Пагубная любовь

Вадим Иновенков, 2023

Меньше, чем драма, больше, чем роман.Рассказ о герое, чей жизненный путь лежал к учёбе, покуда в его жизни не появилась она – та, что изменила всё его представление и не переменила его.

Глава 3

Из окон уже давно не бился луч светила, закрытого за тесьмой сонного вечера. Дальний небосвод отливался марципановым отблеском. Павел Николаевич всё продолжал свой курс, изъясняя весь свой сорокалетний научный опыт. Он начал с разговора про вентральный участок, а после перекинулся на систему работы продолговатого мозга, на строение полушарий мозга, на их асимметрию, на особенности патологии при нарушении тех или иных отделов и прочее и прочее. Словом, он напоминал композитора, согласившегося по запросу сыграть одну свою короткую партитуру, по итогу игравший всю пьесу: от начала до конца. И Рудалёв был вовсе не против слушать эту игру одного музыканта. Иногда мысленно он прерывался и снова осматривал комнату хозяина, вглядываясь в углы, так что по возвращению в разговор застигал того за речами о Лурии или гении Павлове. В какой-то момент Рудалёв позволил себе перебить профессора, чтобы высказать своё мнение о предмете разговора.

— Однако Павел Николаевич, — прервал он его, когда зашла речь о невозможности регенерации нейронов, — я вынужден с вами не согласиться. Напротив, я читал новые статьи и в них чётко говорится о возможности нейрогенеза у человека. Причём речь шла не только о глии и миелине, но и всецелом восстановлении синапсов и аксонов с дендритами.

— Ну что же, это вполне возможно, вы вполне правы, — покрутился в кресле профессор, стараясь со своей присущей добротой не настаивать, чтобы не задеть собеседника. — Наверное такие данные получили совсем недавно, ведь у нас наука, слава Богу, не стоит на месте. Всё пройдётся. Боже мой! — воскликнул он, посмотрев на часы, — уже девятый час. Не желаете пройти и попить чайку?

— Вполне можно, профессор.

И они встали и прошли в столовую. Распахнув две бледные двери, они вошли в кухонное помещение, в центре которого занимал главное место длинный дубовый стол, покрытый белоснежной скатертью. На поверхности стола расположились фарфоровые чашки и тарелки с мелкими высеченными узорами.

— Прошу, садитесь тут, — указал Павел Николаевич на стул, стоящий прямо напротив входа. — Я сейчас попрошу нам принести чаю с угощеньями.

Рудалёв охотно сел и очутился за столом, накрытый на десять персон, а значит и по равному количеству тарелок и проборов на нём. Кухонный гарнитур здесь был уже не в деревянном стиле, как в предыдущей комнате, но в изобилии эмали, украшающей фасад обеденного интерьера. Напольные конструкции, навесные элементы, пеналы, мебель — всё это здесь было выдержанно в стекловидно-глазурной композиции молочного и бежевого цвета, что весьма оживляло интерьер. Завсегдатаями кухни были хрустальные стаканчики, стеклянные бокалы, фарфоровые чашки и фаянсовые тарелки. Все эти жители светились от висящих наверху люстр: две поменьше и одна большая, в самом центре, одетая в стеклянные серьги. Кухня была меньше, чем предыдущая гостиная, но при этом она вытягивалась, словно парадный зал. Во всём этом великолепии застыл взгляд Рудалёва, пока не наткнулся на один нелепый камень, обнаруженный сидящим за стулом на противоположной стороне. На деле им оказалась пожилая женщина, которая сидела здесь с самого начала, ни разу не проронив ни слова и потому сокрытая своим молчанием от глаз гостя. Одетая в белый сарафан с накинутой разукрашенной туникой, она сидела и исподлобья наблюдала за оставшимся в одиночестве студенте. Она рассматривала его и не спускала с него глаз, — тех самых глаз, надменно приподнятых вместе с хмурыми уголками бровей. Её губы, окрашенные в высохшую бардовую помаду, слились в приплюснутые трубочки, опущенные по бокам, выражая тем самым явное неудовлетворение от гостя. Её лицо, в целом, истончало мнимое недовольство, — во всяком случае так казалось Рудалёву. Она не пошевелилась, пока в комнату не вошёл Павел Николаевич.

— Сейчас принесут чаю, ну а мы пока можем продолжить и тут, — садясь рядом со старухой, сказал, потирая рукава, профессор. — Ну а ты, Глафира, что будешь?

— Павлуша, ты не говорил, что у нас будут гости, — едва слышно прошептала она, — мог бы и предупредить.

— А я не сказал? — удивлённо проговорил Павел Николаевич с детской наивностью. — Ну, будет! Значит сейчас скажу, Глаша. Это мой студент из университета, очень хороший и способный ученик — Валентин. А это, Валентин, моя жена — Глафира Ивановна.

Профессор познакомил их, хотя они оба не стремились к этому. Рудалёв с первой секунды почувствовал какую-то неприязнь, воцарившуюся в воздухе; всяческое удовольствие, исходящее прежде, мигом обрушилось в нём, и он снова стал в своём обычном состоянии — пресным и подбитым.

— Так! — воскликнул Павел Николаевич, потирая руки. — Ты что-то будешь, дорогая? — переспросил Павел Николаевич у своей жены.

— Да, — кладя ему руку на плечо, кисло ответила она, — мне чаю с птичьими конфетками.

— Чай заваривается и скоро будет, а конфетки… Это у нас и тут есть, сейчас достану из сервиза, — произнёс он и достал из прозрачного навесного шкафа две тарелки с конфетами, на которых были изображены купающиеся лебеди. — Желаете? — спросил профессор у Рудалёва, маня его тарелкой со сладостями.

— Нет, спасибо. Обойдусь одним питьём.

— Как пожелаете, Валентин, — садясь на место и откусывая конфетку, проговорил он. — Но вы знайте, что всё же без сахара никак нельзя человеку, особенно в нашей профессии. Без глюкозы, сами понимаете — совсем плохо мозгу будет. Без метаболизма с участием гликогена невозможна деятельность нервных клеток; их постепенное истощение и затронутая вами регенерация — это тоже процесс отчасти наличия или не наличия глюкозы в клетках мозга. И прежде всего — в астроцитах…

— Ой-ой, Павлуша, — заверещала старуха, — давай только без этих астров и цитов, умоляю!

По всей видимости Глафира была из той категории жён, которая так накормилась кредом своих мужей, что не могла их переваривать, не в силах обуздать всю мощь научной дисциплины. Она даже перестала жевать свои любимые конфеты и инстинктивно замахала рукой, словно с ней случился приступ.

Павел Николаевич покорно повиновался и отошёл от темы, ища взглядом на что же отвлечь внимание. Его слабовидящие глаза разглядели по памяти портрет, который расположился над кухонной стойкой. На нём были запечатлены в поры своей молодости два элегантных молодожёна.

— А, Глаша, а помнишь нашу свадебку-то?

— Да-да, — отозвалась она, больше увлекаясь раскрытием пачки конфет, нежели обращая внимания на то, что говорил муж.

— А вот какое чудесное время было. Помню, тогда мы справили свадебку в Кировграде…

Профессор окунулся в глубокие воспоминания своей юности, уже не памятуя о том, чтобы докончить свою лекцию. Его рассуждения перепрыгивали с одной темы на другую. «По всей видимости, старческий возраст уже возобладал над всякой нейронной регенерацией», — заключил с сожалением Рудалёв. Гость впал в глубокое огорчение, отягощённое злобой из-за вмешательства этой старухи. Он начал терять надежду окончить дискурс, выслушивая совершенно неинтересные истории из жизни Павла Николаевича. Со скуки он разглядывал кухню и заприметил для себя, что даже в ней на полках стояли несколько томиков научной литературы. «И всё же должно быть великий мозг, раз даже в помещении с едой у него стоит пища умственная», — подумал он про себя. Он посмотрел на каждый предмет, на каждый угол, пока снова не встретился взглядом с женой профессора. Он сделал быстрый анализ её и анализ его был неутешителен: дряблая, с обвисшими щеками, одетая в распоясанный сарафан, с заплетёнными в кокон волосами. Он также добавил, что была похожа на разодетую королеву, давно потерявшую свою девичью красоту и всеми силами старавшаяся белилами и красками её вернуть. Но, увы! Рудалёв рассмотрел на стене портрет русской императрицы и прочитал надпись на ней: «Анна Иоанновна».

«Похожа, но куда аляповатее, — заключил он».

Она сидела ровно, немного опустив плечи, с доступной ей грациозностью, но тщетно пытаясь, по всей видимости, показаться гостю. Ему стало тошно от неё. Он тяжело и протяжно дышал, но оставался незамеченным в своём неудовольствии. Профессор даже умолк, но лишь для того, чтобы осмотреться по сторонам и спросить:

— А в самом деле, Глаша, где же чай?

Она пожала плечами и тогда старик легонько постучал ложечкой по фарфоровым чашкам, словно в набат. Пока чай, видимо, должен был сам прилететь к ним, Рудалёв поймал себя на мысли о мерзости имени жены профессора: «Глаша? Что это за имя такое? — подумал он про себя, тарабаня пальцем по столу от злобы. — Какое ужасное старомодное имя — Глафира. Из дальних морей что ли она прибыла? Так нельзя называть людей в нашу пору, совсем с ума посходили. Если б не она, то день прошёл чудесно бы», — после чего фыркнул и еле слышно произнёс: «Старуха треклятая», — и плюнул в своей душе.

Конец ознакомительного фрагмента.