого класса Владивостокского коммерческого училища вступает в ряды РСДРП (б). Вскоре после этого Саша бросил учебу, решив полностью посвятить себя революционной деятельности.

Став большевиком в 17 лет, потомственный революционер с отцовской упертостью до самой смерти считал себя в первую очередь солдатом партии, ею «мобилизованным и призванным». Впрочем, довольно скоро ему довелось стать и просто солдатом.

Время партийных дискуссий заканчивалось.

Как пел однофамилец одноклассника Саши Павла Цоя: «Что будут стоить тысячи слов, когда важна будет крепость руки?».

Группа учеников Владивостокского коммерческого училища. Стоят — Павел Цой и наш герой.

В апреле 1919 года Дальневосточная краевая партийная конференция принимает решение — усилить партизанское движение в крае владивостокскими большевиками. С поддельным паспортом на имя Александра Булыги юный коммунист пробирается из Владивостока в Сучанскую долину, партизанскую столицу Дальнего Востока. И, как написали бы сегодня — «становится участником незаконного вооруженного формирования».

Красный партизан Александр Булыга воевал три года — не забывайте, что на Дальнем Востоке Гражданская война длилась на два года дольше, чем в европейской России. Как он сам писал позже: «Как писатель, своим рождением я обязан этому времени. Я познал лучшие стороны народа, из которого вышел. В течение трех лет вместе с ним я прошел тысячи километров дорог, спал под одной шинелью и ел из одного котелка».

Потом об этих событиях сложат песни. «По долинам и по взгорьям» помните? «Этих дней не смолкнет слава, не померкнет никогда — партизанские отряды занимали города». Так оно и было — в январе 1920 года мы видим нашего бойца «Особого Коммунистического отряда» ликующим на улицах Спасска-Дальнего, из которого партизаны только что выбили белогвардейцев и заняли город.

Двенадцатый полк Красной армии ДВР, Дальний Восток, 1921 г.

Воевал юный партизан геройски: молодость не верит в смерть, поэтому Саша лез в самое пекло. Сначала дрался с белогвардейцами, потом с японскими интервентами. В бою с японцами под Спасском был серьезно ранен — однополчане вынесли его с поля боя на руках.

Его боевой путь оказался длинным — и в прямом смысле слова тоже. Выздоровев, Булыга по заданию партии через Харбин на китайском пароходе «У-тун» пробирается в Благовещенск. Здесь, на великой реке, Саша занимается переправкой боеприпасов в Амурскую область, и вскоре назначается комиссаром 13-го Амурского полка. Как он напишет позже: «Несмотря на мою молодость — 19 лет, я уже прошел школу партизанской борьбы в Приморье, борьбы с японцами после 4–5 апреля, был ранен, имел за плечами комиссарский стаж, имел среднее образование, был относительно политически грамотен и уже был известен как агитатор-массовик».

***

И вот здесь я хочу прерваться и немного поговорить о Гражданской войне. Почти все мои герои прошли ее в молодости, и, боюсь, мы сегодня не совсем понимаем — что это было.

Поэтому мы ненадолго оставим Сашу на высоких берегах Амура, а я расскажу вам об одном из его будущих подчиненных, который в этом самом 1920-м году был здесь же, совсем неподалеку.

Должник

В детстве я, наверное, был антисемитом. И все из-за него. Вот он.

Он меня всегда раздражал. Я просто обожал великолепный цикл рассказов Паустовского про кота-ворюгу, резиновую лодку и т. д. И только он все портил.

Я долго не мог понять — зачем Паустовский тусил с этим Фраерманом? Какой-то карикатурный еврей, и имя у него дурацкое — Рувим. Нет, я, конечно, знал, что он автор книжки «Дикая собака динго, или Повесть о первой любви», но это только усугубляло ситуацию. Нет, книгу я не читал, и не собирался. Какой уважающий себя мальчишка будет читать книгу с таким сопливым названием, если «Одиссея капитана Блада» в пятый раз не читана?

А Паустовский… Паустовский был крутой. Реально крутой писатель, я почему-то это еще ребенком понимал.

А уж когда вырос и узнал про три номинации на Нобелевскую премию, международную славу и Марлен Дитрих, публично вставшую на колени перед любимым писателем, я зауважал его еще больше.

А уж как я его зауважал, когда, поумнев, перечитал его книги… Паустовский не только многое видел и многое понял в этом мире — он был мудрым. А это очень редкое качество. Даже среди писателей.

Особенно среди писателей.

Примерно тогда же я понял и почему он дружил с Фраерманом.

А теперь хочу поделиться своими догадками с вами.

Меня всегда удивляло — почему про Великую Отечественную снимали пронзительные фильмы, на которых люди плакали, а Гражданская была каким-то развлекательным аттракционом. Про нее снимали большей частью всякие развлекательные «истерны» вроде «Белого солнца пустыни» или «Неуловимых мстителей».

И только много позже догадался — это было то, что в психологии именуется «замещение». За этим развлекаловом они прятали от нас правду о том, чем на самом деле была Гражданская война.

Поверьте, бывают такие случаи, когда правду не факт, что нужно знать.

В истории, как и в математике, есть аксиомы. Одна из них гласит: в России нет ничего страшнее Смуты.

Никакие войны, никакие эпидемии и рядом не стояли. Любой человек, погрузившийся в документы, отшатнется в ужасе и повторит вслед за потрясенным классиком, вздумавшим изучать смуту Пугача: «Не дай Бог увидеть русский бунт…».

Гражданская война была не просто страшной — это было что-то запредельное.

Это был ад, вторгшийся на землю, прорыв Инферно, нашествие демонов, захватывавших тела и души недавно мирных обывателей.

Больше всего это походило на психическую эпидемию — страна взбесилась и впала в буйство. Пару лет никакой власти не было вообще, страной владели мелкие и крупные группировки обезумевших вооруженных людей, которые бесцельно метались, пожирая друг друга и заливая почву кровью.

Демоны не жалели никого, они инфицировали и красных, и белых, и бедных, и богатых, и уголовников, и мирных обывателей, и русских, и иностранцев. Даже сегодняшних мирных хоббитов — чехов — не пощадило. Их уже везли эшелонами домой, но и они заразились, и полилась кровь от Пензы до Омска. Сегодняшние любители пива и кнедликов зверствовали так, что поневоле заставляли вспомнить средневековых таборитов, шокировавших всю Европу.

Эшелон белочехов

Я расскажу только про один эпизод той войны, позже названный дипломатами «Николаевским инцидентом». Причем не буду пересказывать его подробно, дам только основную канву событий.

Был такой, как сегодня бы сказали, полевой командир «красной» ориентации по имени Яков Тряпицын. Незаурядный, надо сказать, был человек. Бывший прапорщик, выбившийся в офицеры из рядовых на Первой Мировой, еще солдатом получивший два Георгиевских креста. Анархист, на Гражданской воевал против тех самых белочехов в Самаре, потом ушел в Сибирь и добрался до Дальнего Востока.

Однажды он поругался с командованием, и, недовольный решением о приостановлении боевых действий до прихода частей Красной Армии, заявил, что создает собственный партизанский отряд. Новообразованный отряд состоял из самого Тряпицына и верных ему людей, которых набралось всего 19 человек. Несмотря на это, командир объявил, что отправляется восстанавливать Советскую власть на Амуре и ушел в поход — уже с 35 людьми.

По ходу рейда отряд рос, они начали занимать села. Тогда начальник гарнизона Николаевска-на-Амуре, фактической столицы тех мест, белый полковник Медведев отправил навстречу Тряпицыну отряд во главе с полковником Вицем. Белые решили ликвидировать красных, пока те силу не набрали.

Встретившись с карателями, Тряпицын, заявив, что желает избежать кровопролития, лично явился в расположение белых на переговоры. Сила харизмы этого человека была настолько сильна, что сразу после этого визита в отряде Вица вспыхнул бунт, полковник с немногими оставшимися верными бойцами ушел в бухту Де-Кастри, а большинство недавних белых солдат присоединилось к отряду Тряпицына.

Поскольку в Николаевске вооруженных сил почти не осталось — всего около 300 бойцов, белые власти пригласили для защиты города японцев. Те, конечно, были только «за», и вскоре в Николаевск прибыл японский гарнизон — 350 человек под командованием майора Исикавы. Кроме этого, в городе проживало примерно 450 гражданских японцев. Как во всех дальневосточных городах, было много корейцев и китайцев. Причем последние были как городскими старожилами, так и недавно пришлыми — в Николаевске зимовал отряд китайских канонерок во главе с коммодором Чэнь Шином, не успевший до ледостава уйти на китайский берег Амура.

До весны и ледохода все они оказались заперты в городе, уйти из которого было некуда.

Вступление японских войск в Николаевск-на-Амуре в 1918 году. Отдельно вынесен майор Исикава в конной коляске.

Однако вскоре, совершив беспрецедентный зимний переход, к городу подходит двухтысячная «партизанская армия» Тряпицына, в колоннах которой шел и Рувим Фраерман — недавний студент Харьковского технологического института, после третьего курса направленный на производственную практику на железную дорогу на Дальнем Востоке. Здесь его и застала Гражданская война, в которой он принял сторону красных и ныне был у Тряпицына одним из агитаторов.

Город взяли в осаду.

И началась долгая и нечеловечески страшная кровавая пляска демонов Гражданской войны.

Началось все с малого — с двух человек, красных парламентеров Орлова-Овчаренко и Щетникова, которых убили белые.

Тогда красные распропагандировали гарнизон крепости Чныррах, контролирующей подступы к Николаевску-на-Амуре. Заняв крепость, красные партизаны получили артиллерию.

Под угрозой обстрела города японцы заявляют о своем нейтралитете.

Красные входят в город и занимают его практически без сопротивления, захватив, помимо прочего, весь архив белой контрразведки.

Обезображенные трупы Орлова-Овчаренко и Щетникова выставлены в гробах в здании гарнизонного собрания крепости Чныррах. Все партизанские бойцы требуют крови и мести, и по спискам контрразведки начинаются аресты и расстрелы белых.

Японцы держат нейтралитет и активно общаются с новыми хозяевами города. Вскоре условие их нахождения в своем квартале забывается, начинается братание, и вооруженные японские солдаты, нацепив красные и черные (анархистские) банты, слоняются по всему городу, а их командиру даже разрешают держать связь по рации с японским штабом в Хабаровске.

Но идиллия братания быстро кончилась. В ночь с 11 марта на 12 марта японцы обстреливают здание штаба Тряпицына из пулеметов и ведут огонь зажигательными ракетами, рассчитывая сразу обезглавить красные войска. Здание было деревянным, в нем начинается пожар. Начальник штаба Т. И. Наумов-Медведь погиб, секретарь штаба Покровский-Черных застрелился, самого Тряпицына с простреленными ногами вынесли на кровавой простыне и под огнем перенесли в соседнее каменное здание, где и организовали оборону.

Стрельба и пожары идут по всему городу, как быстро выяснилось, в вооруженном выступлении приняли участие не только солдаты японского гарнизона, но и все мужчины-японцы, способные держать оружие.

Бои идут насмерть, пленных добивают и те, и другие.

Личный телохранитель Тряпицына, бывший сахалинский каторжник по кличке Лапта с отрядом пробивается к тюрьме и вырезает всех заключенных.

Чтобы не привлечь стрельбой внимания японцев, всех «кончают» холодным оружием. Поскольку кровь пьянит не хуже водки, обезумевшие люди убили не только арестованных белых, но и своих же партизан, сидевших на гауптвахте.

Боевые действия в городе идут несколько дней, исход сражения решает командир партизанского отряда красных шахтеров Будрин, пришедший со своим отрядом из ближайшего крупного населенного пункта — села Кирби, что в 300 километрах от Николаевска.

В конечном итоге японцев вырезали полностью. На тот свет отправили всех, включая консула, его жену и дочь, и гейш из местных публичных домов. Спаслось только 12 японок, бывших замужем за китайцами — они вместе с мужьями укрылись на канонерках.

Новым начальником штаба назначается любовница Тряпицына Нина Лебедева — эсерка-максималистка, сосланная на Дальний Восток гимназисткой, в 15 лет, за участие в покушении на пензенского губернатора.

Раненный Я. Тряпицын со своей гражданской женой Н. Лебедевой.

После разгрома японцев в городе объявляется Николаевская коммуна, отменяются деньги, и начинается настоящая охота на буржуев.

Раз запустив, кровавый маховик остановить уже практически невозможно. Это знание на личном опыте получили практически все участники Гражданской войны. И заливший кровью Монголию рафинированный аристократ барон Роберт Николас Максимилиан фон Унгерн-Штернберг в этом смысле ничем не отличался от крестьянского сына Якова Тряпицына.

Я избавлю вас от кровавых подробностей происходящего в Николаевске дальше, скажу лишь, что итогом так называемого «Николаевского инцидента» стала гибель нескольких тысяч человек.

Это всех вместе, разных — красных, белых, русских, японцев, интеллигентов, хунхузов, телеграфистов, каторжников и разных прочих тысяч человеков.

И полное уничтожение города — после эвакуации населения и ухода отряда Тряпицына от старого Николаевска не осталось ничего.

Ни-че-го.

Как потом подсчитали, в городе было сожжено и уничтожено 1130 домов, это почти 97% всего жилого фонда Николаевска.

Перед уходом обезумевший от крови Тряпицын отправил радиограмму:

Товарищи! В последний раз говорим с вами. Оставляем город и крепость, взрываем радиостанцию и уходим в тайгу. Все население города и района эвакуировано. Деревни по всему побережью моря и в низовье Амура сожжены. Город и крепость разрушены до основания, крупные здания взорваны. Все, что нельзя было эвакуировать и что могло быть использовано японцами, нами уничтожено и сожжено. На месте города и крепости остались одни дымящиеся развалины, и враг наш, придя сюда, найдет только груды пепла. Мы уходим…

Вы спросите — а что Фраерман? Никаких свидетельств о его участии в зверствах нет, скорее наоборот.

Безумный драматург по имени Жизнь решила, что именно в этот момент с бывшим харьковским студентом должна случиться первая любовь. Разумеется, несчастная.

Вот что писал в воспоминаниях партизан Сергей Птицын:

«Слухи о предполагаемом терроре проникли в население, и люди, не получившие пропусков (на эвакуацию — ВН), в ужасе заметались по городу, изыскивая всякие средства и возможности выбраться из города. Некоторые молодые, красивые женщины из буржуазии и вдовы расстрелянных белогвардейцев предлагали себя в жены партизанам, чтобы те помогли им выбраться из города, вступали в связи с более или менее ответственными работниками, чтобы использовать их для своего спасения, кидались в объятия китайских офицеров с канонерок, чтобы спастись с их помощью.

Фраерман с опасностью для собственной жизни спас дочь попа Зинаиду Черных, помог ей укрыться как своей жене, а позднее, явившись к ней в другой обстановке, не был признан за мужа».

Никаких свидетельств о его участии в зверствах нет.

Но он там был и все это видел. От начала — и практически до конца.

***

Тряпицына, Лебедеву, Лапту и еще двадцать человек, отличившихся при терроре, «кончили» свои же партизаны, неподалеку от того самого села Кирби, ныне — села имени Полины Осипенко.

Успешный заговор возглавил бывший поручик, а ныне член исполкома и начальник областной милиции Андреев.

Их расстреляли по приговору скоротечного суда задолго до получения каких-либо указаний из Хабаровска и Москвы.

Просто потому, что после перехода некой черты людей надо убивать — что по людским, что по божьим законам. Хотя бы из чувства самосохранения.

Вот оно, расстрелянное руководство Николаевской коммуны:

Фраерман в расправе над бывшим командиром не участвовал — незадолго до эвакуации он был назначен комиссаром партизанского отряда, сформированного для установления советской власти среди тунгусов.

«С этим партизанским отрядом, — вспоминал в своих мемуарах сам писатель, — я прошел тысячи километров по непроходимой тайге на оленях…». Поход занял четыре месяца и закончился в Якутске, где отряд был распущен, а бывший комиссар стал работать в газете «Ленский коммунар». Там и началась его дорога к писательству…

***

Они жили в лесах Мещеры вдвоем — он и Паустовский.

Тот тоже много чего насмотрелся в Гражданскую — и в оккупированном Киеве, и в самостийной армии гетмана Скоропадского, где он недолго служил, и в красном полку, набранном из бывших махновцев.

Точнее сказать — жили втроем, потому что к ним постоянно приезжал очень близкий друг — Аркадий Гайдар. Об этом даже в советских диафильмах рассказывали.

Тот самый Гайдар, написавший однажды в дневнике: «Снились люди, убитые мною в детстве».

Там, в незагаженных лесах и озерах Мещеры, они чистили себя.

Паустовский и Фраерман в Мещере.

Переплавляли черную демоническую энергию в чеканные строки редкой чистоты и нежности.

Гайдар написал там «Голубую чашку» — самое хрустальное произведение советской детской литературы.

Фраерман долго молчал, но потом его прорвало, и он за неделю написал «Дикую собаку Динго, или Повесть о первой любви». Повесть, действие которой происходит в советское время, но город на Амуре, описанный в книге в деталях, очень узнаваем. Это тот самый дореволюционный, давным-давно не существующий Николаевск-на-Амуре.

Город, который они стерли.

Фраерман отдал долг и хотя бы на бумаге — восстановил его.

Паустовский тогда написал так: «Выражение «добрый талант» имеет прямое отношение к Фраерману. Это — талант добрый и чистый. Поэтому Фраерману удалось с особой бережностью прикоснуться к таким сторонам жизни, как первая юношеская любовь. Книга Фраермана «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви» — это полная света, прозрачная поэма о любви между девочкой и мальчиком».

Они вообще хорошо там жили. Как-то правильно, по-доброму и весело.

Гайдар всегда приходил с новыми шутливыми стихами. Однажды он написал длинную поэму обо всех юношеских писателях и редакторах Детского издательства. Поэма эта затерялась, забылась, но я помню веселые строки, посвященные Фраерману:

В небесах над всей вселенной

Вечной жалостью томим,

Зрит небритый, вдохновенный,

Всепрощающий Рувим…

Выпустить своих задавленных демонов они разрешили себе только один раз.

В 1941-м.

Про Гайдара вы наверняка знаете — та война стала для него последней, на ней он погиб честной солдатской смертью.

Паустовский с фронта писал Фраерману: «Полтора месяца я пробыл на Южном фронте, почти все время, не считая четырех дней, на линии огня…».

Паустовский на Южном фронте.

А Фраерман…

Фраерман, которому шел уже шестой десяток, и который был уже очень известным писателем, ушел летом 41-го в московское ополчение рядовым бойцом. Воевал в знаменитой «писательской роте», пулям не кланялся, от передовой не прятался, потому и получил в 1942-м тяжелое ранение, после которого был комиссован.

Бывшему харьковскому студенту и партизанскому агитатору была суждена долгая жизнь — он прожил 80 лет.

И каждый день, как Чехов раба, выдавливал из себя этого черного демона.

Р. Фраерман

По воспоминаниям многих, Рувим Фраерман был одним из самых светлых и добрых людей, которых они встречали в жизни.

И совсем по-другому после этого звучат строки Рувима Исаевича:

«Прожить жизнь свою достойно на земле — это тоже большое искусство, быть может, даже более сложное, нежели любое иное мастерство…».

А «Кота-ворюгу» вы все-таки почитайте, если еще не.

Ну а мы возвращаемся в 1920 год к Александру.

Писатель

С Амура комиссар Булыга со своим полком уходит в Забайкалье на ликвидацию «читинской пробки», где бойцы Народно-Революционной армии Дальневосточной Республики отчаянно резались с бойцами атамана Семенова — еще одного одержимого кровавыми демонами Гражданской войны.

Где-то на этих бесконечных дорогах и потерялся тот юный романтик, бредивший приключениями в духе Брета Гарта. В Чите мы уже видим авторитетного полевого командира, знающего ветерана, оплатившего боевой опыт собственной кровью и взявшего кровь чужую. В январе 1921 года в дивизии был подготовлен список командного состава с краткими характеристиками. Против фамилии Булыги — всего лишь два слова: «хороший — великолепен».

А через месяц, в феврале 1921 г. коммунисты Народно-Революционной армии Дальневосточной Республики избирают своим делегатом на X Всероссийский съезд РКП(б) товарища Булыгу, исполнявшего должность комиссара 8-й Амурской стрелковой бригады. Всего шесть делегатов с решающим голосом от огромной Дальневосточной республики и среди них — 19-летний комиссар.

Мандат делегата X съезда РКП(б) А. Булыги.

Надо ехать в Москву. Наш герой тогда еще не знал, что эта поездка навсегда разделит его жизнь на «до» и «после».

В Москву он ехал в одном вагоне с другим делегатом съезда, комиссаром 2-й Верхнеудинской стрелковой дивизии Иваном Коневым. Да, тем самым — будущим маршалом Победы, командармом 1-го Украинского фронта, бравшим Берлин и Злату Прагу. Как вспоминал позже сам Иван Семенович: «Мы в течение почти целого месяца ехали вместе от Читы до Москвы в одном купе, ели из одного котелка. Оба мы были молоды: мне шел двадцать четвертый, ему — двадцатый; оба симпатизировали друг другу».

Лихой красный командир Иван Конев

Сдружившись, оба дальневосточника и на съезде заселились в одну комнату в гостинице. Вместе ходили на заседания, вместе с непередаваемым восторгом смотрели на вождей партии, чьи статьи они разбирали при свете коптилки за тысячи верст от столицы. Как трогательно признавался потом Александр: «Я был так близок от Ленина, что не удержался и украдкой потрогал его пиджак».

Вместе шли с винтовками в руках по льду Финского залива под огнем корабельных орудий, бивших осколочными — как и большинство делегатов, Александр и Иван сразу после съезда отправились на подавление Кронштадтского мятежа.

В общем, жизнь была как в знаменитом стихотворении: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лед».

В. Ленин, Л. Троцкий и К. Ворошилов с участниками подавления Кронштадтского мятежа

Во время подавления мятежа Булыга вновь был ранен, причем серьезно. Несколько часов без памяти пролежал на льду, потом почти два километра полз к своим, оставляя за собой кровавый след. Потерял много крови, был очень плох, врачи буквально вытянули его с того света. Отправлен в госпиталь, долго — почти полгода — лечился, по итогам врачебного консилиума был демобилизован из армии по ранению.

Подавление Кронштадтского мятежа.

Вот так — в один момент — кончилось все. И ничего не осталось.

Ведь все, чему он успел научиться в жизни — это умению качественно убивать врагов. После демобилизации из армии двадцатилетнему коммунисту Булыге надо было начинать жизнь заново. В представительстве Дальневосточной республики в РСФСР, где он стал на учет как иностранец, ему довели рекомендацию партии. Раз уж он оказался в столице, партия отправляет его на учебу — благо, возраст позволяет, а с образованием у него вообще все прекрасно! Неоконченное коммерческое училище — это недостижимая высота для других коммунистов, многих из которых и расписываются-то с трудом.

После выписки из госпиталя. 1921 г.

Булыга долго думать не стал, вспомнил шахтерский Сучан, где начался его боевой путь — и выбрал Московскую горную академию. Вскоре он уже ликующе писал другу: «Слушай! Поверил бы ты, черт возьми! если бы кто-нибудь сказал тебе, что Сашка, столь презиравший математику и любивший до потери сознания русский язык да политэкономию, в один месяц прошел алгебру, геометрию, тригонометрию, физику и арифметику и выдержал экзамен в Горную академию? Нет, ты бы послал того человека к черту, а то еще, чего доброго, привлек бы к ответственности за клевету. Но это правда! Каррамба! Эта канитель закончилась только вчера, и вот я из военкомбригов — в студенты!».

Александр Булыга становится студентом Московской горной академии, и только самые близкие друзья знали, что «Булыга» — это партийный псевдоним как «Ленин» или «Сталин».

А настоящая фамилия Сашки — Фадеев.

Геолог

Рядом с Фадеевым — Алексей Александрович Блохин, тогда, конечно, просто Алеша. Он известен несравненно хуже Фадеева, биография, соответственно, изучена без подробностей, поэтому рассказ будет много короче.

Алексей Блохин

Алексей старше своих соучеников — он родился 31 мая 1897 года, то есть на этом снимке ему уже двадцать пять. Он вообще самый старший на этом фото — Иван Апряткин, бывший деятель профсоюзного движения Азербайджана (второй слева в нижнем ряду), младше его на год, 1898-го года рождения. Все остальные — юнцы, родившиеся уже в XX веке.

Иван Апряткин

С Фадеевым Блохина роднит происхождение — у обоих отцы свой трудовой путь начинали сельскими учителями. Только если Фадеев-старший скоро примкнул к народовольцам и после первого ареста получил так называемый «волчий паспорт», лишающий его права проживать во многих местах России и заниматься учительством, то Блохин-старший так и учительствовал. Учительствовал всю свою жизнь в деревне Головино Костромского уезда: пятеро детей, домашнее хозяйство, и деревенская школа, которую без него скоро никто уже и не представлял. Когда выросли первые ученики — он учил их детей, выросли дети — учил внуков. И так 45 лет подряд.

Очень простой рецепт.

Это был совсем другой дореволюционный типаж, оказавшийся очень живучим — не революционеры, а низовая российская интеллигенция, всю жизнь в поте лица своего возделывающая доставшуюся ниву. Живущая среди народа и ничем, по большому счету, от него не отличающаяся, вместе с ним переживающая все радости и невзгоды. Священники, врачи, учителя — окормляющие паству, каждый в своем секторе, и не требующие наград. Всегда мечтающие: «Лишь бы детям доля полегче досталась» и выбивающиеся из последних сил, чтобы дать детям нормальное образование.

Так было и у Блохиных. Алексей выучился у папеньки в сельской школе, закончил ее в 1909 году и поступил в Костромскую Первую гимназию. До четвертого класса за обучение платила семья, потом на жизнь и учебу Алексей зарабатывал сам, давая уроки.

Первая Костромская гимназия. Как ее описывал А. П. Смирнов: «Это был громадный дом с комнатами, похожими на общественные сараи».

В 1917 г. Алексей поступил в Московский университет на математическое отделение, но, как он позже сам писал в автобиографии, «работу найти не мог и из-за отсутствия средств прекратил учиться». О помощи семьи не стоило и мечтать — все, что могли, старшему дали еще в гимназии, сейчас отец тянул младших детей.

Несостоявшийся студент возвращается домой, и начинает работать учителем в селе Большие Соли того же самого Костромского района. Казалось, что круг замкнулся. Всего-то и профита, что сын устроился учительствовать не в рядовую деревню, а в будущий районный центр (20 февраля 1934 года выйдет постановление Президиума ВЦИК, обязывающее «перенести административный центр Большесольского района из селения Бабайки в селение Большие Соли»).

Но… Революция, Гражданская война. Алексей мобилизован в Красную армию, воюет два года, а в конце 1920 года распоряжением начальника Политического управления Реввоенсовета Республики командирован в Московскую Горную академию на учебу.

Член партии с 1921 года, принятый Костромской организацией ВКП (б), становится студентом Горной академии. В комнату в общежитии заселился вместе с младшим братом Николаем Блохиным, также поступившим на металлургическое отделение Московской Горной академии (второй справа в нижнем ряду).

Николай Блохин.

Ядерщик

Видите на фотографии серьезного молодого человека в левом нижнем углу? Да, да, в бушлате с двумя рядами блестящих пуговиц. Это Ядерщик, он же Василий Семенович Емельянов, тогда, естественно, или Вася, или Семеныч — так его звали товарищи.

Василий Емельянов

Русский, 1901-го года рождения, одногодки с Фадеевым и доброй половиной героев моей книги.

Внук саратовского безземельного крестьянина. Дед, Петр Антонович, всю жизнь перебивавшийся поденной работой, похоронил восемь из двенадцати детей. Отец Васи, Семен Петрович, в поисках лучшей доли перебирается в Закавказье на нефтяные промыслы — там, по слухам, не то что с голоду не помрешь — и на карман заработать можно, если рук испачкать не боишься.

На новом месте отец устроился работать плотником в поселке Балаханы под Баку, где не то что выжженная земля или дефицитная вода — раскаленный воздух и тот, казалось, был пропитан нефтью. Как оказалось, не врали — райских кущ в Баку не было, но жизнь оказалась вполне сносной. В своих воспоминаниях Василий Емельянов подробно описывает — что же представляла собой тогда сносная жизнь рабочего и членов его семьи.

Вася был старшим из шести детей, поэтому оказался единственным ребенком в семье, который пусть редко, но все-таки носил новые ботинки. Все остальные уже донашивали за ним. Взамен этой привилегии его жизнь была расписана наперед — как и все старшие дети в рабочих семьях, он, едва войдя в силу, должен был отправиться на работу — помогать родителям поднимать младших. Выскочить из этой поколениями вытоптанной колеи можно было только одним способом — поймать за хвост птицу-удачу и, что гораздо сложнее, удержать ее.

Поначалу Васе везло — у мальчишки оказались очень хорошие способности, и он умудрился сдать экзамены в реальное училище. Платить за обучение семья, естественно, не могла, поэтому у Васи был только один шанс не быть высаженным из социального лифта — иметь пятерки по всем предметам. Владелец нефтепромыслов граф Бенкендорф от щедрот жертвовал на две бесплатные стипендии, и двое самых головастых нищебродов реального училища освобождались от оплаты.

Вася Емельянов с отцом. 1912 г.

Вы заметили, что у всех персонажей этого снимка чем-то очень схожи судьбы? И вот здесь я, извините, отвлекусь и займусь тем, что некоторые мои читатели аттестуют «коммунистической пропагандой». Шутки-шутками, но вообще-то вопрос не праздный.

Почти все мои герои были искренними служителями Революции, готовыми отдать все, включая жизнь, во имя торжества коммунизма. Причем не обещавшими пожертвовать, а именно что жертвовавшими в реальности — разница принципиальна.

Автор, пишущий о реальном человеке, должен его понимать. Не разделять его убеждения — это как раз вовсе не обязательно — но обязательно понимать, как он думал и почему поступал так, а не иначе. Иначе весь твой труд бессмысленен, без этого понимания невозможно написать ничего путного.

Я и сейчас не могу сказать, что я понимаю мотивацию своих героев на сто процентов — нам, живущим в сытом и безопасном мире, осознать их жизнь во всей полноте, наверное, невозможно. Но признаюсь честно — Василий Емельянов как никто другой помог мне в этом понимании.

По прочтении мемуаров Ядерщика (а он единственный на этой фотографии, кто оставил воспоминания) многое стало яснее. А поскольку мои читатели не глупее меня, я не буду играть в испорченный телефон, а просто процитирую несколько отрывков из его страшного в своей обыденности рассказа о детстве. Без каких-либо комментариев — как говорили древние римляне, разумному достаточно:

Из единственного богатства, которым обладал дед — кучи детей — вымерло восемь, четверо перебрались в Баку. Прибыли в разгар забастовочной борьбы рабочих нефтяных промыслов. Шел 1905 год. Жить было трудно. На девяносто три копейки в день, которые отец получал, нужно было прокормить и одеть восемь человек, оплатить жилье.

За всю свою трудовую жизнь отец смог купить всего один костюм-тройку: пиджак, брюки и жилет. Это было еще перед его женитьбой. На свадьбу полагалось надевать сапоги и тройку. Все остальные годы штаны и рубахи ему шила мать. Тогда все жены рабочих были портнихами. Шить самим было много дешевле.

Родители Василия Семеновича Емельянова — С. П. и А. В. Емельяновы. 1912 год.

Отец часто приходил с работы весь в нефти, с красными воспаленными глазами. В доме, сложенном из тесаных камней известняка, уложенного на глине, не было ни водопровода, ни канализации, ни освещения. Стояла плита, отапливаемая нефтью, на ней готовили пищу, и она же служила средством обогрева. На плите мать нагревала воду. Скорчившись в оцинкованном тазу, экономя каждую кружку воды, отец старался отмыть нефть. У него слипались пропитанные нефтью волосы. Водой удалить нефть из бороды и волос головы было невозможно, и он отмывал их керосином.

Потом, отдышавшись, он подходил ко мне и, заглядывая в мои книги и тетради, с надеждой и тоской произносил:

— Может быть, все же выучишься на писаря. Все-таки у писаря чистая работа, не то, что у нас — плотников.

Жизнь была монотонно однообразной, и дни протекали медленно. Мне и сейчас представляется, что тогда — в 1913 и 1914 годах дни были намного длиннее.

Время мучительно долго тянулось до обеда, а от обеда до ужина. Обеды же и ужины были удивительно короткими.

В те годы я, кажется, никогда не был сытым. Поэтому, вероятно, и запомнилось это деление дня на два периода — до обеда и после обеда. Обед и ужин в нашей семье всегда состояли из одного блюда — супа или щей.

Когда вся семья собиралась за столом, мать ставила на середину стола большое эмалированное блюдо, и все сидящие деревянными ложками вычерпывали его содержимое.

Нож был один. Его клали на стол для того, чтобы резать хлеб.

Впервые я получил отдельную тарелку в студенческой столовой Московской горной академии в 1921 году. До этого мне тарелкой, ножом и вилкой пользоваться не приходилось — их у нас попросту не было, а, кроме того, они и не нужны были. Такие блюда, где требовались нож и вилка, у нас в семье не готовились. В Красной Армии я ел или из солдатского котелка или из бачка — один бачок на десять человек.

На всю семью было одно полотенце. Оно висело у умывальника.

Во всех рабочих семьях пользовались самым дешевым мылом — обычно кусочком, обмылком, который оставался после стирки белья. Теперь такое мыло называется «хозяйственным».

Мыло, упакованное в цветную бумагу, называлось тогда у нас «личным» или «духовым», оно было недоступно по цене. Такое мыло попадало в руки очень редко. В нашей семье только тетки иногда получали в качестве подарка на день рождения по куску такого мыла.

Зубных щеток и порошка для чистки зубов и в заводе не было — зубы никто вообще не чистил.

Добыча нефти колодезным способом. Фото Александра Мишона

Я не помню, чтобы до революции у меня или других членов семьи были когда-нибудь покупные носки или чулки. Их всегда вязала мать, она же их и штопала. Покупные были дороги. А когда носки или чулки нельзя было больше чинить, мы их распускали и сматывали нитки в клубок. Смотанная старая пряжа использовалась для вязки новых чулок.

Отец вообще не носил ни чулок, ни носков — он пользовался портянками.

— Да разве носков-то напасешься, — можно было слышать от него, когда мать предлагала связать носки для него.

Для того чтобы удлинить срок носки обуви, отец шурупами привертывал к каблукам и на подошву железные пластинки, которые он нарубал из старых бочарных обручей. Ботинки становились тяжелыми и при хождении издавали железный лязг.

Так как не все пластины хорошо закреплялись, то некоторые хлюпали и звенели, что напоминало мне звон кандалов, который я слышал как-то, когда по улице гнали арестантов.

В первые же месяцы после революции я сменил свою обувь на солдатскую, вступив добровольцем в ряды Красной гвардии, и больше уже никогда не носил обуви с «кандальным звоном».

Перед отправкой на польский фронт. Сидит (во втором ряду слева) В. Емельянов. 1920 г.

Голодные дни 1920 года. В семье 8 человек детей — двое совсем маленькие. Самому младшему — Косте — три года. Хлеба дают по маленькому ломтику на день. Сколько в нем — в этом кусочке? Говорили, что одна восьмая фунта (56 грамм — ВН). Может быть, и так. К хлебу добавить нечего. Взрослые, правда, могли еще где-то в столовой получить немного супа, но домой, кроме хлеба, принести нечего. Получаемый мною хлеб я не ел, приносил брату Косте.

Все взрослые старались растянуть полученный кусочек хлеба на целый день. Резали его на небольшие дольки и прятали.

Костя тоже прятал свои дольки, он не съедал все сразу.

До сего времени передо мной стоит образ мальчика с удивительно серьезными глазами на бледном, без кровники, лице. Он целыми днями сидел на деревянной лошади-качалке, которую соорудил ему отец и, обняв обоими ручонками шею лошади, тихо раскачивался.

Я не помню, чтобы он чего-то просил или плакал. Дети рабочих учились терпению с пеленок.

Из детей — двоих спасти не удалось. Сначала умерла Нина, а затем Костя.

В нашей семье не было привычки плакать и причитать. Но я видел, как мать уголок фартука украдкой прикладывала к глазам.

Похоронив детей, отец долго ходил сумрачным.

Обычно, вернувшись с работы, умывшись и расчесав волосы, он или рассказывал о том, что у него интересного было на работе, или же просил почитать газету.

Теперь он замолк. Молча ходил по комнате, смотрел по сторонам, и мне казалось, что он ищет что-то.

Иногда он сурово произносил: «Не уберег. Силы не хватило» — и уходил из дома.

Как и Алексей Блохин, Василий Емельянов не удержал свою птицу удачи. Жизнь с ее непоколебимым реализмом равнодушно столкнула выскочек обратно в натоптанную колею. Мечта об образовании рухнула, в 15 лет Васе пришлось бросить и реальное училище, и бесплатную стипендию, и отправиться работать на нефтепромыслы — в одиночку отец никак не мог вытянуть младших детей, и ситуация в семье становилась все хуже и хуже.

В. Емельянов в классе, где он учился полвека назад.

Но вскоре после этого случилось событие, которое крест-накрест перечеркнуло планы миллионов людей — в феврале 1917 года в России произошла революция. А в октябре — еще одна.

Тогда, в 1917 году, сразу же после Октябрьской революции, 16-летний Василий Емельянов стал бойцом отряда Красной Гвардии в Азербайджане.

И меня этот выбор после прочитанного совсем не удивляет.

Вместе с ним сражаться добровольцами за революцию отправились отец и младший брат — 15-летний Николай. Шесть месяцев у персидской границы в ауле Молассанны, где в 1918 году была размещена рота, в которой служил Емельянов.

Затем Вася — в вооруженных отрядах Бакинской коммуны. После захвата Баку турецко-азербайджанской Кавказской исламской армией и установления власти мусаватистов — в большевистском подполье.

Там он вступает в партию, в 18 лет избирается секретарем подпольной партийной ячейки рабочих телефонной станции.

Расчетная книжка В. Емельянова на телефонной станции в Баку. 1920 г.

В общем, все та же обычная биография в необычное время.

Подполье. Партия. Боевая группа местной партячейки. Активное участие в бакинском восстании и вооруженном захвате города. Участие в подавлении мятежа остатков Дикой дивизии. Заявление об отправке на польский фронт. Но повоевать с Пилсудским Васе не довелось — Емельянов свалился с малярией и был отправлен на лечение в госпиталь. Дальше…

Дальше он сам так описывал случившееся в своих мемуарах: «Я был в военном госпитале, когда получил извещение, что мне предлагают пойти учиться. Малярия. Приступы через день. Хинина не было — меня поили настоем хинной корки. В ушах стоял постоянный звон, а во рту горечь и полная атрофия вкусовых ощущений. Но я хорошо усвоил сказанное когда-то дедом: «Были бы кости, мясо всегда нарастет». Учиться в Москву я поехал вместе с Тевосяном».

Да, Ваня Тевосян не забыл старого товарища по бакинскому подполью, вместе с которым они еще при мусавитистах пытались сдать экстерном экзамены за курс реального училища.

В начале 20-х Тевосян привез в Горную академию целую делегацию молодых бакинских коммунистов. Кроме Емельянова в бакинское землячество входили уже упоминавшийся Ваня Апряткин и Феликс Зильбер (второй справа в верхнем ряду), сын классика латышской литературы Мориса Эдуарда Зильбера, более известного под писательским псевдонимом Судрабу Эджус.

Отец Феликса был не только писателем, но известным революционером, и после активного участия в революции 1905 года был вынужден бежать из Риги и 11 лет учительствовать в Баку.

Феликс Зильбер

Впрочем, пора уже познакомиться с этим таинственным Ваней Тевосяном. Видите в правом нижнем углу парня-кавказца в кожаной куртке? Это он.

Металлург

Иван Тевадросович Тевосян, как вы наверняка догадались — армянин по национальности.

Именно Иван Тевадросович. Привычное «Иван Федорович» — русифицированный вариант. Кстати, по одной из версий, «Федоровичем» его сделал не кто иной, как товарищ Сталин. Якобы вождь самолично зачеркнул на поданном документе армянское отчество и написал сверху «Федорович».

Это, впрочем, почти наверняка выдумка.

Не верно и любимое армянскими авторами «Ованес Тевадросович». Не возьмусь говорить о причинах, но факт остается фактом — отец нашего героя, небогатый портной из города Шуши, что в Нагорном Карабахе, всех своих детей, кроме младшего Вартана, назвал неармянскими именами: Юлия, Иван и Изабелла.

Тевадрос Тевосян с детьми Юлией, Иваном (стоят), Изабеллой и Вартаном (сидят).

Иван родился то ли еще в 1901-м (22 декабря по старому стилю) году, то ли уже в 1902-м (4 января по новому) но, так или иначе — на снимке студентов МГА он младший.

Начало двадцатого века — мягко говоря, не лучшее время для армян. И я даже не про геноцид в Турции, в Российской империи тоже проблем хватало. Все первые десятилетия нового века — непрекращающаяся взаимная резня армян и азербайджанцев, с которой власти, похоже, просто не знали, что делать. Когда Ване не исполнилось и четырех, Тевосяны после страшной шушенской резни бежали в Баку. Поначалу жить было просто не на что, и Юлия с Ваней ходили с котелками просить еду у русских солдат, расквартированных в находящихся неподалеку казармах. Потом стало полегче, но это была смена нищеты на бедность, не более того. В восемь лет Ивана отправили учиться, но единственное, что смогла «потянуть» семья — двухгодичную русскую православную школу. Ваня оказался единственным армянином в классе, и поначалу ему пришлось очень нелегко, прежде всего — из-за плохого знания языка. Впрочем, к концу первого года он уже говорил по-русски без акцента и писал без ошибок. Мальчик вообще оказался идеальным школьником: тетради исписаны каллиграфическим почерком без единой помарки, учебники содержались в настолько идеальном виде, что над перфекционизмом старшего сына в семье постоянно подшучивали.

После церковноприходской школы настал черед трехгодичной торговой школы, но уже — в свободное от работы время. Сначала Ваня переписывал своим образцовым почерком школьные бумаги, потом потихоньку репетиторствовал, потом, наконец, работал уже на полную ставку в Волжско-Бакинском нефтяном обществе: конторщик, счетовод, помощник бухгалтера…

Потом революция, смутные времена, опять обоюдные погромы — гораздо более страшные и масштабные. Юноша никогда не оставлял мечты о среднем образовании и потому поступил в вечернюю гимназию. Там он, кстати, в поисках нужного учебника по истории, и познакомился с юным телеграфистом Васей Емельяновым.

Вскоре молодые люди выяснили, что состоят в одной и той же партии, причем у Тевосяна партийный стаж больше. Старшая сестра Юлия и ее жених Левон Мирзоян еще весной 1917 года признались Ване, что стали членами партии большевиков. Вскоре 15-летний клерк Волжско-Бакинского нефтяного общества взахлеб читал марксистскую литературу, а на собраниях и митингах, открыв рот, слушал Степана Шаумяна, Алешу Джапаридзе, Ивана Фиолетова, Анастаса Микояна и других «бакинских комиссаров».

Год спустя, в июне 1918 года, 16-летний Иван Тевосян становится членом РСДРП (б).

А через пару месяцев, в сентябре, советская власть в Баку пала.

26 бакинских комиссаров были расстреляны и зарублены шашками на перегоне между станциями Ахча-Куйма и Перевал, а вошедшие в город части Кавказской исламской армии в отместку за мартовскую резню азербайджанцев учинили в Баку беспрецедентный армянский погром. Тевосяны спаслись только тем, что спрятались под полом в своем домишке.

И. И. Бродский. Расстрел 26 бакинских комиссаров.

Большевики ушли в подполье, и одним из самых деятельных партийных активистов неожиданно для многих становится Ваня Тевосян. Как он сам двадцать лет спустя писал в автобиографии: «Весь период, начиная с конца 1918 года и до 28 апреля 1920 года, работал в Бакинском подполье. До марта 1919 года был рядовым. В марте с организацией подпольного Городского районного комитета вошел членом комитета. Затем членом президиума, а с августа 1919 года секретарем Городского районного комитета вплоть до захвата власти». Написано сухо, но если вспомнить дату рождения, то несложно подсчитать, что одним из руководителей бакинского подполья Тевосян стал, когда ему не исполнилось и 18 лет.

Его товарищ по подполью Василий Емельянов был куда красноречивее: «После… знакомства мы стали с Тевосяном регулярно встречаться на занятиях в вечерней гимназии. Вскоре я узнал, что это он и есть тот самый «Ваня», который подписывает поручения и решения нашей районной партийной организации. Как секретарь ячейки, я эти решения, получаемые нами через Бутикова, зачитывал на собраниях. Они печатались на тонкой папиросной бумаге и были очень короткими.

… Вспоминая насыщенные событиями апрельские дни 1920 года, когда партийная организация интенсивно готовилась к захвату власти, мне трудно теперь представить, что одним из активных организаторов подпольной работы в это время был худенький паренек с копной густых черных волос и большими серьезными, всегда наполненными заботой глазами. Его звали тогда Ваня или Вано. Тевосяну в то время было всего восемнадцать лет».

Потом… Потом была подготовка к восстанию, нелегальный ввоз оружия, создание и обучение вооруженных рабочих дружин. «Товарищ Ваня» (он так и подписывал документы) избран членом тройки Городского района по организации восстания.

И вот этот день настал — вернее, не день, а ночь. В ночь с 27 на 28 апреля 1920 года части Красной армии перешли границу Азербайджана, чтобы поддержать восставших.

Киров (второй слева), Орджоникидзе (третий слева), Микоян (первый ряд, второй справа) среди красноармейцев и командиров 11-й армии на вокзале в Баку, май 1920 года

А в городе в эту ночь рабочие дружины захватывали одно правительственное здание за другим. Матвей Канторович, также соученик Тевосяна по вечерней гимназии, и соратник по подпольной борьбе, вспоминал: «В ночь на 29 апреля И. Ф. Тевосян с группой товарищей держали под стражей в помещении бывшего полицмейстерства арестованного… генерала Тлехаса. Усталые до изнеможения во время событий первого дня восстания, они сидели за столами, положив голову на руки. Кто-то лежал на трех рядом стоявших стульях, свернувшись калачиком. Такую картину автор этих строк застал в 5 часов утра…».

Генерал Тлехас вскоре приговором революционного трибунала без особых судебных формальностей был расстрелян как контрреволюционер и мусаватист. А Иван Тевосян возглавил Городской районный комитет.

Делегатский билет N 1683 Вани Тевосова (Тевосяна И. Т.) на Съезд народов Востока 1920 г.

Более полугода Тевосян руководил райкомом, создавал новые органы власти, принимал в партию новых большевиков, во многих выданных тогда партбилетах стояла его подпись — «Ваня».

Мандат N 351 Вани (Тевосяна И. Т.), члена Бакинского Совета рабочих, красноармейских и матросских депутатов.

Тогда же в Баку он познакомился еще с одним молодым коммунистом, Борисом Ванниковым. Да, да, тем самым, «дважды сидевшим трижды Героем», представителем той же блестящей плеяды «сталинских маршалов промышленности», к которой принадлежал и сам Тевосян. Кстати, они практически одновременно, в 1939 году, станут членами правительства: Тевосян — наркомом судостроительной промышленности, а Ванников — наркомом вооружения СССР.

Легенды советской промышленности. Слева направо: Д. Ф. Устинов, Б. Л. Ванников, А. И. Ефремов, В. А. Малышев, 1943 г.

Но до этого еще много десятилетий, а пока в начале 1921 года бакинские коммунисты избирают Ивана Тевосяна делегатом Х съезда РКП(б) с правом решающего голоса.

После съезда — подавление Кронштадтского мятежа. По словам Фадеева, Тевосян тогда попал в Сестрорецк, в группу ТАОН — тяжелой артиллерии особого назначения. Ему повезло больше, чем будущему соседу по общаге — в отличие от Фадеева, он остался цел и невредим.

Иван Тевосян на фото участников подавления Кронштадтского восстания. В центре Климент Ефремович Ворошилов.

После Кронштадта 19-летнего Тевосяна вызвали на Воздвиженку, в ЦК партии. Многих вернувшихся из Кронштадта делегатов тогда туда вызывали — высказать благодарность за проявленное мужество и преданность делу партии. Словесную и не только. С Тевосяном беседовал секретарь ЦК РКП(б) Емельян Ярославский. Поблагодарив от имени партии и поздравив с победой, он предложил молодому большевику поступить на учебу в Коммунистический университет имени Свердлова, самое престижное тогда учебное заведение, специально созданное для обучения советской и партийной элиты. Мол, вы, товарищ Тевосян, многократно проверенный в деле коммунист, к тому же нам сейчас очень нужны национальные кадры для руководства республиками.

Как мне представляется, проблема была в том, что товарищ Тевосян не хотел быть национальным кадром. Он хотел быть самим собой, представлять ценность безотносительно своей национальности. Поэтому лестное предложение отклонил, но, по возможности, попросил дать ему возможность обучаться в техническом вузе — исполнить давнюю мечту о получении инженерной специальности.

Николай Александрович Михайлов, известный советский журналист и партийный функционер, так излагает финал этой беседы в очерке «Свой человек» в сборнике «Люди Страны Советов»:

«Мне нравится твоя настойчивость. Мы идем тебе навстречу, потому что будем развивать промышленность. Нам нужны инженеры, — говорил Ярославский, глядя на Ваню сквозь толстые стекла очков. — У тебя есть характер, и если ты по-настоящему хочешь стать инженером, ты им будешь».

На следующий же день Тевосян получил направление со следующим текстом: «Центральный Комитет РКП(б) командирует Тевосяна Ваню в распоряжение Горной академии».

***

Я рассказал почти обо всех персонажах с фотографии, но одного героя моего романа на ней нет — как я уже говорил, он остался за кадром. Этот студент не жил в общежитии, как остальные мои герои, но их тесная дружба, продолжавшаяся всю жизнь, меньше от этого не стала. Так что — без промедлений, в тот же час, позвольте познакомить вас.

Управленец

Аврамий Павлович Завенягин родился под звон колоколов в светлый день Пасхи, 1 апреля все того же общего почти для всех моих героев 1901 года. Произошло это на железнодорожной станции Узловая, что в Тульской области. Родился он в семье паровозного машиниста Павла Устиновича Завенягина и был девятым и последним ребенком.

Свое редкое имя — Аврамий — получил благодаря популярному тогда «Сытинскому календарю», утверждавшему, что 1 апреля — день Святого мученика Аврамия. Позже в имя усилиями паспортисток вкралась вторая буква «а», благодаря чему у его детей оказались разные отчества: сын всю жизнь был Юлием Аврамиевичем, а дочь — Евгенией Авраамиевной.

В многодетной семье, впрочем, количеством букв не заморачивались и звали последыша просто Авраней.

Но это продолжалось недолго.

Практически всю жизнь Аврамия Павловича звали именно Аврамием Павловичем, это отмечают все мемуаристы. Всегда звали. Даже когда он был студентом-первокурсником.

Вот что писал его однокашник Василий Емельянов, наш Ядерщик: «Авраамий Павлович Завенягин был бывшим секретарем укома, его всегда, даже в студенческие годы, звали — Абрам Павлович». Ему вторит и другой бывший студент Горной академии, геолог Леонид Громов: «Я не помню, чтобы кто-нибудь называл его по имени, только Абрам Палыч. Не помню, чтобы кого-нибудь из студентов, кроме него, называли по имени-отчеству.… И это получалось само собой, безо всяких с его стороны претензий или подсказок».

Интересен также следующий факт. Сам Аврамий Павлович, как и было положено в патриархальных семьях, всю жизнь звал своих родителей на «вы». В этом, конечно, нет ничего особенного. Удивительнее другое — с какого-то момента и Павел Устинович вдруг начал «выкать» своему младшему сыну, и так они оказывали друг другу взаимное уважение много-много лет.

Как рассказывала дочь нашего героя, в семье любили вспоминать эпизод, как дед, узнав о назначении сына директором Магнитки — главной тогдашней стройки страны, о которой радио и газеты трещали с утра до вечера, немедленно приехал в Москву. «Он был очень взволнован, долго колебался и все-таки задал своему взрослому сыну один-единственный, но важный вопрос: «Аврамий, а Вы справитесь с этой работой?».

Павел Устинович Завенягин

Все эти странности с именованиями объяснялись просто — Аврамий Палыч обладал уникальным врожденным талантом.

Кому-то от природы дается абсолютный слух, другому — голос, который даже «ставить» не надо. Третий отродясь спортом не занимался, но ему от рождения дана невероятная сила — я таких людей видел. А Аврамию Павловичу при рождении выдали непревзойденное умение управлять людьми и решать поставленные задачи.

Аврамий Павлович Завенягин был управленец милостью божьей.

Создателя польской «Солидарности» Леха Валенсу, помнится, за его врожденный талант политика часто называли «политическим животным». В таком случае Завенягин был «животным управленческим» — никто лучше его не мог решить поставленную задачу оптимальным способом, при этом используя имеющиеся ресурсы самым эффективным образом. Не случайно всю жизнь любимым изречением Завенягина были слова поэта Баратынского: «Дарование есть поручение, и должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия».

Этот его талант проявился еще в ранней юности, когда он учился в реальном училище в соседнем с Узловой городке Скопине.

А. Завенягин — ученик реального училища.

Как и все мои герои, Завенягин очень рано пришел в революцию — он стал членом партии большевиков в 16 лет, сразу после революции, в ноябре 1917 года.

И, едва вступив, ушел в организаторскую работу как рыба в воду.

День и ночь он ведет партийную работу в Туле, Узловой, Скопине и Рязани. Правда, когда началась Гражданская война, прятаться за партийной работой он не стал. Тогда молодой редактор рязанской газеты «Известия» написал сестре Марии: «Во вторник еду на фронт или в Москву на командные курсы. Иного выхода нет. Колчак, окаянный, напирает. Успокой домашних. Напишу как-нибудь больше. Если мама вздумает ехать ко мне — отговори. Желаю счастья».

Как известно, нигде люди не растут так быстро, как на войне. Гражданскую войну юный Завенягин закончил в полковничьей должности начальника политотдела Рязанской пехотной дивизии. А после расформирования дивизии 18-летнего комиссара партия отправляет на партийную работу в Донбасс — «всероссийскую кочегарку».

***

Регионы, обретшие собственное лицо, крайне неохотно с ним расстаются.

Донбасс — не исключение.

Донбасс всегда похож на Донбасс — и в десятые годы XXI века, и в девяностые века XX, и в двадцатые годы все того же XX. Во все времена и при любых режимах там все те же степи, все те же терриконы, и те же пресловутые «донецкие четкие пацанчики».

С последней составляющей в 20-е годы XX века было особенно хорошо.

1-й Запорожский пеший полк имени гетмана Дорошенко армии УНР вступает в Бахмут, апрель 1918 года.

В Гражданскую войну на территории Донбасса творился форменный дурдом — по этой территории, хаотично сменяя друг друга, шастали большевики, белогвардейцы-калединцы, «самостийники» Центральной Рады, опять большевики, но уже Донецко-Криворожской республики, чубатые гайдамаки, сечевые стрельцы и запорожцы УНР, чопорные австрийские и германские оккупанты, опять «шароварники», но уже гетманские, рудничные партизаны, донские белые казаки-красновцы, англо-французские войска, повстанческие отряды анархо-комунистов, деникинцы Май-Маевского, красные стрелковые дивизии Антонова-Овсеенко, махновская Революционная повстанческая армия Украины, врангелевцы…

Атаман Гайдамацкого коша Слободской Украины Е. И. Волох

Местное население от всей этой кутерьмы малость озверело и решило не оставаться в стороне.

Едва ли не каждое уважающее себя село формировало собственные силы самообороны, в просторечье именуемые «бандой», во главе с каким-нибудь батькой-атаманом. Чаще всего такое формирование контролировало свой район, но при случае не отказывало себе в удовольствии пошарить в закромах у соседей. Количество таких отрядов не поддавалось никакому учету, их были тысячи, они возникали и исчезали, иногда собирались в довольно крупные альянсы, чтобы в любой момент рассыпаться.

В 1920 году, когда Завенягин был прислан устанавливать Советскую власть в Донбассе, дурдом был в самом разгаре. Большинство городов Донбасса контролируют большевики, в Волновахе и Мариуполе — врангелевцы, Старобельск держат махновцы.

При этом за пределами крупных населенных пунктов никакой власти нет, окромя тех самых сбившихся в неисчислимые банды местных «хлопчиков» с обрезами.

Зато с махновцами, в облегчение большевикам, заключены «старобельские соглашения», по которым «красные» большевики и «черные» анархисты — последователи батьки Нестора — образуют временный альянс, призванный выбить с Донбасса идеологически чуждых «белых» врангелевцев. Чтобы потом сторонники социалистического выбора уже с чистой совестью продолжили резаться между собой.

Штаб махновской Повстанческой Армии обсуждает проект разгрома врангелевцев, Старобельск, 1920 г.

Впрочем, Завенягин в боях участвовал мало, в основном работал по призванию — управленцем. Потому как война войной, но главная задача была вовсе не в уничтожении недобитых банд. Донбасс в те годы являлся главной топливной базой страны. И именно восстановление добычи угля было первоочередной задачей. В созданную Украинскую трудовую армию мобилизовывались все квалифицированные шахтеры в возрасте до 50 лет, а технические специалисты — до 65 лет. В июне 1920 года юзовская газета «Диктатура труда» писала: «Наша очередная задача — неуклонное проведение трудовой повинности… Поголовная мобилизация всех нетрудовых элементов… В трудовой республике нет места паразитам и бездельникам. Их или расстреливают, или перемалывают на великих жерновах труда».

Забота у нас простая, забота наша такая —

Жила бы страна родная и нету других забот.

И снег, и ветер, и звезд ночной полет,

Меня мое сердце в тревожную даль зовет.

И новом месте Завенягину, как говорится, «черт ворожил». В силу своего природного таланта он делает блестящую карьеру и быстро растет в чинах и должностях.

Правда, всякое бывало — там, в Донбассе, Завенягин получает свою первую и единственную судимость и серьезный срок: в 1920 году он был осужден Ревтрибуналом XIII армии на 15 лет за преждевременную эвакуацию г. Юзовки, ныне Донецка. Правда, реально отсидел не 15 лет, а несколько дней, после этого приговор был отменен, а осужденный реабилитирован постановлением ЦКК РКП (б).

Именно там, в Донбассе комиссар превратился в чиновника:

На новом месте Аврамий Павлович становится, в нынешней терминологии, главой администрации различных городов. Причем не маленьких. Сразу по приезду в Донбасс, в феврале 1920 года он занимает должность председателя уездного революционного комитета в широко известном с недавних пор городе Славянске.

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

Из серии: Двинулись земли низы

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Двинулись земли низы – 1 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я