Зюзя. Книга вторая

Вадим Валерьевич Булаев, 2019

Им не нужны ни правда, ни подвиги. Они просто хотят домой. Однако дорога полна неожиданностей и кто знает, что ждёт за очередным поворотом? Содержит нецензурную брань.

Глава 1

Я снова пришёл в себя и вот как-то сразу понял, что надолго. Попытался сориентироваться — медленно, изо всех сил борясь со слабостью, стараясь звуками и запахами дополнить черноту окружающего мира. Зрение пока отсутствовало. По ощущениям, верхняя часть лица была тщательно забинтована, и именно в ней находился один из эпицентров боли. Попробовал пошевелить пальцем — еле-еле вышло; головой — уже ничего не получилось, словно батарейки в организме напрочь сели, только с правой стороны засочилось по виску что-то липкое, неприятное…

Самое главное — я могу связно мыслить. Это хорошо, это очень хорошо! Один из моих самых глубоких, потаённых страхов — стать пускающим слюни и не отдающим себе ни в чём отчёта овощем. Насмотрелся на таких, лучше сразу подохнуть, чем растением существовать. Итак: меня зовут Витя; у меня были папа, мама и сестра; я строитель… Тоже был. Теперь поднапрячься и вспомнить, что произошло и где Зюзя… Зюзя! Что с ней?! Последнее воспоминание: собака истекает кровью, содрогаясь в конвульсиях. Неужели мертва? Не верю! Не хочу верить!!! Гнать, гнать от себя такие мысли! На помойку их! Доберман — жива! И точка!!! Столько раз выкручивалась, меня спасала — значит, обязательно живая, не так просто мою красавицу угробить!

Но гаденькая мыслишка неотступно проносилась в подсознании, подскрёбывая коготочками душу: «А если нет?»

Огромным усилием воли, породившим приступ нечеловеческой боли в голове, мне удалось притушить свои переживания. Не до конца, но вполне достаточного для того, чтобы приступить к анализу окружающего мира.

Втянул носом воздух; точнее показалось, что втянул — так, еле-еле понюхал. И сразу ощутил соцветие запахов крови, гноя, немытого тела, и примешивающихся к ним ароматов лекарств и безнадёжности. Где это я? Не в вагоне точно — на железной дороге своё амбре. На насыпи, где меня цапнуло? Тоже нет — под головой что-то слегка мягкое, а не гравий или рельсы.

Хорошо, обоняние пока оставим, обратимся к слуху. Опять напрягся, опять через висок к уху потекло что-то тёплое, опять боль…

… Далёкие, непонятные голоса — в ушах словно по комку ваты забито; стук, скрип; лёгкий, почти неразличимый птичий щебет и странное бульканье. Последнее слышалось особенно чётко, сконцентрируюсь на нём. По мере вычленения заинтересовавшего меня звука из общей палитры к нему, напротив, примешивались и другие: рваное, неоднородное, какое-то горловое сипение; гулкое, как при закрытом из озорства носе или при сильном насморке, неровное дыхание; едва уловимые, почти теряющиеся стоны.

Это человек! Сомнений не было! Вот только что с ним? Болен, или ранен? Скорее второе… Так дышат при проникающем ранении в грудную клетку, хотя очень легко могу и ошибиться — медицинским образованием я не наделён. Попробую заговорить — надеюсь, на это сил хватит.

Ничего у меня не получилось, даже шёпот выдавить не удалось. Только сейчас, когда боль в голове немного утихла, чётко осознал — меня мучает жажда. Я чувствовал каждую трещинку на пересохших губах; жар, пропекающий горло насквозь; свой шершавый язык. Стало страшно — пуля не доконала, а вот от обезвоживания скопытиться могу вполне. Наверное, после таких траурных мыслей произошёл неконтролируемый выброс адреналина в кровь — иначе никак не объяснить мою бездумную попытку вскочить и побежать на поиски воды.

Естественно, незрячий человек, с трудом шевелящий пальцами, далеко убежать не может. И я не стал исключением — весь мой порыв вылился в конвульсию, новый взрыв боли, НИЧТО…

… На этот раз я очнулся от того, что мне прямо в рот, божественно увлажняя пересохшие внутренности, лилась ледяная, колодезная, такая вкусная вода. Много, расточительно выплескиваясь при моих судорожных глотках; пугая до дрожи тем, что это райское наслаждение влагой прекратится раньше, чем я смогу хоть чуть-чуть потушить внутренний пожар.

— Ты смотри, очухался! — радостно произнёс неизвестный, мужской голос. — Вот уж ни думал…

— Погоди радоваться, — перебил его второй, тоже мужской, но более низкий. — Тот тоже оклемался, и что?! Выматерился, подёргался, раны открылись, и вон — валяется, подыхает, падла… Вся работа насмарку… И наставник за этого урода пилит, не отвлекаясь. Типа: «Ты же медбратом работал — вот и вспоминай, как к пациенту подходить!». Когда это было! Да и полгода всего в инфекционке прокантовался, туда таких не привозили! Отбросит коньки наглухо — и что делать? Я назад, в поля не хочу. Доктором сытнее.

— Вот как ты запел… А помнишь, когда распределяли наших подопечных, ты прямо гоголем ходил, — злорадно отвечал первый. — Прямо не знал, как погадостнее своё «фи» выразить. Мол, и подохнет мой, и руки у меня из одного места, и весь ты такой, прямо трандапуперный, молодец.

Смущённое покашливание.

— Проехали, — даже на слух было понятно, что прошлое ему сейчас вспоминать не хотелось. — Дай губку, я своему немного губы смочу. Поить его с такими дырками в груди и брюхе нельзя… — и неожиданно сменил тему. — Повезло нам обоим, что эти два ублюдка ещё живы. Мы к ним когда — позавчера в последний раз приходили?

— Два дня назад. Сегодня третий. И верно, как не подохли… загадка!

— Да ладно, наставник всё равно в отъезде. Эти не расскажут, сами не разболтаем. Дома ведь тоже работы непочатый край, никто за нас её не сделает. Хорошо, что такая оказия подвернулась. Я столько переделать успел — сам поразился! От зари и до полуночи вкалывать пришлось, но ничего, справился… Выучиться по медицинской части, конечно, очень хочется, вот только кормить нас во время учёбы никто не обещал. И не спрашивал нашего желания, по большому счёту…

Раздался фыркающий смех — весело им, уродам!

— Да я сам такой… как будто, кроме как сюда бегать и мух на ранах рассматривать, других дел у меня нет.

— Ты своему повязки менять будешь? — поинтересовался бас

— Главный дохтур приезжает когда? Послезавтра, утречком. Вот завтра вечером и поменяем, чтобы не вонял сверх меры. А пока — на кой хрен оно тебе надо? Это ж не родственники, а наглядные пособия… — снова смех.

Шаги, скрип двери, тишина, разбавленная хрипами соседа.

Через полчаса голоса вернулись, и я схлопотал два укола в бедро, практически неощутимых сейчас. Что кололи — без понятия, однако хуже не стало, мозг сильнее, чем был, не затуманился. Наверное, лекарство получил от этих нерадивых «кандидатов в доктора». Лечение — это хорошо. Это мне сейчас очень нужно.

Больше всего беспокоила повязка на лице. Я понимал, что после залпа мой организм получил свою порцию железа. Вот только куда — определить не мог. Тело словно собрано из разных осколков, не особо подходящих друг к другу; голова вообще, как инородный предмет на плечах, своеобразный генератор раздирающих изнутри пульсаций. Голоса, как назло, эту важную для меня тему никак не затрагивали. Вкатили, что хотели, и ушли.

К моему огромному сожалению, в НИЧТО я больше не проваливался. Теперь лишь иногда забывался; периодически погружаясь в пограничное между сном и явью состояние; но в основном старался абстрагироваться от боли. Получалось плохо. Ни одна мысль не удерживалась дольше, чем на секунду и исчезала, не оставляя никакого следа. Пропало и чувство времени.

… — Эй! — толчок в плечо. — Ты меня слышишь?

— Д-да… — еле смог выдавить я. Никогда не думал, что одно слово может отнять столько сил.

— Сейчас повязку сменю, так что не дёргайся.

Руки неизвестного сноровисто сняли бинты и в глазах запрыгали радужные зайчики. Заморгал — ух, больно-то как, особенно справа. Присмотрелся — как-то непривычно, тоннельно получается. Как в трубу гляжу. Пусть. Вижу — уже хорошо, а что я вижу?

Передо мной стоял весьма крупный детина лет тридцати пяти отроду и внимательно, как редкую бабочку, рассматривал моё лицо. Неожиданно он замахал ладонью перед моим лицом.

— Сколько пальцев?

— Четыре.

— А теперь?

–Тр… — силы окончательно покинули меня.

— Понял, понял, три… Ну ты и урод!

Ни послать куда подальше, ни нахамить в ответ я не мог. Однако детина, против ожидания, не издевался. Он резво сбегал куда-то и притащил что-то плоское, пластмассовое. Став у изголовья, развернул эту штуку ко мне, и я увидел старое, с частично осыпавшейся амальгамой, зеркало. А вот в зеркале…

Никаких сомнений — это было моё отражение. Несколько похудевшее, синегубое, поросшее клочковатой шерстью средней небритости, в меру бледное и с одним лишь новым дополнением — на месте правого глаза была опухшая, сочащаяся то ли гноем, то ли сукровицей, багрово-мерзкая дыра.

— Насмотрелся? — зеркало исчезло, явив перед собой снова лицо этого неизвестного мне человека. — Даже не знаю, как тебя назвать — Счастливчик или Кривой. И то, и другое тебе отлично подходит. Будешь Кривой — мне так больше нравится. Хотя и везения тебе не занимать! Одна пуля по башке лишь чиркнула, погладила только, царапина осталась; другая через мягкие ткани правой руки прошла, тоже без серьёзных последствий; а третья рикошетом от платформы прямо в глаз угодила, на излёте… И не убила ведь! Граммульку до мозга не дошла! Кровищи ты потерял даже не знаю, сколько. А переливать тебе и нечего. До конца не верили, что выживешь, а ты — вон! Моргаешь лупеткой своей и жрать, небось, хочешь? Ну, с этим пока погодим. Я сейчас тебе дырки фурацилином промою, перебинтую и лежи, доктора жди. Он скажет, что с тобой дальше делать.

Как меня промывали, мазали какой-то мазью, бинтовали — почти не помню. Лимит моих сил на сегодня был исчерпан полностью. Однако и забвение облегчения не принесло. Урывками проносились странные видения: вот я, маленький, зачем-то лезу на забор; вот Зюзя скалится неизвестно на кого; вот птица дрозд пляшет ламбаду в одиночестве, да ещё с коленцами; вот лампочка — она тухнет и зажигается, тухнет — и зажигается, вызывая истерику и слёзы…

Постепенно бред перешёл в тревожный, не глубокий сон, из которого меня традиционно вывели голоса.

— Ну, как тут эти, пленные?

— Нормально, Евгений Юрьевич. Тот стабильно тяжёлый; этот, без глаза — вроде на поправку идёт. Делали всё, что вы наказывали.

— Хорош врать. Знаю я, что вы и как делали в моё отсутствие. Доложили уже. Надеюсь, нет нужды напоминать, что тут никто никого не держит? Мне лично ученики без надобности. Сами знаете — вы тут не по своей воле учитесь, я не по своей воле учу. Поэтому давайте максимально быстро доведём наши отношения до расставания. Чтобы в последний раз такое было…

— Да мы понимаем, — вразнобой ответили первый и второй голоса.

— Снимите повязку с головы. Зачем вы его до самого носа упаковали? Ладно, пока без сознания лежал — так проще было, согласен. Но раз пришёл в себя — оставьте мужику хоть один глаз, на мир любоваться.

Когда моя голова освободилась от повязки, удалось рассмотреть и доктора. Им оказался интеллигентного вида мужчина лет шестидесяти. Полный, с внушительной, блестящей лысиной и цепкими, внимательными глазами. Не говоря ни слова, он без церемоний начал своими сильными, ловкими пальцами мять сначала опухоль на месте глаза; потом что-то смотрел на затылке, немилосердно, до хруста в шее, повернув мою, гудящую колокольным звоном, голову; потом разглядывал руку. Закончив осмотр, этот Евгений Юрьевич поцокал языком каким-то своим мыслям, посмотрел куда-то влево и сказал:

— С этим понятно. Покормить больного не забудьте! Зря он, что ли, не смотря на все ваши старания, выжил! Второго катите в операционную. Учиться будем. Трупов у нас, к моему глубокому сожалению, пока нет… Поленились набрать…

Что-то с неприятным, железным звуком покатилось, застучали подошвы, хлопнула дверь, и я остался один.

Чем заняться лежачему больному? Правильно — ничем, кроме созерцания белого, чистого, явно недавно подновленного потолка. Ламп, люстр, проводки — ничего не было; убрали за ненадобностью при ремонте, видимо. Такое развлечение мне быстро надоело, и я перешёл ко второй части программы по убиванию времени — стал вслушиваться. Это оказалось гораздо интереснее. За дверями периодически проходили, судя по интенсивности шагов и громкости походки, разные люди. Хлопали двери, кто-то чихал.

Незаметно для себя уснул. Не знаю, сколько пробыл в объятиях Морфея, однако разбудил меня уже знакомый звук вкатываемого предмета. Перед глазом появилось лицо отвечающего за мою тушку мужика.

— Рот открой. Жрать будешь. — и действительно, стал меня кормить водянистой, не солёной кашей.

Когда трапеза закончилась, он снова заговорил:

— Звать меня Юрий Николаевич, я тебя лечить буду. Пить хочешь?

— Нет… — выдохнул я и задал свой самый главный вопрос. — Что с собакой?

Детина помолчал, внимательно глядя на меня, неодобрительно покачал головой.

— Так это твоя тварь… Нашёл с кем спутаться…

Я не отвечал. Смотрел ему в лицо, не отводя взгляда, и ожидал ответа. Любого, всё приму. Нечеловечески тяжела неизвестность.

— Да жива она! Пулю достали, зашили. Не была бы доберманом — там бы и кончили! Но, так как породистые твари сейчас в большой цене, лечат лучше, чем человека. Доволен?

— Да…

Самое главное я узнал — она жива! Остальное приложится. Теперь надо как можно скорее на ноги встать.

… Прошла неделя. Моё состояние улучшалось, хотя и не сказать, что быстро. По-прежнему получал свои уколы, таблетки, перевязки. Раз в сутки приходила неопрятная, неразговорчивая старуха и меняла утку подо мной, вполголоса проклиная одновременно всех и никого конкретно. Что поделаешь, человек такой. Ей бы на лавке у подъезда сидеть, всех проститутками-наркоманами поругивая да обсуждать сериалы с такими же, как она, старыми склочницами. Но не сложилось — из бабкиного бурчания я понял, что она тут за еду ходит за лежачими и убирает; а платят ей мало, а сыночек пропойца, а соседи уроды, каких не бывает… Обычно такие старухи любят поговорить — им всегда не хватает свободных ушей и внимания, но тут не повезло. Любые попытки задать даже самый невинный вопрос нарывались на жёсткое: «У доктора спрашивай. Отстань!»

Узнал, кто лежал рядом со мной на соседней койке-каталке — старший лейтенант Серин. Он умер на следующий день после того, как я очнулся, не приходя в сознание. При мне произошло — боец лежал, мелко дыша простреленной грудной клеткой, а затем неожиданно выгнулся, захрипел, прошла судорога — и затих. Честно попытался позвать на помощь — да куда там! Никто мой слабый голосок не услышал, до обхода вместе с трупом в одном помещении находился. Неожиданно вспомнилось, что мы со старлеем тут двое суток никому ненужные валялись и смерть парня, вполне возможно, на руках этих «кандидатов в доктора», решавших свои проблемы и забивших на раненого. Пока не знаю, на каких правах я тут, но зарубочку в памяти сделаю. Дальше видно будет. Серин мне был хоть и никто, но вот так бросать живого человека подыхать — неправильно, не по-людски. Гуманнее добить.

Как не пытался во время перевязок узнать хоть какие-то подробности про добермана — ничего не сообщали, ограничиваясь: «Ты думай, как не подохнуть, а не о твари паскудной!».

Смерть подчинённого Коробова местные эскулапы восприняли абсолютно спокойно. Доктор, осмотрев тело, лишь негромко бросил своим ученикам:

— Везите в операционную — будете швы учиться делать. Потом закопаете поглубже, морга у нас всё едино нет, так что хранить негде.

В первый же день, когда я смог кое-как подняться, меня, ближе к вечеру, полуповели-полупотащили в кабинет Евгения Юрьевича, благо он располагался тут же, неподалёку от моей палаты.

— Встал? Значит, на выписку… Нечего место занимать. Отведите его к Михалычу.

Я даже вякнуть ничего не успел про своё отвратительное самочувствие, необходимость дальнейшего лечения и про то, кто такой этот самый Михалыч, как был водворён обратно в палату. Ничего не понимая, прилёг в ожидании. Теперь долго в горизонтальном положении при любом удобном случае находиться придётся — сил-то ведь нет никаких. Пока ещё в старую физическую форму вернусь… Сейчас и соплёй перешибёшь Витю без особого напряжения.

Минут через пять вошёл Юрий Николаевич, «медурод» — как я его про себя окрестил из-за Серина, и кинул мне мои вещи, покрытые запёкшимися бурыми потёками и грязью.

— Одевайся, пойдём, — сквозь зубы процедил он. — Все домой идут, вечереет уже, а я тут, с тобой таскайся…

Сел на койку, начал одеваться. С верхней частью гардероба справился без проблем, только морщился, натягивая пропахшую потом и кровью рубаху. А вот с брюками вышло нехорошо. Когда привычно наклонился для удобства, просовывая ноги в брючины, голова неожиданно закружилась, и я упал, ударившись лбом об пол. Меня вытошнило, руки обмякли, безвольными плетями извиваясь в попытках найти опору и хоть как-то поднять тело. Не получилось…

Неожиданно я взлетел, поддерживаемый сильными руками, и оказался снова на койке, пытаясь прийти в себя и хоть немного договориться с разрывающим череп изнутри приступом боли.

— Нда… — протянул будущий доктор. — Как тебя выпроваживать? Не на себе же…

Я молчал, прикрыв глаз и пытаясь вернуть себе способность здравого рассуждения, вытесненного из головы мучительными спазмами страданий. Получалось по-прежнему плохо, однако часть меня уже могла обращать внимание на слова этого человека.

— Пошли, чего расселся?! Доктор сказал — здоров, значит — здоров! Да пошевеливайся ты! — рявкнул детина, подхватив меня за шиворот и вздёрнув на ноги.

Как мне удалось не упасть повторно — сам не знаю. Но смог, стоял как трость, ветром колеблемая. Заботило другое — по правой щеке опять катились вниз тёплые, липкие капли. Это заметил и «медурод». Он резво натянул на меня брюки, даже пуговицы застегнул, а потом закинул мою руку себе через плечо и потащил в коридор. Не особо помню, как оказался в манипуляционной — именно на неё была похожа светлая комната с табуретом, кушеткой, прозрачными шкафами и гинекологическим креслом в углу.

Усадив на кушетку и привалив меня спиной к стене, Юрий Николаевич сноровисто снял повязку, отлепил марлю и, тщательно осмотрев раны, удовлетворённо буркнул:

— Ф-ф-фух… Слава Богу! Ничего страшного, а то было бы мне… сейчас повязку поменяем и пойдём.

— Вы что, не видите, что я полутруп, — решившись, осмелел я. — Я стою лишь силой воли, а идти не могу. Ни не хочу, а именно не могу.

— И что? — поинтересовался детина, закончивший к этому моменту промывать мою пустую глазницу и уже лихо наматывающий бинт. — И что?! Я вообще не понимаю, на кой тебя сюда припёрли, а не кончили, как остальных. Ладно, Михалычу новые доктора необходимы — это понятно, и то, что вас как учебных подопытных привезли — тоже. А зачем?.. Мы же из того, что нам наставник на тебе объяснял и показывал, ни хрена не поняли. Потому что без учебников, без теории… Дичь полная, сплошная латынь и прочие зехеры неясные. Понятно, Юрьевича напрягли — он учит нас. Вот только толку никакого, и с тобой одна возня ненужная. Я домой хочу, там дел полно, баба моя ждёт… Больничка нам пока не платит, и платить, я думаю, в обозримом будущем не будет. Видишь, как вляпался — и отказаться нельзя, и жить как-то надо. Всё. Готово! Как новенький!

Он опять закинул мою руку себе через плечо и, подпирая своим боком, потащил из манипуляционной на улицу. Мне оставалось лишь имитировать ходьбу, слегка перебирая ногами. Когда оказались на свежем воздухе, не мог надышаться. Казалось, только сейчас почувствовал себя живым окончательно. Запах предвечернего зноя, трав, лёгкого дымка от уличной печи — словно помогали, добавляли сил. Попробовал даже пойти сам, но надолго запала не хватило — опять повис на «медуроде». Между тем он не прекращал бубнить:

— Крови ты потерял много очень, как не подох — не понятно. Потому тебе надо много пить и хорошо жрать, желательно мясное. Хотя, с последним… маловероятно очень. Короче, не забывай пить. Каждый день приходи на осмотр, я пока за тебя ещё отвечаю. Будем промывание делать. Таблеток и уколов на тебя нет. Доктор выписал — значит, не нужны… В общем, считай себя на амбулаторном лечении.

Я кивал головой, слушая его в пол уха. Итак, понятно, что живой я почти по собственной инициативе. И никто ради меня в лепёшку тут расшибаться не будет. Ладно, не беда. Найду подругу — и сбегу. Не может быть, чтобы я — и не сбежал. Хотя в таком состоянии и с моим опытом побегов — может вполне… В голове опять всё затуманилось, резкость в единственном глазу затянула мутная поволока усталости, не дающая различить почти ничего, кроме светлых и тёмных пятен — что поделаешь, не слишком комфортно мою тушку транспортировали. Растрясло…

Пока рассусоливал сам с собой в таком духе, детина дотащил меня до высоченного, не менее четырёх метров, серого пятна и гулко постучал в него. Откуда-то сверху проорали:

— Чё ломишься?!

— К Михалычу. Доктор прислал.

— А-а-а… — протянули сверху. — Заходи.

Открылся светлый проём. Догадался — калитка. Кто-то, обдав меня кислым, вперемешку с луком, запахом, лениво процедил:

— Щас. Тут постойте. Михалыч выйдет — тогда пойдёте.

— Ага, — тяжело вздохнув, протянул мой носильщик.

Однако ждать долго не пришлось. Минуты через три кто-то громкий, зычный, раскатисто рявкнул:

— Чего тебе?! И что это ты сюда припёр? — последние слова прозвучали несколько растерянно.

— Евгений Юрьевич велел вам привести. Сказал — пациент уже на своих ногах стоит, значит теперь он ваш. Как вы с ним и договаривались.

Смущённое покашливание, вздох.

— Ох и старый жук… напарил меня… Я же имел ввиду, что встанет — это когда выздоровеет. А он вон что… — неожиданно у меня прямо под ухом громко, вызывая резонирующее эхо в голове, проревело. — Ты меня слышишь!!!

— Угу, — оглушённый такими децибелами, только и смог промычать я.

— Иван Михалыч, — вклинился в разговор «медурод». — Я свою работу выполнил, лечение Кривому рассказал…

— Кому?!

— Кривому. Мы ему такое погоняло дали.

— Ну да… Точнее не скажешь.

— Так это… я пойду?

Вздох.

— В сарай за домом его отнеси. Потом решу, что с таким доходягой делать.

Детина резво, почти бегом, совершенно не обращая на моё, бултыхающееся в воздухе при такой скорости, тельце, понёсся вперёд. Что-то лязгнуло, скрипнуло, и я кулем рухнул на сухую, даже немного колючую, солому. Снаружи раздался хозяйский голос:

— Ведро ему там поставьте для оправки и пожрать чего сгоношите.

Снова скрип, лязг, провал в беспамятство…

… Не знаю, сколько я провалялся в отключке на этот раз. Когда открыл глаз, то увидел сумерки. Утро или вечер? Хотя, какая мне разница? С трудом сел, осмотрелся: помещение, больше всего похожее на сарай размером три на два метра, до половины заваленное соломой; окошко под потолком — маленькое, грязное, с треснувшим стеклом. У двери без каких-либо признаков запорных устройств (понятно, с наружи закрывается) — старое ведро; помутневшая от времени, измятая пластиковая полторашка с водой и миска застывшего, малоаппетитного серого хлёбова.

Напился, начал кушать. Ложку мне положить забыли или специально не стали этого делать — пришлось руками отламывать небольшие, слизкие куски и чуть ли не насильно запихивать их в себя, борясь с тошнотой. Надо есть, надо! — внушал я себе, приговаривая: «За Зюзю, за добермана, за ушастую, за её прекрасный нос…». Покончив с приёмом пищи, снова напился и, подумав, опять завалился спать. Во сне выздоравливаешь быстрее. Хорошо, что подпорченная рука не беспокоит. Только чешется сильно под повязкой, хоть вой.

На этот раз разбудил меня звук открывающейся двери. Вместе со светом с залитого солнцем двора вошёл крепкий, с поломанными ушами и походкой борца, мужчина. Не говоря ни слова, он поставил новую тарелку с кормом, баклажку, сменил ведро и так же, молча, удалился.

Опять повторил процедуру по насильственному поглощению пищи, опять напился. Становилось скучно, сон не шёл. По здравому рассуждению, стучать в дверь и искать правду я не стал. Потому что свято помнил: «Инициатива имеет инициатора». Неприятности сами меня найдут, они такие… Улёгся на сено, принялся размышлять — тоже, кстати, не самое вредное занятие. Сначала прокрутил, практически посекундно, в голове то самое злополучное утро у паровоза; потом попытался реконструировать все разговоры и их обрывки, которые довелось услышать в больнице. Ничего не сходилось — слишком мало я знаю, слишком много пропустил.

Погрузившись в себя, не услышал, как открылась дверь — просто в один момент в сарайчик ворвался свет, а потом спрятался за огромной, двухметровой широкоплечей фигурой, которая вошла в моё обиталище, склонив голову, чтобы не треснуться о притолоку.

— Валяешься, Кривой?! — раздался уже знакомый, хозяйский голос.

Я присмотрелся — это был здоровенный, короткостриженый мужик с фигурой атлета. Тугие, шарообразные мышцы рук и груди не скрывала даже простая льняная толстовка из белого, непрозрачного, полотна; а широкие, удобные штаны слегка обрисовывали колонноподобные ноги. На вид ему было лет пятьдесят. Шишковатый череп, сплющенный нос, глубоко посаженные глаза, сбитые кулаки — типичный привет из 90-х. Так и чудилось, сейчас разговор пойдёт с использованием: «В натуре… Ты чё… Реально… Не понял…». Но я ошибся. Вместо этого зазвучала правильная, хорошо поставленная речь:

— Валяйся, валяйся… Ещё завтрашний день даю тебе на отдых, а потом работать. Я приживал и дармоедов не жалую. Не переживай, шлакоблок грузить тебя никто не погонит, пока на лёгком труде побудешь, а там видно будет, что с тобой делать. Вопросы?

Мне очень, до зубовного скрежета, хотелось узнать о судьбе Зюзи, однако сдержался. Понимал, не надо излишнюю заинтересованность проявлять. Вместо этого решил побыть глупеньким. Спросил:

— Вас зовут Иван Михайлович?

— Да. Можно просто — Михалыч.

— У меня были сапоги. Не знаете, где они?

Он весело, заразительно рассмеялся, в избытке позитивных эмоций похлопывая себя по коленям.

— Молодец! Учён жизнью — сразу о главном! Ни тупого нытья, ни праведных воплей! Сапоги! Ха-хах-ха!!! Не знаю я, где твои сапоги, — отсмеявшись, продолжил он. — Наверное, кто-то из моих красавцев на память с тебя там, на насыпи, снял. Не переживай, найдём тебе тапочки! Всё! Выздоравливай. Перевязку тебе сегодня придут и сделают! — и, словно самому себе. — Совсем обнаглели. Притащили дохлятину, ещё и на осмотр её води…

Через час объявился ученик доктора, наложил свежие повязки, покрыл меня матом за то, что он вынужден таскаться взад-вперёд из-за всяких кривых уродов. Из всей его ругани я вычленил главное — рана на месте правого глаза понемногу заживает. А остальное — переживу. Неожиданно внутри появилось беспокойство: «Как я теперь стрелять буду? Переучиваться придётся полностью!». Ладно, фигня…

… Прошёл обещанный день отдыха, в течение которого я лежал, размышляя о многом и ни о чём. Все мысли, как ни старался отвлечься, возвращались к моей подруге. Как она там?