Книга Небытия

Вадим Богданов

…потому что так всё и было…Сначала к этому эпиграфу относишься с недоверием, удивляешься авторской самоуверенности: ну откуда же тебе, человеку, живущему в 21-м веке, знать, как оно было в 12-м?!. Но… Книга содержит нецензурную брань.

Эта книга не претендует на историческую достоверность. Все так и было.

© Вадим Богданов, 2021

ISBN 978-5-0053-2134-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПЕРЕКРЕСТОК 1 — НАЧАЛО

Страшное место эта ваша Святая земля — сады, поля, пастбища, горы, пустыни, неприступные скалы, оазисы — везде смерть. А люди? Христиане, мусульмане, недобитые кочевники-язычники, беглые персы-огнепоклонники, евреи, греки, армяне — всякая шваль. Вера? Чья? Христиан: византийцев, католиков, тамплиеров, поклоняющихся то ли дьяволу, то ли собственному заду? Мусульман: шиитов, суннитов, исмаилитов, бешеных ассасинов в горных крепостях? И время. Время — двенадцатый век, обычное поганое время, когда не знаешь, что легче: жить или умереть, — и понимаешь, что самое правильное — не рождаться.

Вот вам. Это все. Место, люди, вера и время. Поверьте, этого достаточно, чтобы заварить адскую кашу. А потом расхлебать ее с аппетитом. Или оставить как есть. Для других. Для вас.

Средиземное море, восточное побережье. У моря гордые крестоносные государства: Королевство Иерусалимское, княжество Антиохия, графство Триполи. Кусок христианского мира, выхваченный почти сто лет назад со стола диких сельджуков. Обетованная земля, существующая милостью венецианских торгашей и силой рыцарских банд. Благословенный край, подобно неповоротливому медведю огрызающийся на укусы своры мусульманских псов и теряющий клочок за клочком из своей выгоревшей шкуры. Теряющий безвозвратно.

1143 год. Имад ад-Дин Зенги с армией правоверных захватил Эдессу. Армии короля Конрада III и Людовика VII, пришедшие на выручку из Европы, были биты поодиночке. Эдесса осталась у турок. Три короля — Германии, Франции и Иерусалима — решили ударить на Дамаск, но правитель Сирии объединился со своим старым врагом, сельджукским князем из Алеппо. Великий поход, прозванный позднее Вторым крестовым, окончился ничем.

1152 год. Войска Нур ад-Дина огнем и мечом прошлись по графству Триполи, оставляя за собой россыпи трупов и развалины крепостей.

Так было. Яростные набеги египтян, сирийцев, сельджукских князьков сменялись шаткими перемириями и новыми набегами. Крестоносные государства шатались и разваливались под ударами легкоконных орд, в сварах и дрязгах королей, князей, баронов. В мире существовала только одна сила, способная укрепить и сохранить завоеванное паладинами прежнего века, но сила эта преследовала другие цели — странные и непонятные.

«Тайное рыцарство Христово и Храма Соломона», Орден рыцарей Храма — тамплиеры. Суровые, надменные и неистовые воины, бойцы, спаянные жесткой дисциплиной, профессионалы войны, жестокие и коварные. Аскеты, накопившие несметные богатства. Отравители, врачующие больных и увечных. Монахи, справляющие обряды, неизвестные святой католической церкви. Ученые, колдуны, идолопоклонники, идущие своим путём, тайным, недоступным разумению непосвященных. Предатели, карающие предательство смертью… Тамплиеры.

— Злой! Отпусти меня, Злой… дай уйти, я уйду и все… все.

Человек говорил с Богом — давно, может быть неделю, может быть — всю жизнь. Он бредил. И умирал. Но Бог не отвечал ему. Никогда. Бог был злым — ему не нужны были мертвые, только живые.

— Падальщик!

Человек дернул ногой. Падальщик, переваливаясь, как клуша, отошел в сторону. Он щелкнул клювом и обиженно заквохтал. Падальщик любил мертвых.

Человек приподнял голову. Поводил черными гноящимися глазами. Перевернулся на спину.

На него текло небо. Небесная твердь расплавилась и текла на землю, как медь, — человек помнил расплавленную медь. Это было в Эдессе. Горел храм Святого Луки. Медная кровля расплавилась и потекла. Как сейчас. Или потом, когда осаждали Дамаск. Струя расплавленной меди разбилась о шлем Щербатого Жофруа.

Человек закрыл глаза.

— Злой, отпусти меня, у меня Ее нет — ты же видишь. Дай мне уйти, дай уйти и все…

Бог не ответил человеку, он никогда не отвечал ему.

Человек попробовал ползти.

Земля утекала в небо. Струился песок, камни, скалы где-то вдалеке. Они изгибались, как языки пламени. Белые и ослепительные, как небо. Пустыня горела и плавилась. Она испарялась в небо. Она исходила жаром. Как труп — человек вспомнил трупы… так труп исходит зловонием. Эта земля умерла, и Бог не любил ее.

— Ладно, Злой, ты не отпускаешь меня — значит я уйду сам. Сам… и ты… хоть ты и Злой… Не все здесь в твоей воле. Как ты этого не поймешь… — человек пошарил рукой на груди. Там у него был стилет, тонкий, трехгранный, такой, от которого почти не чувствуешь боли. — Смотри, Злой, и попробуй что-нибудь сделать. — Человек часто говорил так, но Бог никогда не отвечал ему.

Человек все еще искал в грязных лохмотьях… Стилет действительно был там, но очень давно, неделю или целую жизнь назад.

Пальцы человека вдруг ткнулись в боль. Человек тут же вспомнил ее, глухую, привычную, почти незаметную. Пальцы почувствовали влагу. Человек забыл о стилете, о боли, о Боге — он вспомнил воду.

Человек оттянул лохмотья и увидел рану — серое развороченное мясо. Мясо тускло сочилось вязкой слизью. В ране было что-то мелкое и белесое. Человек подцепил его пальцем и поднес к глазам — это был червь.

Человек улыбнулся. Он хотел что-то вспомнить и забыл.

Человек очнулся от того, что кто-то теребит его ногу. Он хотел пошевелить ею, но не смог. Падальщик ударил клювом и пробил толстую воловью кожу. Сапог стал наполняться кровью.

Человек вспомнил, что жив. И догадался, что сейчас умрет. Падальщик не был злым, он любил мертвых.

Потом человек вспомнил звук — так стучат копыта. Человек вспомнил людей — от них всегда боль. Люди берут его, переворачивают, трогают, тормошат — от них очень больно. Человек хочет умереть, но вспоминает воду — так он пьет.

— Это франк. Что будем делать с ним, брат Большой?

— Возьмем с собой — в Мехте продадим Аслиму. Пусть живет. Брат Безымянный, сажай его на свою заводную, на ней меньше груза.

Брат Безымянный перевязывает человеку раны, разжимает зубы — на воспаленный, распухший язык падают несколько обжигающих ледяных капель. Капли растворяются, уходят — после них остается прохладная пустота.

Человека поднимают в седло, притягивают кожаными ремням. Ему больно, но он улыбается. Он опять проиграл. Бог протянул ему свою руку. Бог не дал ему умереть.

— Ты обманул меня, Злой, перехитрил. Ты не хочешь отпустить меня… ты, Злой! — Человек снова говорил с Богом — он бредил. И Бог ответил ему. Бог отвечал всегда.

— Ты еще не сделал того, что должен. Сделай — и ты умрешь.

Брат Безымянный вез франка на своей второй лошади, он вел ее в поводу, рядом.

Человек бредил. Он говорил с Богом, а слушал его брат Безымянный. Безымянный слушал долго, не пропуская ни одного слова. А потом подозвал брата Среднего, тот знал латынь.

На привале они подошли к брату Большому.

Брат Большой был старшим из братьев. Он был самым мудрым, он слушал недолго.

— Этот франк одержим Чашей. Я встречал одного такого в войске гяуров… давно. Мы не повезем его в Мехт — он знает слишком много. Он — воин Чаши. Я покажу его Старцу Горы.

Брат Безымянный покачал головой.

— Старец слишком много стал думать о власти, больше, чем о служении Аллаху, брат Большой. Он может использовать новое знание во вред, — брат Безымянный всегда отличался осторожностью. — Но, может быть, я не прав?

Брат Большой задумчиво посмотрел на бормочущего свои странные слова изможденного человека, на франка.

— У нас будет время подумать об этом: путь долог. Дело Аллаха ждет нас в Аль-Хадже.

Братья тронулись в путь. Человек ехал с ними — иногда он открывал глаза и видел всадников. Один из них часто оборачивался к нему, и тогда человек видел голубые глаза, узко посверкивающие из-под зеленой чалмы.

Они называли себя «руки Аллаха» — они творили его волю. Их было десятеро — два раза по пять, две руки — десять пальцев, десять воинов-побратимов — два отряда по пять человек. Две руки. Часто они действовали отдельно друг от друга, иногда вместе.

У них не было имен, только прозвища. Они родились в разных странах, но все служили одному Богу. Для простоты и чтобы не смущать непосвященных, в этом месте и в это время они называли его Аллахом.

Братья пробирались через пустыню уже несколько дней. Франк поправлялся — нутро его было жилистым и крепким, как удавка, силы быстро возвращались к нему. Он больше не говорил с Богом — он выжил. Братья не спрашивали его ни о чем — Франк молчал. Франк ничего не просил — ему перевязывали раны, его кормили. Он благодарил за доброту молча. Братья уважали его отрешенность. Ему давали по несколько капель бальзама, тогда он спал прямо в седле, это был хороший сон — франк выздоравливал.

Прошло еще несколько дней.

Потом был оазис Аль-Хадж. Человека оставили с запасными конями за холмом. Братья вернулись скоро. Потом человек лежал на траве. Потом закапывал вместе с братьями трупы. Трупов было много, больше двух десятков — братья были хорошими воинами.

Человеку дали коня одного из закопанных. На лошадях других поместили какую-то поклажу. Медленных верблюдов оставили в оазисе.

На дневку остановились в небольшой котловине. Человек окунулся в жаркое душное марево — это был сон.

— Йал-ла! Йал-ла! — человека рывком выбросило из дремы, он вскочил…

Засада была устроена мастерски. Кругом визжали, выли — бешеные копыта взбили песчаную пыль — в лицо метнулась ослепительная сабля. Человек нырнул в сторону, бросился под брюхо лошади. Конь взвился, всадник вылетел из седла с разрубленным лицом — его достал брат Безымянный, только другой, из второй руки. Человек подхватил саблю убитого.

Вокруг рубились братья. Кто-то уже успел вскочить в седло. Нападавших было больше, но и умирали они быстро: братья были хорошими воинами.

Человек тоже зарубил кого-то, потом прикрыл спину одному из братьев, потом конник сбил его с ног. Человека подхватил брат Большой. Потом пришлось отбить двуручный меч, потом снова. Человек посмотрел в лицо нападавшему и узнал его.

— Годфрид! Ты?!

Лицо нападавшего исказилось.

— Ты еще жив, предатель! — тяжелый меч смел гибкую сабельку, бросил человека на землю, — Умри, пес, ты продал Храм! — Меч поднялся.

Человек закрыл глаза — давай! Над ним что-то резко щелкнуло. Брат Безымянный, на этот раз тот самый, отбросил разряженный арбалет и снова взялся за меч.

Человек вскочил — теперь он знал своих врагов, он узнавал многих. Сабля в его руках запела. Так учил драться Рыбак — на пределе. На пределе собственных сил и сил стали, так, чтобы клинок звенел — звенел, бился, вибрировал, как живой, пел не умолкая, так чтобы казалось еще чуть-чуть и сталь не выдержит бешеного напряжения, взвизгнет в последний раз и разлетится осколками. Клинок должен петь — только тогда сталь рассекает сталь.

И человек начал бой. Он разрезал норманнские кольчуги под белыми бурнусами, крошил арабские шлемы, опутанные слоями тонкого шелка. Его противники призывали кто Бога, кто Аллаха и умирали, скрючиваясь в белой пыли. Его несколько раз ранили — это были хорошие, добрые раны, из них текла кровь, а не гной. Потом человек увидел, что брат Мизинец опустился на колено.

Человек прикрыл его стальным вихрем, поддержал одной рукой… Человека залила чужая кровь. Потом оказалось, что врагов больше нет. Человек понял, что не может стоять, он неловко оглянулся — если он упадет, то уронит брата Мизинца… К ним подскочили братья, подхватили обоих, бережно уложили.

Брат Мизинец захрипел, он протянул руку — брат Большой сжал ее.

— Не отдавайте франка… он теперь… брат — кровь смешалась.

Брат Большой успокаивающе погладил слабую ладонь.

— Да, он теперь наш брат. Брат по крови.

Брат Мизинец закрыл глаза — он умер.

Брат Безымянный и брат Большой бродили по месту схватки.

— Брат Большой, посмотри сюда, — брат Указательный левой руки опустился на песок и откинул ткань с лица одного из нападавших. — Узнаешь?

— Да, брат, это Хуршах, я видел его в Бениасе, он верный пес аль-Джеббеля, Старца Горы.

— А это?

— Тогран — сотник Старца, его прислали из самого Аламута. Все эти люди отборные федаи. А здесь — смотри, брат, это гяуры. Гяуры, чтоб я сдох! — Брат Указательный чуть не подпрыгнул на корточках.

— Годфрид де Ферн, сановник Храма. А это? Брат Безымянный, ты узнаешь кого-нибудь?

— Да, многих. Я не знаю имен, но все они тамплиеры.

Брат Указательный снизу вверх посмотрел на старших братьев.

— Аль-Джеббель опять столкнулся с храмовниками, не иначе. А мы хотели ехать к нему в Алейку.

Брат Большой опустил глаза. Безымянный положил руку ему на плечо.

— Опасно не то, что Старец в сговоре с Орденом, а то, что он выступил вместе с ним против нас. Не думал я, что он когда-нибудь осмелится на это. Храмовники и хашишины — две самые большие силы на этой земле. Их стоит опасаться. Но, что связало Аль-Джеббеля и Великого Магистра? Ведь Старец совсем недавно отобрал у Храма крепость Апомею. Магистр должен быть зол, как семеро дьяволов.

— Чаша. И храмовники, и Старец рвутся к Чаше. Они еще не нашли ее, и поэтому они вместе. Когда найдут — вцепятся друг другу в горло, — брат Большой отвернулся. — Мы должны найти ее раньше. И мы найдем ее.

Костер бросал короткие багряные отблески на лицо франка. Франк лежал в центре мятущегося светлого круга. Раны его были перевязаны, в голове бродили терпкие дурманящие снадобья. Он проваливался в бездонную черную яму, он кружился на багряной огненной карусели. Он внимал каждому шороху вокруг, каждому всполоху огня, каждому вздоху собравшихся возле него братьев. Он не видел их, они стояли за гранью света. Только когда новая охапка сухой травы ложилась в костер, и пламя взметалось выше, резкие провалы багровых теней обозначали контуры их лиц.

— Кто ты, человек?

— Я воин и слуга.

— Кому ты служишь?

— Тому, чей приход предсказан.

— Кто он?

— Спаситель. Он придет последним пророком в этот мир и приведет его к Доброму, к Богу.

— Кто твой Бог?

— У него нет имени, он не изрекаем, он идея и первопричина, он непостижим. Он — Доброта, он — Любовь, он — Разум. Он — бесконечность и отстраненность. Он бесплотен и поэтому противен злу.

— Что есть зло?

— Все сущее — зло, материя — зло, создатель сущего — зло. Зло правит этим миром — бог его Злой.

— Что уничтожит зло?

— Чаша. Она призовет в мир Спасителя. Я должен найти ее.

Люди за пределами света молчали.

— Ты знаешь кто мы?

— Братья.

Снова тишина, только шумит пламя. Потом человек слышит голос — это брат Большой из правой руки.

— Было семь великих пророков: Адам, Ной, Авраам, Моисей, Иисус, Магомет и Исмаил. Каждый из них прожил жизнь, выполнил волю Аллаха и ушел. И вот настал срок прийти в мир восьмому и последнему из великих. Восьмым будет пророк Махди. Это ему предстоит вершить суд над живыми и мертвыми, это ему предстоит победить Аримана и привести избранных в царство Мира и Разума. Это его называют Спасителем.

— Мы — руки Аллаха, мы творим его волю. Мы оружие его на земле. Мы ищем Чашу. Ты, франк, сражался сегодня с нами, ты убивал наших врагов, ты смешал свою кровь с кровью нашего брата. Ты воин Чаши. Руки Всевышнего свели наши пути воедино. С правой руки убит брат Мизинец — согласен ли ты, франк, заменить его? Согласен ли ты идти нашим путем? Согласен ли ты стать нашим братом?

— Да…

Багряная карусель опрокинулась и стала бездной.

— Да.

Желтое пламя облизало небо языком бешеной собаки.

— Да!!!

Костер выл и гудел, перемалывая кости травы выщеренными углями. А Злой тихо смеялся на самом дне бездонной ямы и временами заслонял звезды.

— Ты их тоже предашь. Предашь… Непременно предашь. Ты принесешь Ее мне. А я за это убью тебя. — Злой покатывался, ему было весело. Злой не был человеком, всего лишь богом. Река времени неслась мимо него.

В бывшей мечети аль-Акса, под боком дворца короля иерусалимского, у церкви гроба Господня, на месте где, по преданию, находился храм Соломона, собрался капитул «Тайного рыцарства Христова».

Воистину тайной были исполнены дела христова воинства. В черной комнате глухого ноздреватого камня, с окнами, обращенными во тьму, и дверьми, ведущими в подземелья, застоявшийся воздух содрогался от слов, произносимых людьми в белых одеждах. И тени в ужасе метались по углам, прячась чадящего огня, боясь, что заметят их, невольно подслушавших тихие голоса людей, несущих мечи и кресты цвета крови.

Их было шестеро — этих людей. Шестеро высших сановников Храма. Великий Магистр, сенешаль, маршал, главный капеллан, казначей и прецептор. Не хватало одного — седьмого.

О многом говорили сановники. О деньгах, что пожертвовал Ордену Генрих Плантагенет, во искупление убийства им Томаса Бекета. О новых кораблях, заложенных на верфи в Яффе. О потерях и добыче. О пожаре в сидонском госпитале. О связях с Киликией. О новой папской булле и о старых конфликтах с клиром. Говорили о политике, о пути государств, о королях-марионетках. Говорили о жизни и смерти. Об убийствах и предательстве. Говорили о вещах, за которые мать католическая церковь сжигала на кострах. О многом говорили сановники, об одном лишь молчали — ждали, когда заговорит Великий Магистр…

— Годфрит де Ферн… Где он? Что с его отрядом? — взгляд Магистра остановился на маршале.

Маршал поднялся, с шумом отодвинув тяжелый стул.

— Последнее его письмо было из Алейки. Я уже докладывал об этом. Соглашение с Аль-Джебелем достигнуто. Де Ферн писал, что он с отрядом ассасинов приступил к выполнению миссии. Еще он упоминал о каких-то «пальцах Аллаха», которым известна тайна Чаши… После этого, вот уже семь месяцев, от него нет никаких посланий. Я не знаю что с ним, — маршал замолчал, но остался стоять под перекрестными взглядами пятерых.

Заговорил главный капеллан.

— Я прошу разрешения недостойному слуге Храма обратиться к великому капитулу, — капеллан посмотрел на Магистра, тот кивнул. Капеллан помолчал, словно собираясь с мыслями. — Мои уши многое услышали сегодня. О многом говорил я сам. Много вопросов стоит перед орденом Храма, много задач предстоит решить нам, его служителям. Много забот навалилось на плечи наши. И, слушая превеликое множество слов, произнесенных сегодня, с ужасом вдруг подумал я, что о главном не было сказано нами ни одного слова. Неужели, — подумалось мне еще, — под гнетом дел, больших и малых, в суетности дней наших, забыли мы о единой великой цели, служить которой призвал нас Господь? Неужели забыли мы, для чего создано Великое воинство Христово? Забыли мы — высшие сановники Храма. А что же тогда говорить о простых братьях, не посвященных в тайны Ордена. Воистину гордыня и спесь застилают глаза наши. К мирскому обращены души наши, души, коим сам Господь велел блюсти чистоту, вести жизнь светлую. Ибо великой цели служим мы! Воистину Великой! — Капеллан остро глянул на маршала. — И вот теперь, когда дошел черед до разговора о миссии, ведущей к достижению нашей цели, о чем слышим мы? Маршал не знает, что случилось с отрядом наших братьев, с членом капитула, с людьми, отправленными на поиски… — капеллан многозначительно осекся. — А вы сами, вы, маршал, пробовали найти Годфрида де Ферна и его отряд? Что вы сделали для их поисков за эти полгода? Что доносят осведомители, которым мы платим огромные деньги? Что?

Капеллан обычно не вмешивался в вопросы тайных миссий Ордена, но он хотел посадить на место маршала своего брата. Об этом знали все. Лицо маршала побагровело.

— Где прикажете его искать? В горах Ливана, в сирийских пустынях, в Египте, в Аравии, в Иране? Миссия могла привести его куда угодно, — маршал был разъярен, но изо всех сил пытался сдержаться. — Де Ферн — надежный слуга Храма и опытный воин. Если он жив, то даст о себе знать. Наши люди предупреждены о нем. Если он объявится где-нибудь, нам сообщат. Остается ждать… и молиться, — маршал вспомнил, что он тоже монах. — Мне нечего больше добавить.

Маршал сел, положив перед собой тяжелые кулаки.

— А что, если Старец нас предал? — это сказал сенешаль. — Аль-Джебель мог уничтожить отряд.

— Какая корысть ему убивать наших людей? Он первый предложил союз. Он нуждается в нашей помощи. Как, впрочем, и мы в его.

Рыцари Храма молчали. Заговорил Магистр.

— В игру вмешалась третья сила. Она спутала планы наши и Старца. Старец опять вел двойную игру, он обратился с предложением союза не только к нам, но и к королю Амальрику. Джеббель пообещал, что он сам и все его приверженцы перейдут в христианство и станут верными слугами нашего короля. Какие цели преследовал Старец, делая это в высшей степени сомнительное предложение? Собирался ли выполнить свое обещание? Я не верю в это. Король поверил. Старец поставил одно-единственное условие: тамплиеры не будут собирать подати на землях исмаилитов.

— Что? Как? Подати? — Капитул был возмущен и удивлен. Возмущен больше.

— Король согласился на это условие, — продолжал Магистр. — Посланцы Старца отправились в его крепость Алейку с подарками и грамотами короля Амальрика. Но они не добрались до места. Кто-то позаботился об этом. Маршал?

— Я ничего не знаю, мой Магистр.

— Хорошо. Но король Амальрик подозревает Храм. Он требует наказания виновных.

Сенешаль нашелся быстро.

— Пусть виновным будет брат Готье дю Месниль, рыцарь, одноглазый и тупой. Он уже давно выпрашивает себе наказание: нарушает устав, болтает на каждом углу чего не следует, постоянно устраивает стычки с госпитальерами. Мы сами осудим его, а король пусть довольствуется тем наказанием, которое мы вынесем.

— Хорошо, брат, так и сделаем.

Великий Магистр Одон де Сент-Аман сказал:

— Мы не знаем, вернется де Ферн или нет. Все в руках Господа. Но кто-то должен делать его работу. Мы должны решить, кто займет место де Ферна в капитуле. — Магистр оглядел сановников. — Я слушаю ваши предложения. Сенешаль?

— Я не знаю, сможет ли кто-нибудь заменить де Ферна. Он держал в руках нити всех наших миссий.

— Главный капеллан?

— Не знаю. Нет. Я плохо разбираюсь в тайных делах. Не знаю…

Маршал криво осклабился.

— Почему бы вам не предложить своего брата, святой отец? Или искусство скрытой войны слишком мудрено для него? — старый воин отвернулся от капеллана. — Годфрида де Ферна может заменить только один человек — Жерар да Ридефор. Брат Жерар был воспитанником Годфрида. Он в курсе всех дел Ордена. Более того, де Ферн всегда смотрел на него как на своего приемника. Только Жерар сможет продолжить дело де Ферна.

— Жерар да Ридефор слишком молод для такого поста. К тому же он недавно в наших рядах и не прошел обряда высшего посвящения. Он…

— Жерар да Ридефор достаточно зрел. Он прошел не одно сражение. Он был маршалом Иерусалима. Ему доверено много секретов Ордена, он долгое время был нашим тайным братом. Он один подготовил и выполнил миссию по похищению сына великого визиря Египта.

— Да, да, — неожиданно закивал головой казначей, — одной этой миссией брат Жерар принес Ордену шестьдесят тысяч золотых. А сколько мы получали с захваченных им караванов!

Высокий капитул смотрел на Великого Магистра. Его голос решал все. Гроссмейстер ордена тамплиеров встал.

— С сегодняшнего дня и до возвращения брата нашего Годфрида де Ферна тайными миссиями Ордена будет ведать брат Жерар да Ридефор. Я сам проведу с ним обряд высшего посвящения. Маршал, вызовите брата Жерара в Иерусалим. Главный капеллан, займитесь приготовлениями к обряду. А теперь помолимся, братья, и да услышит Господь наши молитвы.

— Пех-пех-пех… Бальбандирет! Бальбанди… пех-пех-пех… дирет! Где этот кусок шакальего помета, раздавленный белым верблюдом Митры?! Где этот паршивый огузок дохлой овцы, сброшенной на землю светлым богом Шаншахом?! Бальбанди… А, вот ты где! Подойди ко мне, внучек, подойди к своему дедушке, подойди, мой ласковый… — Старик приторно растянул слюнявый рот шире обычного и быстро перебросил клюку в левую руку. Правой он проворно потянулся к голоштанному внучку. Ласковый внучок не стал ждать, когда жесткие шишковатые пальцы вцепятся ему в плечо. Он отбежал на безопасное расстояние и стал деловито ковыряться в пупке.

Старик в досаде плюнул и попал себе на бороду.

— Ах ты нечистый выкидыш бешеной кобылицы, покрытой крылатым богом Толбазом. Ах ты отродье матери семерых иблисов… Пех-пех-пех… — последнее ругательство дало новый поворот мыслям старика. — Если не подойдешь ко мне, я скажу твоей матери, чтобы не давала тебе жрать сегодня… И завтра тоже. Пех-пех-пех…

Эта угроза заставила внука задуматься. Он бочком подобрался поближе.

— Ты звал меня, дедушка?

— Звал, звал, внучек… Эх! — Внучек ловко увернулся от дедовской клюки. — Помоги мне добраться до… подойди, подойди, не бойся. Эть!… Вот так! — Старик с наслаждением вытянул внука вдоль спины. Внук перенес эту процедуру стоически — палка была такая же сухая и легкая, как и рука, державшая ее.

Старик оперся внуку на плечо.

— Пойдем, Бальбандирет, навестим мертвых.

Старик и ребенок вышли за пределы оазиса. Прошли мимо двух покатых холмов, миновали соляную пустошь. Поперек пути лег узкий глубокий каньон, резкий, как резаная рана в пергаментной шкуре пустыни. Крутой тропой спустились на самое дно. Здесь не было солнца. Только змеи и ящерицы на черных камнях.

Еще здесь лежали мертвые.

Старик сел на камень, закрыл глаза. Ребенок вытянулся, посмотрел в узкое небо.

Этим костям больше тысячи лет. А это? Это моя Эфимия. Она умерла три года назад. Ты забыл ее? Нет.

Старик поджал губы, здесь ничего нельзя трогать. Мальчик улыбнулся, он держал в руках позеленевший бронзовый меч.

Это спата — кавалерийский меч. Чей он? Его народ назывался римляне. Они были очень давно. Я их не видел, мне рассказывал дед. Он сражался с ними? Да. Победил? Конечно. Время побеждает все.

Старик потер заслезившиеся глаза. Мальчик улыбнулся.

Для чего мы здесь? Чтобы ты узнал дорогу сюда. Для кого? Для меня.

Небо провернулось. Солнце легло в яму мертвых.

Старик захотел встать. Ребенок поднял его.

Пойдем — скоро наступит тьма. Как скоро? Скоро — ты застанешь ее, я, по счастью, — нет.

— Бальбандирет! Иди помоги своей матери, — к старику и ребенку подошел высокий человек, до самых бровей закутанный в темно-синюю ткань. Он освободил лицо — его кожа было сухой, как выжженная солнцем верблюжья кость. — Ты опять ходил к мертвым, дед?

— Да, внучек, да… Пех-пех-пех… — старик сощурившись смотрел вослед прытко скачущему к стоянке мальчугану. Взгляд деда ткнулся в маленький лагерь у самого родника. Возле пяти грязно-бурых шатров суетились несколько женщин. Рядом бродила скотина. Мужчины снимали поклажу с запыленных верблюдов. — Пех-пех… Скоро я уйду к мертвым насовсем — чую, внучек, чую. Жалко вот вместо себя некого мне оставить… пех-пех-пех… Нет, некого, да. Вы вернулись вовремя, Дамон.

— Ты слишком поздно взял себе ученика, дед.

Старик остро сверкнул глазами из-под клочковатых бровей.

— Ты слишком поздно смог родить сына.

Высокий человек насупился, трое его сыновей родились уродами. Он отдал их пустыне… Надо было взять себе Мириам, не ждать пока умрет Зулейма. Он сам привез Мириам в род. Старик отдал ее Гайсану… Женщин никогда не хватало на всех. Теперь сын Мириам уже взрослый воин. Но он чужой. И Мириам… Хэн!

— Надо было учить Шаншама.

— Он не из рода вождей. Ему не быть хранителем Нашего Бога, — старик протянул руку, человек подхватил ее, медленно повел старика в лагерь. — Из Бальбандирета вышел бы хороший хранитель… Да. За его мать мы положили троих родичей. Вельда этого стоит. Новая кровь взамен пролитой старой. Бальбандирет будет сильнее всех наших детей, смотри — в нем сила жизни, а они как старики перед ним. Пех-пех-пех… Только… кто же придумал это дурацкое имя?!

— Ты сам, дед, — Дамон был искренне изумлен, — ты сказал, что имя сыну вождя дает сам Наш Бог и нарек его Бальбандиретом.

— Да?.. Ну, конечно! Так и было. А как же иначе? На то воля Нашего Бога. Я и сейчас говорю… Пех-пех-пех… Мы тогда как раз встретили караван с италийским вином… Удачен ли был ваш нынешний поход, Дамон?

— Удачен, дед. Вернулись все.

— Хорошо… Посади меня здесь, внучек, я подожду ужина. Потом будет длинный разговор. Пех-пех-пех…

Дамон вошел в лагерь. Верблюды напоены, отправлены пастись. Добыча прибрана. Женщины готовят ужин, воины отдыхают. Дети на месте. Бальбандирет? Вот он — дерется с кем-то, побеждает. Мириам и Шаншам в стороне ото всех, говорят о чем-то, слишком тихо. Вельда? Вот она — самая красивая, женщина вождя. Вождя девяти воинов, десяти женщин и двух десятков детей, стариков, калек и уродов. Великого вождя… Хэн!

Верхние боги провернули колесо небес. Средние повеяли ветерком. Нижние дали прохладу. Когда солнце уйдет, черные боги нашлют холод. Пора поговорить.

Женщины ушли, у них есть работа. Старики выжили из ума, они здесь не нужны. Дети — прочь с глаз. Здесь только воины и хранитель.

— Бальбандирет! Останься, внучек. — Мужчины были удивлены, но не возразили. Хранитель покашлял, пожевал беззубым ртом. — Пхе-пхе… Пять дней — завтра пора трогаться с этого места.

Воины, сонные после ужина, покивали — да, пора, пора…

— Для чего нам уходить? Разве здесь плохо? Никто не знает про наш оазис, никто не найдет нас здесь. Здесь трава и вода. Зачем нам идти в пустыню? — Шаншам в первый раз говорил на совете, его голос звенел от волнения, но был тверд. Шаншам сидел в тени чахлого деревца, чуть в стороне от всех.

Хранитель покачал головой.

— Для чего ты, Шаншам, заставляешь говорить тебе старые истины? Ты не знаешь сам? Наш Бог велел нам не стоять на одном месте семь дней. Мы исполняем его волю… Пхе-пхе-пхе… За это он дает нам… дает свои дары. Пхе… Да, дары.

— Какие дары? Какие дары дает нам Наш Бог! Посмотрите вокруг! Посмотрите на самих себя! Кто мы? Кучка падальщиков, подбирающих трупы, потому что не хватает сил на живых. Наши женщины рожают уродов. Наши земли — пустыня, где нет даже скорпионов и змей. Нас преследуют голод и жажда. Наши дети умирают, им нужна нормальная еда, и Наш Бог не может их накормить. Вот какие дары преподносит нам этот бог. А где-то за краем пустыни есть города, есть прекрасные земли, которые истекают молоком и медом. Но ваш бог не пускает вас туда. Почему? Потому что там люди познали Истинного Бога, единого, самого могучего из всех богов. Этот Бог не оставляет поклоняющихся ему, и жизнь этих людей легка и богата. А ваш бог…

— Замолчи! Замолчи! Отродье… — старик шипел, он задыхался от ярости. — Я знаю кто напел тебе эти слова! Иудейка! — Старик затряс кулаками. — Молчите все! Сядьте! — Старик махнул клюкой на воинов. Старик глубоко вдохнул, выдохнул шумно. И, кажется, успокоился.

— Послушай, Шаншам, и вы тоже послушайте. Наша жизнь трудна, и путь наш труден. И много лишений терпим мы. Но с нами наш Бог. Он с нами. Зайди в мой шатер, посмотри на него, прикоснись к нему. Ты почувствуешь его, почувствуешь Бога. А где тот бог, о котором говоришь ты, Шаншам, где он? На небесах? Кто его видел? Говорят, тот бог велик, он творил чудеса, он кормил многих людей тремя хлебами и тремя рыбами. Говорят, он сыпал с небес крупу, из которой варят похлебку. Говорят, по воле его слуг из земли начинали бить родники… Но кто это видел? Никто, об этом только рассказывают. А наш Бог? Разве ты сам, когда мы кочевали в пустыне и не оставалось у нас ни воды, ни пищи, не приникал к нему и не чувствовал, как наливается божественной силой твое тело? Забыл? А разве не продляет Бог наши жизни? Сколько живут на свете обычные люди? — Пятьдесят, шестьдесят лет. А мы? Нашим старикам больше ста двадцати лет. А старухам и того больше. Наш Бог с нами, Шаншам, он помогает нам. А то, что мы в ответ исполняем его заветы, я думаю, это справедливо. Ты слишком молод, Шаншам, горяч. Ты еще не видел мир. Поверь мне, те земли, о которых ты говоришь, вовсе не сочатся медом и млеком. Там кровь, боль и слезы. Поверь мне. Мир везде одинаков. А ты… Это ничего, что ты погорячился сегодня. Ты смелый воин, хороший парень. Мы найдем тебе хорошую жену… Пхе-пхе… Не хочешь наших девушек, сходим в набег — нам нужна новая кровь. Приведем тебе невесту, женишься, поклонишься Нашему Богу…

— Нет, я не буду поклоняться каменному истукану, сила его от Дьявола! И насчет богов ты все перепутал, старик. И невесту мне не надо приводить, я сам уйду к ней. И только попробуйте меня остановить! — Шаншам вскочил, выхватил откуда-то из-под ног лук, наложил стрелу. На его поясе уже висела кривая сабля. — Назад, назад, падальщики! Я ухожу к своему народу! — Шаншам быстро пятился, наводя лук то на одного воина, то на другого.

Старик махнул посохом.

— Возьмите его! Возьмите, не дайте уйти!

Шаншам оскалился.

— А, слуга Сатаны! Скажи, за сколько лишних веков жизни ты продал свою душу!

Шаншам спустил тетиву. Тут же бросился бежать. На краю оазиса его ждал снаряженный верблюд, рядом с ним Шаншам увидел закутанную в покрывало фигурку. Сухие тонкие пальцы вложили ему в руки поводья. Мама!

— Беги, сын. Беги отсюда. Ты помнишь, куда идти? Вот покажи этот талисман. Тебя примут… Расскажи им об их Марии. Прощай! Прощай, сын.

Подбежали воины.

— Где он?! Эх, сука, ты дала ему свежего верблюда! На!

Кто-то ударил ее глухо и не больно, не Дамон, наверное, Гайсан. Это хорошо. Мария упала. Почувствовала, как что-то растекается по груди. Во рту появился металлический вкус. Я умираю? Это хорошо. Мария еще успела посмотреть в пустыню, но верблюда не увидела. Он, наверное, уже далеко. Как хорошо! Лети… Лети, мой голубь… Мой Гозаль.

Дамон стоял рядом. Он стоял и смотрел на удаляющегося Шаншама, на Мириам. Его люди побежали к верблюдам. А он стоял и смотрел. На Мириам, на Шаншама… Они чужие. Или он чужой. Для них… Для себя… Хэн!

Когда воины погнались за Шаншамом, со стариком остался один Бальбандирет.

Мальчик подошел к деду, присел на корточки. Старик лежал, опрокинувшись навзничь, остро задрав белую бороденку. На горле натянуто двигался кадык.

В груди старика торчала стрела. Наконечник был каменный, и стрела не зашла глубоко. Только до сердца. Грудь старика резко вздымалась. Стрела смешно болталась взад-вперед.

Мальчик потрогал ее за оперенье. Потянул к себе, отпустил. Стрела закачалась влево-вправо, смешно. Старик гулко закашлялся, захрипел, захлебнулся. Изо рта плеснула кровь. В этот миг солнце кануло в ночь. Сразу. Безоглядно. Навсегда?

Мальчик посмотрел вокруг, подергал дедушку за рукав.

— Деда, тьма уже наступила?

Девушка кричала. Очень долго, очень хорошо, очень приятно. Очень долго — когда он отвалился, она могла только тяжело дышать, с шумом гоняя воздух сквозь чуть прикушенные губки. Пэри… Он повел рукой по ее смуглому телу. Коснулся высокой шеи, колыхнул щедрую грудь с большими коричневыми сосками, пробежался пальцами по уютным складочкам на боках; поласкал бархатный животик, мягкий, податливый; погладил обильные бедра, снаружи, внутри… Его пэри вздрогнула. Потом… он будет любить ее потом, а сейчас его ждет Аль-Джеббель, Старец Горы.

— Достаточно ли ты отдохнул после дальней дороги, о гость мой, посланец имама, великий дей Касым ад-Дин ибн Харис? — человек, стоящий возле шестиугольного, усыпанного свитками стола, был высок, голос его был полон почтения, но голова, повязанная зеленой чалмой, едва склонилась.

— Да, о мой радушный хозяин, в объятьях твоих гурий забываешь об усталости… но не о деле, — Касым выпрямился, — Я проделал долгий путь от крепости Аламут в Иране до крепости Алейка в Ливии. Меня послал к тебе сам имам Гасан, и нам нужно о многом поговорить. О многом, Аль-Джеббель.

И они говорили о многом, эти два человека, в небольшой светлой комнате, пестрящей коврами и шелковыми подушками, в уютной комнате за высокими белыми стенами неприступной крепости Алейки, затерянной в Ливанских горах.

— Ты заключил договор с неверными, Джеббель?

— Да, во имя Аллаха. У тамплиеров большая сила, их выгоднее иметь в союзниках, чем в недругах. Мы сильны на Востоке, они на Западе. Мы нужны друг другу. Сказал мудрец: найди себе сильного друга и станешь сильным сам.

— Где Тогран, Джеббель? Мы отправили его на помощь к тебе из самого Аламута. Прошло больше года, как он пропал в твоих землях.

— Тогран погиб. Как и многие мои воины. Погиб за дело Аллаха. Не было бы смерти — не было бы и героев. Без жертвы нет воздаяния.

— Ты пустил в его отряд храмовников, Джеббель, он могли предать его.

— Храмовники не нарушают своих договоров. Они сильны. От силы правдивость наша, от слабости ложь. С ними единственными из гяуров можно вести дело. Тамплиеры погибли вместе с нашими федаи. Мы нашли их тела в пустыне.

— «Руки Аллаха» пропали неизвестно куда. Мы не можем найти никого из «пальцев». Все произошло в одно время. Слишком много странного произошло в твоей стороне, Джеббель. Поступки твои непонятны имаму. Твои собственные дела, похоже, заботят тебя больше, чем дело Аллаха. Что ты ответишь на это? Кстати, почему тебя называют «старцем», ведь лет тебе вряд ли больше чем мне?

В уютной комнате, среди ковров и подушек царило молчание. Но недолго.

— Возраст измеряется не только годами, но и мудростью, Касым. Говорят, в Аламуте сейчас неспокойно. Наш глава Гасан Второй, да продлит Аллах его дни, объявил себя сразу халифом, имамом и даже последним великим пророком Махди — одновременно. Говорят, не всем это пришлось по нраву. Говорят, это слишком много для одного человека, даже для внука Гасана ибн-Саббаха. Многие деи и простые федаи недовольны. Иран далеко, Касым, но я думаю, поддержка даже из такого удаленного и незначительного уголка, как Алейка, будет полезна имаму. Что ты ответишь на это?

В уютной комнате за неприступными стенам в самом сердце Ливанских гор два человека молчали. Но не долго.

— У тебя хорошие воины, Джеббель… Имам нуждается во всех своих слугах от дея до федаи. Делу Аллаха, Джеббель, понадобятся и твои мечи, и твоя мудрость. И чаша…

Аль-Джеббель вздрогнул. Два человека поднялись.

— Да будет так, во имя Аллаха, Касым. Я помогу имаму всем, что имею, для друга — сердце, для врага ум… Кстати, о моих мечах — ты еще не видел райского сада Алейки. Во многом благодаря ему верность моих воинов делу Аллаха становится крепка как камень, а их бесстрашие и презрение к смерти вызывают ужас у наших врагов.. — Аль-Джеббель повлек Гасана за собой.

— Что? Ты устроил для своих федаи «рай» как в Аламуте?

— Да, о Касым, и с одной из его гурий ты уже успел познакомиться.

— Я бы не прочь встретится с ней еще раз, тем более, что наверняка для входа в твой рай-джанну не нужно проходить по мосту, толщиной с волос. Правда, некоторые мудрецы пребывают в сомнении — испытывают ли души в раю плотские утехи или только духовные. — Касым уже улыбался, дела завершены, и довольно удачно, великий дей расслабился.

— Зато другие мудрецы, — подхватил улыбку Джеббель, — дают бороду на отсеченье, что у райских гурий к утру восстанавливается девственность. Но я думаю, нам нет нужды вступать в любомудрые споры, тем более, вот он райский сад Алейки. Проходи, мой гость, я позабочусь обо всем.

Касым опустился на мягкое ложе среди розовых кустов и жасмина. Здесь были тень и прохлада, текли ручьи из шербета, и нежные струны невидимых музыкантов услаждали слух. С небес спустилось сладкое облако пьянительных воскурений. С Касыма сняли одежды, прикосновения гурий были лепестками роз, ласкающими тело. Кричала девушка. Долго, хорошо, приятно. Потом были еще девушки и еще. И еще…

Шейх Аль-Джеббель поднялся на стену. Ветер, вот что ему нужно. Бешеный ветер, чтобы прочистить мысли — рассчитать, взвесить, решить. Пусть будет ветер. Чаша была так близко и опять ушла. Куда? Если знать… Ему нужно время. Сколько? Кто знает… Ему нельзя сейчас ссорится с Аламутом. Нужно время. Он найдет чашу и станет имамом, калифом, даже пророком Махди, почему бы и нет — настоящим, а не как этот выскочка Гасан. Гасан долго не протянет, его уничтожит собственная гордыня. А может, его убьет рука федаи? Но кто осмелится вложить в эту руку кинжал? Я знаю… У Гасана есть сын Мухаммед. Мухаммед Второй, почему бы и нет… Нельзя допускать раскола в лагере хашишинов. Труднее будет собирать силы ордена… потом, когда я стану имамом. И Чаша… Гасан тоже знает о ней, этот его пес, дурак Касым, проговорился. Или он так уверен в своих силах? Тем более дурак…

Касым очнулся на гнилой циновке в сырости и смраде. Во тьме. Руки его были скованы. Он попытался встать, что-то полыхнуло в его голове, он упал.

Касым очнулся, скрученным в жестких руках тюремщиков. Его волокли по каменному коридору. Касым напрягся, хотел вскочить, сбросить с себя… Что-то отняло у него дыхание, взгляд потерялся в мутной мгле, Касым обмяк.

Касым очнулся подвешенным на цепях, с него стекала вода. Вокруг трещали факелы, колченогая жаровня сыпала снопы искр. Аль-Джеббель стоял перед ним.

— Собака! Как ты смеешь, Джеббель! Ты… вероломный… ответишь! Тебя сотрут… Гасан…

— Гасан далеко. Ему осталось недолго. Скоро у хашишинов будет новый глава, более скромный. Он не будет объявлять себя имамом, халифом, великим пророком. Его научит пример отца.

— Ты… собака…

— Успокойся, Касым, ты еще можешь пожить и без имама Гасана, почему бы и нет… Ответь на мои вопросы. Что ты знаешь о чаше, о великий дей? Что знает о ней Гасан? Ну, отвечай.

— Ты не услышишь… не дождешься… Собака!

— Ну, что ж, Касым, я подожду. Вряд ли ты знаешь очень много, но я подожду.

Джеббель отвернулся, вышел из комнаты. За его спиной раздался отвратительный визг. Как будто резали нечистое животное, свинью. Долго, очень долго.