Гоголь. Страшная месть

Братья Швальнеры

Жизнь, творчество и личность Николая Гоголя – предметы пересудов на протяжении уже почти двух столетий. Ад следовал за писателем повсюду – сам он был его исчадием, от чего страдал не только лично, но и делал мучениками ада все окружение. Череда жутких событий происходит в жизни писателя после ритуальных убийств в Диканьке и посещения им Иерусалима – и все не просто так. Сумеет ли он справиться с ужасом, в который медленно, но верно превращается его жизнь, или возложит свой крест на наследника?..

Глава пятая. Четвертый всадник Апокалипсиса

— Ваше благородие, вам две записки, — запыхавшийся Семен стоял на пороге спальни Гоголя в солнечное утро, наступившее пару дней спустя после смерти Языкова. — Одна от Волконской, — он протянул ему небольшой листок бумаги, содержание которого немало обрадовало Николая Васильевича.

Несколько месяцев до описываемых событий, когда Гоголь гостил в имении своей матери в Сорочинцах, что в Полтавской губернии, к нему туда приехал поэт Тарас Шевченко, что объезжал родные малороссийские места с целью увидеться со своими родными, что остались в крепостничестве в Киевской губернии. Тот самый Тарас Шевченко, которого накануне Иосиф Виельгорский — скорее даже, не по злобе и не имея в мыслях того, что говорил на людях — лихо отчитал и даже отказался числить в ряду славных русских поэтов только лишь по причине крестьянского происхождения. Ругая его, Виельгорский хотел было уязвить Гоголя за его излишний либерализм и неразборчивость в людях, но уел более своего отца — ведь именно он некогда устроил благотворительную лотерею, по итогам которой крепостной Тарас Шевченко и был выкуплен у помещика своего и отпущен на волю.¹⁶ Шевченко гостил в имении Марии Яновской недолго, торопясь поскорее приехать в Киев, где принимал его сам генерал-губернатор Малороссии Николай Григорьевич Репнин-Волконский — некогда герой Наполеоновских войн и видный государственный деятель. Манила его туда личная симпатия, что образовалась между ним и дочерью генерала Репнина, Варварой.¹⁷ Теплые письма писали они друг другу, и по всему было видно, что отношения их может ждать весьма романтическое и далеко идущее продолжение, однако, нельзя было ручаться за одобрение их связи со стороны отца невесты. Без сомнения, Репнин уважал и Гоголя, и Шевченко, но велик был риск того, что именитый дворянин примет ту же логику, что и молодой Виельгорский, и воспримет в штыки увлечение своей дочери знаменитым крестьянским поэтом. Гоголь вызвался помочь земляку в благородном деле устройства его судьбы — и ходатайствовать перед Репниным о благорасположении в отношении Шевченко, который может стать ему зятем. Сам же Репнин был дальним родственником той самой Зинаиды Волконской, что давала бал, на котором и состоялся разговор о сватовстве Гоголя к Анне Михайловне, сестре Иосифа. Волконская же была приятельницей и Гоголю, и всей семье Виельгорских, и потому писатель решил вовлечь ее в свои планы — она, по его замыслу, должна будет пригласить сановного родственника в гости в Петербург, где и состоится их с Гоголем разговор. Сказано — сделано, месяц спустя Репнин-Волконский пожаловал в имение родственницы с визитом.¹⁸

Николай Репнин — Волконский

— А вторая?

— И вторая от нее же.

Из содержания второй записки следовало, что накануне вечером Иосиф Виельгорский снова гостил у Волконской и, узнав о случившемся с Языковым несчастье, занемог. Старая болезнь — чахотка, — которая на глазах Гоголя единожды уже чуть было не унесла Иосифа, снова напомнила о себе. Ему стало плохо, повторялись приступы, буквально один за другим, и сейчас, говорилось в записке, он пребывает в ее доме в очень болезненном и обессиленном состоянии. Оставить друга в беде Гоголь не мог — и уже час спустя он сидел у постели больного в доме Волконской на Фонтанке. Иосифу немного полегчало при появлении друга, но все же он был еще очень слаб, чтобы отправиться домой. Между тем, светские новости не давали ему покоя, и он выпытывал у Гоголя сейчас обстоятельства смерти Языкова. Понимая, что ему не следует всего знать, тот все же не решался утаить от него настоящей правды.

— Ты говоришь, что несчастье произошло с Николаем Михайловичем во время литургии?

— Именно так. Мне с самого начала не нравилось его увлечение подобного рода мероприятиями, но поделать с этим я ничего не мог — болезнь сделала из него верующего, только в определенно кривом смысле. Он уверовал не в Бога, а в дьявола. Всерьез считал, что тот сможет помочь ему в борьбе с недугом, но, как видишь, все закончилось печально…

— Если ты был противником его сектантства, то почему принимал участие в служениях вместе с ним?

— Видишь ли, некоторые события моего недавнего прошлого заставляют меня думать, что я причастен к нечистой силе…

— О чем ты?! — испуганно подскочил Иосиф.

— Ничего серьезного, но все же мне просто жизненно необходимо разорвать ту порочную нить, которой Коля пытался связать себя с загробным миром.

— И потому ты решил посещать службы вместе с ним?

— Именно. Хотя понимаю, что в его смерти более половины моей вины.

— Отчего такая самокритичность?

— Оттого, что несколько месяцев назад внутри секты уже случилось несколько смертей. Умер Кольчугин, купец первой гильдии, которому я отдавал,.. вернее, пытался продать копье Лонгина.

— То самое, что ты отыскал в Иерусалиме?

— Да, видишь ли, именно с ним я связываю все те злоключения, что произошли со мной и моими близкими последнее время.

— Но почему? Ведь, насколько мне известно, это христианская реликвия, призванная при жизни Христа для того, чтобы облегчить его страдания, что испытывал он на Голгофе? Ведь так?

— Не совсем. Реликвия сия скорее дьявольская, поскольку многими учеными неопровержимо доказывается, что Лонгин — легионер и носитель государственной власти в Иерусалиме тех лет — просто исполнил приказание своих начальников, убивая Христа с тем, чтобы предотвратить возможный поворот исполнения приговора, который готовился совершить Пилат. Прокуратора тяготило принятое им решение, он все время метался и хотел отменить приговор. А если бы Христос к тому моменту, который мог наступить в любую секунду, был бы жив, то это вызвало бы определенные негативные последствия для первосвященника и римской власти в Палестине. Можно сказать, общественное спокойствие висело на волоске, и потому первосвященник Каифа или кто-то из его окружения, или военные власти Иерусалима отдали Лонгину приказ ускорить естественное течение событий…

— Вот оно как, — задумчиво протянул Виельгорский. — И ты говоришь, что пытался избавиться от копья?

— Да, я хотел его продать нашему с Николаем товарищу по «Мученикам», купцу Кольчугину. И тот купил его. Правда, вскоре после этого скончался при невыясненных обстоятельствах.

— А что с ним случилось?

— Официальная версия говорит о естественной смерти. Хотя Саша Данилевский пытался провести расследование, у него ничего толком не вышло. Было решено остановиться на смерти то ли от остановки сердца, то ли…

— Но ты употребил слово «смерти»! Значит, среди «Мучеников ада» были еще человеческие жертвы последнее время?

— Были. Один молодой офицер, Рохмистров, пытался снова купить копье. Я отказал ему. Тогда он задался целью отнять его у меня. Пытался ограбить и… исчез.

— Исчез? Как исчез?

Гоголь пока не решался раскрыть другу правду о всаднике, опасаясь быть неправильно понятым, и потому фактически ушел от ответа на его вопрос.

— Да вот так. Исчез и все. Никаких следов его не осталось. Третье отделение провело формальное следствие, и прекратило дело за отсутствием прямых улик.

— А Языков?

— А что Языков? Естественная смерть, такая же, как у Кольчугина. Можно было бы попросить о вмешательстве официальных лиц, но к тому нет повода. Ну и что, что в течение определенного промежутка времени умерло по обычным причинам два человека и один пропал без вести? Разве такое в прежние времена было редкостью? Ничуть. Обычное течение событий, со стороны. Но изнутри мне видится совсем другое — и то, что мне видится, угнетает меня ощущением своей причастности к смертям этих людей.

— По-моему, ты чересчур строг к себе. Нельзя винить себя во всех смертях, что случаются в нашем городе. Его климат плох, да и история оставляет желать лучшего — город, построенный на костях. Разве когда-нибудь здесь было лучше?

— Не знаю, а только со времени моего сюда переезда с Украины ничего хорошего со мной не случается.

— Разве наше с тобой знакомство не относишь ты к хорошим, светлым событиям своей биографии?

— Конечно, — улыбнулся Николай Васильевич. — Я имел в виду, что счет событий добрых и событий темных не равен. Последних в судьбе моей куда больше, что, среди прочего, и наталкивает на мысль о некоем темном знамении, что лежит на мне и всей моей семье.

— Оставь. Говорю тебе — повинен климат города. Мне в последнее время тоже являлись какие-то странные видения.

— Какие, например? — с неподдельным интересом насторожился Гоголь.

— Всадник.

— Всадник? Что за всадник?

— Такой огромный, на лошади. Будто бы в какой-то плащанице и с ятаганом в руке. Я сначала подумал было, что ряженый какой-то, а после вдруг вдумался и понял, что высота лошади его была где-то на уровне второго этажа дома, против которого он стоял. Ведь так не бывает… Потому я и понял, что это какая-то жуткая, мистическая галлюцинация… Он как будто сошел со страниц знаменитого «Апокалипсиса» Иоанна Богослова. Помнишь? Четвертый всадник… Всадник по имени смерть… Вот что еще скажу я тебе. Не знаю, как дальше будет проистекать болезнь моя, но желаю, чтобы ты знал, что в преддверии твоего визита к нам я имел разговор с Языковым. Мы провели его инкогнито, так что о содержании тебе уж никто, кроме меня, не скажет. Так вот он говорил мне, что ты… несешь на себе какую-то печать злой силы и что нипочем нельзя допустить появления у тебя наследника, в том числе посредством сестры моей. Потому я и вел себя тогда за обедом так… вызывающе. Ты должен простить меня, я был будто в дурмане, как будто что-то потустороннее водило моим грешным языком, и я не в силах был остановить его…

Гоголь был ошарашен услышанным, но ничего не успел ответить — Волконская вошла в комнату и буквально вытолкала писателя оттуда, сказавшись, что тот болен и устал от столь продолжительного разговора. Доля истины в ее словах была — Иосифу становилось все хуже и хуже, сознание оставляло его, а кровавый кашель временами бил его худое и тонкое тело как будто молотом, заставляя сотрясаться и исходить болью. От природы бледный, субтильный и обладающий более, чем аскетичным телосложением, сейчас он лежал перед Гоголем практически как живой труп. Писатель ловил себя на самых скверных мыслях, стараясь их отогнать, но все было без толку.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

16

Шевченко Т. Г. Собрание сочинений в пяти томах / Под ред. М. Рыльского и Н. Ушакова. — Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1948—1949. Т. 5. Автобиография. Дневник. 1949. 337 с.

17

Письма Т. Г. Шевченко къ княжнѣ В. Н. Репниной («Кіевская Старина». Кіевъ, 1893)

18

Лямина Е. Э., Самовер Н. В. «Бедный Жозеф»: жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. М., 1999.