Гражданка дальше ручья

Букаракис, 2021

«…Крапивин (писатель, который носил с собой для храбрости болт, и, будь его воля, давно бы от гнева превратился в гориллообразную белку)….» «Прекрасно и профессионально написано, но, к огромному сожалению, невозможно издать» Михаил Яснов. «…Последний месяц весны 199O-го года. Животный магнетизм, обнаруженный девятиклассником Раковым под одеждой, портит жизнь и репутацию окружающим. Девятиклассник пускается в опасное путешествие по брошенным деревням и своему собственному подсознанию. Ужас вселяет уже то, что происходит это на фоне тщательно вырисованных пейзажей ленинградских «оторвановок» – бесконечных ручьев, пискаревок, бернгардовок… Книга читается и проглатывается на ура». «…Игра «А если бы?» А если бы так – крапивинский мальчик со шпагой – да с гигеровской клешней? А если дать побольше Гигера? А если гигеровский «чужой» задушит крапивинского мальчика.

Членистоногий — моё любимое слово. Такие слова сразу хочется делить на части, будто само слово этого просит. Но если его разделить на части, от этого оно становится неприятным. Меня это раздражает. Но ещё больше это слово раздражает папу. Папа считает, что он в этой истории совсем не причём. И если бы он знал заранее, то не связывался бы с нашей семьёй, не влюблялся бы в маму.

— Почему я? — спросил папа однажды ни с того ни с сего.

И хлопнул о стол газетой.

Мама всё поняла. Она грустно посмотрела на папу и сказала:

— Других не было. Леша конечно красивый парень, но у него… сам понимаешь

И вздохнула.

Это был намёк на отношения мамы до брака. Папа ей давно всё простил, так что вздыхать особенной надобности не было. Ну, а Лёша…

Вы, наверное, думаете, что Лёша это я?

Нет, я не Лёша. Я Боря. И, в отличие от того маминого Лёши, совсем некрасивый.

Зато я особенный…

Когда то давно, ещё в детстве, мы играли с папой в вольную борьбу. Настолько вольную, что я расслабился и решил сделать папу по собственным правилам. То есть, я даже не думал, что бывают какие-то правила в вольной борьбе. Борьба на то и вольная. Значит всё можно.

Но папа так не считал.

— Ненавижу раков, — закричал он, когда я положил его на лопатки — Больше так никогда не делай.

А я ничего и не делал. Просто заигрался. Схватил его тем, что растёт у меня из ребер, иногда раскрываясь и шипя как мясо на сковородке…

Папа, мягко говоря, наложил с этого шварканья в штаны, но виду не подал.

Строить из себя крутого с тех пор, он, конечно не перестал, но зато прекратил это делать в моём присутствии.

Возвращаясь к вопросу, что растёт у меня из-под рёбер. Допустим, я скажу, что это маленькая, почти незаметная клешни. Что вы сделаете? Засмеётесь? А если покажу? Гигантский краб в зоологическом музее — никаких ассоциаций? Это я. В недалёком будущем.

И вот вы уже принялись отводить взгляд, пожимать плечами — одним словом, решили меня игнорировать.

Спасибо. Я привык.

Так всю жизнь. А вы говорите про какие-то, мать их за ногу, подростковые трудности.

Папа мой, кстати, сам Раков. По фамилии. Первый и единственный Раков, если можно так выразиться.

Мама — она Ракова уже во вторую очередь. Впрочем, именно она и виновата в моей раковости больше всего.

Ведь с тех пор, как она удосужилась выбрать себе нового спутника жизни и расписалась с ним в загсе, мы все вдруг стали Раковыми.

И я — с выдвижной клешнёй под мышкой, — тоже стал Раковым. Почему из всех Раковых эта дрянь растёт из подмышек у меня одного — не спрашивайте.

Даже думать об этом не хочу.

До четырёх лет, я вообще не предполагал, что это какая-то аномалия.

Всё началось после той самой вольной борьбы, о которой я уже рассказал.

Папа обозлился в тот раз страшно. Теперь я для него, на всю жизнь, самый вредный. И способен я, по его мнению, только на гадости.

Я до сих пор не научился сдерживать свои эмоции, постоянно на всех обижаюсь. А обидевшись, ору от обиды будто дебил. Только не думайте, что я такой страшный. Все больше смеются, чем боятся меня по-настоящему.

И это обиднее всего.

Думаете, я не пробовал заставлять людей бояться? Пробовал. Это всегда вызывает одну и ту же реакцию — показное сочувствие. Потом все быстро собираются и уходят. Пусть даже и просто в угол уходят, но так, чтобы я не смог до них, при случае, дотянуться.

Я надеюсь, что когда-нибудь рассержусь на всех по-настоящему и обрету способность подчинять себе морские существа.

Но тогда папа закатает меня в мешок и опустит на дно морское — ведь он давно обещал.

Чтобы вы ни подумали — на дно морское меня пока что не тянет. Мне нравится девочка, которая обитает на суше. Классический, вроде бы, случай, да не совсем. Стыдно признаться, но я представляю её себе со жвалами и усиками. Иначе она мне не нравится. Тут уж ничего не поделать.

А ещё, ей не нравлюсь я. Это принципиально. У меня нет ни единого шанса. И так, скорее всего, будет всегда.

Зато никто не мешает мне представлять её со жвалами и прочей щетинистой гадостью. Хорошо что она всегда сидит передо мной — за соседней партой.

Ладно. Вы, конечно, сами понимаете, что это чушь собачья — про морские существа и прочее. Забудьте. Ничего сверхъестественного я не умею.

Я могу только злиться и устраивать окружающим мелкие гадости.

Часть первая

Всяк зверь приходи ко мне чай пить

Старенький зонтик

— Раков!

Делаю вид, что не слышу.

— Раков, я тебе что говорю?

Я стою, красный как… ммм… не буду вдаваться в подробности.

Шансов убедить учителей в своей правоте у меня нет. Но ведь я прав. А они не правы. И я вовсе не собираюсь давать слабину, показывая, что мне есть дело до каких-то там доказательств. Я прав и всё тут.

Началось всё с обычной шутки. А закончилось истерикой завуча Танищевой.

«Давай спорить», — кричала она, вся в слезах.

Странно, что меня можно купить на такое вот «Давай спорить». Но я действительно обожаю споры. И я поспорил. Дошло до того, что к спору подключился весь преподавательский состав. Теперь учителя на разные голоса требуют от меня невозможного — доказательств.

— Не бывает такой чешуи, Раков. Как могут галстуки из дырки сыпаться? — в очередной раз прокричал хором преподавательский состав.

— Ведь не горох, — добавил преподаватель истории.

— Не горох, — согласился я с историком, потому что поленился обращаться ко всем учителям одновременно. — Но ведь сыпались же? Сыпались!

Так что же, были автоматы по продаже пионерских галстуков в былые времена или нет? Очевидно, что нет. А картинка с автоматом для продажи пионерских галстуков перед глазами стояла. Она вырисовывалась столь явственно, будто я только что этот галстук купил. Из одного отверстия автомата сыпались шёлковые галстуки «за три девяносто». Были и другие, ситцевые, «за два пятьдесят». Два вида на выбор. Если бы я не ляпнул с самого начала, что галстуки именно СЫПАЛИСЬ, а не ползли, скажем, пёстрой, раздырявленой на отрезки с дырочками лентой как импортная туалетная бумага в рулонах — мне бы поверили. Это звучит правдоподобнее.

К третьему уроку поднялся такой скандал, что класс не выдержал наплыва желающих поспорить на тему пионерских галстуков. Спор продолжался уже в учительской. Меня держали под обе руки, как какое-то суперважное чмо.

В учительской я не впервые. Не подумайте, что хвастаюсь. Обычно меня приводят сюда прятать от медосмотра. Это унизительно. Учителя запихивают меня в учительскую, ставят в угол и драпируют. Не знаю уж, что они там плетут, отвечая на вопросы, куда пропал Боря Раков, но каждый медосмотр Боря Раков прячется именно здесь. Стой, говорят, как учебный скелет. Я и стою… но когда за мной закрывают дверь на три оборота, я выбираюсь из-под унизительной ветоши, сажусь на завучихин стул и для смеха меняю местами пронумерованные папки за стеклом шкафа.

И вот теперь, вырвавшись из рук завуча Танищевой, я привычно протопал в угол, сел на любимый стул, оглядел всех с прищуром и крикнул:

— Сыпались!

Завуч Танищева вдруг вздохнула и сдалась.

— Хорошо, что ты вспомнил про эти галстуки. Это важно для нашего спектакля. Мы берём тебя выступать. Только вот боюсь я, что…

Я знал, чего так боялась завуч Танищева. И знал, почему физрук вытер пот с самых укромных уголков лба. Уж он-то понимал, что в таком состоянии я мог быть опасен. Остальные засобирали вещи, стараясь на меня не глядеть, а спина учительница алгебры Цыцы задёргалась нервным смехом.

Завуч постучала по столу карандашом и призвала к вниманию.

— Не разбегаемся! Вторым отделением — «Старенький зонтик». Первым — блокадный концерт. И смотрите! Чтобы у меня это самое! Чтобы завтра было всё как в блокаду!

Это значит, что меня взяли на старенький зонтик вместо пятиклассника Горева. Он сошел с ума из-за ошибки в слове «восемь», написав его с двумя «в».

Выйдя в коридор, я злорадно захохотал. Будет вам старенький зонтик. Будет вам всё как в блокаду!

Опасный камчадал

Господи! И ведь так всё шикарно… как в бочке с мёдом… но ведь ни в одной, даже самой продвинутой школе не удаётся обойтись без этой…. Капли дёгтя! Откуда она берется, никто толком не знает.

Пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь кисею наспех сшитых кулис, мы настороженно слушали, как нам аплодируют. Может не нам? А уж аплодировали так, будто не блокада была, а, не знаю — сразу же День Победы.

Пионервожатые Лиза и Каля стояли взмыленные; cценарий блокадного спектакля принадлежал им. Блокада виделась Лизе и Кале вытянутой от Ленинграда до Камчатки. Народы СССР шли на неё гуськом как на партконференцию. Многочисленные национальности перемешались ещё в самом начале. Вместо пятнадцати союзных республик на сцену выползло не менее двадцати. Почему они стали похожи на диковинные инопланетные расы? И ведь ещё даже до девятого мая не дошло….

Во втором отделении должен был появиться живой блокадник. Каля и Лиза называли его «вишенкой». Он должен был бороздить космическое пространство в морском батискафе. Моей же задачей было спеть «Старенький зонтик», но — внимание! — не когда захочу, а по Калиному взмаху (отмашка должна была поступить в самом конце).

Я решил не мозолить глаза лишний раз и удобно устроился в кресле с помидором в руке.

Блокадник, хоть и должен был появиться лишь во втором отделении, успел изрядно достать меня в первом. На картонный морской батискаф он смотрел так, будто собрался тварей морских подчинять. А на задник с русалками — будто не мог жить без моря.

Актёрам быстро надоедало кривляться под музыку. Не успев выйти на сцену, они уже начинали движение в сторону кулис. Там их ловили Лиза и Каля. Пионервожатые давали дезертирам по шее и выталкивали обратно. Актёры пытались с ними заигрывать, но безуспешно — Лиза была беременна, а Каля ревела.

Скоро из народов СССР на сцене осталось двое: грузин и чудовище, которого зачем-то назвали «старым камчадалом». Никто точно не знал, как выглядит «старый камчадал». На всякий случай, его наградили тремя глазами, усами-антеннами и виноградной лозой из спектакля по мифам древней Греции.

Несмотря на небольшое сходство с человеческой расой, камчадал имел грандиозный успех. Его не отпускали со сцены дольше, чем грузина; он откалывал такие штуки, что половина присутствующих сидела, обхватив голову руками, подвывая от ужаса и удовольствия. Наконец, признав поражение, грузин удалился за кулисы. Там он переключился на заигрывание с пионервожатыми. Ему это удалось: Каля перестала реветь, а Лиза втянула живот и кокетливо погрозила грузину пальцем.

Камчадал же скакал по сцене до тех пор, пока не зацепился лозой за связку воздушных шариков. Шарики разлетелись… камчадал подскользнулся на шарике и разбил голову в кровь. На сцене появилась медичка. Вы думаете, шоу закончилось?

Столовка ревела от восторга; cвистели и выли все, с шестого по одиннадцатый класс, включая матёрых отличников. После такого успеха выходить на сцену было бессмысленно. Но я рискнул. Почему бы и нет? Не хотелось растраивать Калю и Лизу…

Желая получше узнать публику, я пошуршал подмышкой. Интересно, проймёт это их или нет. Ась? Интересно, как это будет выглядеть на фоне моей футболки с оскалившимся китайским драконом. Ась? С передних рядов послышался первый вой ужаса. Ась? Да, наверное, там меня было слышно лучше.

Лиза, ещё недавно кокетливо грозящая пальцем грузину, вдруг опустилась на стул и вытерла пот. А Каля, запихав в батискаф «вишенку», грозно насупилась:

— Семён Щипачёв. Песня о пионерском галстуке, — сказала она неожиданным басом.

На слове «Щипачёв» из меня попёрло.

Теперь я шуршал не только стареньким зонтиком, а всем, чем можно было шуршать. Совершенно, так сказать, рефлекторно. Шушукал будто полиэтиленовый. И, как уже говорилось, пёр на свет прожектора. В свете прожектора, меня увидели все, включая тех, кто покупал в буфете булочки.

— Перенесите фонарь! — орали помертвевшие пионервожатые.

Прожектором управляли с другого конца столовой. Союзные республики в ужасе замерли в драматических позах. А я ничего не мог с собой поделать. Бегал за прожектором и уже не шуршал, а отчаянно скрежетал; резко, противно, с отзвуками мела по сухой доске…

Потом, согласно наспех придуманной задумке Кали о создании спецэффектов на сцене повалил едкий дым. Куча пластмассовых линеек была наполовину опалена. Каля отчаянно махала. Нужно было прекращать петь. Иначе произойдёт катастрофа.

Тут мне преградил дорогу автомат с пионерскими галстуками. Не знаю, как старшие умудрились соорудить это чудовище за два дня, но аппарат внушал ужас.

Что мне оставалось делать? На этом жизнеутверждающем фоне я взял, да и спел про старенький зонтик.

Жаль, что не до конца.

Это всё из-за вашего Шипачёва…

Праздничный плакат смялся и покатился в мусорное ведро. Кто-то задрапировал сцену серым и посыпал воздух мурашками. Как на песочное печенье сыплют орешки. Всё умерло за секунду, будто телевизор из розетки выдернули. А зал? Зал по-прежнему ревел от восторга.

Зачем понадобилось прерывать такой хороший концерт, — рассерженно думал я, — по какому, спрашивается, поводу?

Поводом было то, что наша новая директриса приподнялась и нахмурила брови. Я подумал, она собирается произнести тост. Я решил помочь, но, от волнения изо рта моего посыпался мыч и несвязные прилагательные.

— Что за цирк?

Я перестал мычать:

— Извините. Уж не знаю. Перепутал выходы. Старенький галстук и пионерский зонтик… как сейчас помню…

— Я не про это, — процедила директриса сквозь губы.

Я замолчал.

Помогла алгебраичка Цыца.

— Боря, ну как же ты мог? Как ты мог? Ты же вышел вместо блокадника. Разве ты не видел, Боря? Разве ты не видел, как мы машем тебе из-за кулис?

Видел ли я, как они мне машут из-за кулис? Да я вообще ничего не видел.

— Боря!

Я показал Цыце язык. Но не из вредности, а от презрения.

— Что Боря? Это всё из-за вашего Щипачёва!

— Щипачёв, конечно больше всех виноват, — сказала директор, продолжая смотреть на меня заинтересованно.

— Нет, ну, правда. Ведь эхо войны…

— Боря! Это очень храбрый, орденоносный ветеран подводных войск. Он сказал, что никогда тебе не простит, — всхлипнула Лиза.

— Храбрый? Почему же он тогда, чёрт возьми, не оставил свой батискаф и не пришёл вам на помощь?

Каля отвернулась к зеркалу, и резким движением причесалась под мальчика. Дедушка был козырным тузом в её рукаве. Жаль что пружина, выталкивающая его из рукава, не сработала.

А директриса как завопит:

— Забудьте вы про этого орденоносного ветерана! Раков, вот что меня интересует! Через десять минут я жду Ракова у себя в кабинете.

Каля заплакала и убежала. Я нерешительно направился вслед.

— Калечка, я не хотел, — сказал я ей в коридоре. — Давай попросим дедушку выйти еще раз.

Каля глядела на меня сквозь пелену слёз. В себя её привёл парень из числа её ухажёров. Кстати, он был в восторге от моего выступления. Хуже меня был лишь отвратительный старик Мамонов, недавно свирепствовавший в Ленинградском Дворце Молодёжи. Если бы не он, у меня бы не было конкурентов вообще.

Я сказал парню спасибо. Потом осторожно пробрался в столовку и потихонечку выглянул из-за дверей. Ого. Восторг, говорите?

Да я в жизни никогда такого фурора не видывал!

Оля Газелькина

Я решил зайти в кабинет без стука. Директриса вздрогнула и уронила губную помаду. Я извинился. Та махнула рукой, делая приглашающий жест — проходи. Я прошёл и сел на диван, втиснувшись между стопками отсыревших от ленинградской влаги диктантов.

Бросая косые взгляды через зеркало, директриса спросила:

— Раков… ты знаешь, в какие годы тебя бы выгнали за такие дела?

— Примерно в семидесятых годах, — блеснул эрудицией я, — А в блокаду и вовсе убили бы. Вы ведь это хотели мне сказать, да?

— Нет, — отрезала директриса.

Она повернулась, сжала зубы до хруста и вперила в меня злой взгляд. В ответ и я начал её разглядывать пристально. Исключительно из вредности, а не из любопытства.

За время учёбы в школе, я повидал немало директоров. Ни с одним из них мне ещё не приходилось разговаривать с глазу на глаз.

Лицо директрисы можно было назвать красивым. Из-за мелких и заострённых черт, я бы принял её за измождённую старшеклассницу. Из-за привычки сжимать губы в шнурок, она была похожа на американскую жабу из «Юного Натуралиста». В «Юном Натуралисте» этих жаб тьма тьмущая. Они мечут икру и покрыты бородавками. Читая журнал, я всегда старался поскорее пролистать жабьи страницы; от них мне становилось не по себе.

В конце концов, я сделал вывод, что новая директриса мне не нравится. Жаль, что эту страницу так просто не пролистнёшь. Выворачивало меня с директрисы, вот что. Я прекрасно знал, что директриса не жаба. И она не будет метать икру прямо передо мной прямо здесь, в кабинете. Но вот такой вот я мнительный. С мнительностью ничего не поделать…

Минуты на часах тикали, а меня всё не отчитывали и не отчитывали. Я уж было подумал что плотно сжатая ниточка губ в исполнении директрисы означала что-то иное и оказался прав.

— Знаешь что? А давай дружить, — вдруг сказала она

— Как это? — испугался я.

Директриса пододвинулась ко мне ближе.

— Так это!

— Не надо дружить, — испугался я ещё больше.

Что обо мне подумают одноклассники!

Директриса отодвинулась, но продолжала пристально следить за реакцией на моей физиономии.

— Проходил семьеведение? — спросила она

— Там где девственность до брака сохранять рекомендуют? — уточнил я, — Проходили в прошлом году…вроде бы.

— Надо будет отменить это семьеведение к чёртовой матушке, — задумчиво сказала директриса.

Она плюнула на полированный стол и растёрла рукавом. Потом встала и поправила причёску.

— А ты не рак по гороскопу случайно?

— Нет, — сообщил я, улыбаясь до ушей. — По гороскопу я скарабей.

— А так бывает? — заинтересовалась директриса.

Вместо ответа я снял вспотевшую футболку с драконом и пошевелил клешнями.

Директриса нисколько не удивилась.

— Прелестно, — сказала она, — я опять забыла, как тебя зовут.

— Вольфганг Амадей Фарадей, — буркнул я.

— Очень приятно. Моя фамилия Газелькина. Можешь звать меня Оля.

Я представил себе, как называю нового директора Олей и меня чуть не вырвало. Слава богу, приём подходил к концу.

— Ты аленький цветочек. Нет, ты моя золотая рыбка. Появишься завтра. В бассейн сходим, — напевала директриса себе под нос.

Было непонятно, обращается она ко мне, или просто мурлычет песенку.

— До свиданья, старая карга, — задумчиво пробормотал я, закрывая за собой дверь.

Зачем, интересно, ей приглашать меня в бассейн? Плаваю-то я довольно посредственно.

Можно я представлю вас с усиками?

Был бы я экстрасенсом из тех, что читает мысли и гнёт ложки по телевизору, — дал бы вам на ночь экстрасенсорную установку. Жаль, что я ложки я гнуть не могу. Но установку дать всё-же попробую. Вот, прямо не вылезая из кровати — возьму, да и дам. Запомните или запишите себе где-нибудь. Желательно на той половинке мозга, которая отвечает за ваши чувства и неконтролируемые эмоции.

Установка такая: никогда, ни при каких обстоятельствах, не приходите в мои сны. Особенно, когда вас туда не приглашали. А если и приглашали, этот вопрос должен рассматривается отдельно. «По пустякам во снах не беспокоить». Я напишу это у всех знакомых на лбу. Потом приступлю к охоте за непонятливыми.

Ещё днём я радовался, что нашел в себе силы нахамить директрисе. Чувствовал себя героем и видавшим виды отморозком. И всё было хорошо, пока я не заснул. Во сне директриса нанесла коварный удар в мою спину.

Во сне был бассейн и в нём стоял я. Оля Газелькина плавала вокруг меня хищными зигзагами.

Глядя на неё, я не выдержал и спросил:

— Можно я вас представлю со жвалами и усиками?

— Давай, мой сладкий.

После этих слов, Газелькина начала метать в меня икру будто гранаты.

Подскочив на кровати, я долго дышал ровно и глубоко. Несмотря на ровное дыхание, я нервничал. Это что же… влюблённость такая особенная, меня посетила?

Ощупав постель, я обнаружил, что температура простыни отличается от комнатной. Я поискал взглядом разбитую чашку, но не нашёл.

Значит, правду про эти дела говорят? Но почему именно эта старая карга строит мне мокрые козни? Есть же масса более привлекательных вариантов, включая мою пока несостоявшуюся любовь Понку. Я приглашал её в свои сны, а она не снилась. Я бился над этой проблемой месяцами.

Говорят, что правым полушарием можно представить всё на свете, в то время как левое полушарие только всё портит. Так вот; левое полушарие услужливо подсовывало вместо Понкиной велосипеды и перочинные ножики. Они были совершенно реальны — только руку протяни. Но из-за велосипедов и ножиков я не мог сосредоточиться конкретно на Понкиной.

Её нога, появляющаяся из тумана на велосипеде, вдруг уезжала от меня, перескакивая с одной педали на другую. Догнать ногу я не мог. Поэтому приходилось терпеливо рисовать портрет Понкиной с начала.

Как-то, заснув с книжкой по школьной программе, я опознал Понку в одной из великосветских барышень. Не подумайте, что на этой картинке меня что-то не устроило. Мне нравилось всё, кроме причёски. Причёска у отвратительной барышни напоминала берёзовый пень, обвешанный липкими бруньками.

Я очень сложный подросток. Мне не надо брунек на Понкиной. Мне нужны на ней жвалы и усики!

Отворачиваясь лицом к стенке, я то и дело вызывал Понкину перед сном. Но теперь выплывали только эти обвислые бруньки. А уже потом выходила Понкина. Лысая как коленка. Бруньки снились отдельно от Понкиной головы, и это уже никуда не годилось.

Вчера я сделал перерыв. Вместо вызовов Понки, я крутил в голове смешную фамилию Газелькина. Без всякого умысла — просто так. Фамилия смешная. Ничего крамольного я себе даже не представлял…

А проснулся я в мокрой постели.

Кактус

На полуразбитых польских часах «Электронычка» было восемь утра. Я вытер кровать и набрал телефон Кактуса.

Кактус имел полное право не просыпаться в такую рань. Глупо просыпаться в восемь утра в субботу. Но Кактус взял трубку.

— Кактус, спаси. У меня во сне преподавательский состав… Метут икру и так далее…

Я не стал ограничивать себя одной лишь директрисой.

От широты души я присовокупил к своим фантазиям географичку. А ещё воспитательницу дошкольного образования Карбасову, по кличке Карабас. Карабас обладала странной внешностью и шишкой на голове. Это делало её похожей на актёра из «Ералаша». Когда Карабаса умоляли произнести «Атас, пацаны, участковый идёт», она мило смущалась. В принципе, можно было считать её хорошенькой.

— Что значит метут? — Кактус заинтересовался, — Пристают? По пятам за тобой ходят? Или, наоборот, к себе приманивают?

Кактус же ненормальный. Такой же ненормальный как я. Правда малость поумней. Почему я ему звоню? Потому что именно Кактус когда-то давно объяснил мне, что такое любовь мужчины к женщине, наглядно продемонстрировав процесс на пластмассовых солдатиках. Спрашивается, чего я ожидаю от него сейчас? Такой же наглядности, чёрт побери!

— Приманивают, — сказал я, подумав.

— А физруки? — спросил Кактус. — Физруки, физручихи не снятся?

— Кактус, — зло прошипел я, — до физруков мне дела нет.

— Тут дело не в том, что дела нет, — весело откликнулся Кактус. — А в том, что это у тебя подростковое. Могут быть физруки. Хотелось бы помочь. Но я еду в Бернгардовку….

— Как это — «могут быть физруки»?

В трубке помолчали.

— Я сваливаю к деду на огород. Уже почти собрался.

— Собрался?

— А думаешь, почему я в восемь утра на ногах, зубы чищу? — крикнул Кактус и бросил трубку.

Я походил немного по комнате. Нужен ты больно мне, Кактус! Не вписывается в мои планы твоя Бернгардовка! Но если задуматься…

Денег, конечно, на дорогу не было. А если бы были? Где можно достать денег в восемь утра? У друзей. А где взять друзей, кроме Кактуса…

Хотя стойте.

Есть ещё Добробаба.

Антрекотная операция

Смеётесь, небось? Правильно… если бы такая фамилия принадлежала мне, я бы повесился! А у Добробабы с ней никаких проблем.

Удивительно, как при столь нелепой, идиотской, но притом звучной фамилии никому в голову не приходит дразнить Борьку какой-нибудь Злобнобабой. Или Добродедой. Или ещё как нибудь.

Часто его называют Бочини, в честь аргентинского футболиста. На первый взгляд ничего особенного в этом прозвище нет. Для кого-то Бочини — унылое измождённое лицо со вкладыша от жвачки «Финал 90». Для борькиных родителей — что-то вроде собачей клички. Но, вот я, скажем, на минуточку, тоже Боря. Почему никто не зовёт меня Бочини? Или Борис Беккер, например? Да что там! Меня и Борей-то никто не зовёт…

Назвать у нас человека по имени — большая честь. Всё равно, что подлизаться. В качестве примера приведём Кактуса. Школа боготворила его. Настолько, что была готова называть его человеческим именем. А это всё равно, что признать Кактуса гениальным на уровне какого нибудь Моцарта или Бетховена.

Но как раз Кактус-то и был гениальным как Моцарт; именно у Кактуса в нужный момент находилось немного пороха от хлопушки: именно его ракета, выпущенная из рогатки, становилась многоступенчатой. Именно Кактус придумал дразнить стариков-доминошников ради энергетической разрядки (благодаря этой идее мы выжили после того, как в школах была введена шестидневка). А ещё Кактус сдал в милицию банду окрестных алконавтов, занимавшихся вторсырьём и превратил облюбованную ими кучу фанерных ящиков в домик на дереве.

В благодарность за всё это Кактуса начали называть Печкой. Потом Пекалем. Казалось, девочки вот-вот повзрослеют и перейдут на какого-нибудь Петю, а там уже и до Петра Ивановича недалеко. Но стоило Кактусу сбрить первые ростки усов дедушкиной бритвой… после бритья, щетина на лице попёрла так, что только «Ура» не кричала. Если Кактус не брился пару дней, он был похож на боярина допетровской эпохи. А если он успевал побриться с утра, к уже вечеру армяне приветствовали его из всех продуктовых ларьков….

В один прекрасный день, кому-то из наших оригиналов посчастливилось увидеть небритого Пекаля и провести параллель с ощетинившимся…

Этот дурак не мог с ходу поймать мысль.

— Может с кактусом? — не выдержал гениальный Петька.

С той самой поры Петю Землероева называет Кактусом даже родная сестра, а вслед и собственная мама!

Добробаба и на общественное признание-то и не претендовал — он с ним родился. Признание досталось ему в наследство от дедушки. Дедушка был усыновлён партией первого ленинского призыва как Маугли и на членов партии второго призыва смотрел сверху вниз.

Выгода дружбы с Добробабой была неравноценной. Перекинувшись с ним парой слов, вы чувствовали, как статус ваш взмывает чёрт знает куда. А Добробаба оставался Добробабой. Выше взмывать ему некуда.

Я-то с ним дружил без всякой причины. Началось это ещё в детском саду, в возрасте когда неважно, растёт ли под боком клешня и является ли дедушка партийным функционером.

Мы играли в индейцев и называли друг друга необидными индейскими прозвищами. Я был Верной Клешнёй и мог пояснить при надобности — вытащить клешню из-под рубашки и завязать поверх себя галстуком. А Борька, выбравший прозвище Острый Клык ни разу в жизни никого не кусал.

Лишь однажды, в доказательство своей остроклычности, он попробовал прокусить садовый шланг. В результате зубы его треснули у основания. Не знаю… может, Борькины родители желали ему карьеры телеведущего программы «Время», но скандал поднялся ужасный. Крайним, разумеется, был я. Дедушка ленинского призыва ударил меня в лицо кулаком и сказал: «За всё хорошее».

После стоматологии Добробаба выделял согласные звуки исключительно дёснами. Фиксы его окислялись, наполняя рот ядовитой реакцией. При любой попытке дотронуться до них языком было больно. И Борьке приходилось строить свою речь, экономя на согласных. Что-то вроде «Айяйяй» он ещё мог проговорить. А вот слово «монстр» с четыремя согласными…

Впрочем, я забегаю вперёд. Монстр с четыремя согласными в его жизни ещё появится.

А пока… позвонили дедушке… дедушка сделал несколько волшебных пассов рукой и жизнь Добробабы потекла по иному руслу. Он вдруг попёр на красный диплом, стал светилом пионерской организации… По последним сведениям, собирался жениться на самой красивой районной тусовщице за несколько месяцев до собственного совершеннолетия — брак! Впрочем, с браком была небольшая проблема. Влюблённые отказывались ждать положенных восемнадцати лет. Они желали закрепить свои узы уже в шестнадцать. Что тут поделаешь?

Дедушкины пассы уже не работали; в медицине царила атмосфера уже не ленинского призыва, а чуть ли не декабристского или пушкинского. И родителям Добробабы пришлось решать этот вопрос на антрекотной основе.

«Антрекотной» прозвала эту операцию Борькина мать — именно она была заведующей мясным отделом «Кулинарии». Помощь отдела требовалась для того, чтобы собрать нужные документы — справку о половой зрелости, например. Тут врач упёрся. Он сказал, что от антрекотов не отказывается, но не даст справки Добробабе как минимум до шестнадцати. Против природы, дескать, не попрёшь. От раннего вступления в брак у Добробабы может развиться некроз тканей… Эх, не ржать бы мне над ним, не подначивать бы постоянно на скороговорки с шипящими и не шутить над некрозом тканей… может быть, мы и дружили бы сейчас по-настоящему!

Но удержаться от смеха было невозможно. Никто бы не смог. Особенно когда Борька в компании друзей с гитарой наперевес исполнял уважаемый среди бывших индейцев металл с героической подоплёкой.

«Но если смейть моя застьянет в твоей глоткеее!

Усе будут знать, цтьо уцязвимо злооо!»

У него была замечательная коллекция кассет и прекрасный вкус к музыке. И на компромиссы с обществом Острый Клык не шёл никогда. Он слушал только британский метал. Изредка — как кофе без молока по утрам, для бодрости — металл тевтонский. Чтобы попугать родителей в ход шла местная ленинградская дивизия в лице групп «Фронт», «Трезвость — норма смерти» и «Скорая Помощь». И, главное, никакой эстрады и хохмочек… не как в Москве! И никаких синтезаторов! За это Борьку и уважали.

Конечно, и я его уважал. К тому же, мы когда-то дружили. Возможно, он одолжит мне два рубля… и возможно расскажет, как поступать с физручихой. То есть, не с физручихой, а с директрисой… эх Кактус… дались тебе эти физруки!

Семьеведение

Напевая про смерть, застрявшую в глотке, я поднялся на второй этаж в лифте. Там я полюбовался на надпись «Борька — говно». Надпись была выполнена готическим шрифтом. Несложно догадаться, что это дело рук бывших товарищей Борьки по играм в индейцы.

Добробаба не сразу отреагировал на звонок; промурыжил меня перед дверью минут пятнадцать. Открыв, оглядел меня с головы до ног. Недовольно выдал тапочки. Сам был не в тапочках, но в кроссовках. Поверх футболки с логотипом-молнией был накинут кроваво-отравленного цвета халат.

Невеста добробабина тоже была в полном порядке. Одетая в куртку и сапоги, она яростно крутила перед носом помаду. Дутая куртка была похожа не переморщеный баклажан. А шарф — ну просто яичный желток. Бусы сверкали на её внушительной груди: грудь тоже лихо сверкала. Наклонившись над пианино, она доводила верхнюю губу до цвета обложки от паспорта. Перед невестой стояло маленькое пластмассовое зеркало. В нём отражался маленький пластмассовый я.

— Собираетесь, что ли, куда? — спросил я.

Борька развалился на диване. Перед этим он снял футболку, остался в джинсах с сантиметровыми заклепками на ширинке. Невеста подвела верхнюю губу карандашом и захлопнула зеркальце. Не говоря ни слова, она села Добробабе на колени и принялась класть румяна одновременно на обе щеки.

— Жьём, — пожал плечами Добробаба.

— Чего?

— Когда Борьке шестнадцать стукнет, — сказала невеста.

Должен признать, что закончив с румянами, она стала прекрасна как рябиновое деревце.

— А когда стукнет-то?

— Февотня в вофем вефера. — сделал усилие Добробаба.

— У вас все дома? — поинтересовался я. — Я в смысле того, что может вам лучше будильник на это время поставить?

— Так мы и так завтра утром за документами побежим. Сразу же после будильника, — пожала плечами невеста.

Юмор не прокатил.

Я прошёлся по комнате, провёл рукой по полке с кассетами, хватанув пыли, так, что та не уместилась в горсть. Давно, ох давно Добробаба не прикасался к своему тевтонскому металу.

— И давно уже вместе живёте?

Добробаба задумчиво почесал переносицу. Пассия растянула лицо в надменной улыбке:

— В каком месте?

Вид у неё был такой, будто я собирался разоблачить их союз. Или вторгнуться в постель с непристойными предложениями.

— Я к чему, — терпеливо повторил я. — Я к тому, как всё обставить? Чтобы с родителями не жить? У меня тоже скоро… не скажу, что некроз тканей, но всё равно…

Борькина пассия вздохнула. Лицо её стало добреньким.

— Ну что ты замолчал, Добробаба? Семьеведение проходил?

Добробаба поморщился.

— Может, ты мне предлагаешь объяснить? На собственном примере?

Добробаба покачал головой. Достав из ящика стола трубку, он медленно её раскурил, распыхтел мелкими облачками. Откуда-то появился стакан холодной воды и газета. Получилась смесь политинформации с индейским советом «Навахо-нейшн»

— Фто фофешь уфлышать ты, Вефная Клефьня? — спросил Добробаба, затягиваясь по-взрослому. Дым повалил из ушей. Окна в квартире быстро вспотели.

— Я больше не Верная Клешня тебе, Острый Клык. Меня зовут Боря, — сказал я, заметив краем глаза, что пассия, вытянувшись по направлению ко мне так и не втянулась к Добробабе обратно. Должно быть, ей не нравились игры в индейцев.

На Борькину трубку она смотрела презрительно. Сама вытащила сигареты в твёрдой, сглаженной по краям пачке и тоже закурила.

— И ты Боря? — спросила она

Я кивнул.

Пассия дернула плечами, скинула дутую куртку и осталась в драном кружевном лифчике. Я кивал головой без остановки, как игрушечная собачка.

— Так вот Боря, — сказала она, — Слушай внимательно… Мой совет — с половыми вопросами обращаться к учителю биологии.

И рассмеялась мне в лицо. Я поймал запах ароматного, кислого дыма.

Тут пассия резким движением скинула с Добробабы халат и стала целовать Борьку, не вынимая изо рта сигареты.

— Биолофи не помофут, — проворчал Добробаба. — У эфофо фофона еще с фадика биоофифеская пфофлема.

Биологическая проблема? Я решил схватить Борькину невесту своими клешнями и подмять под себя, откусив голову, но пожалел портить рубашку.

Пока я стягивал с себя рубашку, раздался громкий удар; на оконном стекле вырисовалась паутина. По стеклу забил град. Паутина не выдержала и рассыпалась осколочным штормом; стёкла посыпались, и следующий камень попал в занавеску.

Мы высунулись из окошка по пояс. Под окном раздавался рёв нетрезвых, звонких басов. Между деревьями суетилось злое и бородатое существо. Рядом подпрыгивал кто-то мелкий, но ловкий.

— Вот они, сволочи! Голые! Втроём живут и не стесняются!

Борька отпрянул.

Чуть задержавшись, я получил следующим камнем под глаз и сполз по подоконнику.

— Я тебя найду Борис. Ох, я найду тебя, Добробаба! Ох, ты у меня слезу хлебнёшь. Ох, обещаю… добробаба такая…

Как слон чихает

Обладатель баса разорялся всё громче. Он был не прочь кинуться в ближний бой. Одна помеха — в пискарёвских парадных уже были установлены домофоны. На них когда-то сдавали по пятьдесят рублей. Если бы жильцы добробабовского дома не успели бы сдать деньги вовремя, нам пришёл бы каюк. Но домофон разрывался отчаянным писком не зря; он удерживал дверь от непрошеных гостей отменно. Одновременно с писком было слышно, как соседи захлопывают форточки, давая возможность конфликту развиваться самим собой.

— Это что? — спросил я, потирая ладонью глаз.

— Это папа, — прошептала Борькина пассия. — Припёрся, нашёл меня… И брат мой с ним. Это он тебе глаз выбил.

Да уж. Оно и видно. Точнее не видно. Подбитый братом глаз не закрывался.

— Да фто же это такое. Перех фамой фвадьбой! — разорялся Добробаба.

Ему досталось поменьше, зато муки попранной гордости терзали его куда сильней.

— Выйди и скажи им об этом, — цинично предложила Борькина пассия. — Или спрячься.

Добробаба схватился за голову.

— Где спрятаться? Он везде нас найдёт.

Тогда я сказал:

— У Кактуса в Бернгардовке! Знаешь Кактуса? Я туда сейчас еду.

— Бефда? Фалеко! Гофится, — прохрипел Борька и кинулся одеваться.

Индейцы в моей голове затанцевали вокруг костра и запели похоронную песню.

— Что бы такого одеть? — задумчиво спросила Добробабова баба.

Я оглядел её от лаковых туфлей на каблуке до взбитой пряди на причёске. Поморщился. Вспомнил, как она недавно оглядывала мой внешний вид и решил никого не жалеть — сделал мат сразу тремя конями:

— Всё с себя снять! Надеть резиновые сапоги! Взять с вешалки ватник!

Борькина пассия презрительно фыркнула.

— Быстро, — заорал я. — Быстро как слон чихает. Знаешь, как слон чихает, Бобо?

Бочини не знал.

— Один говорит ящики, второй ящики, третий потащили. Ну-ка вместе. Ящики! Хрящики! Потащили!!!

— Яффики, — пискнул Борька.

Нам удалось выскочить из окна как раз, когда был выломан домофон у двери; та с шумом захлопнулась.

— Скажи Острый Клык, а искать тебя предки не будут? — на всякий случай уточнил я и помог Добробабе подняться с асфальта.

— Нет, — сказал Добробаба, запахивая халат — Ффе на дафе… Вефь день…

Я почувствовал, как клешня моя скалится. Ну, да, быть Берде. То есть беде… Когда речь заходит о мести, я становлюсь коварен как барракуда. Я становлюсь коварнее, чем любой комсомольский карьерист — и скоро все об этом узнают.

Никто не имеет право меня предавать. А ведь ты предал не только меня, Добробаба… Ты предал идеалы металла, променяв их на бабу в лаковых туфлях. За это и получай. От меня и от всех тех, кого ты всю жизнь обманывал.

Итак, вперёд. Ящики, хрящики, потащили.

Бряк распадается

Пискарёвка погрузилась в темноту. Голубые бусины фонарей бросали отражение на платформы залитые лужами. Мелькавшие за окном избушки озаряла тёмно-красная, брусничного цвета луна. Приличного народу в электричке не наблюдалось. Те, кто сидел здесь, либо ездили по грибы, либо проживали непосредственно в самой электричке.

Борькина пассия откровенно скучала, набросив поверх себя ватник. Она курила, никого не стесняясь, а пепел бросала в резиновый сапог. Его подставлял Добробаба, на тот случай, если сердитые взгляды пассажиров с детьми станут угрожающими. За пасажиров с детьми Добробаба принимал компанию малолетних беспризорных стрижей в сопровождении милиционера.

Перед тем, как пассия закурила, я открыл ей окно. Это оказалось непростым делом. С окошка сыпалась труха. Пришлось подталкивать язычок клешнёй, потому что больше ничего не было. Я делал вид, что моя клешня — консервный нож для тушенки. Никому из пассажиров и в голову не пришло заподозрить, что я не такой как они.

Денег за проезд мы не платили, хотя и видели, что на соседнем сидении засел контролёр. Он то и дело оборачивался в нашу сторону. Но смотрел как-то жалобно. Уж не консервный ли нож его напугал?

На следующий поворот головы кондуктора в нашу сторону, пассия выдула из резинки пузырь и капризно спросила.

— Чего вылупился?

Контролёр ничего не ответил.

–У нас бряк распадается, — сердито сказала пассия. А Добробаба поправился: — бфак!

Он всё нервничал, смотрел в сторону тамбура. Поднимал часы, взмахивая рукой так, будто приглашал кого-то на выход подраться. Пассии же было совершенно всё равно — бряк или бфак распадается, куда мы едем, зачем едем и что будем делать, когда приедем. Она жевала резинку. А я отколупывал жёлтую краску с сидения, Лузгал как семечки. Наблюдал за пассией без особого интереса.

Контролёр бросил на Добробабу очередной неоднозначный взгляд и отвернулся. Рядом сидел малолетний цыган. Он сосал петушка на палочке и прижимался к контролеру как к маме.

— У нас брак распадается… не понял ты что ли? — прошипела пассия ещё раз.

Она затушила сигарету о запотевшее стекло и жирными буквами вывела на нём слово «Дашуха».

Так я узнал, как её зовут.

Кепка

«Двери закрываются. Мельничный ручей. Станции Кирпичный Завод, Радченко, Дунай, а Петрокрепость поезд проедет без остановок и…быр-быр-быр… Сады! — донёсся неторопливый голос водителя электрички.

— А нам не Бейдян…Бейгад… нам раньфе выфодить не нядо быо? — запаниковал Борька.

— Ах, я садовая голова, — заорал я. — Это не Бернгардовка! И не Мельничный ручей даже. Сады-ы-ы-ы! — специально так завывал! — Садовая голова, вот кто я… садовая голова…

Добробаба с досады сломал пополам сигарету. Я же устроился поудобнее и стал смотреть, как его пассия стучит ногой в мокрый пол. Теперь они оба нервничали. А у меня в голове заиграла детская пластинка. Та, где на конверте которой слон в гороховых трусах и фарцовый верблюд с рюкзаком. Они заблудились в лесу из треугольных ёлочек.

Цык-цык-цуцык — пелось там, или как то ещё.

От нечего делать, я принялся наблюдать, как вошедшие забулдофили играют в карты. Игра казалась опасной. Компания игроков выглядела как банда головорезов. Они ругались и били друг друга картами в нос. Играли угарно, били сильно, битые даже не морщились.

Я следил за тем, как классно кудрявый мужик в кепке ведёт игру; не сдаёт, а выжидает; подкрадывается, точно рыбак с ведром динамита.

Электричка, между тем, проходила по просеке. Колёса грозно стучали. Казалось, всё это дело сейчас развалится. Просветов за окном не было. Всматриваться в кромешный лес было бесполезно. Даже я заволновался.

А Добробаба уже все сигареты сломал. Потом как ударит по пластмассовой кепке:

— Фявай, фепка, фтоф ты, ууу…

Игра прекратилась.

Кепка поднял злые глаза на Добробабу и переспросил:

— Почему я «фепка»?

И все остальные тоже уставились на Борьку.

С Борькиной дикцией вступать в единоборство с головорезами — поступок совершенно ненормальный. Борька прекрасно это понимал, поэтому немедленно слился в сторону тамбура.

Кепка переключился на меня.

— Понимаете, — принялся выкручиваться я, — Не фепка, а кепка. На вас кепка, я имею в виду…. На мне что-то ешё. Можно даже гордиться… крутая ведь кепка… разве нет?

— Кепка? Я… Кепка? — Дачник вбивал в каждое слово по вопросительному знаку. Оранжевое слово «Миша» на пульсе задвигалось.

Я давай пятиться к тамбуру.

–Показывай, — потребовал Кепка, схватив за руку, — Посмотрим, что у тебя есть и как мы ещё называть тебя будем.

Я тяжело вздохнул и на секунду вытащил то, что у меня было. Понимаете, когда долго держишь клешню взаперти, клешня бьётся, а всё вокруг неё чешется. Просится наружу, а нельзя. Но всё равно надо её вынимать. И проветривать, хотя бы периодически. И смазывать надо, хотя я этим пренебрегал….

Глаза у кепки тут же стали огромными. Такие же были у моего папаши, когда тот наложил в штаны и перестал строить из-себя крутого.

Борьку выбросили из открывшихся дверей на платформу. А я не торопясь, с достоинством вышел. Подал руку Дашухе. Двери электрички закрылись… Кепка провожал меня ошарашенным взглядом.

Краем глаза я увидел контролёра. Он свернулся на сидении сгорающим мотыльком. Цыган тыкал ему в башку овечей ногой — по ихнему «овечей ногой», а по нашему ножом, сделанным из напильника.

Тут я задумался.

Может мне хулиганов ловить? Как раз в промежутке между учёбой и поступлением в технический ВУЗ, из которого меня наверняка выгонят.

А что? Физическим трудом я брезгую. Вряд ли где нибудь удасться подзаработать клешнёй. Руки из жопы — пожалуйста, клешня! вместо рук в таком деле, она была бы, прямо скажем, на вес золота.

— Ну? — тряс меня за руку Добробаба, — бует там элефтрифка ефё или нет? Фафпифание есть у фебя?

Мысли затормозились. Не мысли, а обветренная колбаса, с которой нужно срезать верх и жарить на сковородке… Расписания не было. Я порвал его на куски задолго до того, как сесть в поезд.

— Слушай, Острый Клык — нехорошо улыбнулся я. — а пошли пешком? Тут недалеко…вроде.

Добробаба схватился за голову.

Цык-цык-цуцык — запели звери с детской пластинки. Сначала медленно, потом быстрее. Пластинка разгонялась.

Я терпеливо ждал, когда она закрутится с прежней скоростью.

«Ящики, хрящики, потащили!»: вдруг крикнул я голосом нашкодившего первоклассника и скрылся за ёлочкой.

Потащили…

Ну… как сказать, потащили.

Чихающий слон, наверное, бы пожалел, если с нами связался.

Мастер по спортивному ориентированию из меня никудышный. С детства люблю ходить в лес, но могу только оттуда орать «помогите». Это у нас, собственно говоря, семейное… по маминой линии (по папиной, как вы догадываетесь, всё немного сложней).

Прикол по маминой линии заключался в том, что все её родственники, так или иначе, заблудились в лесу. Соответственно, все там и померли. Но не лучше ли сказать так — приняли смерть от леса?

Не в том, разумеется, смысле, что тихо сгинули в канаве с криками «аа, лес извини», а в том, что встали в самом глухом его месте и провозгласили: «Неужели это лес привёл меня к гибели?». Или что-то в таком роде…

Дальний мой прапрапращур служил обервальдмейстером ещё при Петре. Император заставлял его ходить на бекасов и вальдшнепов (с ударением на первом слове). В процессе травли бекасов и вальдшнепов, предок запутался в собственных силках, треснулся головой и навечно уснул в лесном можжевельнике. Проснувшись, он попытался вылезти, но можжевельник его уже не отпускал — отмстил, истерзав до смерти.

Замыкала эту линию история дедушки Виража, который перед началом соревнований по ориентированию, выпил для согревания жидкостный компас «Бусёл» — и всё равно умудрился обморозиться до полусмерти. Короче, остался без ног до щиколотки. До конца жизни передвигался при помощи роликовой доски «вираж». Его так и называли — Вираж. Не сразу поймёшь, в чём тут дело.

Дед Вираж дожил до девяноста лишь потому, что с тех пор в лесу больше не появлялся. И другим вперёд наказал.

Мама, так та теперь в лес никогда не ходила. Намеревалась окончательно порвать со страшной преемственностью. А я вот, хоть и не люблю эти истории про лес, но тянет меня почему-то туда со страшной силой…

Папа даже воспитательную работу по этому поводу со мной проводил, упирая на то, о чём в других случаях предпочитал бы помалкивать:

— Ты же морской гад у нас, Борька, морской! В лесу с клешней не выживешь!

Да, что клешня… не складной нож для походов. Ей даже банку тушёнки не открыть. В лесу с моей клешнёй делать нечего.

Но я всё равно очень люблю лес.

Хорошо здесь как-то, чёрт подери, и даже запахи какие-то особенные.

Идёшь себе, о кочки спотыкаешься. Красота! От комаров всё вокруг будто приходит в движение. Лес, можно сказать, встаёт и движется тебе навстречу. Братские могилы в деревне Верхние Никулясы шевелятся так, что отдыхающие на дачах поговаривают, дескать, там живёт чёрт, и из-за него не вернёшься на следующий год таким же, как прежде. Но что поделаешь. Это Дорога Жизни… не долина смерти. Живут тут повсюду. В опеределённой мере и про братские могилы так можно сказать. И про комаров, разумеется, тоже.

Зарница или задница?

В красоте ночных пейзажей Верхних Никуляс, Добобаба привлекательных сторон не видел. Если согнать комаров с его лица, можно было прочитать, что под ними написано. Написано там было «Скорей бы на электричку»…

На электричку не на электричку, а по шпалам было бы безопаснее, чем вот так — через лес. Точнее, а может быть, даже быстрее. Но зато сегодня хозяин леса я. И Добробаба будет спрашивать у меня, в каком болоте тонуть и под каким кустом ему сегодня покакать!

В болоте мы потонули лишь один раз, и то неглубоко… Я не сомневался в маршруте. К тому же, мы метили дорогу клочками от календаря садовода, который Добробаба подобрал на платформе. Довольно скоро мы покинули территорию садоводств. Вступили на территорию леса.

Кто-то неотступно за нами следил. Ходил, ломая кочки, прятался за деревья. Пару раз пометил баклажановую куртку Добробабиной пассии тремя рваными полосами… Думаю, она просто цепанула дерево неподходящим для лесных прогулок нарядом. Сама виновата. Я эту дуру предупреждал.

В лесу этот «кто-то» приблизился на расстояние вытянутой руки. Я чувствовал, как мне сверлят голову, с хрустом уминая в ней мысли послойно. Телепатия, может, какая? Будто слон протанцевал, разбросав по всей голове и, вдобавок спиной там об стенку почесался. Судя по лицам, такой же расклад был в голове у Борьки и у его глупой баклажановой бабы.

Вдруг я увидел, кто именно за нами следит. Это был средних размеров медведь. Он быстро помахал рукой и спрятался в дерево.

Цепочка крыс, трудившаяся над трухлявым пнём, добывая палочки, бросилась врассыпную. Некоторые даже на дерево забрались — смехота, да и только.

Я засмеялся.

Борька психанул.

— Зарница или задница? — закричала Дашуха.

Небо над её головой нахмурилось и покраснело.

— Задница? Или зарница?

Долго же я не понямал, что лес — наш друг и наше богатство… Нам это вбивали в школе, но до конца вбилось это только сейчас… Чёрт с ним, с этим петровским обервальдмейстером. Даже комары — и те были на моей стороне.

— Да знаешь ли ты, Добробаба, — впервые я называл Борьку по фамилии. — Нет, не так… знаешь что Добробаба, — загремел я на весь лес с таким эхом, что не снилось директору стадиона. Аба-аба-аба! Эффект мне понравился. Я бы орал ещё и ещё, но тут из меня попёрла клешня. Она скалилась на Добробабу. Медведь удивлённо высунулся из-за дерева и причмокнул. Заворожённый Борька тоже давай причмокивать. Тут я снял гипноз. Добробаба выпучил глаза:

— Уберррите его от меня. Уберррте… Он ведь монстрррр! Монстрррр, монстррр, монстрррр!

Совладав, наконец, с дикцией, он бросился прочь по направлению к заброшенной деревне Верхние Никулясы.

Медведь сделал попытку показать мне «окей» тремя когтями. Попытка не удалась… когти в «окей» не сгибались. Тогда медведь рванул в сторону убегавшего Борьки… Ага, ну, хоть не скучно Добробабе одному будет бегать. Да и, пожалуй, быстрее на станции окажется!

С этими мыслями, я как-то даже забыл, что мы остались наедине с Борькиной пассией.

— Я люблю тебя Раков, — басом сказала она и нежно поцеловала.

Жаль, нет зубной щётки…

После полуночи появившаяся химия начала ослабевала. Мы шли и ругались так, будто знали друг друга не одну тысячу лет.

Узнав, что у меня с собой нет зубной щётки, Дашуха пилила меня ужасно:

— Ну, вот Боря, Боря например. Вспомни Борю! Он всегда с зубной шёткой и фиксами. А теперь на себя посмотри… чучело. Где твоя щётка зубная? — она сердито сверкала глазами.

— А я разве с фиксами? И вообще, я живу по принципу «без зубной щётки» — отмахнулся я и вгляделся в линию горизонта.

Тут лес вдруг сменился чистым полем. Небо окрасилось кровавыми петардами.

«Дома всё равно убъют», — подумал я и решил устроить привал.

Завалившись под кустик, мы смотрели на полную, объевшуюся сыра луну… Где-то вдалеке шумел поезд. Возможно, на нём сейчас движется в сторону города Добробаба. С одной стороны, романтика. Но с другой, ведь, не так, чтобы прям расплакаться. Слишком много отвлекающих факторов. С кустов, например, свисала засахарившаяся блевотина. Кажется, запах шёл от неё…

— Знаешь что Раков, — приставала Дашуха, — если мыться в ванной с яичным шампунем не будешь, на серьёзные отношения не рассчитывай.

Я ещё раз взглянул на небо и увидел, как стая ворон сложилось в слово «Надо, Раков!».

Тогда я встал и палкой откинул блевотину подальше. И заснул, уже не обращая внимание ни на комаров, ни на сварливый бубнёж бывшей Добробабиной невесты.

Пёс

Засыпать — вот уж чего в планах не было. Думал, буду бодрствовать до тех пор, пока не перекинусь парой слов с Кактусом — а ну как опять во сне Оля Газелькина? Кто знал, что путешествие меня так укатает?

Во сне подсознание услужливо преподнесло Змея Горыныча о трёх головах, жарившего на костре длинные сухие сосиски.

— Проходил семьеведение? — напевала голова школьной директорши, закусывая сосиской размером с меня.

— Ещё один Боря? или не ещё один Боря? — повторяла голова бывшей Добробабиной пассии.

— Для фего фебе ффё эфо? Фкажи, Кьешня? — фыркала Добробабова голова.

Разговаривать с Добробабой хотелось меньше всего. Что спрашивается, этот шепелявый забыл в моём сне, наполненном прекрасными женщинами?

Проснулись засветло. Свет не понравился. Захотелось, чтобы всё закончилось по щелчку… но судя по тому, как далеко мы зашли в лес, рассчитывать на счастливый конец уже не приходилось.

Я попрыгал на одной ноге, стремясь вытрясти залившиеся в ухо росинки, и попал ногой в сгустки вчерашней блевотины. Сгустки были красиво вызолочены утренним солнцем. Мне захотелось сходить в туалет по большой нужде. Чтобы не тревожить Дашуху, я отошёл подальше и с ужасом обнаружил, что спали мы на болоте. Вокруг — ни листика. Ни одного дерева. Одна болотистая зыбь и тина. А вокруг лес, надо же…

Паниковать было некогда. Уже поджимало. Глядя на колосящуюся вокруг морошку, я решительно снял с ноги носок. Дальше действовал по наитию.

Слышно было, как Дашуха проснулась и затрубила на весь лес:

— Борис, бу-бу-бу! Всё снова не так!

Супружеская жизнь уже не казалась мне такой привлекательной.

Стоит относиться к этому вопросу проще — думал я, натягивая штаны. По деловому — чтобы, значит, не только Дашуха, но и я мог выдвигать условия. Я бы запретил ей носить бежевый цвет, например — бежевый ей не идёт. И дутое, допустим, тоже носить не надо… портит фигуру. И отпустить надо жвала. Или не стоит того? Или может отпустить всё-таки… что нибудь ещё отпустить… всё!

А потом я увидел собаку. Нос пса шевелился. Я знал, почему у собаки шевелится нос и меня это не радовало. Собака остановилась как вкопанная. Её интересовал камень. Под ним лежал мой носок! Не хватало, чтобы пёс его вырыл! А если отбросить носок подальше? Наверное, принесёт обратно как палочку. Я принялся рыть канавку, надеясь, что пёс отвлечётся. Пёс рыкнул, лёг и удовлетворённо ракнул — Р-р-раков! Показалось? Или я на самом деле умею общаться с животными?

Быть бы этому псу не таким идиотом, то мы бы уже давно обо всём договорились.

Я застегивал ширинку, намереваясь сматываться. А пёс всё-таки вскочил и дорыл мой канал. Он, зараза, подлаивал, призывая хозяина, чтобы тот тоже мог со мной подружиться.

Я давай строить рожу поромантичнее… подставлять лицо лучам восходящего солнца; типа, я такой здесь сижу, наслаждаюсь восходом. Вылез, можно сказать из болота и наслаждаюсь, наслаждаюсь, наслаждаюсь…

Хозяин поспел к появлению носка из-под камушка.

Рожа обветрена, глаза ещё спят. Волосы топорщились и шуршали будто полиэтиленовые. Уши обтянуты еловыми шишками. В руках была палка. Паутиныч? Или мало ли кто там ещё на болоте живёт… из устного народного творчества?

— На шоссе иди… вон пошёл… кыш! — прогнал меня Паутиныч, — Проваливай! Чего тут устроили. Одна лифчик в святом роднике стирает. Второй говно вокруг разбросал.

Вот так. Оказывается тут не только родник и болото. Тут и шоссе поблизости есть. Ну что же — поедем кататься!

Опять камчадал

Угрюмые, до конца не проснувшиеся, мы брели в сторону предполагаемого шоссе. Шоссе не было. Вокруг избушки заброшенные, замшелые и припорошённые; хорошо хоть медведей показывающих знаки, не наблюдалось. Совсем не по чаячьи разорались чайки. Стая ворон не отставала, выделывая в воздухе лихие кренделя…

Утренний туман рассеялся. Мы опять взялись за руки. И опять всё пошло не так

— У тебя, что носки под сандалии? — Дашуха остановилась; в голосе её звучали плачущие нотки бензопилы.

Я тоже чуть не заплакал:

— Не тот я, прежний Боря, понимаешь? Мне можно, можно носить носки под сандалии! Ведь, понимаешь — не лето! Май-месяц ведь, да?

— Носки — это нижнее бельё, — звенел голос Дашухи. — Кому ты собрался его демонстрировать?

Чайки всё летали и летали над головой, примериваясь как бы заклевать нас получше.

— Смотри, — сказал я, вынимая обгаженный носок из полиэтиленового пакета (Паутиныч выдал его, чтобы пёс не увязался по запаху). — Будешь выть, я его надену.

— На что оденешь? — Дашуха поморщилась.

— На голову тебе, например.

— И кому от этого хорошо станет?

— Тебе и станет, ясно?

Чайки вырвали носок из рук.

— Видела когда-нибудь, чтобы птицы себя так вели? — удивился я.

Дашуха посмотрела на меня так, как умела только она. Всю жизнь буду вспоминать её придирчивый взгляд из-под щипаной брови:

— Слышь, ну ты тугой что ли, Раков? Сандалии на босу ногу одевают!

Пришлось снимать второй носок. Дашуха торжествующе заулыбалась, зашагала вперед легко, будто шагала собственному счастью навстречу…

— Бернгардовка, — прохрипел я. Я обжарился, мне было жарко. Говорил я не водителю, а бутылке из-под боржоми, торчащей из кармана его штанов. Очень хотелось пить. Минералка!

— Не в ту сторону, — водитель неопределенно махнул рукой, по крайней мере, в трёх направлениях. Я был весь в пыли. Интересно, получится остановить еще одну машину? Успею ли я ударить водителя, забрать минералку и убежать далеко-далеко?

Конец ознакомительного фрагмента.