Узнай врага

Вадим Волобуев

Древние дали нам веру, но отняли память. Они прогневали богов, и теперь наш мир скован морозом. Без них зло не сошло бы на землю. И чёрные пришельцы не явились бы к нам. Что нам эти древние, когда у нас есть прозревший? Он научит нас, как бороться со злом и как победить пришельцев. А главное – он покажет, как распознать врага. Того врага, что скрывается под личиной друга. Там, где сражались боги, теперь бьются люди. Мир снова меняется, и не всякому победителю найдётся в нём место.

Часть первая

Глава первая

Человечек вдали — меньше ногтя. В левой руке у него кривая палка, правую завёл назад, к мешку на спине, и тут же изящно поднял её над головой. Потом опустил, прикрыв ладонью правую щёку, сложил пальцы щёпотью и поднёс к уху — сотворил заклинание.

Ездовые собаки его заходились лаем — чихвостили волков, шедших с подветренной стороны; серые спины хищников так и мелькали меж сугробов. В небе разливалось сияние: колыхались, выгибаясь, разноцветные сполохи, растекались молочные потоки, загоралась багровая заря.

Человечек опустил правый локоть, потом снова завёл руку за спину. Один из волков вдруг подпрыгнул, вскинув передние лапы, и хряпнулся в сугроб. Остальные прыснули в стороны, рассыпались полукругом, заметались суматошно.

— Эк! — крякнул Сполох. — Ловко он его!

Незнакомец прикоснулся кончиками пальцев к правому уху, вытянул вперёд левую руку, и ещё один волк, задрав лапы, зарылся в снег.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! — вдруг заорал Огонёк. Сорвавшись с места, он запрыгнул в сани, ударил остолом собак и принялся суетливо разворачивать упряжку, шаря вокруг обезумевшим взглядом.

Старик Пламяслав дёрнул за повод, понукая лошадь, замахал рукой, отводя порчу. Просипел неистово:

— Великий Огонь, спаси и сохрани! Отведи злые чары и всякую нечисть, избавь от наветов и сглаза, будь нам отцом и матерью! Великий Огонь, не оставь заботой…

Головня, перепугавшись, поднял лошадь на дыбы, ухватился за плеть, висевшую на запястье, хлестанул по мохнатому боку.

— Пошла, пошла, родимая! Выноси!

Взметнув белую порошу, лошадь помчалась прочь — подальше от страшного места, где чародей крушил заклятьями волков. Духи снега и мороза ударили Головне в лицо, студёная серая мгла сомкнулась перед глазами, крылатые демоны замелькали вокруг. Загонщик прижался к холодной шерстистой шее кобылы и крепко сжал поводья, напрочь забыв о товарищах и о деле, ради которого оказался посреди ледяных полей.

А сзади, словно глас с небес, доносилось:

— От болезни и порчи, от недобрых людей, от искушения и коварства — спаси и сохрани!

Снежная пыль вдруг извергла из своей утробы Сполоха на белоглазой кобыле. Сын вождя лихо натянул поводья и грянул, полный лихорадочного восторга:

— Чтоб мне провалиться, хо-хо, если мы не встретили колдуна!

И тут же пропал в серой мгле.

Сколько мчался Головня? Он и сам не помнил. Устав нахлёстывать лошадь, он остановился и стал озираться. Вокруг не было ни единой души: ни колдуна, ни волков, ни родичей. Одна лишь снежная равнина и едва заметные холмы вдалеке.

Кобыла потянулась было носом к снегу, распаренная, жаждущая влаги, но седок дёрнул за повод, похлопал её по мокрой шее — не хватало ещё застудить животину.

Слова заговора сами полились из уст:

— От сглаза и порчи, от наветов и обмана… От демонов болезней и страха… Спаси и сохрани. Спаси и сохрани…

Он привстал на стременах, посмотрел вдаль, шмыгнув носом. Из головы всё не выходили волки, сражённые неведомой силой. Силён колдун!

Подраспахнув меховик, Головня нащупал старый материн оберег — скукоженный чёрный комочек, весь в царапинах, твёрдый как камень. Опасливо зыркнув туда-сюда, приложился губами.

Головня соскочил с лошади, взял её под уздцы, крикнул что есть силы:

— Эй, люди! Слышит меня кто?

Тишина.

Вот же досада! Один посреди ледяных полей — хуже не придумаешь. Не место здесь лесовику, в этом проклятом месте, среди вздыхающих валунов и носящихся повсюду духов смерти. Да и зверолюди… Наткнёшься на них — поминай как звали. Сожрут в один миг.

Головня постоял, всматриваясь в полумрак. Что же делать? Придётся возвращаться. Авось колдун уже ушёл. Где ещё искать своих?

Он вздохнул и повёл за собой усталую, кротко моргающую кобылу. А чтобы тишина не давила на уши, принялся рассуждать вслух:

— Может, не колдун это был, а? Может, ошиблись мы? Демоны водят, без них не обошлось. Сначала гололедица, потом коров обрюхатели, теперь вот это… Огонёк, сволочь, сбил с панталыку. Да и Пламяслав, опять же… Сам рассказал о колдуне, а как увидал его — душа в пятки. Эх, старик! Я-то тебя другим помню. Совсем другим.

Вспомнилось Головне, как много зим назад, в становище, сидя у очага, старик разглагольствовал перед собравшейся ребятнёй. На угольях мерцала синеватая слизь огня, по устланному старыми шкурами полу скользили осторожные тени, на ворсистых стенах плясали духи, а Пламяслав вырезал из лиственничной баклуши ложку и толковал об устройстве жизни.

Он говорил: «Род подобен упряжке. Загонщики в нём — лошади, а бабы и дети — поклажа. Вождь — это тот, кто направляет общину, подобно вознице. А ещё есть следопыт, указующий путь: он обвязывает себя сухой жилой и идёт впереди, проверяя прочность наста. Без следопыта род бессилен, он точно слепец, бредущий по тундре. Следопыт — это Отец…»

— Ты был следопытом! — выпалил девичий голос.

Все обернулись на дерзкую. То была Искра, белокурая дочь рыбака Сияна. Подавшись вперёд, она жадно смотрела на старика горящим взглядом. На щеках её пылал румянец, а в распахнутых глазах танцевали крохотные льдинки.

— Я не Отец, я простой разведчик, — усмехнулся старик. — Лишь тот достоин зваться Отцом, кто родился в семье Отца. Не загонщик, не кузнец, не гончар, не каменотёс, но только сын Отца и дочь Отца. Так повелось с тех пор, когда первые Отцы ходили по тундре, пророчествуя о Боге. Их избрал Огонь, дабы открыть людям глаза на истину. В их жилах течёт особая кровь, напитанная чистотой верхнего неба и свежестью пещерных родников. Передавая эту кровь потомкам, они хранят тлеющее пламя веры, берегут его от покушений мрака и холода…

Он поворошил в костре бронзовой палкой с костяной рукояткой, и Огонь очнулся от дремоты, окатил собравшихся жаром, заплясал на угольях.

Но кто-то — кажется, Сполох — вопросил некстати: «А кто же тогда колдун? Может, он тоже Отец, только со злой кровью?»

Старик задумчиво поковырял в ухе и спросил:

— А видел ли кто детей колдуна? Знает ли кто его жену?

Он помолчал, обводя слушателей взглядом бесцветных ввалившихся глаз. Те молчали. И тогда Пламяслав сказал, подняв заскорузлый палец:

— Лёд, давший ему могущество, сделал его одиноким. Хочет ли кто такой участи?

И все сжались, устрашённые жуткой карой. Одиночество — незавидный удел. Даже для колдуна.

Старику была дана долгая жизнь и хорошая память. Волею Огня он застал время, когда люди ещё ходили на тюленей. Он знал старые заговоры и непонятные слова, помнил древних Отцов и прежних вождей, он умел делать из веток зверей и птиц. Вечерами он приносил их в жилище, и они оживали: урчал медведь, наевшись свежих ягод, кричали казарки, высматривая место для гнезда, пели евражки, призывая подруг, билась в тенётах селёдка. А ещё он видел чёрных пришельцев.

До уха Головни вдруг донёсся чей-то далёкий возглас: «Эге-ге-ге-гей!». Кричавший виднелся на самом окоёме, его фигура чётко вырисовывалась в окружении серого неба — угольная чёрточка на меловой стене. Головня быстро проговорил про себя молитву и завопил в ответ:

— Эге-ге-ге-е-е-ей!

И тут же в ответ раздалось:

— Сюда-а-а! Сюда-а!

Человек махал ему рукой.

Обрадованный, Головня запрыгнул на лошадь (та аж присела, бедолага) и ударил её пятками по бокам.

— Вперёд, родимая. Кажись, нашли своих.

Он не ошибся. Вождь, Сполох и Пламяслав расположились в ложбине, заросшей по склонам стлаником и кустами голубики с засохшими, сморщенными ягодками. Пока старшие разводили костёр, вычернив проплешину среди сугробов, сын вождя забрался на огромный зелёный от лишайников камень, нависший над склоном, и вертел башкой в бахромчатом колпаке, высматривая опасность.

Головня слез с кобылы, осторожно свёл её, хрустя веточками стланика, вниз по склону.

— А остальные где?

Вождь хмуро глянул на него. Не отвечая, спросил:

— Куда ломанулся-то?

— Все ж струхнули. Не один я.

Вождь смерил его тяжёлым взглядом.

— Ладно, бери снежак, и за дело.

Головня отошёл к лошади, поскидывал с неё тюки, навешанные с боков, отцепил от седла кожаный чехол с ножом.

У костра переговаривались вождь и Пламяслав.

— Слышь, дед, а может, это пришелец твой был?

Старик ответил, почесав клочковатую бородёнку:

— Те чёрные были. А этот вроде нет.

— Чего ж удирал тогда?

— Не знаю. Чувство какое-то… вроде наваждения. Морок. Духи смутили.

Головня отошёл на несколько шагов в сторонку, начал тыкать ножом в сугробы, подыскивая хороший снег: чтобы не жёсткий, ломающийся в руках, и не мягкий, прилипающий к ладоням, а только глубокий и ровный снизу доверху.

Невдалеке бродили лошади, рыли копытами сугробы, возили мордами по бурому, почти коричневому в сумерках, мху. Наверху, над склоном ложбины, всё так же торчал Сполох, крутил головой, наблюдал за местностью. Скосив глаза на Головню, он ухмыльнулся и сказал, присев на корточки:

— Удрал — сам виноват, земля мне в ноздри. Отец же вас, дураков, хотел остановить, орал вам… эх.

Головня отвернулся, не желая этого слушать.

Вождь сказал старику:

— Пойдём глянем. Он же тела волков не увёз, бросил как есть.

— Что ж, пойдём!

Сполох заволновался, спрыгнул с валуна, закосолапил к ним, проваливаясь в снегу.

— Меня возьмите. Тоже хочу глянуть.

— Здесь останешься, — отрезал отец. — За лошадьми присматривай.

Он подошёл к своей кобыле, потрепал её по холке, взобрался в седло. Лошадь не шелохнулась — стояла прямо, будто из камня вытесанная. Она была бесплодной и потому очень сильной.

Пламяслав тоже вскарабкался в седло. Сполох, завидуя, глядел вослед старшим товарищам.

В мечущемся красноватом свете костра краски помутнели, всё вокруг стало зыбким и обманчивым: сугробы теперь смахивали на пепельные холмы, тени превратились в зверей, а звери — в привидения. Головня сердито вырезал снежные брикеты, досадуя на себя за мимолётное малодушие.

В небе опять засияло, заискрило, покатились красные, белые и синие волны, точно кто-то опрокинул на лёд бадьи с краской. Кончик ножа вдруг скрежетнул обо что-то твёрдое, и Головня остановился, проведя рукавицей по снежной пыли. В чёрной земле, среди выцветшей жухлой травы и ягеля, слабо переливалось нечто блестящее, прозрачное, как талая вода. Небесные огни отразились в находке и растеклись по ней, тускло извиваясь. Головня извлёк из чехла поясной нож и поддел вещицу, выковыряв её из мёрзлой почвы.

Вещица древних — вот что это было. Реликвия ушедшего мира.

И сразу стало нестерпимо жарко, будто внутри возгорелся огонь. Непростая то была реликвия, а «льдинка» — великая редкость, достающаяся лишь избранным. Длиной с полпальца, гладкая и тонкая, изогнутая, словно кривая сосулька, вещица не таяла в руках, а искрилась тёмно-зелёным светом, будто внутрь ей напихали толчёных иголок. Чудо, а не вещь! Диковина.

От волнения на лбу выступил пот. Головня задышал часто-часто, весь окутавшись белым паром. Неужто правда? Он, загонщик из общины Отца Огневика, держал сейчас в своих руках древнюю «льдинку» — запретную вещь, которую злой бог изредка подкидывал смертным, чтобы растлить их души.

Но владыка тьмы прогадал. У Головни было приготовлено средство против него.

Прикрыв глаза, загонщик прошептал:

— Злобный дух, злобный дух!

Уйди прочь, пропади.

Не касайся ни рук, ни ног,

Ни головы, ни тела,

Ни волос, ни ногтей,

Ни нарт, ни одёжи.

Что моё — то моё.

Что твоё — то твоё.

Ты — от Льда, я — от Огня.

Да будет так!

Теперь и навсегда!

Вот и всё. Теперь находка была очищена от скверны, её можно было хранить у себя и втайне показывать другим, чтоб завидовали. Лишь бы не прознал Отец Огневик. Застукает — не поздоровится Головне.

Загонщик снял рукавицу, плюнул на пальцы и потёр вещицу, соскребая с неё грязь. Соблазн, великий соблазн! Но как чудесно было прикоснуться к нему! Будто не зелёная льдинка, а сам Огонь запрыгнул к нему на ладонь.

— Дошли наши, — услышал он голос Сполоха. — Разглядывают что-то.

Сыну вождя было скучно. Он стоял, притоптывая, на одном месте и неотрывно следил за вождём и стариком. Тонкое продолговатое лицо его будто одеревенело, превратилось в маску, в прорезях которой двигались маленькие глубоко посаженные глаза. Короткая русая бородёнка подрагивала от лёгкого ветра. И весь он — широкоплечий, осанистый — скукожился от мороза и ветра, утонув в меховике.

Головня поднял на него глаза, сказал:

— Глянь-ка, что нашёл.

Сполох рассеянно опустил взор, потом раскрыл рот и торопко сбежал вниз по склону.

— Чтоб мне провалиться… Дай-ка посмотреть. — Потянул к находке руки, но тут же одёрнул ладонь. — Заклинание творил уже?

— Первым делом.

— Надо ж, зелёная, как изумруд… Я таких не видал никогда. — Сполох благоговейно принял вещицу и затаил дыхание, словно боялся сдуть «льдинку» с ладони. Прохрипел, подняв глаза на Головню: — Хорошо, что Светозара нет, земля мне в глотку. Он бы тут хай поднял…

— Ну ладно, — сказал Головня, отбирая находку. — Хорош пялиться.

— Чего задристал-то? — усмехнулся Сполох. — Всё равно же узнают. Такую вещь в тайне не сохранишь.

— Ну да, если ты много болтать станешь…

Сполох прищурился, хмыкнул.

— Я-то смолчу. Сам не сболтни, земля мне в уши.

И отошёл к затухающему костру, подбросил в него стланика. А Головня вернулся к работе. Но дело не спорилось. Из головы не выходили мысли о находке. Если и впрямь узнают, что тогда? Отец Огневик со свету сживёт.

Так он и пыхтел, огрызаясь на лукавые остроты товарища, пока не вернулись вождь со стариком. Издали было слышно, как они спорят.

— Сам говоришь, что подслеповат, — напирал вождь. — Может, обмишулился?

— Как же, обмишулился! — язвительно отвечал Пламяслав. — Ты из меня дурака-то не делай. Я в Небесные горы ходил и большую воду видел. Я сказы древние помню и с прошлым Отцом, как с тобой, толковал. Огневик тогда мальчишкой был, пацаном несмышлёным! А я уже за Большим-И-Старым ходил. Думаешь, из ума выжил?

Они спешились, вождь крикнул сыну, чтобы расседлал лошадей. Затем бросил взгляд на Головню.

— Не торопишься, я вижу. Сполох, подмогни ему. — От гулкого голоса вождя прокатывалась трясучка по всему телу. Не голос — гром. Да и лицо было ему под стать: скуластое, с широкой бородой, а глаза выпуклые — не глаза, а блестящие камушки.

Старик снял со своей лошади тюки, развязал один из них, потащил наружу кусок кровавой мёрзлой требухи. Вождь повернулся к нему.

— Так, значит, не видел таких ран, говоришь?

— Что ж я, совсем без памяти? — Пламяслав бросил требуху, выпрямился, глянул гневно на вождя: угольки чёрных глаз так и сверкнули. Нижняя губа задрожала от обиды. — Я расскажу тебе, как встретил чёрных пришельцев, вождь. В тот день я держал путь к большой воде — там были места, богатые тюленями. Мы жили тогда близ Великой реки, кормились птицей и рыбой, а Большим-И-Старым мы звали не рогатого и копытного, а усатого и плосконогого. Я искал новые лежбища тюленей для общины, потому что старые оскудели: зловредный Лёд уводил от нас добычу, ослаблял наши тела. Я ехал на собаках. Лёд загромоздил крыльями небо, напрочь стёр окоём, так что равнина слилась с пеленой облаков. В какой-то миг я заметил, что псы забирают вправо. Я обернулся, посмотрел на свой след: так и было, полоса искривлялась, я больше не ехал к большой воде. Неведомая сила тянула собак в сторону, словно их манили кормёжка и сон. Я подумал: «Лёд ворожит. Хочет погубить меня и собак». Впереди я высмотрел облачка сизого дыма — будто подпалины на боках оленя. Я не знал, что это было: призраки, скользящие в слюдяной дымке неба, или угольная сажа. А псы вдруг ухнули в разверзшуюся пропасть, и я ухнул вслед за ними, полетел вниз по косогору. То была балка, широкий овраг. На дне оврага я заметил две собачьих упряжки: горбы из шкур топорщились на коротких и широких санях. Из горбов торчало по скошенной трубе, испускавшей слабый чёрный дымок, а рядом с санями отдыхали собаки, полузасыпанные порошей. Едва я появился на склоне, псы вскочили и залаяли, точно свора крикливых бесенят. Шерстяные бугры затрепетали, пошли волнами, и наружу выскочили существа, от вида которых меня чуть не стошнило. Их лица были черны, как зола, и уродливо безбороды, а одежда желтела выскобленной кожей, будто из неё вырвали все до единого волоски, зато на ногах она трепетала густыми лохмами. Головы демонов, увитые песцовым и лисьим мехом, походили на угольные шары, а зубы, блеснувшие в прорези вывернутых губ, сверкали, как лёд. Без сомнения, передо мной были духи земли, тёмные демоны, забирающие души. Я смотрел в их разъятые очи и шептал молитву Огню. Бог тепла помог мне. В последний миг я сумел укротить ошалевших псов и крикнул им: «Хей, хей! Уходим отсюда». Собаки взяли влево и помчались прочь, а демоны защёлкали языками, досадуя, что я ушёл от них. Вот как было дело! — Пламяслав перевёл дух и закончил: — Ежели мы встретили пришельца, то где жилище на нартах? Где труба? Не было там ни того, ни другого, сам видел. А стало быть — колдун.

Вождь пожал плечами — мало ли какие пришельцы бывают?

— Ты видел раны у волков, — говорил он. — Будь это колдун, он бы наложил заклятье. А тут словно зверь рогом пронзил. Пришельцы и есть.

Головня и Сполох, прислушиваясь к спору, выкладывали по кругу снежные брикеты — один на другой. Сполох толкнул товарища в бок, прошептал:

— Покажи им находку.

— Не буду.

— Покажи, дурак!

— Отстань.

Вождь подсел к костру, принялся устанавливать по бокам от него стояки с развилкой поверху, чтобы разогреть кровянку. От огня шёл густой дым. Ложбина погрузилась во мрак, сделавшись похожей на мутный омут среди серебристого озера. Небо было глухое и морщинистое, точно слепленное из глины.

Подумав немного, вождь сказал сыну:

— Поднимись, глянь ещё раз, нет там наших?

Сполох сорвался с места, взлетел на возвышенность, постоял, всматриваясь. Потом замахал кому-то, крикнув:

— Эгей, сюда!

Вождь встал и тоже поднялся по склону.

— Вон они, вон! — тыкал рукавицей Сполох, показывая куда-то.

Пламяслав отрешённо сидел у костра. Чуть поодаль бродили лошади — пробивали копытами наст, подцепляли зубами прошлозимнюю несытную траву и ягель.

— Ладно, иди Головне помоги, — сказал вождь.

Сполох вернулся к товарищу, задорно бросил ему на ходу:

— Едут, голубчики.

Спустя некоторое время, они услышали далёкий голос Огонька:

— Мы думали, ты это… за холмы ушёл, вождь. А там, за холмами-то, ну… мёртвое место. Обманул нас Большой-И-Старый. Вот так.

Вождь смолчал.

Вскоре пропавшие родичи въехали в ложбину — все трое. Впереди — Светозар на кобыле, за ним — Жар-Косторез, последним — Огонёк на собачьей упряжке. Светозар сполз с лошади, захрипел, вытаращившись дико:

— Мртвй мст. Нд хдть.

Огонёк соскочил с нарт, затараторил:

— Мёртвое место, вождь! Надо это… уходить. Нельзя тут оставаться.

Он переводил речь отца. Сам Светозар говорил с трудом. Пять зим назад медведь своротил ему челюсть, и с тех пор вместо слов у того получались лишь отрывистые звуки, которые он проталкивал сквозь плотно стиснутые зубы.

— Клдн, — гудел он. — Йг чр.

— Да, да, проклятые чары колдуна, — поддакнул Огонёк.

Жар-Косторез взял обеих лошадей под уздцы, похлопал их по мордам. Лошади нагнулись было к снегу, но Косторез дёрнул их за поводья, чтоб не застудили нутро. Огонёк пытался унять разбушевавшихся собак: те дрались, рычали друг на друга и лаяли. Распрягать их было опасно.

— Хоч, хоч, заполошные! — кричал Огонёк, прохаживаясь по их спинам остолом.

Вождь принялся расспрашивать Жара-Костореза о метаниях по тундре. Ответов его Головня не услышал (мешал собачий лай), но по потемневшему лицу вождя сообразил, что дело плохо. Вождь перехватил взгляд Головни, крикнул ему и Сполоху:

— Закончили, бездельники?

Головня окинул взглядом незавершённый снежный купол. Постройка уже выросла до уровня человеческого роста, пора было смыкать наклонные стены.

— Сейчас закончим.

За его спиной не утихал шум: повизгивали собаки, фыркали лошади, потрескивал костёр. Вождь распоряжался:

— Огонёк, накорми собак. Жар, привяжи лошадей к нартам, копыта проверь. Светозар, садись сюда, потолкуем.

Так буднично звучало это всё, словно и не было где-то там, в серой мгле, страшного колдуна с его волшебством, не было мёртвого места за холмами, не было вещи древних, жгущей Головне грудь. А были ледяные поля и загон, а завтра ещё будет Большой-И-Старый. Всё как всегда.

— Закончили, — объявил Сполох, втыкая снежак в землю. — Принимайте работу.

Снежное жилище наполнилось туманом. Маслянисто дымили светильники, расплывчато темнели очертания сидящих. Из тумана выпрастывались руки, хватали с устланной шкурами земли куски мяса и рыбы, втягивались обратно в туман.

Закончив есть, вождь откинулся к стене, поковырял в зубах, глядя поверх голов товарищей.

— Завтра покажешь нам следы Большого-И-Старого, Светозар, — объявил он.

Тот замер на мгновение, неспешно вытер о меховик жирные пальцы.

— Нв бд хчшь нвлчь?

— Новую беду хочешь навлечь? — тихо перевёл Огонёк.

Все как по приказу перестали жевать, уставились на вождя и Светозара.

— Завтра покажешь следы, — упрямо повторил вождь.

Загонщики ждали ответа Светозара. Он был зятем Отца Огневика. Ему одному позволено было спорить с вождём. Даже Пламяслав, старейший в общине, не смел этого делать.

Светозар принял вызов. Полосы шрамов на левой щеке побелели.

— Чрз тб нпсть пршл.

— Через тебя напасть пришла, — перевёл Огонёк. И продолжил, повторяя за родителем: — Все беды — через тебя. Дожди пали и луга замёрзли — через тебя. Коровы молоко потеряли — через тебя. Никак ты не уймёшься. С Отцом Огневиком, тестем моим, враждуешь. Потому и покинул нас Огонь. Теперь ещё это… в мёртвое место нас тащишь. Мало тебе грехов? Хочешь всех погубить?

Вождь побагровел, задрал густую сивую бороду, выкатил глаза. Хотел ответить что-то, но сын, Сполох, опередил его.

— Вы, Павлуцкие, вечно ноете. Хочется вам — идите в общину. А мы, Артамоновы, пойдём за Большим-И-Старым, земля мне в зубы.

Светозар грозно заворочался, засопел, раздумывал, оскорбляться ему или нет. Вождь, опережая его, повернулся к Пламяславу, спросил недобрым голосом:

— Помнишь, ты рассказывал нам о загонщике, который ослушался вождя?

Тот закивал важно, опустил веки и заговорил, поглаживая бороду:

— Помню времена, когда пищей нам служили тюлени, а вождём был Суровый Тепляк. Славное то было время. Великое время! Всяк знал своё место, и все были как пальцы на одной руке. Потом озеро оскудело, превратилось в ледяную пустошь, и мы ушли к Большим Камням. Нас вёл Пар — сын однорукого Искромёта. А Отцом тогда был Сиян. Мы прошли через Гиблую лощину, обогнули Медвежьи поля, а потом миновали обширное мёртвое место. Ах, натерпелись мы страху! И голод, голод!.. Ни в жизнь вам не испытать такого голода. Когда выходили, было нас пять раз по пять пятков, а к Тёмному ущелью дошла едва половина. А потом, в великую тишь, когда вождём был ещё один Пар, отец Пепла — лучшего из всех загонщиков — а зрящим был всё тот же Сиян, и мы кочевали до самой безбрежной воды на западе, и жилось нам тогда привольно и сыто… что за времена! Многих, многих я помню, многие общины повидал, пока был следопытом. Но куда бы ни пришёл, кого бы ни встретил, везде и всюду загонщики ходили под вождями, и не было такого, чтоб общинник ставил себя над вождём. Так-то.

Он умолк, сложил узловатые ладони на животе и, выпятив челюсть, важно обозрел сидящих. А потом вдруг брякнул ни с того, ни с сего:

— Вас, сопляков, учить и учить. Чтоб роздыху не знали. Возить мордами по дерьму. Намаетесь — будете впредь умнее. Меня-то, думаете, меньше гоняли? Суровый Тепляк спуску не давал…

Все молчали, озадаченные его словами, а вождь подытожил:

— Община ждёт, что мы вернёмся с добычей. Придём без Большого-И-Старого — проклянут. И если Огонь послал нам зверя, мы должны принять Его дар, хотя бы даже и в мёртвом месте. Я сказал.

Огонь белесыми нитями просочился сквозь пелену дымных демонов, молочно растёкся над тундрой. Серое покрывало снега пучилось холмами, морщилось, шло комками. Казалось, будто огромная рука плеснула масла на горячий металл: вместо ровного пространства — сплошные складки и бугры. Таково оно было, мёртвое место.

Вспомнилось, как Пламяслав наставлял когда-то молодых загонщиков: «Дайте волкам растерзать вас, дайте холоду сковать ваше тело, дайте демонам отравить вас, но никогда не подходите к мёртвому месту. Тот, кто попадёт туда, не выйдет обратно. А если выйдет — недолго протянет».

Вот оно, мёртвое место. Средоточие Ледовой скверны. Одно из многих. А сколько их разбросано по земле? Бог весть…

Но старик отчего-то был спокоен. Будто и не в мёртвое место они притопали, а вернулись в родное стойбище.

— Видение было мне во сне, — объяснил дед, когда Головня спросил его об этом. — Явился мой отец и сказал заветное слово. Не страшно нам больше это место.

— Что ж за слово-то?

— А этого тебе знать не положено.

И сразу отлегло от сердца. Уж если Пламяслав говорит — значит, так и есть. Ему-то мудрости не занимать. Самый старший в общине. Даже Отец Огневик — и тот младше.

С утра помолились за удачу дела и за оборону от злых сил. Головня тайком извлёк шейный оберег, дотронулся до него губами, сжал крепко в ладони, проговорил заклятье от духов тьмы.

Светозар повёл родичей по вчерашнему следу. Ехал чуть поодаль, словно нарочно сторонился их. За ним, поотстав, двигался вождь, потом — Головня и Сполох, затем — Пламяслав, ну а последним — Огонёк на собачьей упряжке.

Они держали путь к холмам. Казалось бы, холмы и холмы — эка невидаль! Но под этими холмами, скрытые землёй и снегом, прятались разрушенные жилища древних. В этих жилищах обитали предки перед тем, как Лёд, рассорившись с Огнём, обрушил на людей всю силу своего гнева. Где-то там, в недрах, лежали неописуемые сокровища, каких не видел свет. Великий Ледовый соблазн, которым господин холода искушал нестойких.

Неугомонный Сполох, кичась своей смелостью, спросил Пламяслава:

— Дед, а ты встречал кого-нибудь, бывавшего в мёртвом месте? Неужто будем первыми, земля мне в уши?

Старик ответил ему, нахохлившись:

— Я был за Великой рекой, где земля превратилась в лёд, а люди пребывают в спячке, подобно гнусу в лютый холод. Я доходил до Небесных гор, на вершине которых, вечно затянутых чёрными тучами, обитал злобный бог, прежде чем сойти на землю. Я своими глазами видел мёртвое место — столь огромное, что собачья упряжка не могла обогнуть его за целый день. А ещё я встречал чёрных пришельцев, странствующих по большой воде в громадных лодках, и ужасных чудовищ величиной с холм, от которых тряслась земля. Я исходил эту землю вдоль и поперёк: от Медвежьих полей до Ветвистых урочищ. Но лишь единожды, в детстве, когда чрева породивших вас ещё не познали Подателя жизни, я встречал человека, бывавшего в мёртвом месте. То был белогривый чужак с глазами широкими и круглыми, как галька. Он принёс нам цветную «льдинку», искрившуюся на огне, словно прозрачные камни из пещер. Он просил за неё половину табуна. Прежний вождь, который был дедом Жара, — он был согласен на обмен, но Отец, старый Отец, не нынешний, запретил ему делать это. Вождь уступил, хотя и ворчал, а потом у него почернели ноги, и он ушёл к Огню…

— Божье возмездие! — выпалил сзади Огонёк.

Старик промолвил, обернувшись к нему:

— Я был тогда младше всех вас, но уже умел вязать петли и ездить в седле. Люди в то время быстро взрослели, не то что сейчас. А теперь никого не осталось из сверстников, все ушли по морошковому следу. Я — последний! — Он задрал бороду и оглядел каждого. — Последний! Уйду, и никто уж не поведает вам, каков был Отец Сиян. Так-то!

Все смолчали, благоговея перед ним.

Головне вспомнилось, как Пламяслав наставлял ребятню в общине:

— Знайте, сорванцы — Большой-И-Старый послан нам в пропитание. Дряхлый зверь — от Огня, а молодой — ото Льда. У дряхлого душа рвётся наружу, у мелкого держится за плоть — злая, упрямая. Мы берём старых зверей, ибо они пожили своё и готовы сами поделиться своей плотью. Но если демоны по грехам уведут от нас старого зверя, придётся брать молодого. Слаб человек, жрать хочет! Да и то, если подумать: помрём все — кто за Огонь вступится? Вот и знай: ежели ловишь юного да прыткого, твори заклинание — авось Огонь-то не прогневается.

И странно, и жутко было вспоминать всё это. Будто услышал сказ о древних загонщиках, а эти загонщики раз — и явились во плоти, живёхонькие. Вчера ещё и представить было страшно, что они, чада Огня, потащутся в мёртвое место. А ныне — шли! Боялись, но шли. Надеялись на старика. Раз старик сказал, что спасёт, значит, спасёт.

Путь пролегал по лощинам и распадкам, среди выветренных скал и заснеженных груд валунов. Холмы волдырями громоздились на окоёме. След был хорошо заметен: широкая полоса вытоптанного снега среди нескончаемых сугробов, будто стремнина среди спокойной воды. Во многих местах снег был изрыт, чернела земля, валялись ошмётки ягеля.

— Теперь-то уж не уйдут, — плотоядно предрёк Сполох. — Даже если пурга налетит, отыщем.

Собаки то и дело порывались вперёд, но Огонёк тормозил их остолом, покрикивал на вожака:

— Куда погнал, Крестоватик? Охолони.

Крестоватиком называли вожака за серый крест-накрест пояс бурого меха вдоль хребта и по лопаткам — точь-в-точь как у молодого песца. Пёс был рьяный, быстро шалел в упряжи, в запале напрыгивал на лошадей, по-волчьи рвал их зубами.

Собак лесовики не шибко привечали. Если хотели кого оскорбить, говорили: «Чтоб тебе сдохнуть как шелудивому псу». В хозяйстве собаки были бесполезны, только мясо жрали. Ездить на них желающих не находилось: смрад источали такой, что хоть из нарт выскакивай. Годились только для загона, но зато там проявляли себя во всей красе. Поймаешь Большого-И-Старого, погрузишь на кладовые нарты: собаки везут, красота! В некоторых общинах ещё оленей впрягали, но для Артамоновых олень — зверь священный, кроваворогий. Ему по воле Огня только Большим-И-Старым быть.

Пояс мелкоснежья огибал скальный выступ и спускался в широкую балку, за которой начинался крутой подъём на очередной холм. Светозар вдруг остановился, грузно сполз с лошади, наклонил голову, разглядывая что-то под ногами. Держа кобылицу под уздцы, он прошёл в одну сторону, потом — в другую, развернулся, посмотрел вокруг, не поднимая головы. Вождь подъехал к нему, наклонился к земле, поддел горсть снега рукавицей. Объявил, глянув на остальных.

— Отсюда пойдём.

Всадники спрыгнули с лошадей, поснимали тюки, бросили их в нарты. Наскоро перекусили стерляжьей строганиной с заболонью и сушёной брусникой, покормили кобылиц сеном с рук, а собакам бросили остатки кровяницы. Ели молча, только Жар-Косторез проговорил, стуча зубами:

— С-слава Огню, ч-что до мёртвого м-места не доехали.

Закончив с едой, опять сели на лошадей, сняли притороченные к сёдлам длинные жгуты из сыромятной кожи с петлёй на конце, обвязали эти жгуты вокруг пояса, другой конец спустили вниз локтя на три, придерживая ладонью. Огонёк вернулся к нартам, устроился поудобнее, сдвинув все тюки назад, к деревянной спинке с двумя сосновыми поперечинами.

Вождь проговорил вслух молитву, затем сказал:

— Отсюда — во весь опор.

Ударил лошадь пятками, та всхрапнула, едва не встав на дыбы, и рванула вперёд. За ним почти беззвучно — только глухой топот от копыт — полетели остальные всадники. Огонёк ударил собачьего вожака остолом:

— Вперёд, Крестоватик! Вперёд, белоухий!

Кобыла у вождя была что надо: неплодная, поджарая, с глазами-бельмами, будто самим Льдом рождённая. Такая сутки может идти и не упадёт: знай только корму подкидывай. А уж прыть у неё похлеще, чем у любого оленя. Остальные с ней соревноваться не могли, поотстали.

Резвым галопом вождь скатился в ложбину, с разгону взлетел на гребень холма и снова бросил бельмастую вниз по склону. Товарищи его ещё поднимались, а он уже мчался вниз, в новую балку, на дне которой, словно жемчужная россыпь в серебряном блюде, теснились олени: пять раз по пять пятков, или тьма-тьмущая. Завидев всадника, зверьё кинулось прочь, заметалось, сталкиваясь рогами и телами, взметнуло облако снега и бросилось прямиком к мёртвому месту. Вождь засвистел, раскручивая петлю над головой.

Первый бросок был неудачен — Ледовым наитием зверь сумел увернуться, и петля шмякнулась на снег. Выругавшись, вождь сбавил скорость, принялся на ходу наматывать жгут обратно на плечо. За спиной его грянул голос Сполоха:

— Левей бери, Головня!

Вождь обернулся: родичи уже летели, скатывались вниз, будто валуны с горы. Первым мчался Жар-Косторез на каурой лошади. За ним, отстав на корпус, скакали Головня, Светозар и Сполох, потом — Огонёк на санях, и последним — старик.

Вождь опять ударил пятками кобылу, присвистнул лихо, радуясь подмоге. Припустил за удирающим стадом, пригнувшись к лошадиной гриве, чтобы ветер не бил в лицо.

А небо неумолимо мрачнело и уже сыпало мелким снежком, точно предупреждало загонщиков: не ходите — хуже будет. Глаз Огня, и без того едва видимый сквозь вечную пелену дымных демонов, совсем пропал, оставив людей один на один со Льдом. Но вождь не видел этого. Не видел он и того, что Светозар вдруг остановился и начал заворачивать лошадь, махая остальным рукой: «Нзд! Нт пт!». И Огонёк, заметив это, с испугом заорал товарищам: «Стойте! Дальше нельзя!».

Ничего этого вождь не видел и не слышал. Раскрутив петлю, он что есть силы метнул её в лохматого тёмно-серого самца. Петля зацепилась за рога, оленя дёрнуло назад, а вождя выбросило из седла. Грохнувшись лицом в снег, он сплюнул пресную жижу, выступившую на языке, и быстро поднялся на одно колено, уперев другую ногу в землю. Олень яростно бился в петле, волоча загонщика за собой.

— Светозар, Сполох, вяжите ему ноги! Где вы, Лёд вас побери?

Он хрипел и ругался, сражаясь с оленем, а зверь рвал сыромятную кожу, бил копытами землю, фыркал и мотал головой. Вскочив на ноги, вождь медленно тянул его к себе. Наконец, подоспели Головня и Сполох. Соскочив с лошадей, они подбежали к зверю, Головня схватил его за рога, а сын вождя повалил оленя на снег.

— Вяжу! — крикнул он, затягивая кожаный узел вокруг передних ног Большого-И-Старого.

Подъехал Пламяслав, весь в пару, тоже слез с лошади, начал связывать зверю задние ноги.

— Где остальные? — рявкнул вождь, вытирая пот со лба.

Он отпустил петлю, подошёл к добыче.

— Струсили, — откликнулся со злобой Сполох. — Зассали, чтоб им провалиться.

— Дристуны проклятые…

Вождь огляделся: в запале погони он и не заметил, что заехал в мёртвое место. Со всех сторон его окружали холмы с торчащими из них обломками каменных стен и ржавыми прутьями. Сверху на всё это безучастно взирало суровое тёмно-серое небо. Тут и там виднелись следы всякой живности: зайцев, песцов, евражек. Ложбина между холмами была вытоптана копытами оленей.

Вот, значит, какое оно, мёртвое место.

Вождь опустил глаза на зверя: тот лежал на взрыхлённом грязном снегу, бока его подрагивали.

Старик встал перед оленем на колени, сложил молитвенно руки:

— Прости нас, великий, что творим насилие над тобой. Но ты пожил своё и готов соединиться с Огнём. Мы же заберём твою плоть. Каждый общинник воздаст тебе хвалу за то, что ты позволил нам утолить голод. Благодарим тебя, Большой-И-Старый, за твою милость к нам.

Головня прошептал:

— Ты от Льда, я от Огня… Прочь, прочь, прочь… Уйдите, демоны злые…

Вождь погладил пышные усы, сказал с нарочитой бодростью:

— Пусть Отец Огневик отмаливает этого зверя, мы своё дело сделали. А эти бздуны, заячьи души… — он задохнулся от ярости, не находя слов. — Пусть пеняют на себя. — Повернувшись к сыну, добавил: — Слетай-ка за нартами, Сполох.

— В один миг, отец.

Вождь посмотрел на Пламяслава.

— Где там твоё средство от скверны, старик? Самое время.

Пламяслав вздохнул, подняв лицо к небу, прикрыл глаза и зашептал что-то. На бескровных губах стали набухать и лопаться, как весенний снег, маленькие пузырьки слюны. Пальцы его задрожали, и весь он стал как будто бесплотным, превратившись в тень. Затем поднялся, закряхтев, сделал шаг от поверженного зверя и покачнулся, словно наткнулся на порыв ветра. Совладав с накатившей слабостью, расправил плечи и двинулся прочь от загонщиков. Родичи удивлённо молчали. Каждый хотел крикнуть: «Ты куда? Ошалел? Здесь же смерть», но крик этот, барахтаясь в груди, глох где-то в горле, не прорываясь наружу, ибо все вдруг поняли: старик отдавал себя Льду. Он спасал товарищей от скверны, жертвуя собой.

Полные трепета, загонщики смотрели, как Пламяслав уходит всё дальше и дальше, торя себе тропу в снегу. Казалось, вместе с ним уходит живая память общины, связь с усопшими предками, отгоревшее прошлое. Он, этот лысый обрюзгший следопыт, учил детвору отличать добро от зла. Он вещал родичам о минувшем и настоящем. Он говорил о многообразии мира. От него, неутомимого разведчика, общинники узнали о далёких краях, где Огонь сияет с неба, а земли свободны от снега, где бродят говорящие медведи и живут люди с оленьими головами, где растут деревья в два пятка обхватов, задевающие кронами облака.

В детстве Головня часто убегал к Пламяславу, чтобы не слышать постоянных ссор родителей. Он спрашивал у него: почему Отец Огневик не позволяет людям расходиться, если они не хотят жить друг с другом?

Тот важно отвечал:

— Потому что так велит Огонь — тело к телу, рука к руке. Слепившихся единожды разлучит лишь смерть.

Головня спрашивал:

— Отчего зима сменяет лето, а лето — зиму?

Старик объяснял:

— Летом Огонь подступает близко, и тёмные духи прячутся под землёй, унося холод. А зимой Огонь, устав греть, возвращается на верхнее небо, и демоны вылазят на поверхность, воя от восторга, — так приходит стужа.

А ещё старик говорил о прошлом. О том безмерно далёком и потерянном прошлом, которое не застали ни деды, ни прадеды. Он говорил: «Жизнь тогда была легка и привольна. Всего было вдоволь: еды и тепла. Огонь свободно сиял с небес и был так ярок, что нельзя было глядеть на него, не сощурившись. Люди тогда не кочевали с места на место, а жили огромными скопищами, потому что мягкая жирная земля питала их. Большая вода была далеко на полуночи, а не подступала к нам с севера и запада, как сейчас. Повсюду росли леса, полные зверья и птиц, а лето тогда длилось столько же, сколько и зима, ибо Огонь и Лёд находились в равновесии. День тогда был светел, как самое сильное пламя, а ночь темна, как глубокая яма. Дивное, чудесное время! Время древних людей».

Мнилось, что Пламяслав вечен: рождённый в начале времён, он покинет этот мир лишь с концом света. Но он уходил сейчас, и словно что-то ломалось в порядке вещей, что-то неуловимо рушилось без остатка. Он брёл сквозь сугробы, не оглядываясь, а загонщики смотрели ему вслед, боясь вздохнуть. Так и смотрели, пока он не пропал в колкой дымке изморози.

Глава вторая

— Пурга и хвори, и все несчастья земные да обрушатся на ваши головы! Как смели вы, ничтожные, польститься на Ледовый посул? Как не отсохли ваши руки и не отнялись ваши ноги? Как отважились вы явиться сюда, в средоточие Огненной благодати, после того, как прикоснулись к мерзости? Еретики и вонючие падальщики, вам не место среди людей! Вам место среди таких же, как вы, — отверженных и презренных. Уже сейчас вижу скверну, разъедающую вас, чувствую гниль, пронзающую ваши члены. Как ни рядились вы в личины правоверных, вам не обмануть Огонь и Его слуг. Думаете, не вижу ваши червивые душонки? Срам и поругание вам и вашим детям! Помните: врага мы познаём не по словесам, кои всегда лживы, не по поступкам, кои лицемерны, но по блеску глаз и скрежету зубовному, по страху и злобе, поражающему души. Не тот огнепоклонник, кто стоит в стороне от соблазна, но тот, кто давит искус везде, где заметит его. А вы, поддавшиеся прельщению, — губители рода человеческого, худшие из людей! Чрез вас терпим мы муку и страдание, чрез вас сидим без еды. Вы, отступники, — корень всех бед, а главный корень — ты, вождь…

Так приветствовал их Отец Огневик, когда они привезли добычу в становище. Отец разорялся, порицая загонщиков за слабость духа и податливость Льду, а те стояли, потупив очи, и только Светозар с Огоньком злорадно ухмылялись, радуясь такой встрече. Это они донесли Отцу, что Большой-И-Старый был взят в мёртвом месте.

Зверь лежал связанный в санях: головой — к спинке, задом — к вознице, рога примотаны сушёными жилами к перекладинам. Под пегим шариком хвоста приторочен мешочек из евражьего меха — весь в замёрзших испражнениях. Собаки повизгивали, виляя хвостами — радовались возвращению загонщиков. Лошади, гружёные тюками, тревожно поводили ушами и косились на хозяев, будто спрашивали: за что ж так взъелся на вас Отец?

— Помни, помни, вождь, — продолжал Отец Огневик, — худо тебе придётся, если не отмоешься от скверны. Подонком и мерзостью станешь ты пред Господом.

— Я чту заветы Огня, Отче.

В сердцах плюнул Отец Огневик и побрёл прочь, а понурые загонщики начали снимать тюки с кобыл. Собратья, сбежавшиеся встречать родичей, молча взирали на них, боясь приближаться. Даже Ярка, жена Светозара, не смела подойти к мужу. Скверное получилось возвращение, что и говорить. Вместо почёта и славы — оскорбления и страх, вместо радости — печаль.

— Головня, Сполох, отведите лошадей, — распоряжался вождь. — А ты, Огонёк, вези Большого-И-Старого в загон.

Стойбище раскинулось на ровной возвышенности, зажатое меж речной низиной и пологим холмом, который до самой верхушки зарос чахлой, в наростах, лиственницей, сосной и елью. Кое-где меж заснеженных стволов проглядывали хилые берёзки и рябины, утонувшие в зарослях можжевельника, боярки и шиповника. На возвышенности, полукругом, уперев концы в края склона, выстроились сосновые избы с хлевами, до самых крыш обмазанные глиной и навозом. Вокруг каждой избы протянулся земляной вал. В окнах тускло мерцали грязно-серые льдины. У коновязей переминались печальные тощие кони. Скирды сена, ещё недавно стоявшие плотными рядами вокруг становища, теперь изрядно поредели и сделались похожими на полуразвалившиеся срубы.

По ту сторону скованной льдом реки бродили коровы: их охраняли мальчишки с деревянными колотушками. А ещё дальше над занесённым снегом хвойным бором тут и там торчали голые верхушки сопок. Летом они слегка желтели от ягеля, но зимой неизменно окрашивались пепельной серостью, растворяясь в окружении столь же серого неба. Под ними в пойме реки угадывались переплетения ракитника и ивы. Общинники называли эти заросли Ледовой паутиной.

Пока загонщики вели лошадей, к ним несколько раз подбегали собаки, скулили, просили покормить. Головня не обращал на них внимания — слишком был занят своими мыслями. Сполох брякнул:

— Смотри, о своей находке не проболтайся. Иначе нам вообще конец, земля мне в зубы.

— Ты сам трепись поменьше, — процедил Головня.

Вокруг не было ни души: все убежали глазеть на Большого-И-Старого. Становище словно вымерло, только слышался гул голосов со стороны оленьего загона, да вились дымки над избами. Головня и Сполох миновали цепочку срубов и вышли к изгороди по ту сторону жилища вождя. Внутри изгороди паслись две облезлые кобылы. Сполох присвистнул.

— Дрянь дело. Ты посмотри на них. Совсем кормить нечем, чтоб мне провалиться.

Головня открыл плетёную калитку, впустил внутрь лошадей, привязал их мордами вверх к обитому медью высокому шесту с кольцами. Затем вместе со Сполохом расседлал животных, отёр их от инея, прочистил им ноздри. Сложил сёдла возле изгороди и зашагал к оленьему загону.

Загон — обширная площадка, окружённая высокой, до плеча, саманной стеной — был полон родичей. Окружив стоявший в середине железный кол, возле которого лежал Большой-И-Старый, люди негромко переговаривались, выспрашивали у загонщиков про мёртвое место и колдуна. В толпе то и дело раздавались ахи, слышались заклинания против Ледовых прихвостней. Собравшиеся волновались, гадали, с какой стороны зверь обойдёт колышек, когда встанет: справа или слева. Если справа — быть беде, если слева — быть благу. Ставили на кон песцовые шапки и ходуны из оленьей кожи.

Большой-И-Старый лежал на правом боку, косил чёрным глазом, фыркал. Шея его была перетянута кожаной петлёй с цепью, которая тянулась к железному колу. Несколько раз он пытался подняться, но всякий раз падал, не в силах размять затёкшие от долгой неподвижности ноги.

Головня протиснулся вперёд, обежал глазами собравшихся. В толпе не было ни Светозара, ни Огонька, ни матери его, Ярки, — видать, ушли к Отцу Огневику советоваться, как бы ещё нагадить вождю. Зато здесь была Огнеглазка, дочь Светозара. А рядом с ней — Искра, отрасль рыбака Сияна. Подружки стояли почти напротив Головни, не замечая его, — обе заворожённо следили за оленем. В какой-то миг Искра перехватила взгляд родича и подняла на него глаза, улыбнувшись. Загонщик пробрался к ней, шепнул:

— Ты жди. Приду к тебе сегодня.

Она чуть заметно кивнула, делая вид, что продолжает наблюдать за оленем.

— Ну давай.

— Ей-богу приду! — пообещал Головня.

Огнеглазка вдруг заверещала:

— Встаёт, встаёт! Искорка, гляди!

Большой-И-Старый всё-таки сумел утвердиться на дрожащих ногах и теперь громко сопел, покачивая рогами. Родичи подались назад, перешёптываясь:

— Попотеть придётся… Сильный зверь.

— Рога бы отрезать… Насадит ещё…

— Жилистый. Выносливый.

— Собак не пускать. Разорвут в клочья…

— Три пятка дней его кормить, пока дозреет…

Постояв немного, зверь пофыркал и вдруг рванулся прочь, едва не сшибив Сполоха. Цепь, загремев, натянулась, как потяг, дёрнула его обратно, и олень, взревев, рухнул на снег. Люди выдохнули в едином порыве.

Олень бился как рыба в сетях, мотал головой, пытаясь сбросить ошейник, скрёб копытом по обнажившейся мёрзлой земле, но цепь держала крепко. По толпе прокатился смешок: ишь как его корчит, Ледовое отродье, — хочет Огненных чад без мяса оставить, бесова душа.

Головня легонько похлопал Искру по спине и направился в мужское жилище, чтобы отоспаться после трудного пути. Мужское жилище находилось на самой опушке, нарочно вынесенное на отшиб, чтобы парни по ночам не бегали к девкам. Предосторожность напрасная — бегали всё равно, а бывало, что и девки к парням заглядывали, смеясь над строгостью Отца Огневика. Жилище было без углов, продолговатое, выстроенное из сосновых брёвен и брусьев, со всех сторон обложенное дёрном.

Внутри было темно и вонюче. На истёртых прокисших шкурах валялись обглоданные кости, разбитые черепки, под ногами хрустел песок и высохшая рыбья чешуя. В полумраке терялись два очага с деревянными шестками, набитыми глиной. Слева, возле входа, угадывались очертания больших и малых котлов. Вдоль стен шли нары, тоже прикрытые шкурами. В жилище было морозно, Головня пробрался ощупью к нарам и брякнулся на них, не снимая ходунов. Но едва закрыл глаза, услышал вкрадчивый голос:

— Слышь, Головня, а ты там в мёртвом месте-то ничего не находил? А то махнёмся не глядя, а? У меня две железячки есть — почти не ржавые! — и кривая штуковина. Гибкая, как ветка. Я пробовал. Меняемся?

Головня вздрогнул, поднял веки. Разглядел в полумраке белобрысого лопотуна Лучину. Тот сидел рядом с ним, подогнув под себя ноги, и всматривался жадным взором в лицо загонщика.

— Меняемся, а?

Головню взяла досада. Неужто Сполох проболтался? Грёбаное трепло. По башке ему… Хотя нет, едва ли. Сполох — товарищ верный. Понятно же: наобум явился Лучина — услыхал россказни про мёртвое место и припёрся. Знай он, что у Головни есть «льдинка», мигом бы разнёс по общине. «Льдинка» — вещь завидная, редкая, иной её за всю жизнь не встретит.

— Нет у меня ничего, проваливай.

Лучина огорчился.

— Так уж и ничего? Ну хотя б крохотной вещицы, а? Ты же был в мёртвом месте… А я для тебя что хочешь сделаю. Вот хочешь, новые ходуны сварганю? У тебя, я гляжу, совсем старые, прохудились.

— Иди отсюда, пока в зуб не получил.

Выгнав назойливого просителя, Головня на всякий случай сунул руку в мешочек из горностаевого меха, подшитого изнутри к меховику (подарок Искры), проверил, на месте ли находка. Пальцы ощутили знакомую шершавость окаменевшей земли, скользнули по гладкой поверхности. Надо будет спрятать её куда-нибудь, пока родичи не наткнулись. Найдут — плохо ему будет. Отец Огневик живьём сожрёт. Старику только дай волю — выкинет из общины все реликвии до последней. Не успокоится, пока не избавит родичей от «скверны».

С этой мыслью Головня и задремал.

Вечером, отоспавшись после загона, он пошёл к Искре. Она жила вместе с отцом и мачехой в срубе у старой рассохшейся сосны, и жила несчастливо. У мачехи было двое собственных детей, совсем маленьких, в которых она души не чаяла, а отец о дочери вспоминал, лишь когда надо было заштопать меховик, принести воды или подоить коров. Ласкового слова от него Искра не слышала — батя будто мстил ей за мать, так и не сподобившуюся на сына. Мечтал сбыть дочь поскорее, выдать её за кого-нибудь из Ильиных или Павлуцких, как уже выдал двух старших сестёр. По слухам, не раз уже заговаривал с Отцом Огневиком насчёт сватовства. Старик, вроде, обещал похлопотать. Дело было за малым: найти жениха, который согласился бы дать за Искру хороший выход. Головне нужно было торопиться.

По правде говоря, он не представлял, как сумеет добиться своего. Всё было против него: и обычай, и судьба, и время. Родители умерли, когда ему не исполнилось и двух пятков зим, а без родителей кто поможет? Кто наберёт хабар, чтобы дать отцу невесты? Кто сосватает отпрыска? Другим сиротам пособляла община, собирала вскладчину подарки, отправляла сватов, уговаривалась о дне торжества. Отцы съезжались, говорили красивые речи, загонщики устраивали лошадиные бега, девки плясали до упаду. Но то — другим, не ему. Ежели придёт он к Отцу и скажет: «Отче, хочу жениться на Искре, дочке Сияна-рыбака. Дай своё благословение», тот посмотрит на него как на безумца и ответит: «Да ты не рехнулся ли, малый? Забыл, что брачеваться со своими — мерзость для Огня? Иди себе подобру-поздорову». Как тут извернуться? Как пойти наперекор обычаю? Вопрос!

Погода стояла безветренная. Столбы чёрного дыма, поднимавшиеся над скошенными трубами изб, упирались в набрякшее свинцовое небо. Речная низина отливала серебром, заросли тальника казались присохшей медной накипью на бронзовом блюде.

Вечера Искра обычно проводила не у родителей, а в женском жилище — там она могла хоть немного отдохнуть от понуканий отца и ворчания мачехи. Женское жилище — поставленные крест-накрест жерди и лесины, прикрытые полосами берёзовой коры — рядом с прочими строениями выглядело как игриво разодетая девка рядом с насупленными парнями. Стояло оно над косогором, сразу за крайней избой, в которой обитал Жар-Косторез с семьёй. Головня шёл к жилищу, петляя меж свежих коровьих лепёх, раскиданных на всём пространстве становища.

Со стороны реки поднимались бабы с коромыслами, где-то плакал младенец, мычал скот в холодных, насквозь пропахших мочой, хлевах. Из дома вышел Лучина, понёс бадью с рыбьими очистками на корм Большому-И-Старому. Возле жилища Отца Огневика пыхтела чёрным дымом дерновая чадница, в которой томились ровдуги. Рядом с чадницей две собаки с рычанием рвали старый, задубевший на морозе меховик. Чуть поодаль, в загоне, Сполох вытряхивал на грязный снег сено из мешка. Лошади сгрудились вокруг него, тянули длинные морды.

Подходя к женскому жилищу, Головня услышал доносившиеся изнутри звонкий смех и чей-то низкий голос. Нахмурился — кого ещё Лёд принёс? Очередного бродягу? С бродягами загонщики не ладили: слишком часто после их ухода в общине рождались дети, не похожие на своих отцов. Пламяслав говорил: «Общине нужна свежая кровь — без неё род киснет и хиреет». Он говорил это, поглаживая куцую бороду, а в глазах его загорались лукавые искорки. Он говорил: от кузнецов и следопытов не рождаются уроды. Всякий чужак чист перед Огнём.

Вход в жилище был завешен медвежьим пологом, изнутри шёл приторный запах копчёной рыбы и забродившего моняла — полупереваренного мха из желудка оленя.

Головня постоял, прислушиваясь. Потом откинул полог и ступил внутрь.

Так оно и было: возле очага спиной к нему сидел рослый мужик с чёрными от сажи ладонями, в щегольском тканом нательнике светло-серого цвета. Его волосы, длинные, как лошадиная грива, буланой копной топорщились над костяным ободом.

Ещё один чужак. Кузнец или следопыт. В общем, бродяга. Все кузнецы — бродяги, лишённые общины. Свежая кровь, как говорил Пламяслав.

Перед чужаком полукругом расселись девки. Их было немного, пяток всего. Головня заметил в потном сумраке жилища Искру и пухленькую Огнеглазку, чуть подальше — двух маленьких дочур покойного Золовика-Короеда и рыжую Горивласу, совсем кроху, родившуюся без отца после праздника Огня, когда Артамоновы соседили с Павлуцкими и Ильиными. Позади девчонок, угнездившись на нарах, чинно восседала старуха Варениха: поглядывала сверху суровым оком, жевала смолу и сплёвывала её в коричневую сморщенную ладонь. Искра и Огнеглазка сучили нить: расщепляли зубами сушёные оленьи жилы и скручивали получившиеся волоконца на бедре, время от времени смачивая их языком.

На огне, прицепленный кожаными жгутами к перекладине под потолком, висел котелок, в котором булькало мутное варево. В липком сером пару болтались копчёные хариусы и караси, подвешенные на нитях из конского волоса. Под нарами виднелись берестяные туески и короба с резными завитушками и загогулинами, горшки из чёрной глины, в углу стояло деревянное изваяние Огня работы Жара-Костореза — высотой до пояса, изжелта-красное, с багровыми зрачками. Дальний закут был перекрыт ровдужным пологом.

Услыхав за спиной шум, чужак обернулся, вскинул мохнатые брови. Был он пятка на два зим старше Головни, бурые сильные пальцы сплетены на скрещённых ногах. Все глаза устремились на вошедшего, и загонщик криво ухмыльнулся, сразу почувствовав себя лишним.

— Каково вечеряете?

— Слава Огню, — улыбнулся чужак. — И ты подсаживайся.

— Искромёт нам байки травит, — оживлённо сообщила Огнеглазка.

Головня кинул взгляд на Варениху, но та смолчала — знать, улестил её чем-то чужак, иначе шиш бы он попал сюда.

— Кузнец, что ли? — спросил Головня гостя.

— Плавильщик.

Загонщик опять посмотрел на Варениху.

— Я войду?

Та приподняла пальцем губу, начала ковырять в зубах.

— Войди уж, коли пришёл.

Сделав несколько шагов, Головня остановился в поисках свободного места. Плавильщик подвинулся.

— Сигай сюда, друг.

Говор у него был необычный: мягкий, с проглатыванием звуков. Головня такого и не слыхал никогда. Должно быть, из дальних краёв прибыл человек.

— Ты голодный, небось? — продолжал чужак. — А ну-ка, девоньки, что у вас там есть… Метайте сюда.

И сразу несколько рук протянули загонщику туески с сушёной заболонью, толчёной рыбой и раскисшим в воде мхом.

— Ты вроде из сегодняшних загонщиков? — продолжал плавильщик. — Слыхал, вы встретили в тундре колдуна. Лихое дело!

— Лихое, — кивнул Головня, устраиваясь рядом с ним.

— От колдуна, говорят, хорошее средство — это вещь древних, — поучал бродяга. — У меня-то, понятно, их нет, я с мерзостью дела не имею, но слухи по тайге бродят…

— Искромёт зовёт их артефактами, — вставила Искра, вся сияя от восторга.

«Артефактами, значит», — подумал Головня, с каким-то ожесточением смакуя про себя незнакомое слово. Поглядим, что тут за артефакты.

Он взял у девок рыбью толчёнку и моняло, начал жадно жевать, исподлобья поглядывая на Варениху. Как же она впустила этого Искромёта? Немыслимо, невероятно.

— Да и ни к чему они мне, — продолжал чужак. — Я знаю средство повернее. Такое, что ни одна зараза не пристанет.

— Какое? Какое? — загалдели девки.

— А такое: возьмите три сосновых шишки да суньте их на ночь под сани. И идите на боковую. Но спать нельзя! Если пролежите так до утра, никакой демон, будь он хоть сам Лёд, не будет вам страшен.

— И всё? — недоверчиво пропищала Горивласа.

— Нет, не всё. Надо ещё за всю ночь ни разу подумать о зайце. Если подумаете хоть раз, всё насмарку. Такие дела.

Девки переглянулись. Варениха подозрительно приподняла мохнатое веко.

Чужак повернулся к Головне.

— А ещё слыхал, от вас старик в мёртвое место ушёл. Недобрый это знак. Совсем недобрый.

— Куда уж хуже, — буркнул Головня. — И так уже на одной заболони сидим.

— Знать, прогневался на вас Огонь.

— Выходит, что так.

Плавильщик осторожно глянул на него, моргнул — будто тень взмахнула крылом в глазах.

— Знаешь, о чём я думаю, парень?

— О чём?

— Старик себя в жертву принёс. Кабы не он, сожрал бы вас колдун с потрохами.

Головня пожал плечами. Вспоминать о колдуне не хотелось — будто ворошишь насквозь гнилое, червивое мясо.

Его одолевала досада. Не вовремя он пришёл говорить с Искрой, совсем не вовремя. Искромёт этот, да ещё Варениха над душой висит… Может, уйти?

А чужак продолжал беззаботно:

— Помню, отец мне говорил: «Счастливую я прожил жизнь. Под старость сохранил силы, что были в молодости». «Это как же?» — спрашиваю. «А так. Вон видишь, валун лежит под деревом? Я и в юности не мог его поднять, и сейчас не могу».

Девки грохнули смехом, а плавильщик объяснил:

— Это он к тому говорил, что не след людям хвататься за непосильное. Кем тебе предназначено быть на роду, тем и станешь. Да вот закавыка: когда родитель мой ушёл к Огню, я тот валун взял да и выворотил. А потом ещё и зашвырнул в ручей. А кабы не сказал он мне про него, я бы и стараться не стал. Значит, можем мы переломить судьбу, а?

— Потому ты и стал плавильщиком? — спросила Огнеглазка, сгорая от любопытства.

— Плавильщиками у нас в семье все мужики были. Правда, они бронзу да медь плавили, а я золото.

И он ловко, двумя пальцами, вытащил откуда-то из-под нательника две маленькие золотые серьги — круглые, с напаянными по краю шариками, с тоненькими цепочками понизу. Девушки ахнули, а Головня чуть не выронил туесок с толчанкой. В свете костра серьги янтарно заискрились, как две масляные капли, засияли холодным мягким переливом. Девицы зачарованно уставились на них — не оторвёшь. Будто околдовал их проклятый чужак. Искромёт же покатал серьги между пальцев и снова спрятал за пазуху.

— Такие дела, красавицы.

Головне ужасно захотелось прихвастнуть своей находкой, чтобы сбить спесь с этого чурбана, но он переборол себя и вместо этого спросил:

— Как же ты сподобился?

— Да тайна немудрёная. Надо не обычный уголь в горн бросать, а каменный, из древних шахт, что в Серых Ямах остались. От него хороший жар идёт.

— Я слышал, в этих Серых Ямах еретики-лёдопоклонники сидят. Не сунешься к ним.

— А у меня от еретиков средство есть. Отец присоветовал. Надо, говорил, всегда носить с собой волчьи зубы, которые пролежали зиму в заговорённом ларце. Видишь? — он оттянул нательник, показал шею. На сушёной жиле болтался пожелтевший волчий клык. — Ни один еретик не страшен!

Девки так и остолбенели. Искра спросила:

— А других у тебя нет? Я этих еретиков жуть как боюсь.

Искромёт задорно подмигнул.

— Думаешь, пролежали бы они у меня целую зиму, если б я раздавал их всем подряд? — но тут же рассмеялся: — Завтра приходи — подарю.

— И мне! И мне! — загалдели девчонки.

— Всем достанется, — успокоил их плавильщик.

Головню аж передёрнуло. Он отставил туесок и вытер рот.

— Ну ладно, пойду. Доброй ночи! И тебе доброй ночи, бабушка, — отдельно сказал он Варенихе.

— Уже? — просил Искромёт. — А про загон рассказать? Мы ж в нетерпении.

— В другой раз, — ответил Головня. — Благодарю за угощение.

Он вышел наружу. Сердце его прыгало от бешенства, в уголках губ играли желваки. Он злился на себя и на чужака, но больше всего — на богов, которые привели бродягу в общину. Из памяти не выходило лицо Искры, каким она смотрела на чужака, — зачарованное, полное немого восхищения и восторга. Много бы дал Головня, чтобы Искра хоть раз взглянула так на него!

На тайгу опустились сумерки, лес превратился в сплошное скопище призраков, шершавые полосы красного тальника багровели, как свежие рубцы на руке. От мороза трескались деревья. Собаки попрятались в дома, и только лошади продолжали безучастно жевать сено, бродя по загону.

«Ничего, — думал Головня. — Поглядим ещё, каков этот плавильщик. Увидим, крепка ли у него кость».

Каждый день, когда девки приносили в плавильню обед (сухую заболонь, кровяницу, моняло и рыбу), Искромёт рассказывал им весёлую историю. Например, такую:

— Навязчивые объедалы — как они ненавистны нам! Вваливаются в любое время и требуют угощения. И вот однажды я проучил их. Как-то раз моим родичам довелось поймать на редкость крупного Большого-И-Старого. Нахлебников слетелось — тьма! И каждый, что любопытно, был дальней роднёй мне или моему тестю. Я кормил их днём и ночью, а чужаков не убывало. И вот, устав от них, я спросил вновь прибывших: вы кто такие? «Мы родственники двоюродной тёти сестры твоего тестя». Что ж, тогда я растопил для них снег и подал пустую воду. «Что это?» — спросили они. «Это похлёбка из похлёбки, сделанной из похлёбки, приготовленной из оленьих бёдер», — ответил я.

Искромёт умел рассказывать. Он делал это так ловко, что даже говор его, странный для лесовиков, становился незаметным. Всё больше людей приходило его послушать. Иногда у плавильни собиралась половина общины. Приходили и вождь, и Сполох, и Огонёк, и даже Светозар. Лишь Отец Огневик, верный обычаю, не привечал бродягу.

— У одного парня через несколько дней после свадьбы родился первенец, — гнул другую историю плавильщик. — Счастливый родитель положил рядом с ним загонную петлю. Его спросили: «Зачем ты делаешь это?». Он ответил: «Если младенец так быстро прошёл путь от зачатия до появления на свет, через месяц он станет загонщиком».

Он многое знал, этот Искромёт! Даже то, что знали лишь Отцы. К примеру, счёт месяцев. Или молитвы древних, полные странных, непонятных слов.

— Одному некрасивому человеку жена сказала: «Горе нам, если ребёнок будет похож на тебя». «Горе тебе, — ответил он, — если наш ребёнок не будет похож на меня».

Бабы валились от смеха, слушая его. Мужики усмехались в бороды и подозрительно поглядывали на своих жён. Все обожали плавильщика, ведь он принёс радость в трудное время. Он развеял тоску!

А вечером, когда парни собирались в мужском жилище, он рассказывал вот что:

— Как-то я поспорил с одним Отцом, что выпью реку. Он не поверил мне, поставил на кон Книгу и священный посох. Тогда я сказал ему: «Перекрой все ручьи, впадающие в реку, и я выпью её». Отец был так раздосадован, что мне стало его жаль. Я сказал: «Признаю, что слукавил. Дабы не сердить тебя, я готов выполнить любую твою просьбу». Он взял срок до следующего дня, чтобы подумать. Назавтра он явился ко мне, но я сказал ему: «Ты уже попросил у меня срок до сегодняшнего дня. Я выполнил твою просьбу. Чего же больше?»

Возвысился чужак необычайно. Мужики, всегда враждебные бродягам, признали его своим. Даже вождь говорил с ним уважительно. Казалось, Огонь послал его на замену Пламяславу, чтобы не было так тяжко на душе.

А Искромёт не унимался.

— Один Отец заявил: «Есть правда и есть ложь. Правда исходит от Огня, ложь — от Льда. Отличить одно от другого очень просто: не бывает благодатной лжи, как не бывает порочной истины. Нам следует говорить правду, и мы станем ближе к Огню. А закоренелых лжецов следует подвергать изгнанию — пусть отправляются ко Льду». Тогда я спросил его: «Знаешь ли ты, зачем я пришёл в твою общину?». Он ответил: «Конечно. Ты явился, чтобы плавить металлы». «Совсем нет. Я пришёл, чтобы вы сняли с меня одежду и, раздетого, выгнали в ледяные поля. Такова моя цель». Он обомлел: «Я не верю тебе!». «Значит, я лгу, и тебе придётся вышвырнуть меня как закоренелого лжеца. Но тогда окажется, что я говорил правду».

Зубоскалить над Отцами все горазды. Но чужак оказался самым язвительным. Он не смеялся над Отцами, нет — он издевался над ними, он глумился над их благолепием, он выставлял их ханжами. Ересью тянуло от его словес, смрадным дыханием Льда, но никто не замечал этого, опьянённый его остроумием. Он застил общинникам глаза весёлым смехом, опьянил безудержной радостью, одурманил близостью счастья. То было колдовство, тлетворный морок, и люди поддались ему, полные восторга перед чужаком.

— В молодости один Отец негодовал на моё небрежение верой. Сам он отчаялся наставить меня на путь истинный и отправил в соседнюю общину к другому Отцу, поопытней. Я послушал его наставления, а на следующую зиму вернулся к своим. Отец спросил меня: «Что ты понял из его речей?» «Я понял, что вера — как сочный корень белянки: самое вкусное скрыто под землёй, а вокруг всегда полно кротов».

Никого не ужасали эти слова. Загонщики готовы были слушать его целыми днями и требовали добавки. Он покорил их своим задором.

Головня, видя это, набухал злостью. Его раздражало, что девки так и льнут к чужаку. Однажды не выдержал, пошёл к Искре, хотел потолковать. Та как раз готовилась варить обед: сидя на перевёрнутых санях возле родительского крова, вязала сушёной жилой лапы щенку, а глупый зверь повизгивал от восторга и норовил цапнуть её за палец, не замечая кадки с кипятком, стоявшей подле.

Изба таращилась на Головню толстым куском льда, закрывавшим единственное окно. Прямо под окном, наскочив передними лапами на изрядно просевший от времени земляной вал, две собаки жадно лизали рыбью чешую. В хлеву, стоявшем стена к стене с жилищем, глухо топтались коровы — сквозь потемневшие от мочи и навоза щели сочился пар. Из-под жирного, испещрённого птичьими следами слоя снега на крыше торчали засохшие корни и побеги: Сиян делал кровлю из дёрна, не заботясь о корье. Коновязь у него покосилась, в сеннике, наспех слепленном из кривых лесин, гулял ветер. Хозяин он был скверный, зато рыбак — от бога. Каждый знал: в самый лютый голод, когда нет ни мяса, ни молока, беги к Сияну, тот рыбёшкой покормит. Да не простой, вроде линя, а омулем или тайменем. Другие пробавлялись мелкотой, а у Сияна в любое время — и копчёная стерлядь, и сушёный чир. В доме рыбий дух — не войти, с ног шибает, зато и толчёнка, и вар всегда под рукой. Без рыбы Сиян себе жизни не мыслил.

Головня подступил к Искре, замялся, не зная, с чего начать. Оробел! Вот ведь: перед медведем не пасовал, факелом ему в рожу тыкал, пурги тоже не боялся — скоренько нырял под сани и отлёживался, а тут растерялся. Неопытен он был в таких делах. Зелен. На Большого-И-Старого петлю накинуть, с товарищем полаяться — это всегда пожалуйста, а как с девкой объясниться, не знал. Язык будто к нёбу присох, а в башке — кавардак.

Он медленно приблизился к Искре, постоял, разглядывая девку. Та улыбнулась ему, потом нагнулась к щенку и, подхватив его обеими руками, небрежно кинула в воду. Зверёк заорал, забултыхался, с шипением уходя в кипяток. Волны бились о края кадки, выплёскивались на снег, оставляли чёрные проплешины.

Искра устремила рассеянный взгляд вдаль — туда, где над остроконечными верхушками плюгавых сосенок бился, рассекаясь на бледнеющие язычки, чёрный дымный родник. Она следила за этим родником, и ресницы её мечтательно подрагивали.

— Огонь в помощь! — сказал Головня.

— Благодарствую, — улыбнулась Искра, проясняясь взором.

— Потрошить-то сама будешь или кого на подхват возьмёшь? Могу пособить.

— Да уж справлюсь. У тебя небось своих дел хватает, чтоб ещё мне пособлять.

Головня засопел, раздумывая: играет она с ним или вправду отлуп даёт? Лёд их разберёт, крольчих этих. Всё у них шиворот-навыворот. Нет бы прямо сказать: «Гуляй, мол, ненаглядный, не пара ты мне». Нет, вилять будут, хвостом махать, а правды не скажут.

— Я чего пришёл-то… Вещица у меня одна есть. Хотел тебе показать. — Головня помялся, решаясь. — Встретиться бы надо. Чтоб подальше от чужих глаз. Вещь тайная, не всем о ней знать можно.

— Что ж, и встретимся.

— Сегодня вечерком зайду.

— Сегодня? Сегодня мы гадаем. Туда парням нельзя.

— Тогда завтра.

Она вскинула на него глазищи: бедовые, дымчатые, блескучие. Спросила одними губами:

— А не обманешь ли, Головня? Завлечёшь почём зря, да наврёшь с три короба. Вы, парни, такие.

— Огонь свидетель, правду говорю! — побожился загонщик.

— Велика ли вещица-то?

— Маленькая совсем. Редкостная.

Искра посмотрела на бездыханное тело щенка, раскисшей шкурой плававшее в кипятке. Повернулась к Головне, промолвила, сложив пальцы:

— Достанешь его?

Головня толкнул ногой кадку, и кипяток разлился, сожрав снег вокруг. От засеребрившейся земли поднялся пар, мокрое тельце зверька застряло в переплетениях корявых ветвей. Искра взяла из нарт длинную палку и брезгливо вытолкала ею на снег мёртвого щенка, чтобы остудить горячую шкуру.

— Отец-то твой дома, что ли? — спросил загонщик, наблюдая за ней.

— Не, на реку ушёл… У него одна забота — в проруби ил гонять. Или по гостям шляться.

Вдруг дверь распахнулась, и на мороз выскочил мальчишка зим четырёх от роду, в наспех накинутом меховичке и больших, не по ноге, рваных ходунах. Колпак на нём сидел криво, закрывал один глаз. Увидев Головню, мальчишка замер и поправил колпак, чтобы разглядеть пришедшего. Из жилища грянул женский голос:

— Дверь прикрой, заполошный.

Мальчишка вздрогнул и бросился закрывать дверь.

— Ну ладно, бывай тогда, — сказал Головня. — Про уговор не забудь.

Искра выпрямилась, с чувством разогнув спину, хитренько глянула на него.

— Не забуду.

Головня вперевалочку двинулся к мужскому жилищу. Нынче там было пусто: парни разъехались — кто за дровами, кто в летник за сеном, кто в тайгу на поиски общинного табуна. Головня и сам только вчера пригнал волов из летника и потому сегодня бездельничал. Думал почесать языком с бабами, но тем, как назло, было недосуг: они варили еду, тачали одежду, кормили скотину, выгребали навоз из хлевов. Раньше в такие дни Головня развлекался болтовнёй с Пламяславом, но теперь старика не было, и загонщик изнывал от скуки.

Так он промаялся до вечера. Надвигающиеся сумерки принесли оживление в общину: приехал Сполох, доставивший на собачьей упряжке сено; вернулся из тайги Жар-Косторез, пригнавший сани с дровами; прискакал вождь, так и не разыскавший табун; притопал Сиян со связкой мороженых рыбин за спиной. Плавильщик тоже закончил свои труды и уже вещал что-то собравшимся девкам — его низкий голос далеко разносился над стойбищем.

Головня сунулся было послушать его, но увидал Искру и шарахнулся прочь. Сам не ожидал от себя такого. С чего вдруг? Вроде и не ссорились они с Искромётом, не задирал он его, как, бывало, мужики задирали чужаков, а всё же не мог рядом с ним находиться. Сразу в горле что-то вспухало, будто ком подкатывал, и зверски хотелось сплюнуть.

Ноги сами понесли его к жилищу Отца Огневика. Головня остановился в замешательстве, созерцая возникшую перед ним добротную дверь из лиственничных отломов, украшенную треугольными резами. Отступил на шаг назад, снова остановился. Протянул руку к дверце, но спохватился: «Что же я творю? Как в глаза родичам смотреть буду?». Но тут ему вспомнился мечтательный взор Искры, устремлённый в сторону плавильни, и он отбросил сомнения. «Моя правда, — подумал Головня. — Видит Огонь, не хотел я этого».

Старик будто знал, что он придёт. Не удивился, когда Головня бочком протиснулся в жилище, путаясь в складках медвежьего полога, висевшего с внутренней стороны. Лишь поднял на загонщика взгляд и ободряюще мигнул. Отец был не один: возле жарко пылающего очага сидели его дочь Ярка и зять Светозар. Увидев Головню, Светозар прищурился.

— Чг тб?

Загонщик взглянул на его тёмный лик с отметиной от медвежьих когтей во всю щёку, перевёл взор на Отца. Тот не говорил ничего, лишь смотрел на него, плотно стиснув губы. И Головня заговорил, опуская взор:

— Тут это… такое дело…

— А? Чего? Говори, поторапливайся, — закаркал старик противным голосом.

— Я про чужака… про плавильщика.

Слова опять застряли в горле. Удивительно даже: ещё не нарушил ничего, не преступил заповеди, а чувство такое, будто подличать прибежал. С чего бы?

Отец Огневик тяжело поднялся, подошёл к Головне, прошил остреньким взором — снизу вверх. Тот поразился, насколько молодым казалось его лицо в свете костра — куда моложе, чем у Светозара. Отец крючковатыми пальцами ухватил загонщика за локоть и зашипел, извергая смрад из глотки:

— Ну, выкладывай, Головня. Что там про плавильщика? Да об Огне не забывай. Он, Огонь-то, всё видит!

Глаза у него были — как две дыры в истлевшей шкуре: неровные, чёрные, не глаза даже, а пробоины от кольев. Такие глаза не щупают — обволакивают холодом. А внутри, на страшной глубине, льдинки зрачков — словно камешки на дне глинистого ручья.

Головня вздохнул. Нет, не мог он предать человека. Не мог отдать его на расправу. Пусть даже негодяя — не мог.

Но сказать что-то надо было, и он забормотал, пряча глаза:

— Я к тому, что присмотрел бы ты, Отче, за внучкой. Сам знаешь, как оно выходит… Ходят всякие, с панталыку девок сбивают, а те потом на сносях…

— А тебе что за печаль?

— Да мне-то никакой печали… А всё ж таки приглядеть бы надобно. Внучка Отца как-никак. Если осрамится, позор на всю общину…

Он уже чувствовал, что несёт околесицу. Не ему, сироте-загонщику, давать советы Отцу. Но что ещё говорить? Как выкрутиться?

— Приглядеть, значит, — повторил старик. Твёрдые пальцы его с длинными ногтями медленно расцепили хватку. — Никак, сам на неё виды имеешь, зверёныш? Гляди — обрюхатишь девку, пойдёшь на корм волкам.

Ярка выкрикнула злобно:

— На загоне-то иное пел, к вождю ластился. Слыхали уж.

Толстые щёки её возмущённо заколыхались, пухлые губы скривились в презрении.

Головня поднял взор, сказал твёрдо:

— А всё ж приглядеть за ней надобно. Не ровён час — пропадёт.

Отец Огневик ответил строго, но уже без гнева:

— А ты крамолу за плавильщиком знаешь ли? Иль и впрямь из-за девки пришёл?

Вот он, решительный миг! Ради крамолы и пришёл — рассказать о словесах неслыханных, что вещает чужак вечерами в мужском жилище. Там ведь не просто шутки — ересь! Скажи: «Знаю», и чужака завтра же не будет в общине. Но как сказать такое? Как выдавить из себя роковое слово?

Головня втянул носом спёртый воздух.

— Крамолы не знаю. Только вот боек он слишком… и всё по девкам. Не к добру это.

— Всё ли сказал, что хотел?

— Всё, Отче.

— Ну, ступай себе с Огнём.

И Головня вышел, раздосадованный.

Но оставлять плавильщика безнаказанным, отпустить его с миром Головня не мог. Решил сам с ним потолковать, без помощи Отца, благо тот обитал отдельно от всех, в земляном жилище по ту сторону холма. Однако идти туда, в чад и гарь, Головня гнушался, да и боязно было: о плавильщике всякое болтали, мог и чары наслать. Перехватить бы его ночью, по пути в женское жилище, объяснить бы доступно — мол, не след на девиц зариться: можно и по рылу получить. Заодно спасти Искру от позора — первый раз, что ли, бабы от перелётов рожают? Свежая кровь, будь она неладна…

Вечером он нарочно заявился в мужское жилище попозже, чтобы занять место ближе к выходу. Ребятня даже удивилась — место было непочётное, студёное, каждый, кто выходил до ветру, должен был переступать через спящего. Головня лишь отмахнулся. Дождавшись, пока все заснут, выкарабкался из-под старой оленьей шкуры, натянул меховик и ходуны, лежавшие свёрнутыми под головой, и бросился к женскому жилищу.

Конец ознакомительного фрагмента.