Имперский романсеро

Вадим Месяц, 2018

В «Имперском романсеро» Вадим Месяц возвращается к легкости письма: питерское обериутство, британский абсурд, дзен-ский уход, закадровый диалог с московским метареализмом. Обращение к жалким мелочам и великим судьбам России входит в неожиданное тождество с классическим «смехом сквозь слезы». Подобные интонации присутствовали в его поэтике и раньше, но в нынешней книге, наконец, обрели стилистическую законченность. Тончайшая лирика и жандармская грубость расшаркиваются и толкаются в этой зазеркальной прихожей, словно Достоевский и Гоголь. К этим авторам отечественной хрестоматии он незаметно для себя и обращается, черпая не только иронию, но и державную мощь.

Артемий, Варвара и Дарья

Жасмин

А. Гаку

В сорок пять лет, я узнал, как цветет жасмин,

обломав с сыном ветки с каких-то кустов

на обочине серпантина в графстве Монро.

Лесная дорога петляла по холмам:

из-за поворота в любой момент

могли появиться менты или взбешенные садоводы.

Мы привезли букет нашим дамам,

и они сообщили нам названье трофея.

Подумать только, свершилось!

Начался новый виток судьбы под знаком жасмина.

Леса дышали влагой разлагающейся плоти,

в духоте парниковой отсыревали папоротники и хвощи,

в июле окунь и басс начали клевать на червя,

забыв о своей хищнической природе.

Цветы стояли на столе в обрезанной пластиковой бутыли

от «Кока-колы» почти десять дней.

Тем летом из Нью-Йорка ко мне часто приезжал мой друг.

Мы сидели на дощатых мостках у воды,

говорили про Каббалу, Барака Обаму, женщин Востока…

Он рассказывал, каким прекрасным будет наш мир,

когда американская духовность войдет в каждый дом.

Я не спорил, лишь повторял, что свобода,

это когда ты можешь идти день за днем по лесам и полям,

питаться сушеной рыбой, спать там, где тебя настигнет ночь,

рвать грибы и цветы, чтобы когда-нибудь случайно

узнать, что такое жимолость… жерест… жасмин.

Курортницы

Ласточке

Колени толкали большую юбку,

искрили в колоколе тепла.

И мне становилось легко и зябко,

когда ты берегом моря шла.

Движенье рождается раньше смысла,

в безмолвье лопается струна.

Все, что мне нужно, — двинуться с места,

если дорога мне — тишина.

Смотреть им вслед это — шествовать рядом.

Пусть щеки опять на ветру горят.

Они идут. Лишь одарят взглядом.

Неважно, что они говорят.

Любовь, словно смерть, отрицает Бога,

настолько глубок ее взрослый след.

И тени пластаются у порога,

и соль полыхает как горний свет.

Вода, овладевшая тайной плоти,

душа, овдовевшая, как сестра —

их тайна о нашем бесстыдном взлете

в зиянье утраченного ребра.

Мы были вчера беспристрастной глиной,

свинцом, уходящим на глубину.

Приходит время придти с повинной.

И тщательно выбрать себе вину.

Они идут. Ты уходишь с ними.

Курортный роман обречен на ложь.

И ты невпопад произносишь имя,

как будто ребенку его даешь.

В Эдеме пустеет последний ярус,

уборщики брачный чертог метут.

И в сердце вселенной белеет парус,

лишь волны вокруг времена влекут.

Легенда о мастере Хань-Шане

Памяти Георгия Балла

В долине неспешно смолкает собачий лай,

пороги предместий омыты святой водой.

Мой сын ушел на большую гору Утай,

что под Полярной звездой.

Он не взял с собой никаких дорогих вещей.

Уголек из печи я вложила в его ладонь.

И остался качаться в окошке для малышей

деревянный конь.

Бубенец на четках сына едва звенит,

полыхает старая лампа в другой руке.

Мой мальчик уходит молча в ночной зенит,

к мерцанию вдалеке.

Его восхождение к Господу длится век.

Чем выше поднимешься, тем бесконечней путь.

Он жилище находит и расчищает снег.

Он решил в нем уснуть.

Я вижу, как он растворяется в пустоте,

Вот-вот, и годы образ его сотрут.

Возносится дух его прямо к Полярной звезде,

я чувствую, он не тут.

Пусть небеса дают нам хороших учителей,

от греха отводят признание и почет.

Мой сын больше не чувствует плоти своей.

Река не чувствует, что течет.

Переписчикам книг в награду за тихий труд

каждую ночь приходят древние мастера.

В зеркале тусклом рыбы и птицы плывут.

И одна прошептала: пришла пора.

Имя Будды Амиды повторено столько раз,

сколько вода перебирает в море песка.

Он войдет на порог, он не поднимет глаз.

В его лампе — огонь родимого очага.

У дороги могилу я рыла себе сама.

На земле было славно, но и на небе — рай.

У наших ворот, словно лес, расступилась тьма.

Мой сын вернулся с горы Утай.

Свет Полярной звезды размывает густую тьму.

Колокольчик звенит, разыгрался в печи огонь.

И качается в полузабытом пустом дому

деревянный конь.

Сансара

Рассыпчатая сущность кирпича,

стены Китайской детская основа,

коричневая охра, умбра, марс,

сиена жженая, и городской дымок

прозрачно рыжеватый на закате,

такая сладкая забытая болезнь.

Хромые стулья, проржавевший ключ…

Кто погружает вещи в пустоту,

становится пустым и безразличным.

В чаинках заболоченной воды,

всплывающих со дна, не меньше света,

чем в искрах… Вечер веслами скрипит,

изображая старческий восторг:

Незрячие глаза, застывший воск…

Конец ознакомительного фрагмента.