Прощай, родимый город. В эвакуации
Утром 14 июля люди в одиночку и группами стали выходить из города.
Папа с утра, как обычно, ушел на работу. Однако, вскоре вернулся и сказал, что нам для отъезда дали лошадь, и чтобы мы быстро собрали вещи. «Только самое необходимое, — подчеркнул он, — Мы будем не одни, с нами будет еще шесть семей. Через час за нами заедут».
В артели была большая белая лошадь, на которой по утрам развозили по торговым точкам хлеб, кондитерские изделия, напитки, мороженое… И вот сейчас она должна была стать нашим спасителем.
Началась маленькая, семейная перепалка. Мама хотела взять одно, другое. Папа что-то откладывал в сторону, напоминая, что мы едем не одни, что телега не резиновая.
Я надел свои старые ботинки, решил, что в пути в них будет удобнее, а новые — положил в мешок.
Потом папа ушел к жившему по соседству сапожнику, дабы забрать сшитые на осень сапоги. По пути зашел к Дыментам, чтобы узнать, как у них обстоят дела с отъездом. Издалека увидел стоявшую у дома лошадь, запряженную в легкую пролетку, у которой суетились Исаак с Левой; тетя была в доме, собирала вещи, дядя Давид был еще на заводе.
Подходя поближе и глянув на хлипкие рессоры пролетки, папа понял, что они не выдержат четырех человек в столь длительной дороге. Попросил Исаака принести веревку покрепче, и они вдвоем скрепили рессоры. Потом оказалось, что это было весьма кстати.
Вместе, как рассчитывал папа, выехать нам из города не довелось. Винзаводские собрались быстрее, у них на каждую семью была отдельная лошадь. И они могли ехать, а не идти, как мы, рядом с телегой. Дыменты смогли даже увезти с собой корову. Ее хорошо кормили в пути сочной лесной травой. И она. в свою очередь, поила хозяев молоком.
Когда после десяти дней обоз винзаводских добрался до станции Комаричи, не без боли в сердце, с коровой пришлось расстаться. Местная женщина дала пуд сала за нее. «Когда мы прощались с нашей буренкой, — вспоминал позже Лева, — у мамы в глазах были слезы».
Пути наши с Дыментами так и не пересеклись. Выехав из города, обоз винзаводских повернул на Брянск, а мы в направлении на Рославль.
Ночью в лесу где-то возле Петровичей мы остановились. Надо было дать отдых нашему четвероногому спасителю и самим передохнуть. Над нами в звездном небе проносились самолеты. Наши или немецкие — мы не знали. Кто-то из женщин предложил накрыть нашего белого коня чем-то темным, чтобы враг нас не заметил. Святая наивность! Никто не обратил внимания на эти слова.
Минут через тридцать лесной дорогой мы продолжили наш путь. Папа, управляя лошадью, обернулся к нам с Евой и спросил: «Где мама?»
В темноте мы не обратили внимания, что ее нет рядом с нами. Папа остановил коня, и Ева поспешила к месту нашей стоянки.
Хорошо, что мы не успели далеко отъехать. Ева сразу увидела маму. Устав за день, она сидела на пеньке и дремала, не слыша, как мы уехали.
В отличие от наших пожилых мужчин и женщин, я легко переносил многочасовые переходы, обычно уходил вперед, потом останавливался, ждал своих.
Был жаркий день, хотелось пить.
Как-то проезжая большую деревню, мы остановились на околице у колодца. Папа быстро управился с бадьей, болтавшейся на цепи, и мы утолили жажду. Кто-то стал умываться прохладной, освежающей водой. А я, не спеша, как обычно, пошел по дороге. Пройдя метров сто, оглянулся. Смотрю — наши сначала тронулись, было, с места, а потом остановились, и папа быстро направился к колодцу.
Оказалось, никто не обратил внимания, как я ушел вперед. Подумали, что бадья на цепи могла утащить меня в колодец. Я стал махать рукой, и Ева, наконец, заметила меня.
В этой деревне на базаре мы встретили нашего врача Левченко с семьей, еще кого-то из Мстиславских. Все запасались какими-то продуктами.
Проезжая через деревни, на лицах встречавшихся нам местных жителей я не замечал сочувствия нам. В их глазах было холодное безучастие. А в репликах порой можно было услышать и что-то обидное.
Десятидневный переход мы закончили в городе Кирове. У кого-то из наших здесь были знакомые, и они на пару часов приютили нас.
Хозяйка затопила огромную печь, и наши женщины захлопотали возле нее.
Перед тем, как нам покинуть Мстиславль, папа с товарищами, по просьбе начпрода полка, несколько ночей пекли хлеб для его красноармейцев.
В знак благодарности начпрод оставил артельщикам большую, килограммов тридцать, пачку масла. В июльскую жару ее все равно нельзя было сохранить.
Перед отъездом в артели оставалось еще какое-то количество муки, и рабочие решили разделить ее между собой — не оставлять же немцам. И вот сейчас все это здесь, в Кирове, пошло в ход.
Коня папа стреножил и поручил мне приглядывать за ним.
Я стоял под окном и смотрел на нашего спасителя, лениво пощипывающего еще не пожелтевшую траву. А из окна неслись манящие запахи пирожков, булочек… И я не выдержал, зашел в дом, чтобы чем-то полакомиться, всего минут на пять, не больше. Но когда вышел, на ходу жуя пирожок, коня под окном не было. Я обежал вокруг дома, просмотрел ближайшие переулки. Потом наши мужчины обошли все ближайшие улицы, расспрашивали людей… Конь как в воду канул. Я чувствовал свою вину. И хотя меня никто не упрекал, старался никому на глаза не попадаться.
Положение упрощалось тем, что железнодорожная станция была неподалеку, всего в семи километрах. По просьбе хозяйки, в доме у которой мы остановились, сосед-кучер на своей лошади отвез нас на станцию. Там мы быстро сели в подошедший товарный состав, который шел с фронта, — туда он отвозил лошадей. В вагоне — запах и все прочее напоминало об этом. Но мы были счастливы.
Через пару часов в Почепе нас подобрал товарный состав с эвакуированными, двигавшийся вглубь страны, — куда — никто не мог сказать.
Здесь уже вагоны были оборудованы специально для перевозки людей двухэтажными нарами…
* * *
Не все взрослые смогут назвать день, когда для них кончилось детство. Мне этот день запомнился на всю жизнь.
В детстве у меня, как и у других ребят нашей тимуровской команды, не было элементарных игрушек, они отсутствовали в наших магазинах. У меня единственной игрушкой был с любовью изготовленный папой деревянный пистолет, покрытый черной краской и лаком, он был похож на настоящий.
В школе старшеклассники ко дню Красной Армии подготовили какой-то спектакль на военную тему. Красного командира в нем играл симпатичный Юра Матюкевич, которому для его роли нужен был пистолет. Но достать его нигде не могли.
И вот Ева попросила у меня для спектакля мою игрушку.
Потом «Красный командир» не хотел мне ее возвращать. Он носился на перемене по залу с моим пистолетом, смешил девчонок.
Как-то, улучив момент, я подкрался сзади к нему, выхватил свою игрушку и убежал…
Через много лет, в Москве, я случайно встретил моего былого «обидчика». Полковник Матюкевич после окончания артиллерийской Академии преподавал в институте имени Баумана.
Мы вспомнили довоенный Мстиславль, наших общих знакомых. Оба с улыбкой вспомнили историю с моим пистолетиком…
…Июльским днем сорок первого, покидая Мстиславль, я не мог оставить врагу мою любимую игрушку. Всю дорогу нес ее в руке, или засовывал в мешок с вещами.
Когда папа уже в эшелоне заметил ее у меня в руке, он взял и… выбросил ее из вагона. Вот тогда я понял — кончилось мое детство.
…Поезд то безостановочно мчался вперед, то надолго останавливался на запасном пути какой-нибудь станции, пропуская встречные воинские эшелоны. На всех маленьких и больших станциях еще издалека можно было прочитать написанное огромными буквами слово «Кипяток», которое поначалу казалось мне названием станции.
Кипяченую, горячую воду в пути по своему значению можно было сравнить с хлебом. Как только поезд на станции останавливался, мужчины, женщины с чайниками, бидончиками устремлялись к манящей вдалеке надписи «кипяток». Сколько поезд простоит, никто не знал. Порою, он вдруг трогался, и люди бежали обратно. Хватались за протянутые руки, и их втаскивали в вагон.
Кто-то, не успев добежать, в растерянности останавливался на платформе, тоскливо глядя на удалявшийся состав.
Куда нас везли, никто не знал.
Кто-то размышлял: «Хорошо бы в Среднюю Азию, впереди зима».
Другие считали, что там жарко, лучше бы в Сибирь.
* * *
Ранним утром в начале августа мы прибыли, наконец, в пункт назначения — город Чкалов.
По распоряжению местных властей эвакуированных ждали уже колхозные подводы. На одну из них мы погрузили свой жалкий скарб, сами сели и отправились в неизвестность.
Поздним вечером въезжали в глухую уральскую деревню Сенцовка, где правление колхоза определило нас на квартиру к пожилой супружеской паре. Хозяева любезно предоставили в наше распоряжение маленькую каморку с полатями во всю ее ширину.
Стояли жаркие дни. Не желая лишний раз беспокоить хозяев, мы не торопились селиться в своей каморке, а расположились в сарае на сеновале.
Была решена проблема питания. В счет будущих трудодней мы получали в правлении хлеб и молоко. Молоко, правда, сепараторное. По нынешним меркам — однопроцентной жирности. Но мы были рады и этому.
Пока активная уборочная кампания не началась, для нас работы в поле не было.
Как-то в деревню приехал топограф, в помощь которому надо было выделить человека. И жребий пал… на Еву.
Папа с мамой засомневались, можно ли ее, девчонку, отпускать в степь с незнакомым молодым мужчиной.
— Ладно, папа, я поеду, — сказала Ева. — Ничего со мной не случится, не волнуйся.
Но, когда через три дня вернулась, она заявила, что больше в степь с этим мужчиной не поедет.
Беспокойство мамы с папой было, видимо, не напрасным.
Я очень скоро перезнакомился с местными ребятами и девчонками, ходил с ними на вечерние посиделки, которые устраивались на краю деревни. Там играла гармошка, девчонки пели какие-то незнакомые мне песни, частушки, у всех в кармашках были семечки, с которыми они ловко расправлялись.
Рядом со мною всегда оказывалась рыжеволосая, симпатичная Раечка, которая уделяла мне внимание, угощала семечками.
Трактористы, работавшие в поле, встретили там однажды незнакомого парня. Когда спросили его, кто он и как оказался в степи, незнакомец молчал, ни словом, ни мимикой не реагировал на вопросы. Это насторожило трактористов, и они привели его в правление.
Старик, участник Первой мировой войны, побывавший у немцев в плену, решил, что это может быть шпион. Зная несколько слов по-немецки, пытался что-то прояснить, но тщетно. И тогда в помощь старику позвали меня.
Мы сидели с ним вдвоем, пытаясь добиться от незнакомца хоть слова. Но он молчал.
Правление, между тем, окружила толпа любопытных. Толкая друг друга, взрослые и дети заглядывали в окно. Сенсация! Поймали шпиона! Поймали дезертира!
После звонка в район, оттуда вскоре пришла машина, парня увезли. Кто был этот странный незнакомец, мы так и не узнали.
Но я стал местной знаменитостью.
* * *
Приближалась осень. Утешительных известий радио не сообщало. Оставаться на зиму в этой глухой деревне, в ста километрах от железной дороги не хотелось. Здесь не было простейшего медпункта, врача, школы.
И вот тогда папа с мамой решили, что нам надо перебираться в большое село Буланово, где все это было.
По приезде туда, мы с папой отправились искать квартиру. Но везде получали вежливый отказ. По совету эвакуированных, ранее обосновавшихся здесь, мы направились в правление местного колхоза. И нас сразу определили на квартиру, где жила довольно большая семья: старики-родители, их дочь с мужем и четырехлетней девочкой.
Нам выделили темную, маленькую каморку с полатями для сна во всю ее ширину, как в Сенцовке.
Рядом на полу находились наши вещи, в том числе увезенный из Мстиславля мешок с мукой. Наш «золотой запас».
Однажды ночью я проснулся от непонятной боли в ухе, в котором что-то неистово тарахтело. Я испуганно заметался на полатях, потом соскочил на пол и волчком завертелся, схватившись за ухо.
Все в доме проснулись, переполошились.
— Ну-ка, наклони голову! — на пороге каморки стоял в одних трусах старик-хозяин. В руках он держал стакан с водой.
— Подставляй ухо. Смелей, смелей! Нальем туда малость воды, и клоп, как ошпаренный, выскочит оттуда.
Я подставил ухо, старик плеснул туда немного воды.
— Теперь попрыгай, выливай воду! — командовал старик.
Я покорно следовал указаниям хозяина, и клоп действительно вскоре вместе с водой выскочил из уха. Постепенно все угомонились, и дом вновь окутала привычная ночная тишина.
Утром мы узнали о другой неприятности, связанной с ночным происшествием.
Нашу каморку освещала бутылочка с керосином и фитилем, которая стояла на маленькой полочке, укрепленной на стене. От испуга, ночью вскакивая, я в темноте задел рукой эту бутылочку. Она упала прямо на мешок с мукой. Испеченный из нее хлеб есть нельзя было, но мы ели. Давились, но ели.
В Буланове я однажды неожиданно встретился с рыжеволосой Раечкой из Сенцовки. Хозяева, у которых мы остановились, были ее родственниками, и она навещала их. Меня она опять угощала семечками.
Вообще, семечки — это национальное лакомство у местного населения. В Буланове, помню, по вечерам вся семья усаживалась вокруг огромного таза с семечками и до ухода ко сну опустошала его. Шелуху сплевывали прямо на пол. Меня ни разу не приглашали в свою компанию. Проходя мимо, я только по-детски облизывался.
С первого сентября, как в доброе мирное время, начались занятия в школе. У меня не было ни учебников, ни тетрадей. За помощью я обращался к местным ребятам.
Домашние задания мы обычно готовили вместе с Олегом Хованским, жившим по соседству. О нем у меня остались самые приятные воспоминания.
Я окончил седьмой класс с отличными оценками. Только по Конституции в аттестате стояло «хорошо». Этот предмет преподавала у нас пожилая еврейка, эвакуированная с Украины. Вид у нее был, прямо скажем, незавидный, неряшливый. Ребята подшучивали над ней, дисциплина на ее уроках оставляла желать лучшего. И в конце учебного года она отыгралась на нас. Отличные оценки поставила только двум девчонкам-тихоням.
Как-то в очереди за бесплатной баландой, которую порой выдавали эвакуированным в местной столовой, папа оказался рядом с ней и спросил про меня.
— Это ваш сын? — удивилась она. — Вот не знала.
Если бы знала, подумал я сейчас, наверное, поставила бы мне отличную оценку.
В начале 1942 года по комсомольской мобилизации Ева уехала в Новотроицк на строительство металлургического комбината. Мы остались втроем.
* * *
Как-то по радио я услышал о наборе ребят, окончивших семь классов, в специальную артиллерийскую школу. Посоветовавшись с папой, я решил поступать в эту школу.
Из Буланова в Чкалов ходили грузовые машины, водители которых за определенную плату брали пассажиров. И вот жарким июльским днем мы стояли с папой на остановке. Не без волнения, как я позже понял, папа провожал меня в дорогу.
В узелке у меня было немного хлеба и чекушка водки, чтобы при надобности задобрить водителя. Горячительные напитки тогда высоко ценились. В свободной продаже их не было. Уж не знаю, как эта чекушка оказалась у папы.
До Чкалова было довольно далеко. Мы выехали в полдень, а в город въезжали поздним вечером, было уже темно. Пассажиры постепенно отпочковывались, где кому удобно было.
— А тебе, парень, куда надо? — спросил меня шофер, когда кроме меня в кузове никого не осталось.
Я назвал адрес женщины, который дала мне хозяйка дома в Буланове.
— О, это где-то на другом конце города, — сказал шофер. — Поедем-ка, друг, ко мне. Переночуешь, а утром уж пойдешь к своим знакомым.
Другого выхода у меня не было. Искать ночью в темноте, в незнакомом городе нужную мне улицу я не рискнул. И принял предложение водителя.
Жена шофера, полная, грудастая женщина сочувственно отнеслась к нежданному позднему гостю, пригласила к столу. Вкус поданной ею на огромной сковороде картошки, жареной на сале, я еще долго потом ощущал во рту. Такого сочувствия со стороны незнакомых мне людей в трудные военные годы сейчас не припомню.
Утром я сразу направился по указанному в объявлении адресу, где располагалась приемная комиссия спецшколы. Зачисление в это полувоенное учебное заведение прошло быстро, без осложнений. Осмотрела меня врач, симпатичная женщина, потом по математике что-то спросили; попросили сформулировать теорему Архимеда «на погруженное в жидкость тело»…
Сказали, что школа будет располагаться в селе Илек, на берегу Урала, отъезд туда ориентировочно назначен на начало августа, точнее мне заранее будет сообщено.
Делать мне в Чкалове больше нечего было, и я решил возвращаться. Выйдя на шоссе, стал голосовать. Попутная машина подобрала меня лишь во второй половине дня, и в Буланово я приехал на следующий день рано утром. Все еще спали. Не спалось только папе.
Я заметил его издалека, подходя к дому. Он сидел на скамейке и курил махорку, которой его изредка угощал хозяин. Подойдя ближе, я увидел в его глазах слезы: он тревожился за меня, две ночи не спал и вот сейчас расслабился.
Заканчивался июль, а из Чкалова никаких вестей не приходило.
В начале августа из Новотроицка приехала Ева. Она решила всех нас забрать к себе. Правление колхоза и особенно хозяева дома, которые нас приютили, были этим очень довольны. Для проезда до Чкалова нам любезно предоставили транспорт в одну лошадиную силу.
И вот погожим августовским днем, погрузив на телегу свои нехитрые пожитки, мы отправились в путь. Молодая лошадка безропотно тянула нагруженную телегу. Во второй половине дня мы остановились на обочине дороги, чтобы перекусить и дать отдохнуть коню. Мама оставалась сидеть на возу.
Вдруг лошадь, испугавшись проезжавшей машины, понеслась по дороге. Мы с папой бросились за ней. Она остановилась только тогда, когда телега перевернулась, и вещи вместе с мамой полетели на землю.
— Ничего, ничего, все хорошо, — поспешила нас успокоить мама, когда мы подбежали к ней.
Поздним вечером, неподалеку в степи, мы остановились на ночевку. Папа стреножил коня и пустил его пастись. Перекусив чем бог послал, мы расположились у телеги на еще не остывшей после дневной жары земле и вскоре уснули.
Проснулись, чуть стало светать. Папа первым делом глянул, где лошадь. Вблизи ее не оказалось. Углубились в степь, но и там ее не обнаружили. Мы все всполошились, наконец, в сером утреннем сумраке, километрах в двух от нашей стоянки, мы с папой увидели нашего коня. Видимо, папа неумело его стреножил и он, освободившись от пут, пошел бродить по степи, с аппетитом пощипывая сочную зеленую травку.
Часа в два мы въезжали в Чкалов. Остановились на постоялом дворе, который колхоз специально содержал для нужд своих людей, по разным делам приезжавших в город.
Я сразу пошел выяснять, когда школа выезжает к месту своего пребывания. Оказалось, отъезд назначен на завтра.
Сейчас пишу эти строки и невольно думаю: как много в жизни может значить Его величество случай. Случайно я услышал по радио о наборе в спецшколу, теперь вот, случайно оказавшись в Чкалове, узнал, что завтра школа выезжает в Илек. Не будь этих двух случайностей, совсем по-иному могла сложиться моя жизнь. Лучше или хуже, но не так, как она сложилась.
На следующий день, не без слез, я прощался с родителями.
— Глупенький, что ты плачешь? — улыбаясь, сказала Ева.
— Да, тебе хорошо. А мне теперь, когда еще доведется увидеть папу с мамой? — ответил я, вытирая глаза ладонью.
Детское сердце чувствительно, его не обманешь. Через полгода папы не стало. Он скончался в Чкаловской больнице в апреле 1943 года. Ева о том не сообщила мне, не хотела травмировать детскую душу. Написала только, что папа в больнице, чтобы я больше не писал письма на его имя, так как их ей не будут отдавать. Я догадывался о случившемся, но еще на что-то надеялся.
