Дядя Джо. Роман с Бродским

Вадим Месяц, 2020

«Вечный изгнанник», «самый знаменитый тунеядец», «поэт без пьедестала» – за 25 лет после смерти Бродского о нем и его творчестве сказано так много, что и добавить нечего. И вот – появление такой «тарантиновской» книжки, написанной автором следующего поколения. Новая книга Вадима Месяца «Дядя Джо. Роман с Бродским» раскрывает неизвестные страницы из жизни Нобелевского лауреата, намекает на то, что реальность могла быть совершенно иной. Несмотря на авантюрность и даже фантастичность сюжета, роман – автобиографичен. Действие происходит в 90-е годы прошлого века в Нью-Йорке. Героями книги наряду с Бродским стали Эрнст Неизвестный, Сергей Курёхин, Андрей Битов, Алексей Парщиков, Евгений Евтушенко, Дмитрий Пригов, Аркадий Драгомощенко, Елена Шварц, Татьяна Толстая, Петр Вайль, Александр Генис и другие известные люди.

Часть вторая

Тюрьма в Каролине

Салливанс-Айленд

Года через полтора мы сидели с Бродским в кафе на берегу Атлантики и ели устриц. Солнце стояло в зените. Горизонт слегка изгибался по округлости планеты. Неистово мяукали чайки. Ветер сносил их в сторону курортного поселка. У берега вода была мутной, словно уха на плохо очищенной рыбе. Щепки, сморщенные листья пальм, дохлые рыбины, редкие пластиковые бутылки въезжали на берег на гребнях волн. Мусор оставался на песке, не особенно отягощая картины запустения. Пляж на Салливанс-Айленде в этих местах можно было считать диким. Он не принадлежал ни пансионатам, ни городу, ни превращенной в музей военной базе. Для кафе здесь хорошее место. Живописное. Слева, вдоль небольшого залива, выстраивался целый городок богатых зданий, выкрашенных в желтый цвет, справа — заросли кустарника и высокой травы, тянущиеся до окончания острова.

Начинался прилив, и волны неуклонно приближались к нашему столику. Мы пили недорогое шампанское, безучастно поглощая моллюсков. В Южной Каролине я пристрастился к этому продукту. Бывали дни, когда я уезжал на острова с палаткой, которую ставил у воды, питался крабами и устрицами, которых обрывал с коряг в местной лагуне. Рыбалка в этих краях была неважной, а ловить рыбу в открытом океане я еще не научился.

Я уже год служил в колледже под Нью-Йорком, одна остановка на метро от Гринвич-Виллидж. До этого пожил в Южной Каролине, летом съездил с Гембицкой и ее дочерью в Новую Мексику на машине. После путешествия почувствовал себя американцем. Шутил на бензозаправках с дальнобойщиками, подмигивал кассиршам в магазинах. Я быстро перевоплощаюсь, но вряд ли войду когда-нибудь в окончательный, фундаментальный образ.

— Здесь рядом находится форт Молтри, — сказал я Б родскому. — Во время Войны за независимость был построен из бревен пальметто. Ядра англичан застревали в древесине пальм, потому что она не имеет колец. В честь сражения на Салливанс-Айленде наши придумали поместить пальму на флаг штата. Пальму и полумесяц. Последнее мне наиболее приятно.

— Удивительная дыра, — согласился Бродский. — Что вы вообще здесь делаете?

— В историческом смысле ничуть не хуже Новой Англии, — парировал я. — Конфедерация стала моей второй родиной. У вас на Севере превратно интерпретируют обычаи Юга. Суть южных штатов не в рабовладении, а в приверженности традиции. В попытке сохранить аристократический стиль.

Юг немного отучил меня от провинциального панибратства, хотя «из грязи да в князи» я не торопился.

— Шампанское — в числе ваших новых привычек? — улыбнулся Бродский. — По утрам его пьют либо дегенераты, либо аристократы.

— Мне нравится, что вы помните советское кино, — сказал я. — А шампанское ничуть не хуже кофе. Ведь никто не предлагает вам бухать после завтрака. Шампанское бодрит. Устрицы освежают. По большому счету они — не пища. Они чем-то схожи с нагой принцессой в рыбачьей сети. Не голая, но и не одетая.

— Какие у вас вычурные образы. Впрочем, природа располагает. Или это у вас от шампанского?

Сегодня днем я заехал в Чарлстон и забрал Бродского из Университета Эмбри-Риддл, где он читал лекцию по американской литературе. Прибыл он за день до этого. Его уже свозили на обзорные экскурсии — на корабле в форт Самтер, откуда раздался первый выстрел Гражданской войны, на знаменитую плантацию «Магнолия», в рестораны с крабьим супом. Я вызвался показать изнанку американского Юга. Увез подальше от города, в дикие места. Он снисходительно принимал экскурсию, постоянно делая какие-то круговые движения языком во рту. То ли ему недавно вырвали зуб и он зализывал ранку, то ли — нервный тик.

— Мне в Америке нравится природа, — сказал я. — Остальное второстепенно. Жалко, что она находится вне общего доступа. Заборы, национальные парки. Свободный человек должен иметь свободу перемещения, а не платить за каждый визит к океану.

— Я предпочитаю Виллидж. И вообще, ваша Каролина для меня как северного человека — фантазия идиота.

— Иосиф Александрович, я тоже предпочитаю Виллидж. Живу в одной остановке метро от вас. Елкам, белкам и оленятам никогда не умилялся. Не знаю, право, что может дать поэзии общение с природой — но кроме поэзии полно других чудес.

— Вы уверены?

— Для полноты картины нужно включать в природу аэродромы, заводы, небоскребы, доменные печи, вышки ЛЭП, авторемонтные мастерские, прочие объекты неорганического мира. Деление на активность и созерцательность, дионисийство и аполлонизм, город и деревню притянуто за уши. Типа противоречия между физиками и лириками. В деревне больше места, чтобы припарковать машину. Вот и все различие. Вы вообще уверены, что человек — дитя природы?

— А кто же — инопланетянин?

— Ну, по крайней мере, промежуточное звено.

— Вы здесь совершенствуетесь?

— Я на каникулах. От Нью-Йорка устал. Приехал сюда на автобусе. Очень, кстати, познавательно.

— Я ездил в Анн-Арбор на автобусе, когда еще не научился водить машину, — сказал Бродский. — Тесно, вокруг нервные вонючие люди и так далее и так далее.

— Мне тоже на этот раз не повезло с соседом, — отозвался я. — Африканский подросток упросил меня уступить ему место, чтоб поговорить с ирландской красоткой. Я пересел и оказался в обществе какого-то черного «жиртреста». Ни вздохнуть, ни пёрнуть.

Пришлось вернуться на свое место. Хлопец этот взамен предлагал мне родную сестру за двадцать баксов, но я не воспользовался.

— Страшненькая?

— Очень грубая на ощупь. К тому же я не люблю продажной любви.

Бродский сделал удивленное лицо.

— У вас на югах высокие нравы.

— Не в нравах дело. Барышня была не в моем вкусе.

Пеликан, кружащий над океаном, неожиданно спикировал в волны и ненадолго исчез из поля зрения.

— Во дает, — сказал Бродский. — Почти вертикально. Он не утонул?

— Посмотрим. Должен вот-вот появиться.

— У вас тут действительно всё похоже на парк юрского периода. По-моему, вы сознательно избегаете мест сосредоточения культуры.

— Меньше наводок, влияний. Приятно осознавать, что на сотни миль вокруг никто не думает о том, о чем думаешь ты сам.

— Ну и о чем же вы думаете?

— О том, что сегодня ночью я подложил к подножию форта Молтри камни с Синайской горы Моисея, с Гималаев Будды, кусок известняка из Стоунхенджа, гальку от Кёльнского собора, где похоронены волхвы. У меня большая коллекция.

— Вы сумасшедший?

— Главная военная мощь мира должна быть одухотворена. В Америке есть всё, кроме священных мест. Страна, которая младше нашего Большого театра, нуждается в поддержке. Будем считать, что я произвожу изменения в тонких мирах.

— А зачем вам священные места? — полюбопытствовал Бродский. — Не можете жить без святынь?

— Как зачем? Чтоб осквернять. Другого способа самовыражения я не знаю.

Иосиф Александрович ухмыльнулся.

— А чем вам демократия не святыня?

Я испуганно замолчал. Разница возрастов все-таки сказывалась.

— Почему вы, кстати, не сунулись на действующую военную базу? Боялись, что пристрелят?

— До базы я тоже доберусь, — сказал я, не меняя интонции. — Тут их множество. В Норфолке я уже был. Высыпал камни с прогулочного катера. Освятил Второй оперативный флот. Главное в нашем деле — масштабность замысла.

— Сами придумали? Или посоветовали в КГБ?

— Сам. На мой взгляд, это самая настоящая поэзия. Слов написаны груды. Они ничего не меняют. Главное, что их никто не читает. А здесь всё просто и наглядно. Камни, на которые ступали ноги пророков, оказываются там, где они не должны были оказаться. Силовые нити ноосферы перенастраиваются. Каждая моя акция меняет мир к лучшему. После выброса священных почв в Чесапикском заливе ученые расшифровали геном утконоса. Поэзия в действии. Это вам не стишки кропать.

Бродский искренне рассмеялся, отчего, как мне показалось, седина его посветлела. Он машинально плеснул устричного соуса в одну из раковин и, поддев на сервировочную вилку моллюска, предложил выпить за новую форму поэзии. Смысл моих деяний начал до него доходить.

— И много уже удалось, так сказать, освятить?

— Синай, Гималаи, Аппалачи, Скалистые горы. Новые учения обычно создаются в горах. До Эвереста я еще не долез. Подспудной задачей является смешение всех религий мира. Приведение их к общему знаменателю. Я делаю то, чего никто другой не делал раньше и без меня не сделает.

— Симпатично. Я и не знал, что вы двинулись в таком странном направлении. Об этом пишут? Из этого можно было сделать рекламную кампанию.

— Пишут, но мало. Мне кажется, главные вещи мира должны вершиться в тишине. Стихи ведь тоже не обязательно публиковать. Главное — написать. Вы говорили это. Я читал.

— А как доказать, что вы не врете? Можно же любой камушек положить на алтарь, а сказать, что он из гробницы.

— Это фиксируется, фотографируется. И потом, я решил с недавних пор вообще не врать. Как минимум, в течение этого года.

— Да? — удивился Бродский. — Я лет двадцать назад пробовал сделать нечто подобное. Не помню, чем это закончилось. — Он замялся. — А кто ваши проекты, так сказать, финансирует? Это же огромные деньжищи.

— Собирал макулатуру. Накопил. В Америке мне удалось решить вопрос финансовой независимости, — сказал я наиболее скромным тоном.

— ФБР этим еще не заинтересовалось?

— Приходили, но чисто поговорить по душам. Решили дружить семьями.

Официантка принесла счет и телефонную трубку на подносе.

— Вас к телефону, — обратилась она ко мне.

Я скорчил недоуменную гримасу и взял трубку. Мужчину было слышно так хорошо, будто он дышал мне в ухо. Я послушал его дыхание несколько секунд, подумав, что там астматик. Встал из-за столика и отошел в сторону, извинившись перед Бродским.

— Алло, Месяц? — услышал я отвратительный хриплый голос. — Все прохлаждаешься? Запомни, падла. Скоро умрет твой Бродский, и ты опять станешь никем. Понял?

— Понял? Кто был никем, тот станет всем.

— Ты допиздишься, щенок. Из говна пришел — в говно и вернешься.

— Отличная идея.

Человек этот, видимо чокнутый, звонил мне пару месяцев назад, но я не придал его угрозам значения. Фанатик, завистник, несостоявшийся стихотворец. Мало ли таких? Его можно было вычислить и поставить на место, но расходовать свою бессмертную душу на придурков не хотелось.

— Кто звонил? — спросил меня Иосиф, когда я вернулся.

— Евтушенко. Спрашивал о вашем здоровье.

— Вы сказали ему — не дождетесь?

— Именно это я и сказал. Вы, кстати, в курсе, что о вашей премии в СССР первым сообщил Чингиз Айтматов? Он сказал, что вы принадлежите к ведущей когорте советских поэтов, среди которых назвал Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину.

— Кто такой Айтматов? — сердито спросил Бродский. — За эти слова вас следует отравить.

— Шампанским?

Я покатал поэта по острову, показал несколько хороших гостиниц на острове Пальм, где любил останавливаться с девушками. По дороге на мост кивнул в сторону ресторана в устье заболоченной речушки.

— Здесь я когда-то уронил костюм водолаза. Чуть не пришиб своего приятеля. Тяжелый, свинцовый. Как-то мы с ним не смогли удержать равновесия.

— Я, кстати, работал на маяке, — вспомнил Бродский.

— А я мыл трупы в морге судмедэкспертизы, — ответил я.

Мы въехали на Arthur Ravenel Jr. Bridge, красивую летящую конструкцию, соединяющую острова с материком. Помолчали, проезжая светлые пролеты моста с мелкими облачками в проемах. Мост по оригинальности конструкции мог бы посоперничать с Golden Gate Bridge в Калифорнии.

— Здесь не хватает Марди Гра, как Новом Орлеане. Все одинаковое: архитектура, болота, пальмы, аллигаторы. Народ — не музыкальный. Забронзовевший от подвига былых времен. Мне джаз напоминает о бессмертии больше, чем классическая музыка. Творчество масс. У каждого дудка, и пока он на ней дудит — горя нет.

— У вас тоже такая дудка, — сказал Бродский. — Какая-то патологическая жизнерадостность. И жажда бессмысленных д ействий.

— С вещами, причастными к Будде, Моисею, графу Сен-Жермен, Мерлину, Григорию Распутину или Иисусу Христу, общаться приятнее, чем с функционерами американских фондов. Другой масштаб. Это вы говорили, что главное — масштабность замысла?

— Я много что говорил, — обиделся Бродский. — Вы — авантюрист, энтузиаст, ужасный человек. Ни от кого не разит таким смертным холодом, как от энтузиастов.

— Иосиф Александрович, это вы говорите, что «Poetry über alles^[13]». Я люблю поэзию, но вижу ее во всем.

Я включил радио. Там шло горячее обсуждение истории Джона Уэйна Боббита, которому отрезала член его супруга. Тот пришел домой пьяным, изнасиловал ее, после чего уснул. Оскорбленная Лорена схватила кухонный нож, отрезала мужу половой орган, увезла его на автомобиле и выбросила в чисто поле. На суде женщина возмущалась, что муж всегда кончал, не дожидаясь ее оргазма. За это и получил. Потом в Лорене проснулась совесть, она вызвала скорую помощь. Врачи нашли член Боббита, положили его на лед и пришили в больнице на прежнее место. Операция продолжалась девять с половиной часов. Мужик до сих пор собирал пожертвования, чтобы ее оплатить. История получила известность и вышла в первые заголовки новостей. За дело взялись феминистки, заявившие, что женщины должны взять тесаки для обороны от «домашних насильников».

— Я слышал, у вас появилась американская подруга, — вставил лыко в строку Бродский. — Не боитесь, что она тоже возьмется отстаивать женские права?

Я пожал плечами: мол, от судьбы не убежишь.

— Откуда вы об этом знаете? — осенило меня. — Это не то чтобы тайна…

— Мир тесен, — отозвался Бродский. — Да и вы ведете себя в Нью-Йорке вызывающим образом. Вы считаете, что в большом городе вас никто не видит, а вы — на виду. Публичная персона.

— Мне не от кого скрываться, Иосиф Александрович. Смерть, как вы знаете, красна на миру.

— Как на работе? — переключился он с темы на тему. — Вы в том же колледже?

Работу я нашел в Стивенсе, Хобокен, Нью-Джерси, в чудном городке на берегу Гудзона. Старинная застройка. Вид на Манхэттен. Через речку можно перебраться паромом или на метро. Со времен моего переезда из Каролины мы с Бродским ни разу не виделись. Поэт преподавал в Саут-Хадли, Массачусетс. В Виллидже бывал редко. Обычно мы созванивались по телефону, что обоих устраивало. То, что мне удалось поймать его на югах, можно было считать удачей, хотя никаких дел у меня к нему не было. В Америке быстро привыкаешь к дистанции, отделяющей тебя от других. В гости просто так не ходят, в аэропорту не встречают. В этом есть свой кайф.

— Как ваш фестиваль? Вы затевали какую-то русско-американскую мишпоху.

— Готовлюсь, — сказал я. — Собираю людей. Привлекаю фонды.

— Меня приглашали? — подозрительно спросил Бродский.

— Вы бы стали выступать в компании с Приговым?

— А… Припоминаю…

Во всем, что касалось современной поэзии в метрополии, Иосиф умело валял ваньку. О новых властителях дум и вкусов ему подробно докладывали его питерские и московские друзья, но положение небожителя позволяло ему демонстрировать обаятельную неосведомленность. О делах условных соперников в лице Евтушенко, Вознесенского или Ахмадулиной он был осведомлен. На поросль, появившуюся после них, смотрел сквозь пальцы.

На первый фестиваль в Хобокене я позвал Нину Искренко, Аркадия Драгомощенко, Дмитрия Пригова, Ивана Жданова, друга из Екатеринбурга Аркашу Застырца, критиков Славу Курицына и Марка Липовецкого, а также Сергея Курёхина, который отчасти был другом нашей семьи. К нам подтянулась творческая интеллигенция из города. Американцев приглашал мой коллега, поэт и издатель, Эд Фостер.^[14]

— Хули я буду выступать с этими графоманами? — сказал Иосиф, когда я сообщил ему о предстоящей тусовке. — Не царское это дело. К тому же в мае я уезжаю в Венецию. Дело вы делаете хорошее.

Репутации не повредит. Там из поэтов-то нормальных — один Жданов. Кстати, ваши стихи мне нравятся больше.

Этот комплимент я слышал от него уже второй раз, но не понимал его смысла. Стихи Жданова я знал и в целом ценил выше собственных. Более того, с Иваном Федоровичем меня связывала нежная дружба.

Возможно, Бродский сравнивал русский поэтический потенциал с сегодняшним — еврейским. Эта тема в наших разговорах, пусть и в шутливой форме, постоянно присутствовала. Я в те времена любил философа Льва Шестова^[15].

— Это будет у нас Шварцман, — всегда подчеркивал Бродский.

При упоминании Льва Лосева напоминал, что тот Лифшиц по батюшке и т. п. Не знаю, было ли это важно Бродскому на самом деле, но эти разговоры инициировал он. Я эту тему не поддерживал.

Тюрьма

Мы катились по скучноватому 26-му Интерстейту^[16] в сторону столицы штата. Колумбия была первым американским городом, который стал мне родным. Я хотел поделиться сокровенным.

— Я перевернулся на этой дороге год назад, — сказал я Бродскому, когда мы проехали мимо озера Марион, крупнейшего в этих местах. — Ехали из Атланты ранним утром и перевернулись.

— Зеркало поэтому оторвано? — спросил поэт.

— Угу. Машина легла на бок, а потом вернулась в прежнее состояние.

— За рулем были вы? — вновь спросил он, изображая испуг.

— Ксения. Сюся. Помните?

— Та, с которой вы ко мне приезжали?

— Ага. У вас хорошая память.

— На красивых женщин — хорошая. Надеюсь, мы едем к ней в гости?

— Иосиф Александрович, она переехала в Юту. Я здесь, чтоб забрать нашу с ней машину. Ну… и чтобы повидаться с вами.

— Вы меня разочаровываете.

Прошлогодняя авария произошла, когда мы ночью возвращались из Атланты на двух машинах с сотрудниками института, где работала Ксения. Поехали встречать сына одного грузинского специалиста и заодно посмотреть город. К нам в авто села девушка, прилетевшая из Тюмени пару дней назад. Она привезла экземпляр «Литературной газеты» с моим интервью и письмом Бродского. После публикации я тоже стал небесным избранником в ее глазах.

Самолет, на котором прилетел мальчик, опоздал на несколько часов. За это время мы изучили Атланту вдоль и поперек. Решили возвращаться в Каролину ночью, чтобы не тратиться на мотели.

Одну машину вел Вахтанг, коллега из Грузии, другую — Ксения. В районе озера Марион Ксения на секунду уснула и съехала на обочину. Вахтанг отпустил руль и схватился за голову, чтобы сказать «вах». С рулевой колонкой у него было что-то неладно. Машина сама сделала резкий поворот вправо, перевернулась и легла на крышу. Сюся резко затормозила с испуга, отчего наша машина встала на бок, покачалась и вернулась в прежнее положение. Автомобиль Вахтанга сплющился в лепешку, но все сидящие в нем остались живы. Это было чудом.

— Я знаю, почему все спаслись, — твердила девушка из Тюмени, намекая на мое поэтическое дарование.

По ее мнению, господь должен был беречь таких, как я, для великих дел. Комментировать ее странную идею я не решился.

— Я знаю эту историю, — неожиданно сообщил Бродский. — Вы мне звонили по возвращении домой. Минут сорок болтали. Вы были немного подшофе, но держались молодцом. Язык у вас как помело. Рассказывали что-то о Дилане Томасе. Неплохой поэт. У меня в Питере висела на стене его фотокарточка. Я разыграл вас тогда немного.

— Этого я не помню, — сказал я. — Но с Дилана Томаса у меня началась какая-никакая американская жизнь.

— Пьяница он был несусветный. Такого нагородил, что десять мудрецов не разберут.

— Мне нравится. Да и понятно почти все.

— Это потому, что вы тоже пьяница, — сказал Бродский.

Я покрутился по городу, показав Бродскому протестантскую церковь, где когда-то «крестился в лютеранство», рассказал об архитектуре города и семействах, с которыми подружился. Я проезжал мимо домов друзей и представлял их через окна автомобиля.

— Камилла и Алан Нэйрн, на их дочери женился мой грузинский друг. Хелен и Джон Кейтс, мои крестные родители. Нил Салливан, который научил меня пить за рулем вино из пластиковых стаканчиков. Уильям Кейнс, директор института; в их семье музицируют обе дочери. У Фрэнсиса Уилсона замечательная привычка: зимой и летом он ходит в босоножках. Здесь общежитие для приглашенных работников, скромненько, но со вкусом. Вот и университет, замечательный сад, богатая библиотека. Грин-стрит — в этом доме мы жили. Университет дал Ксении трехкомнатную квартиру, мы прекрасно разместились. Место называется Файв-Пойнтс, мы сюда еще вернемся. Вечером здесь живая музыка.

— Зачем вы всё это мне показываете? — спросил Бродский, брезгливо морщась.

— Затем, что в каждом из этих домов накрыт стол в вашу честь, — сказал я. — Но мы пойдем другим путем. — Я развернул рекламный буклет. — Центральная тюрьма штата Южная Каролина «Виста», на 700 камер, была основана в 1867 году. За время существования пропустила сквозь свои стены 80 тысяч заключенных. До 1912 года здесь казнили через повешение, позже был введен гуманный электрический стул. Открыта для свободных посещений в субботу и воскресенье.

— Хм. Интересненько. А заключенных вывезли?

— На эту тему здесь ничего не сказано. Посмотрим?

— Не перестаю вам удивляться. Вы привезли меня сюда показать тюрьму?

— А у вас была когда-нибудь такая возможность? Советские тюрьмы вы видели, давайте посмотрим американскую.

«Виста» была открыта для посещений уже второй день. Я заезжал сюда перед поездкой в Чарлстон справиться о билетах, но билетерша пообещала, что в тюрьму попадут все желающие. Сегодня наплыв спал. Исправительное учреждение со спортивным полем, мастерскими, пристройками, госпиталем и гигантским пятиэтажным бастионом тянулось вдоль городского канала Колумбии и занимало целый квартал. Когда-то каторжан заставили натаскать сюда булыжников из бассейна Броуд-Ривер для строительства каменного здания на века. Тюрьма давно уже стала анахронизмом в ландшафтном дизайне Колумбии, и ее было решено снести. Обыватель устремился в «замок страха» с нездоровым любопытством. Если в жизни вам не удалось побыть в застенках, посетите их хотя бы в виде экскурсии. Вход был бесплатным. Дети до шестнадцати лет без сопровождающих не допускались, но некоторые семьи пришли в полном составе. Такое увидишь не каждый день.

Мы пристроились в конце очереди. Бродский перестал ворчать, обнаружив себя в среде добропорядочных горожан, а не диких южных реднеков. Народ делили на группы по пятнадцать человек. Минут через десять мы проникли в здание в сопровождении офицера, проводящего экскурсию. Нам попался помощник шерифа майор Маккормак. Вверенное ему заведение он знал как свои пять пальцев. Увольнялся отсюда он с очевидным сожалением.

— Приглашаю вас из рая в ад, — гостеприимно сказал он и провел нас через ряд кордонов и турникетов, ведущих в основное помещение. — Этот проход у нас назывался «туннелем». Для многих он являлся дорогой в одну сторону. — Маккормак не мог сдержать садистских интонаций. Нечто подобное я заметил когда-то за латышским гидом в Саласпилсе.

Мы вышли на пятачок внутреннего двора. Вокруг располагались решетчатые ярусы клеток. Царство бетона и железа с облупленной штукатуркой, редкими ляпами шпаклевки и такой же спонтанной закраски. Яркий электрический свет усиливал картину запустения. Через несколько минут мне захотелось забиться в темный угол.

Слушали мы невнимательно, больше смотрели по сторонам. Камеры шли рядами вдоль коридора, двухместные и одиночки. В каждой из них еще оставались следы прежней жизни. Заключенным разрешалось держать радиоприемники, электрические чайники, эспандеры и гантели. В одной камере-одиночке я с удивлением обнаружил плюшевого медведя.

Маккормак рассказывал про побеги, поджоги, восстания, но обо всем этом можно прочитать в газетах. Меня интересовал тюремный быт. Самодельная посуда, тапочки, книги, граффити на стенах.

— В Америке сидит за решеткой два миллиона человек, — сказал я. — Двадцать пять процентов заключенных всей планеты, хотя население составляет всего пять процентов от мирового. Это похлеще ГУЛАГа.

— Чушь, — резко отозвался Бродский. — Хуже нашего ничего быть не может.

— Вам виднее, — ответил я и замолчал.

— Зачем вы разводите мне эту пропаганду? — вспылил Бродский. — Сравните еще концлагеря, в которых сидели японцы, с нашими. Тут есть суд, закон. Каждый имеет право на адвоката.

— Тюрьмы здесь в основном частные. Владельцы заинтересованы в большом количестве обвинительных приговоров. Платят «бонусы» судьям, чтобы сроки заключения были максимальными. Особенно для квалифицированных рабочих. На этом построена целая экономика.

— С вашим поколением лучше не спорить. Все-то вы знаете.

— Я не спорю. Читал перед этим статью в газете.

— Газетчики ничего не знают. Вы когда родились?

— В 1964-м.

— Я встречал этот год в Кащенко. Думал откосить от суда.

— Я в Кащенко люблю ездить на трамвае. Там пруд у больнички. У воды хорошо пить пиво.

— Вот именно. Ни хрена ваше поколение не понимает. И говорить не о чем. Зачем вы меня сюда привели?

— Тут нет ничего более интересного. Можно сходить в краеведческий, но вам как писателю это должно быть ближе.

Бродский нехорошо ухмыльнулся.

— Вообще-то забавно. В такое идиотское место я мог попасть только благодаря вам.

— Диалектика тут понятная, — продолжил я. — Мир глобализуется во главе с США. Вместе с ростом прогресса набирает силу бандитский элемент. Контрреволюция крепнет. Вот Америка и строит тюрьмы. Пенитенциарные учреждения планетарного масштаба.

Тот же Гулаг, но теперь на весь мир. Скоро негров будут ссылать на Колыму. Представляете, как повысится воспитательный момент?

— Какой вы болтун. Противно слушать.

Мы заинтересовались художественным оформлением одиночной камеры какого-то наркомана. В его привязанностях можно было не сомневаться. Черти, драконы и осьминоги увивали пространство его одиночки и были явно нарисованы с натуры. Жить в такой комнате нормальному человеку невозможно.

— Может, сфотографируемся? — предложил я. — Такое нужно выставлять в музее современного искусства.

— Валяйте сами, — сказал он. — Я не хочу компрометировать вас своей компанией.

Я посмотрел на него с вызовом.

— Шутка, — сказал он. — Вы мрачный сибирский чалдон. Это так называется?

На стене камеры, у изголовья шконки, я обнаружил большой список телефонов, начертанный несмываемым маркером на стене. «Лучший в городе минет», «Беру троих за раз», «Моей задницы ты не забудешь».

Я вынул блокнот и неспешно стал переписывать номера на страницу.

Рыжебородый верзила в капюшоне подошел к Иосифу, пробормотал что-то себе под нос, настороженно посмотрел на меня.

— В этой жизни все может пригодиться, — сказал я, выбираясь из камеры.

— Особенно вам, — улыбнулся Бродский. — Представляю, какую дрянь вы тащите в свой дом. Камни, телефоны проституток, сомнительные рукописи.

— Я перевозил пластиковое дерьмо с материка на материк. В подарок другу. Потом Мишка перелетал океан и привозил его мне. Говно пересекло расстояние в десять тысяч миль и стало говном необычным. Говном с судьбой. Арт-объект. Сертификат подлинности прилагается.

— Ну и что потом?

— Потом друг умер и унес тайну этого говна в могилу.

— Взял его с собой в гроб? — спросил Бродский безжалостно.

— Ради искусства мог и взять. Умер он, кстати, в столь любезном вам Комарове.

При упоминании о Питере Бродский посерьезнел, но спрашивать ничего не стал. На могиле Ахматовой мы с Мишкой неоднократно бывали и даже поймали там белку, в которую переселилась ее душа.

Мы направились в Камелию. На Файв-Пойнтс наряду с культовыми «Папой Джазом» и «Хард-рок-кафе» имелся такой вот местный «Барнс-н-Нобл»: книги и еда. Бродский заказал себе гаспаччо, заявив, что, побывав в Мексике, ни разу его не пробовал. Я взял фарша с острым соусом. Сходил в книжный отдел и принес свежий номер эротического журнала «Желтый шелк» со своим рассказом.

— Хочу похвастаться. Начал покорять американскую коммерческую прессу, — сказал я.

— О чем там у вас?

— Молодая интеллигентная девушка соблазняет старика, встреченного на улице.

— Я знал, что вы думаете только о бабах, а умствуете для отвода глаз.

— А вы о чем думаете?

— Я всегда думаю о высоком, — сказал Бродский.

— Я постеснялся подойти к вам в тюрьме, — начал разговор рыжий мужик, который уже несколько секунд мялся у столика. Он походил на капитана пиратского судна. По-русски изъяснялся правильно, но со скандинавским, что ли, акцентом.

— Вы доводите до абсурда любые начинания, — рассмеялся Бродский, обращаясь ко мне. — Вы слышите, как это звучит. «Я не стал подходить к вам в тюрьме».

«Моряк» продолжил, не обращая внимания на реплики.

— Меня зовут Крюгер. Бенджамин Крюгер. По профессии — биофизик. Нейролог. Занимаюсь вещами, касающимися вас обоих. Можно попросить у вас автограф? — протянул он книжку Бродскому.

Книжку на английском он нашел в этом же магазине — сборник очерков нобелиата. Поэт неохотно черкнул ему несколько строк на титуле и, возвращая брошюру, спросил: «Всё?». Это было невежливо, но уместно.

— Не смею вас задерживать, — расшаркался Бенджамин. — Я видел, что молодой человек записывал телефоны интересных людей в камере-одиночке. Я бы хотел предложить вам обоим телефонный справочник, составленный мной. Звоня по этим номерам, вы приобщитесь не только к классике, но и к самой актуальной поэзии.

Бродский вытаращил на него глаза, словно его оскорбили. Я машинально протянул руку, взял книгу и, открыв ее, увидел бесконечный перечень номеров без имен и фамилий.

— Я написал все стихи на свете, — сказал Крюгер. — Ваши, — обратился он к Бродскому. — И даже ваши, — кивнул он мне. — Вам, Иосиф Александрович, не мешало бы знать об этом в конце творческого пути.

— Вы идиот? — спросил Бродский каменным голосом. — Я видел много идиотов. Вы наиболее идиотский идиот. Валите отсюда.

Как только безумец покинул помещение, мы встали из-за столика. Бродский швырнул двадцатку на стол, словно это сотня. Персонал мы не благодарили. Журнал я оставил на столике. Книгу Крюгера машинально сунул в рюкзак.

— Кругом эти гнилозубые графоманы, — ворчал Бродский, пока я вез его до станции.

Ночевать в Южной Каролине поэт категорически отказался.

Rage, rage!

Фамилия Крюгера всплывала при подготовке фестиваля в Хобокене несколько месяцев назад. Кажется, он подавал заявку на участие, но мы с коллегами ее отклонили. Более заметной оказалась Марша Гелл-Ман, жена нобелевского лауреата^[17], за участие которой в программе тот готов был отвалить двадцать пять тысяч. Я обрадовался. Мы могли пригласить больше литераторов из России, обеспечить народ гостиницами, банкетами, свадебными генералами.

— Это коррупция, — кисло сказал Фостер. — Кто бы мог подумать? Уважаемый человек — и такое.

— Он любит свою жену.

— Что я скажу Саймону, Джозефу, Элис, Джону? — заламывал руки Эд. — Что я сыну скажу?

— Скажешь, что Марша — золотая рыбка.

С американцами работать трудно. Пуританский дух расщепил в них здоровое человеческое начало. В иерархии ценностей, а я ее понимаю как природную достоверность, появление пишущей домохозяйки ничего не меняет. Я был слишком наивен. Теперь пишущая домохозяйка стала основным источником литературы — и здесь, и в России. К таким литературным кругам принадлежать не хочется.

С чудиками мне везло. Рыбак рыбака видит издалека. И в России, и в Америке. Прилетев сюда в 1992 году, я долгое время не знал, чем заняться. Искал приключений на свою задницу, общался с бомжами, пил пиво на рельсах с неграми и мечтал с ними о справедливом обществе. Кейнс, директор Института ресурсов, сделал мне документы сотрудника, и я записался в библиотеку, которую посетил один раз.

Я познакомился с библиотекаршей, чопорной пожилой дамой, вызвав ее расположение интересом к поэзии. Она торжественно отвела меня к полкам со стихами, объяснила, где обитают классики, где — современники. Общее представление о пишущих американцах я имел, пролистав несколько антологий местного производства. Переводить мастодонтов словесности не хотелось. Я полагал, что ими займутся Евтушенко и прочие авторы, равные по ранжиру. Существует целая порода переводчиков, берущихся только за знаменитостей. Это делает известнее их самих и увеличивает шанс на успех книги. Мне нравилось открывать новое, невзирая на величие или отсутствие репутаций. Люди в силу своей природы назначают кумирами далеко не лучших. Увешанные наградами книги следует читать в крайних случаях. История с такой скрупулезностью вымывает из памяти народов все самое живое, свежее и необычное, что стоит удивляться, что какие-то случайные отголоски доходят до нас. Говорят, наступает конец истории. Посмотрим, что будет дальше.

В библиотеке я натолкнулся на небольшую потрепанную книгу Дилана Томаса In Country Sleep^[18]. Имя это я слышал лишь единожды. Хулио Кортасар^[19] поставил строчку Томаса «O, make me a mask» наряду с фразой из Апокалипсиса перед рассказом «Преследователь» о Чарли Паркере. «Сотвори мне маску». Это все, что я знал о Томасе. Я не слыхивал о его пьяных турне по США, радиопередачах, влиянии на «Битлз», псевдониме Боба Дилана, взятом в честь поэта, о смерти в Нью-Йорке. Не имел представления и о нездоровом интересе к этой персоне в России. Я вообще ничего не знал, но пустился «во все тяжкие», бездумно впустив валлийца в свою жизнь. Я взялся переводить совершенно неизвестного мне поэта, считая это «русским ходом действия», случайностью, которая неизбежно превращается в судьбу.

В сборнике было шесть длинных стихотворений, что не остановило издателя NEW DIRECTIONS BOOKS дать их в твердом переплете. Я взял книгу и направился домой через университетскую рощу. Америка — страна молодая, но грабы в этой роще были толще русских былинных дубов.

Университет находился в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Основан в девятнадцатом веке, как и моя альма матер в Томске. Дорога вела через уютный кампус, уставленный факультетскими коробками из розового кирпича, пальметто и соснами у дорожек, посыпанных оранжевым щебнем. Ближе к железной дороге начиналась необжитая территория, где можно было встретить кого угодно, кроме студентов. Бесхозные сараи с тяжелыми навесными замками, пустые собачьи будки, остатки детской площадки в виде доски-качели teeter-totter. Исчезающая цивилизация. За рельсами начиналась парковка гостиницы, в которой я собирался сегодня переночевать. После отъезда Ксении Иосифовны из Каролины я всегда останавливался в этом отеле. Окнами он смотрел на дом, где я провел первые месяцы жизни в США.

В тот день я спустился по Грин-стрит до Дивайн и сел на улице у кабачка «Безмозглые» выпить пива. Я заказал «Буш» в большом пластиковом стакане и погрузился в чтение. Многие образы казались мне непонятными и вычурными, но я понял, что Дилан Томас пишет о природе. Ястребы, цапли, стихии, уходящая юность, умирающий бог. Ко мне подсели трое худощавых ребят в майках-алкашках без рукавов. Один, с испанской бородкой и засаленной бейсболкой на голове, неожиданно предложил:

— Проверяй по тексту. — Он встал и приосанился. — «Do not go gentle into that good night, / Old age should burn and rave at close of day; / Rage, rage against the dying of the light!»

Я открыл страницу, изрисованную сердечками, пробитыми стрелами и кучерявыми цветами.

— Правильно, — сказал я. — Только на Юге можно встретить библиофила в пивной.

Чуваки рассмеялись. Оказалось, что любитель поэзии — местный, остальные — мексиканцы. Ребята были правильными чуваками, я чувствовал себя своим в их компании.

— А еще что-нибудь помнишь? — спросил я.

— «Though wise men at their end know dark is right, / Because their words had forked no lightning they / Do not go gentle into that good night», — с выражением произнес он и снова засмеялся.

— Откуда ты знаешь? В школе проходили?

— Да нет. Один мужик научил. — Он сделал паузу. — Когда я сидел в тюрьме. У нас этому учат в тюрьме, — нашелся он, и все трое рассмеялись.

В тот день меня угощали работяги. В честь моего начинания. Надрались мы умеренно. Расстались друзьями. Я решил, что получил знак свыше, хотя никогда не был суеверен. Позвонил Бродскому сказать, что берусь за переводы. Отреагировал он странно.

— Что касается Томасов, то у них есть еще Эдвард Томас. Тоже британец. Правда, помер пораньше. Году в 17-м.

— Эдвард лучше?

— Да нет. Но поэт хороший. В чем-то даже поизвестней Дилана.

— У меня так карта легла.

— Конечно, переводите. Он как раз вам по уму.

На этой фразе можно было бы обидеться, но я пропустил ее мимо ушей. Дилана Томаса читала улица, несмотря на то что он нагородил в стихах кучу несусветной хрени. Один переводчик в Нью-Йорке сказал мне по секрету, что американцы считают Дилана Томаса дураком, на что я ответил: многие считают дураками чуть ли не всех американцев.

Я довез поэта до железнодорожной станции города Колумбия, мы вышли из машины, вдыхая аромат азалий и магнолий. На перроне Бродский вдруг взял сентиментальную ноту и рассказал, что ему на Западе поначалу было непросто. Рябит в глазах от избытка товаров, раздражают реклама и фальшивое дружелюбие людей. Поэт в этом обществе не пророк, а невольный приспособленец. Не слышит его никто, не видит, на улицах не узнаёт. Я сказал, что культурный шок для моего сибирского организма — понятие слишком изысканное. Единственное, что меня неприятно поразило в этой стране, — то, что мне не продали пива при предъявлении советского загранпаспорта. Я тыкал в страницы с визами Италии, Германии, Франции, но кассирша была непреклонна.

— Пива мне купил знакомый негр с бензозаправки, и на этом культурный шок был исчерпан.

— А я неграм поначалу не доверял, — признался Бродский. — Думал, они против меня что-то имеют.

— Тут на рельсах у меня несколько раз отбирали деньги, — сказал я. — Но я быстро привык заговаривать им зубы. И вообще, они одно время занимали мое воображение. На стриптиз ходил, пускал слюни на огромных африканских баб. Сейчас удивляюсь себе.

— Вы удивительно быстро адаптировались, — сказал Бродский. — Поражаюсь вашей пластичности. Ну а как же язык? Ведь вы приехали сюда без английского.

— Выучил с барышней в постели, — сказал я. — Ну и в школе как-то приходилось изъясняться. Но, как ни крути, главные мои университеты — улица.

— Вы приехали сюда сравнительно молодым, — заключил Бродский. — Мне было под сорок. А сорок — это не двадцать пять.

— Иосиф Александрович, мне одиноко на чужбине. Усыновите меня. Если вы столь щедро похвалили мои стихи, будьте последовательны. Я покинул святую Русь, вышел за пределы родной речи и ментальности ради того, чтобы быть рядом с вами. Теперь я одинок, неприспособлен к жизни, с трудом зарабатываю на кусок хлеба. Усыновите меня, Иосиф Александрович! Помогите талантливому гою!

Я апеллировал к своему сиротскому прозябанию в этой стране, где у меня нет ни родных, ни близких, ни ХИАС, ни Библиотеки Конгресса. Русскому труднее адаптироваться в Америке, чем еврею.

— Вадим, у вас есть влиятельный отец. Не может же у вас быть двух отцов, — рассмеялся Бродский.

— Один отец — русский, другой — американский. Нормально. Вы можете быть моим крестным отцом.

— Вы только что крестились, — резонно отвечал Иосиф. — Ваш крестный отец — господин Кейтс. И потом, у меня уже есть сын.

— Я могу перейти в другую конфессию!

— В этом я не сомневаюсь.

— Будьте моим дядей. В огороде — бузина, в Нью-Йорке — дядька. Идет? Не отказывайтесь! Я все равно не отвяжусь. «Мы ответственны за того, кого приручили».

— Вы определенно ненормальный, — Бродский нервно вздохнул.

— Будьте мне дядькой! — повторил я.

— Ладно, — он помолчал, катая языком конфетку во рту. — Дядькой так дядькой. Можете звать меня Дядя Джо. Подходит?

Мы нежно распрощались. Экскурсию и поездку на острова можно было считать удачными.

— Такое не забывается, — сказал он. — Поход в тюрьму я запомню навсегда. Вы действительно собираетесь звонить по этим блядским телефонам?

— Да. Будут отвечать сутенеры, но и они обычные люди.

— Что это у вас за национальный характер? Вы, на мой взгляд, представитель несуществующей национальности.

— И цивилизации, — добавил я, когда поезд уже тронулся.

Мускулы плодов

Гостиница была еле освещена несколькими фонарями, стоявшими в окружении дикорастущих пальм на входе. Если бы не вывеска, то и ее можно было принять за тюрьму. Раньше она называлась по-другому. «Бейкер»? «Байкер»? Теперь стала франшизой «Хэмптонс».

Ночной портье узнал меня и, пока я заполнял анкету, предложил бинокль.

— Опять будете подсматривать за женой?

Прошлый раз я останавливался здесь, когда Ксения с дочерью еще обретались в Колумбии.

— Они уехали, — сказал я. — Просто нужно переночевать.

На стойке ресепшен у них всегда стояли два здоровых штофа с шерри, вином типа портвейна. Я наполнил себе стакан, осушил его разом, наполнил второй и уселся на кушетку в холле.

— Геологи к Кейнсу еще приезжают? — в Институт ресурсов в былые времена приезжали многочисленные делегации из Союза и стран Содружества, но теперь тайны наших природных недр были, видимо, учтены и сосчитаны.

— За последний год был какой-то поц с Кубы. Все бегал по блошиным рынкам. В остальном тишь да гладь. Контора переехала в Солт-Лейк-Сити.

— Давно туда собираюсь, — сказал я. — Лютеранином я уже побыл, пора послужить мормонам.

— Мормоны богатые, — согласился портье. — Но это не значит, что их вера правильная.

— Вы серьезно так считаете? Я думал, что бог распределяет финансы по мере приближения той или иной конфессии к истине.

Портье покрутил пальцем у виска и попытался забрать бутылки со стойки. Делал он это умело, зацепляя пятерней сразу два штофа.

Стекло даже не звякнуло.

— Не жадничайте, — остановил его я. — Я у вас редкий гость. Вы должны меня потчевать.

В номере я включил телевизор и посмотрел фрагмент Family matters, сериала про негритенка-ботаника в школе. Аркел-мен (так звали мальчика) мне нравился больше Супермена. Он был смешон и жалок. Люди тянутся к уродцам с большей страстью, чем к пафосным героям. Вундеркинд проводил химические опыты и заполонял пространство зеленым дымом. Изобретал вечный двигатель и ковер-самолет. Одноклассники и учителя ненавидели пытливость его натуры. Мне он был приятен. Я подумал, что после завершения съемок он вполне мог стать бандитом с большой дороги и даже отсидеть срок в нашей «Висте».

Позвонил Ксении рассказать о своих делах. Несмотря на обилие американских опекунов, «дедушек», «друзей семьи», на «манхэттенскую любовницу» и Дядю Джо, Ксения была единственным человеком, на которого в этой стране я мог положиться. Ей я звонил по поводу приготовления макарон, обращался к ней с трудностями перевода, делился с ней интригами на кафедре.

Статус нашего союза был неопределенным. В лютеранство мы крестились, чтобы в будущем обвенчаться. Отъезд в Нью-Йорк поменял мой душевный настрой. Заводить семью с женщиной старше меня на одиннадцать лет я не торопился. Когда она сообщила, что могла залететь, вообще дал задний ход. По всем законам подлости заявил, что на этом можно похоронить мою карьеру. Я ценил свободу. Хотел гулять с девушками по берегу океана в белых одеждах. Закусывать шампанское устрицами. Танцевать на дискотеках брейк-данс.

Мы поговорили о скорой встрече. Я собирался прилететь к ней на рождественские каникулы — заняться переводом Натаниэля Тарна, жившего неподалеку. О том, что у нее налаживаются отношения с одним канадцем, предположить не мог. Ксения казалась мне вечной спутницей жизни. Была моей семьей. В этом южном городке я скучал по своей далекой семье. Однако если живешь с женщиной раздельно — жди окончательной разлуки.

От нечего делать я достал книгу, подаренную мне поэтическим шизофреником в «Камелии». Листы формата letter, плотно исписанные авторучкой, скопированные на ксероксе и переплетенные в мастерской наподобие амбарной книги. Дать название этой работе Крюгер не удосужился. Черный переплет с золотым тиснением — и все. Каббалистика.

Страницы были заполнены номерами телефонов, в два столбика на каждой. Какой редкий диагноз. Написал все стихи на свете? Со дня творения, что ли? Я — автор Библии: Ветхого и Нового Заветов. Средневековой исландской саги. Удмуртского эпоса. Я изобрел армянский алфавит. Продиктовал «Листья травы» Уолту Уитмену, прячась в ее зарослях.

Я открыл справочник посередине и набрал первый попавшийся номер. Соединение произошло не сразу, с гудками и помехами. На заднем плане слышались какофонические аккорды bottleneck-блюза^[20] и текст, отдаленно напоминающий чтение стихов на испанском. На других номерах происходило что-то похожее. Неизвестные читали разрозненные строчки, переставляли их местами, подбирали слова, напевали какие-то мелодии. Чаще всего я натыкался на китайцев. Поэзия это или декламация меню ресторана, понятно не было, но я настойчиво набирал номер за номером, пытаясь понять, с явлением какого порядка столкнулся. Я искал русскую речь. Русские могут объяснить что угодно, даже этого не объясняя.

Наконец мне попался хриплый, почти стершийся голос соотечественника, повторивший довольно эффектную бормотал-ку раз десять.

Дом отступал к реке, как Наутилус,

приборами почуявший январь.

Антоновки неистово молились,

но осень ранняя вела себя как тварь.

Береговушки рыскали по-сучьи.

В предчувствии недетских холодов

густела кровь в скрещенных жилах сучьев

и закипала в мускулах плодов.^[21]

На стихи у меня память плохая, но эти я запомнил. В них было что-то сильное, свежее. Что-то такое, чего не мог написать скандинав в капюшоне, представившийся Беней Крюгером. После прочтения в эфире раздался женский мат и шорох какого-то сыпучего вещества, какой бывает при расфасовке керамзита.

— Закипала в мускулах плодов, — почти крикнул голос, и связь прервалась.

Тут же зазвонил телефон.

— Что ты там делаешь? Ведешь переговоры с Албанией?

— Румынией.

— Ты наговорил на двести шестьдесят баксов.

Я выругался, повесил трубку и лег спать. Наутро скрепя сердце рассчитался за ночлег и телефонные переговоры. Портье не обманул меня — счет зашкаливал.

Я рассчитался с Hampton’s и заехал к Котэ Ахвледиани попрощаться. В Колумбии у меня было несколько друзей. Котэ — особенный. Когда-то с ним вместе мы организовали у него во дворе кладбище божьих коровок. Той весной эти жуки дохли в Колумбии целыми колониями. Мы стали хоронить каждую особь отдельно, давая ей имя и титул. Леди Макбет, леди Уинтер, леди Винчестер. Фантазии с использованием энциклопедии «Британника» хватило на шестьдесят могил, которые мы расположили рядами на бесхозном участке земли, усыпав цветами и молитвами. Каждая душа нуждается в спасении, даже если это душа божьей коровки. Христиане должны воспользоваться услугами нашей погребальной конторы. Поможем детям научиться хоронить близких.

Мы поговорили с Котэ о счастливом прошлом, прогулялись по кладбищу.

— Ты не знаешь, кто такой Бенджамин Крюгер? — спросил я Котэ, который уже лет пятнадцать жил в этом городе. — Встретил вчера в «Камелии» одного типа.

Котэ об этом человеке ничего не знал.

Мы набили багажник моего Nissan Sentra каштанами, которыми были усыпаны тротуары городка, и я двинулся на место моей постоянной работы — в Нью-Йорк, Нью-Йорк.

Примечания

13

poetry über alles (нем.) — поэзия превыше всего.

14

На первый фестиваль в Хобокене… — Поэтические русско-американские биеннале и семинары проводились Вадимом Месяцем и Эдом Фостером в Stevens Institute of Technology с 1993 по 2001 год. Являлись заметным явлением культурной жизни Нью-Йорка. На них побывали Иван Жданов, Елена Шварц, Нина Искренко, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Аркадий Застырец, Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров, Аркадий Драгомощенко, Алексей Парщиков, Евгений Бунимович, Елена Фанайлова, Дмитрий Воденников, Станислав Львовский, Александр Скидан, Александра Петрова, Полина Барсукова, Дмитрий Волчек, Дмитрий Голынко-Вольфсон, Марк Липовецкий, Вячеслав Курицын, Сергей Курёхин, Марк Шатуновский, Елена Пахомова, Мария Максимова, Илья Кутик, Рафаэль Левчин, Ярослав Могутин, многие русские поэты проживающие в США. Главным итогом проекта стали «Антология современной американской поэзии» (в редакции В. Месяца и А. Драгомощенко, 1996) и антология современной русской поэзии «Crossing Centuries: The New Generation in Russian Poetry» (совместно с Джоном Хаем и другими, 2000).

15

Лев Шестов (1866–1938, при рождении Иегуда Лейб Шварцман) — российский философ-экзистенциалист и эссеист.

16

интерстейт — крупная автомагистраль в США. Системой интерстейтов опоясана вся территория Соединенных Штатов.

17

Марри Гелл-Ман (1929–2019) — американский физик-теоретик, известный своими работами по физике элементарных частиц. Лауреат Нобелевской премии по физике (1969) «за открытия, связанные с классификацией элементарных частиц и их взаимодействий».

18

…книгу Дилана Томаса In Country Sleep… — IN COUNTRY SLEEP. And Other Poems. By Dylan Thomas. 34 pp. Norfolk, Conn.: New Directions, 1952.

19

Хулио Кортасар — аргентинский прозаик и поэт, живший и работавший преимущественно в Париже. Представитель «магического реализма». К рассказу «Преследователь» памяти Чарли Паркера у Кортасара два эпиграфа: «Будь верен до смерти…» (Апокалипсис, 2:10) и «О, make me a mask» (Дилан Томас).

20

bottleneck-блюз — один из способов игры на слайд-гитаре, достигший пика развития в конце 1930-х годов.

21

Дом отступал к реке, как Наутилус… — стихотворение Валерия Исаянца (цитируется по изданию В. Исаянц. Пейзажи инобытия. — М.: Водолей, 2013., с. 12).