Последняя седмица. Откровения позднего агностика

Борис Павлович Виноградов, 2020

Мемуарный роман «Последняя седмица» с элементами фэнтези написан в больнице, где автор провел семь дней и претерпел немало бед. Люди и события – реальные. Фантастика в том, что мысли о вечном, о времени и о себе фиксирует не он сам, а черный браслет на руке – новейший образец высоких технологий. В биографии героя отражена история нашей страны за последние три четверти века.

Петрушка, вечно ты с обновкой…

Достань-ка календарь.

(А. С. Грбоедов)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Помню, в 2005 году на вступительных экзаменах в МГУ я взял вольную тему сочинения и назвал ее «Я и Горбачев». Дело в том, что накануне нас — вчерашних школьников, абитуриентов собрал декан факультете журналистики Ясен Николаевич Засурский, который пригласил на «встречу с молодёжью» и Горбачева. Не могу сказать, что встреча прошла очень интересно, но она точно повлияла на выбор темы моего сочинения.

Горбачевскую эпоху, писал я, сидя в аудитории 208, помню смутно. На периферии детской памяти засели такие слова, как «перестройка», «гласность»… Тогда я, конечно, не понимал их значения, постигая огромный мир через другие, более ясные и близкие к моему сердцу звуки, как постигает мир каждый ребенок. Это звуки песен, что пела нам мать, вечерних мультиков, голоса дворовых ребят, щебет весенних птиц, шум ветра за окном.

И только кухонный радиоприемник, который включал по утрам отец, доносил до моего уха малопонятные слова, которые так или иначе были связаны со словом «Горбачев». Постепенно их становилось все больше: «Форос», «ГКЧП», «путч», «Беловежье»… Осталось на душе что-то тревожное, смутное. Как непогода, как хмурое ненастье, которое наложило отпечаток на лица, дома вокруг Преображенской площади, на город и весь окружающий мир.

Только потом до меня дошло, что эти тревожные ощущения — отзвуки ушедшей эпохи. А засевшие в голове термины — не что иное, как эхо большого несчастья. Я родился в Советском Союзе и рос до трех с половиной лет. Вот почти 30 лет, как этой страны нет. Но она живет в моей памяти. Нынешняя Родина-мать ничем не хуже, я её тоже люблю. Однако не могу избавиться от мысли, что у меня была та, первая, настоящая. Будто меня оторвали от неё, а затем приютили.

Я чувствую связь с ней, будто до сих пор связан крепкой пуповиной. Нет, это не ностальгия, которой подвержены более взрослые. У меня уже свой опыт, есть с чем сравнивать. Не люблю, когда ее называют «казармой», «тюрьмой народов», «агрессором». Я всегда доверял старикам, строившим ту большую страну, ветеранам, бросавшимся в смертельную атаку с криками «За Родину!» Никогда не спрашивал моего соседа дядю Васю, почему он каждый год на 7 ноября и 9 мая вывешивает красный флаг. Это было его время, оно ему дорого. Но оно куда-то ушло.

Теперь я сам фиксирую важные моменты истории. Тогда на Моховой мы спрашивали Горбачева, почему распалась страна, зачем новая власть ругает старую, почему между нами вражда? Отчего мы то и дело переписываем историю? Ведь она у нас одна. Мы что, обречены жить в эпоху перемен, так и будем реформировать то экономику, то армию, то медицину, то образование…

Но Михаил Сергеевич больше рассказывал о себе. О том, что его в свое время не поняли, не поддержали. О том, что народ был не готов, что все вокруг оказались предателями. Да еще о том, что родился в марте, в марте они поженились с Раисой Максимовной, в марте был назначен секретарем Ставропольского обкома, в марте его избрали Генеральным секретарем ЦК КПСС, в марте начал свою перестройку…

Было ощущение, что на многие вопросы он и сам не знает ответа. А я в том сочинении попытался ответить на них сам так, как бог на душу положит. Кстати, я тоже родился в марте.

Книга «Последняя седмица», на мой взгляд, интересна тем, что она раскрывает многие детали, подробности тех событий, что стали причиной «крупнейшей катастрофы ХХ века», а теперь во многом определяют нашу бренную жизнь. Отец не хотел её печатать, говорил, что она не для «широкого круга читателей», а для тех «кто понимает». Наверное, имел в виду тех, кто понимает его. Но я всё-таки думаю, что и среди «широкого круга» найдется немало тех, кого она заинтересует.

Павел Виноградов, журналист

День первый. Юрик

Звонок от Юрика спутал все карты и нарушил плавный ход мыслей. Марш энтузиастов кнопочного мобильника «Нокия» грянул в абсолютной тишине, в момент безмятежной дрёмы и забытья, когда ты, блаженствуя на свежей больничной койке, пахнущей лекарствами и стиральным порошком, только настроился на иждивенчески-паразитический лад и уж готов был вкусить все прелести принудительной госпитализации. Мысли, и без того обрывочные, стали совсем дискретные, резвые, как газмановские скакуны. Побежав стремглав, они образовали такой бурный поток клипового сознания, что я уже не мог удержаться в привычно житейской колее, и меня понесло все сильнее в неведомую даль.

Мои знакомые из пенсионного клуба «Бархатный сезон», а также члены Партии престарелых знают, о чем я говорю. Они согласны: зимой ли, в осеннее ненастье, когда за окном слякоть и мрак такой, что свет не мил, человек разумный и поживший на этом веку, начинает мечтать о теплом местечке как о последнем приюте в каком-нибудь богоугодном заведении — больнице, санатории, доме отдыха, изоляторе, лечебнице или профилактории, чего в огромном количестве осталось у нас от бывшей тоталитарной советской власти.

Наш полномочный ВОП (врач общей практики) районной поликлиники на Преображенке, а проще — участковый терапевт Степаныч, в общем-то хороший, покладистый мужик, знакомый всему околотку лекарь и костоправ, выписывая мне направление в один из казенный домов, простодушно жаловался на сидящих в очереди назойливых пациентов. Ради нескольких мгновений лазаретного бытия, теплого сортира и халявы, бормотал он, заполняя бланк, это старичьё — хронические доходяги и застенчивые бездельники идут на все — хитрят, плачут в жилетку, кривят душой, святотатствуют и даже лжесвидетельствуют.

— Зима тревоги нашей — их время, — подвел он черту, вручая мне путевку с замысловатым адресом: ГБУЗ ГКБ ДМЗ № 68, что следовало расшифровать как Государственное бюджетное учреждение здравоохранения Городская клиническая больница им. В.П. Демихова Департамента здравоохранения Москвы. В народе ее называют просто — «на Шкулёва», или еще проще — «на Прудах».

Степаныч поднял кверху палец, словно оценивая оригинальность мысли, внезапно озарившей его необъятный разум, и по обыкновению еще раз театрально озвучил любимую фразу из Гиппократа: «Жизнь коротка». Глубокий смысл данного изречения составлял жизненное кредо бывалого эскулапа, если хотите, альфу и омегу, квинтэссенцию его научной теории, медицинской этики и неутомимой практики. Я знал его много лет, и всегда, когда обращался по случаю инфлюэнции, похмелья, геморроя, или еще какой напасти, Степаныч всегда откликался на мою беду и с готовностью выписывал рецепт, но почему-то на самые дорогие лекарства. При этом неизменно завершал аудиенцию тем же манером из Гиппократа, очевидно, считая своим долгом обязательно напомнить хворому клиенту о скоротечности бренной жизни.

Сам он брал от жизни все, что дают благодарные клиенты, — коньяк, водку, соленые грибы, домашнюю колбасу, сушеную воблу, конфеты и слыл большим жизнелюбом. Не отказывался от приглашений и угощений, если мы звали его на кружку пива в небольшой подпольный бар «Опять по пятницам», где народ отводил душу, ругая власть и чиновничьи порядки. Там между первой и второй Степаныч был особенно болтлив, неумолчно с важным видом читая мораль и рассуждая о пользе воздержания, умеренности в желаниях, скромности в быту, человеколюбии и прочих ветхозаветных сентенциях — не кради, не лги, не прелюбодействуй… Потому что, видите ли, здоровье не купишь. Так-то оно так, кивали мы в ответ, стараясь не перечить нашему испытанному наставнику, моралисту и благодетелю.

— А что, не так? — ловил на лету эстафету внезапного здравомыслия Вячеслав Васильевич, преподаватель математики в Технологическом университете и мой сосед по лестничной клетке. — Земский врач и приходской священник испокон веку слыли на Руси большими авторитетами, носителями высшего разума, честью и совестью нашей эпохи.

От таких слов Степаныч рдел еще больше, заводился, и его уж было не остановить. Имея квартиру в кооперативном доме, он, кроме всего прочего, на общественных началах вел среди нас, жителей Преображенки, активную просветительскую работу — читал лекции в библиотеке им. Шолохова, нахваливая и рекламируя здоровый образ жизни. И даже по инициативе начальника местной управы был награжден медалью «ЖОЗ», что в расшифровке означало «Жизни здоровый образ».

Газету с таким названием бесплатно совали в почтовый ящик, редакция души в нем не чаяла и охотно предоставляла свои страницы формата А-4 для его мудрых советов, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Одно время он даже вел рубрику «Будем здоровы», пока районная комиссия не обвинила его в пропаганде алкоголизма.

Чиновники у нас любили изъясняться высоким штилем, стараясь придать невнятной устной и особенно письменной речи, набитой до отказа словами-паразитами и канцеляризмами, как можно более пафосный, возвышенный характер. Отчего у просителя возникало ощущение, что он слушает не какую-то скучную инструкцию по ЖКХ, а патетическую сонату Бетховена или Чайковского. Неизвестно, кто внушил им, что с народом надо общаться именно таким манером, но больше всех в этом деле преуспел сам начальник. Когда он выходил в народ, то говорил исключительно пятистопным ямбом не хуже самого Васисуалия Лоханкина и даже умудрялся кое-где, как лыко в строку, ввернуть фразу древнегреческим гекзаметром.

— Нуждам людей, наш район населяющих, мы чуткое наше внимание теперь обращаем, — говорил он с трибуны, глядя в зал сквозь толстые очки и делая, словно цезуру в гомеровской строке, длинную многозначительную паузу. — Просьбы уважаемых граждан Преображенки удовлетворяем, количество парковочных мест и площадок для выгула собак из квартала в квартал увеличивая.

А подчиненные, даже самые косноязычные, лишь брали с него пример, подражая по мере сил и ораторского таланта любимому шефу в часы приема населения. Получалось не всегда, зато эффективно: после одного такого сеанса общения ходоков с небожителями желание видеть их снова пропадало надолго.

Степаныч великодушно согласился с Вячеславом Васильевичем насчет авторитетов и продолжал нести старорежимную, набившую оскомину ахинею в том же духе. Но тут, как назло, малец с поправкой влез.

— А наш батюшка в церкви на Архирейских прудах говорит, жизнь вечна. К ней мы все идем, только не каждый знает путь истинный, — подал голос молчавший до сих пор еще один участник нашего круглого стола айтишник Вася.

Известный шкода, краснобай и баламут Вася обладал удивительным свойством — он мог испортить всю малину в самый пик увлекательного застолья и политической дискуссии, когда хорошо сидим и уже, кажется, пришли к единому мнению, общественному согласию по наиболее жгучим проблемам современности. Будь то увеличение пенсионного возраста, Сирия, майдан, ситуация на Украине, покорение Крыма или роль таких личностей в истории, как Горбачев или Ельцин, Обама или Трамп.

Ребята с нашего двора считали его шибко грамотным, большим знатоком устного народного творчества и даже в какой-то степени интеллектуалом, за что и уважали. И не только ребята. В свое время Вася закончил технологический колледж на Яузе, хорошо разбирался в компьютерах и в свободное от работы время учил отставших от жизни стариков и старух с нашей улицы азам мудреного HTML и компьютерной грамоты. Он бескорыстно помогал осваивать ставший вдруг популярным среди юзеров легкий, до жути примитивный, но доступный каждому простому смертному язык идеограмм и смайликов.

Чтобы мы, видите ли, не запутались в социальных сетях, общаясь друг с другом не посредством родной речи, а с помощью универсального японского набора хипстеров эмодзи. Я тоже кончил его ликбез. Иначе в современном мире глобализации и хайтека, говорил Вася, никак нельзя. Безусловно, гениальный Пушкин угадал наступление цифровой эпохи, когда в «Золотом петушке» так трогательно живописал страдания царя Дадона: «Горе мне, попали в сети оба наши сокола»…

Беда Васи, однако, заключалась в том, что он имел собственное, отличное от других мнение по любому вопросу и никогда не мог удержаться, чтобы не высказать его. Видимо, поэтому считался продвинутым, был в фаворе и особенно уважаем в либеральной среде, а также в среде неугомонных представителей ЛГБТ-сообщества, которые всё норовили выйти на демонстрацию по Преображенской площади. Было это в тот момент, когда борьба гомосексуалистов за свои права достигла апогея, и казалось они вот-вот возьмут верх над столичным градоначальником.

***

Пять тысяч любителей однополой любви вздумали пройти маршем от Мясницкой до стен Кремля. Но Лужков, закоренелый ретроград и несгибаемый борец с греховодниками, отказал, что и вызвало бурю эмоций. Гей-славяне подали в Европейский суд по правам человека на строптивого «держиморду» и обратились за помощью к мэру Парижа Бертрану Деланоэ и правящему бургомистру Берлина Клаусу Воверайту, не скрывавшим свою ориентацию. Юрию Михайловичу мы все сочувствовали.

Где бы судьба не сводила его с партнерами по оси Москва — Берлин — Париж, они всегда заводили речь на самую щекотливую тему — о гей-парадах. И тогда, на встрече в Лондоне оба «дружка» тянули его на праздник св. Кристофера, чтобы внести вклад в «поддержку демократии», чтобы Москва встала в один ряд со «столицами гомосексуализма» — Веной и Барселоной. При Собянине они стали вести себя тише, не нарывались, а если и тусовались где-нибудь, то, как правило, на проспекте Сахарова, куда в назначенный часа стекалось либеральное ядро несистемной оппозиции. На разогреве они скандировали кричалки: «Мы не бандерлоги!»

Общительный по натуре Вася якшался с активистами движения, знал, как расшифровать аббревиатуру ЛГБД и помогал войти в курс дела несведущим. «Лезбиянки, геи, бисексуалы и трансгендеры», — пояснял он шепотом очередному школяру или убеленному сединами невеже, у которого в его пытливом сознании тут же рождались новые вопросы насчет ориентации каждого из этих подвидов двуногих хомо сапиенс.

Мать честная, что тут началось. Тихая компания пришла в неописуемое возбуждение, не осталось равнодушных, всех задело за живое. Поднялся галдеж и лай, словно на ток-шоу с украинцами про майдан, Бандеру, Донбасс или Крым на главных телевизионных каналах в прайм-тайм. Лучше бы этот баламут молчал, думал я. Дискуссия приняла совершенно иной, чем мне хотелось, довольно крутой оборот и становилась все жарче по мере того, как общество делилось на два противоположных лагеря. Одни, идейные — за веру и Отечество, другие — за царя в голове.

Мол, на бога надейся, а сам не плошай, каждый кузнец своего счастья, никто не даст нам избавленья и т. д. Никто уже никого не слушал и не слышал. Боюсь, даже такой опытный боец полемического фронта, любимый массами оратор и трибун, как Маяковский, на что уж был умен и голосист (помните: «Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана-главаря»), даже он спасовал бы и пропал в этом хайпе. Что в переводе на нормальный русский язык означает — гвалт, шум, ор (отсюда, говорят, слово «оратор»), визг, крики, вопли, галдёж, балаган… Или, по меткому выражению Степаныча, грызня собачья.

— Собачья свадьба, — тихо поправил Вася и втянул голову в плечи, опасаясь новой выволочки.

Но старшие товарищи словно не заметили поправки. Более того, они дружно кивнули, очевидно, в знак того, что вариант языкатого мальца им нравится больше как образное и точное выражение глубинной сути малопонятного лексического явления.

— Я удивляюсь, — снова заговорил осмелевший Вася, — в русском языке по этому поводу уйма синонимов, один другого краше. Нет, подавай им какой-то «хайп».

— Не пойму, — еще больше повысил голос тамада, косо глядя в его сторону. — Это чего, в моем доме больше всех орут гости — нахальные ребята из-за бугра. Без них не обходится ни одна тусовка в Останкино. У нас что, своих горлопанов мало? Я тебя спрашиваю, работник СМИ.

Ну что я мог сказать. Действительно, засилье иностранцев в нашем эфире давно стало притчей во языцех, отличительной чертой нашего смутного времени, или, как пишут сердитые блогеры, уродливым лицом молодой демократии.

— Уж сколько лет, — не унимался народный целитель, — тридцать, а то и больше, эти посланцы голубой цивилизации несут здесь чушь, вразумляют нас, сирых и убогих, как жить, любить и размножаться. Будто миссионеры Ордена иезуитов обращают в истинную веру дикие племена аборигенов.

— Точно, — поддержал я предыдущего оратора. — Зудят, не умолкая. Ни в какие ворота не лезет. Это что теперь — национальная забава, вечное покаяние? Ну уж нет, такой хоккей нам не нужен, смотреть тошно.

О родных либералах — «пятой колонне», мракобесах и «врагах народа», я уж молчу. Ничего не поделаешь, у телевизионщиков свои законы, они себе на уме. Как без соли нет обеда, так и без хайпа не бывает зрелища, уверял меня один приятель с НТВ. Не важно, что в этом гвалте тонет истина, никто не соображает, что к чему, и нельзя ухватить смысл. Главное — не ослаблять внимания и держать публику в напряжении, не дать ей опомниться, оторваться от ящика. Рейтинг, видите ли, определяет все — стоимость рекламы, прибыль, сумму дохода, кассу.

Все так, но интересно получается, чем дешевле популярность, тем выше рейтинг. Вот раньше, была тематическая программа «В мире животных». А теперь таких много: Дом-2, Пусть говорят, Давай поженимся, ДНК, Звезды сошлись, Секрет на миллион и т. д. и т. п. У всех рейтинг такой, что профессору Дроздову Николай Николаевичу и не снилось. Любопытно, что бы сказала на это чеховская душечка, презиравшая публику за то, что ничего не понимает, что ей нужен балаган, что ей пошлость подавай! Смею надеяться, я не прав, и все не так уж сумрачно вблизи. В конце концов, мой приятель — телевизионщик, ну что возьмешь. Он из тех, кто еще лет сорок назад говорил: а ничего не будет, будет одно телевидение.

***

Сам я в ток-шоу не участвую, но с некоторыми героями экрана или, как теперь говорят, звёздами, водил знакомство. Не скрою. Как-то раз позвали меня в «РИА Новости» на презентацию одной книги. Пиар-волна уже катилась по интернету — новое слово в журналистике, шедевр, большая удача и все такое. Называлась она, вроде,"Киселёв против Злобина"или что-то в этом роде. Аннотации от публичных людей — адвокат Кучерена, саксофонист Бутман, зав отделом печати МИД Мария Захарова, режиссер Карен Шахназаров — как знак качества. В анонсах — обилие хвалы, предсказаний счастливой судьбы, долгих лет жизни и надежд на вторую серию. Там говорилось: книга способна сформировать устойчивую геополитическую картину мира и веское мнение о событиях. Катехизис современного мироздания, да и только.

Не знаю, как у кого, но у меня после знакомства с этим фолиантом — ксерокопией «яростных споров», построчной записи словестного мордобоя, ничего, кроме раздражения, не сформировала. Если и явилась картина мира, то какая-то невразумительная. Сумбур вместо музыки. Что и говорить, хаотичность мышления — едва не главная примета нашего медийного века с его фейками, лукавством и новостным флудом. Когда вместо фактов и аргументов — вранье и нахрап.

Но огорчает другое, жаловался я пивной аудитории. Почему-то в этом хаосе мы разбираемся не сами по себе, а обязательно с помощью инородцев. Пришлых, званых или приблудных, но непременно с другим, альтернативным мнением. То сеть, батьку казачок, а выходит дело, засланный. Без него якобы невмоготу. Знаем же, они слова доброго о твоей стране не скажут, оболгут, измарают, в душу наплюют, но без них, как без причастия, выходит, никак нельзя?

Вячеслав Васильевич всю эту публику разделил на два эшелона. Первый — собственно иностранцы, без всякой натяжки и примеси. Они, словно копейщики в авангардной центурии римского легиона идут впереди и составляют ударную силу информационной или, кому как больше нравится, гибридной войны, которую дикий Запад ведет против России, вспрявшей ото сна и поднявшейся с колен. Сюда входят коренные американцы, поляки, чехи, немцы, британцы, французы и разные прочие шведы. Имя им легион, а в нарицательном смысле и более конкретно их чаще обозначают как майклы, зигмунды, мэтьюзы, корейбы, маттисы, иржи… На них профессор зла не держит, Бог им судья.

Но есть второй эшелон — те, кто еще несколько лет назад считались нашими соотечественниками, а теперь вернулись и думают, что все им тут завидуют. Речь не идет о лузерах и неудачниках, кто не прижился там во Флориде или на Брайтон-Бич, как ни старался, но вовремя опомнился и, словно чистосердечно раскаявшийся блудный сын, вернулся в отчий дом и пал к ногам великодушного и любящего родителя. Таких много, они ведут себя тихо, поэтому их мало слышно. Речь о тех, кто, прилетев из-за океана, ведет себя здесь не просто активно, а гиперактивно, день и ночь мозоля глаза и промывая мозги народу в телевизоре.

— Да, какие они политологи, иностранцы хреновы, — выругался профессор математики. — Больше косят под чистокровных и стопроцентных американцев, а поскреби, так в каждом найдешь татарина или еврея, прости господи.

— Все так, ничего против не имею. Но почему, спрашиваю, именно их, «бывших» мы так любим и ласкаем пуще всего?

Сколько их на наших каналах — коли, ариэли, грэги и проч. с азартом и какой-то дурацкой убежденностью в своем превосходстве несут заморскую ересь под видом «иной точкой зрения». Причем, уверяют, что это их личная точка зрения. Никак не официальная, не имеющая никакого отношения к политике той страны, где они сейчас обитают и трудятся.

Если так, говорю, то непонятно, какой смысл в этом поединке. Уж больно разные весовые категории. Киселев — государственный чиновник, начальник огромного информационного агентства, лицо официальное. Как говорил Злобин, его в Америке называют «главным кремлевским агитатором». А сам Коля — лицо сугубо частное, космополит без роду и племени, человек ниоткуда, хоть и значится в реестре нашего агентства как «американский публицист». Величины явно несопоставимы по масштабам и статусу. Давид и Голиаф, Гулливер и лилипуты, слон и моська… Был бы, например, Генри Киссинджер, Лари Кинг или что-то в этом роде, дело другое. А тут… Давно хочу понять, чего это мы, с какой стати и зачем все это делаем? Я другой такой страны не знаю, где б так вольно чувствовал себя нахальный чужеземец, позволяя себе хамить и оскорблять хозяев.

Да, великодушие, всепрощение, долготерпение, и все такое — у нас в крови. Россия-матушка всегда любила и грела юродивых. Но тут, извините, совсем иное — мазохизм какой-то в тяжелой хронической форме. Моральное извращение и подмена понятий, в чем, как заметил Дима Киселев, его оппонент большой мастак. Да уж, по части словоблудия ему нет равных. В общем, назови мне такую обитель, где бы еще так готовы были по-вольтеровски умереть, лишь бы он высказал свое мнение. Ну, нет такой страны. Нету. Россия в этом плане — уникальная держава.

— Лично я умирать за вашу гребаную свободу слова и мнений не готов. Пусть вольтерьянцы и подыхают, если хотят, — взял снова бразды правления в свои руки Степаныч. — Эти уроды только наносят моральный ущерб обществу, губят здоровье нации.

Он предложил еще выпить за сказанное и считать тему исчерпанной. Затем, ударив пустой кружкой о стол, выдал целую серию изречений, ставших вмиг крылатыми:

— Если я говорю о телесном здоровье, то имею в виду не загробную, а самую что ни на есть нашу грешную, мирскую жизнь. Кесарю кесарево, а пресвятой деве Марии непорочное зачатие. Аминь.

Это значило, что Степаныч больше не потерпит вольнодумства насчет «этих идиотских прав и свобод», которыми у нас до сих пор пудрят мозги простому люду и сбивают с толку морально неустойчивых. Я знал, что до этого дойдет, и молча ждал спокойного завершения говорильни, пока она не переросла в очередную свару. Пора было расходиться. Но Вася и тут не мог удержаться, чтобы не выступить в защиту либеральных ценностей. На это Степаныч отвечал, что свобода есть обратная сторона одиночества. Она порождает фрустрацию, чувство бессилия и страх перед болезнями. А посему ничего хорошего от нее не жди, кроме иллюзий и химер.

— Почему все обрадовались перестройке? Оттого, что жили без забот, на всем готовом — бесплатная учеба, жильё, стабильная работа, уверенность в завтрашнем дне… Коммунизм, одним словом. А все мало, даешь свободу и заре пленительного счастья.

— Между прочим, — добавил Вячеслав Васильевич, — если на то пошло, Хрущев обещал построить к 80-му году не коммунизм, а лишь его первую фазу. Как сейчас помню — XXII съезд КПСС, октябрь 1961 года. Я так думаю, эту, как её, начальную стадию мы построили и жили при ней. Только не заметили.

— И я помню, — подал голос еще кто-то, и разговор пошел по кругу. — Не помню только, чтобы в Кремле или на Старой наши социалисты-утописты обещали построить высшую стадию коммунизма в обозримом будущем. Такое, наверное, не приходило в голову никому, даже Никите Сергеевичу.

Я его заметил давно. Он сидел спиной к нам, словно манекен у стойки, и, казалось, не проявлял никакого интереса к тому, что говорят под боком. Но это была именно та самая поза, которая предательски выдает твое скрытое желание тоже участвовать в потехе и внести ясность в путанный разговор. По его ушам, сутулой спине и повороту головы было хорошо видно, что он все время нас подслушивает, но не потому, что стукач, а потому, что в нем самом горит нестерпимый огонь желаний сказать что-нибудь значительное по этому поводу. У холериков эта страсть граничит с безумием. Слова ему никто не давал, но молчать далее, видно, уже не было мочи. Мы не стали лишать его этого удовольствия, хотя Степаныч сердито нахмурил брови.

***

Человек у стойки расправил плечи, шагнул к нам, и мы увидели, что лицом он был зело стервозен. Я вспомнил, что раньше видел его в телепередаче местного канала «Мы — Преображенцы». Долгими зимними вечерами, часа по два на дню он изводил нас лекциями о свободах личности, половом воспитании, феминизме, праве наций на самоопределение и отправлял в эфир такие же судорожные пасы, как это делал когда-то экстрасенс Алан Чумак, заряжая воду.

Подобные типы всегда остаются в памяти, тем более, что все они, в общем-то, на одно лицо, в их облике вы безусловно найдете черты Люцефера или мелкого беса. Звали его, насколько я помню, Власом, а его фанатов, которых он собирал на Большой Черкизовской, — власовцами. Чем-то похож на косоглазого Гозмана, друга и единомышленника непотопляемого Чубайса. Не зря говорил старик Фамусов, на всех московских (либералах) есть особый отпечаток.

Перво-наперво он согласился с Васей в том, что тяга к свободе — самая пламенная страсть любого нормального человека. Мало того, что ее не задушишь, не убьешь, ее ничем не заменишь, разве что удовольствиями, либидо и сытой жизнью.

— Делать то, что доставляет удовольствие, — ссылался он на Вольтера, — значит быть свободным. А как отмечал мой друг Димон, Freedom is better than unfreedom.

И здесь, мне кажется, Влас переоценил свои гипнотические способности и дал маху, понадеявшись на благодушие и наивность русских ура-патриотов. Перейдя на английский и вспомнив некстати друга по имени Димон, которое с некоторых пор стало нарицательным, он пересек красную черту, миновал точку невозврата. Нельзя было этого делать. Это тебе не студия кабельного телевидения. Здесь, в клубе «Шалтай-болтай» живут и задают тон косность и здоровый консерватизм, а словоблудие приравнивается к извращению и лукавству. Тут загудел не только наш стол, но и вся пивная, ставшая с этого момента одним зрительным залом.

— Так и хочется врезать промеж косых глаз, — нетерпеливо прошептал сидевший рядом с нами один из завсегдатаев трактира «Опять по пятницам». — К барьеру!

Он заявил, что давно приметил «этого пидора» и хотел бы ему сейчас же начистить нюх, пока не дал тягу. Его слова попали в саму точку. Волна народного гнева, словно шипящая пена из литровой кружки, поднималась все выше, грозя хлынуть на помост, который был отведен в углу и зажигался по требованию, когда дело доходило до рукопашной. В таких случаях на дверь с улицы вешали табличку «Мест нет», оппонентам выдавали боксерские перчатки, и они три минуты выясняли отношения на ринге. По негласному уставу, того, кто отказывался от поединка, объявляли трусом и с позором гнали не только из подвала, но и из ПЛП (Партии любителей пива), точнее с того, что от нее осталось — со странички в Фейсбуке.

Влас почуял неладное и, видимо, осознал, что крепко задел за живое сторонников традиционной любви и семейных устоев. Но было поздно. Сознание подопытной аудитории, не желавшей больше слушать льстивые речи провокатора, требовало моральной и физической сатисфакции. Оно не готово было мириться с таким незнанием предмета и вопиющим непониманием главного вопроса русской жизни — кто виноват?

— К барьеру, — повторил захмелевший сосед и вышел на середину зала.

К счастью, до рукоприкладства не дошло. Честно говоря, не люблю я мордобоя в общественных местах и считаю этот обычай варварским. Судя по всему, Влас был того же мнения и вовремя ушел от греха, придав возникшему спору характер иронии и недоразумения. Он жаловался, что его не поняли, и вообще он не то, чтобы большой любитель свобод и порнухи, а так себе, просто не любит запретов и всевозможных табу на то да се, пятое-десятое. Дескать, обычай у нас такой на Руси — держиморды, да унтер-пришибеевы все запрещают, гнобят вольную мысль, житья-продыху не дают. Куда ни ткни, везде запреты, штрафы и красные кирпичи.

— Туда нельзя, сюда нельзя, — бубнил он и трусливо косил в нашу сторону. — Так мы к настоящей демократии не придем. Так и будем отсталой страной… с авторитарным мышлением, табуированным сознанием…

Но чем больше он развивал эту тему, ставшую популярным мемом в эпоху чуть было не победившего глобализма, тем больше багровело лицо Степаныча, который уже чуял запах крови и сучил кулаками. Он что-то хотел возразить, но кроме «богу-богова и пресвятой девы Марии» ничего не получалось. Услышанное было воспринято по-разному. Одни поняли крылатую цитату как сигнал к атаке и уже готовы были перейти к решительным действиям, другие — как призыв к началу диалога на следующей, более высокой стадии культурного развития. Экстремисты с одной стороны и умеренные с другой ничего не поняли из того, что он имел в виду, говоря о непорочном зачатии, и ждали от него более ясного ответа на другой вопрос — что делать?

***

Постепенно дискуссия вернулась в мирное русло, то есть на стадию вербального обмена уколами и ничего не значащими фразами.

— Ты, братец, я вижу, совсем без тормозов, тебя не учить, а лечить надо, — задумчиво произнес Степаныч, глядя в упор на Власа как на пациента, страдающего неизлечимой болезнью. — Ты что такое несешь? Не ведаешь разве, что на запретах и табу со времен сотворения мира держится род человеческий.

Для начала указал на десять заповедей Моисея, особо помянув зачем-то одну из них, наверное, самую главную — не сотвори себе кумира своего. Затем на Русскую правду Ярослава Мудрого, запретившую кровную месть на Руси, на судебник Казимира с введением смертной казни через повешенье, четвертование или сожженье за кражу пол коня. Затем на Соборное уложение с его уставами и наказами после Соляного бунта. Вспомнил Римское право, кодекс Наполеона, Баварский статут, пока не добрался до уголовного кодекса, правил уличного движения, поведения в быту, противопожарной безопасности и законов физики. Из этих краеугольных камней стабильности и порядка он старался возвести такую защитную стену, чтобы пробить ее не смогли ни логика, ни система доказательств Шерлока Холмса, ни медные лбы адвокатов дьявола.

Но Власа голыми руками не возьмешь. Он лишь ехидно улыбнулся и кинулся на штурм стены непонимания, аки свирепый зверь. В его обойму были заряжены снаряды большого калибра — Всеобщая декларация прав человека, конвенции ООН, Заключительный акт совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, Европейский суд по правам человека, Парламентская ассамблея Совета Европы, какой-то БДИПЧ, закон о выборах, конституция РФ… И наконец, — общественное мнение. О, это великая вещь, чудо-оружие, универсальное средство против умственной отсталости и насилия, гарантия успеха, панацея от всех напастей. Имеется в виду, конечно же, общественное мнение в цивилизованных странах.

Он горячился, словно наёмный пропагандист либеральных ценностей на канале ТВЦ, и доказывал, что согласно этому мнению, Россия во все времена считалась, да и считается теперь заповедником деспотии и тоталитаризма с коррумпированной экономикой, чиновничьим беспределом и великодержавными инстинктами. В эти минуты он мне напоминал еще «бесноватого Билли» — проповедника евангелиста Билли Грэма, которого мне приходилось слушать в Северной Каролине во время моих скитаний по Америке в 90-х. Слышал, он умер год назад, но дело его, как видно, живет. Того и другого я терпеть не мог, с тем, и с другим трудно было спорить. Особенно в том, что касается живучести и могущества чиновничьего семени в богобоязненной России.

— Тут ничего не поделаешь, — сказал Влас и кстати вспомнил пословицу насчет черного кобеля, которого не отмыть до бела.

И впрямь, звучит как аксиома, как мантра второго Будды, заклинание или приворот. Доказательств вроде не требуется, потому что и так все знают. Одним словом, приговор окончательный, клеймо на всю жизнь, отныне и присно, во веки веков… Последний залп по идейным позициям дремучих ортодоксов должен был окончательно поколебать их убежденность в своей правоте, лишить покоя и воли к сопротивлению. Казалось, схватка достигла апогея, еще минута и стена рухнет. В общем, они сошлись — вечные антагонисты, не просто вода и камень, лед и пламень, а два разных кредо, два полюса, две субстанции, как добро и зло, плюс и минус, свет и тьма, война и мир… Они никогда не поймут друг друга, не сложат оружия. Это навсегда.

Но тут мне пришла в голову еще одна мысль. Признаться, я вынашивал ее давно — еще в годы горбачевской перестройки и потом, в иные дни, участвуя в битвах на фронтах информационной войны. Если допустить, например, что общественное мнение — такая же химера, как и свобода слова или печати, если на нее не ссылаться, как на Библию, и убрать ее из системы доказательств по Холмсу, то картина изменится, мир станет краше, уймется тоска и душевная боль, всем будет легче в два раза. Оно конечно, парадокс. Но чем черт не шутит.

— Общественное мнение, говоришь. А что это такое? — спросил я тоном сумрачного гения и сам же ответил, пока он не успел открыть рот: — Это когда тебя не спрашивают.

На мгновенье в зале стало тихо. Рот он все-таки открыл, но так и остался стоять в замешательстве с отвислой челюстью, медленно соображая, к кому это относится, когда тебя не спрашивают. К нему лично или к обществу в целом. Я уже боялся, что снова пойдет речь о гражданских свободах, о продажной девке либерализма — социологии, о мнении народном, об институтах Левады, Гэллапа, Шмелапа, состоянии умов. Но ему больше не дали говорить.

— Кончай балаган, — грустно махнул рукой Вячеслав Васильевич, — все ясно.

Затянувшуюся паузу тут же заполнил Вася. Он вежливо попросил слова и задал, наверное, самый главный, самый насущный вопрос современности:

— А почему это при советской власти с ее тиранией и деспотизмом на экраны вышло столько хороших фильмов. Их и сейчас показывают на праздники. Наизусть знаем. Больше показывать-то нечего.

— Вот именно, — подхватил Вячеслав Васильевич. — Где оно, нынешнее искусство, скинувшее тяжкие оковы? Что, в конце концов, родила ваша творческая мысль за последние тридцать лет, обретя свободу и независимость от духовного рабства, партийной организации и партийной литературы? Кишка тонка. Вот в чем дело.

Все оживились и по очереди стали называть фильмы тех лет — «Тихий Дон», «Летят журавли», «Судьба человека», «Верные друзья», «Солдат Иван Бровкин», «Дело было в Пенькове», «Весна на Заречной улице», «Карнавальная ночь», «Максим Перепелица»… Поразительно, но все они сняты примерно в одно и то же время, в середине 50-х годов минувшего века, по историческим меркам срок ничтожный. Всего десяток лет после войны, когда страна еще не успела залечить раны, восстановить разрушенные города и села. Это фильмы нашего детства и юности. Теперь они гораздо старше большинства из тех, кто живет на этой земле рядом с нами. Их до сих пор с удовольствием смотрят зрители, пересматривают в онлайн и наверняка будут смотреть новые поколения еще долгие, долгие годы.

— Какие еще нужно доказательства морального и интеллектуального превосходства той системы над этой, — громче обычного заговорил Вася, впервые удостоившись ласкового взгляда Степаныча, и добавил: — С ее первобытным культом бабла. Никаких доказательств не нужно.

Я уж не говорю о фильмах шестидесятых, семидесятых… Не говорю о музыке, живописи, литературе. Я говорю о прекрасном далёко. В компании людей с таким же узким, ограниченным советским воспитанием кругозором, как у нас, её затрагивают обязательно, когда речь идет о наболевшем — запретах, всякого рода табу, произволе, цензуре, лишении демократических прав.

Она остается больной и по сей день, поскольку никто еще толком не объяснил, почему так вышло — при старом режиме цвели таланты, чуть не каждый год появлялись шедевры, а при нынешнем куда-то подевались. Не могут показать ни одного фильма такого уровня, даже близко ничего нет. В чем дело? Никто не знает. Загадка, скажу я вам, под стать мистерии Бермуд и Атлантиды, тайнам дома с часами и печати дракона. Вот уж действительно, и прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен.

Лично я думаю, тут ответ простой. Просто это была другая эпоха, в ней жили другие люди, ценились иные понятия, действовали иначе законы всемирного тяготения, сохранения веса веществ и энергии, иначе давала себя знать теория относительности. Я думаю она, эта эпоха, повторится. Не в виде трагедии или фарса, но в виде одного из параллельных миров, сказочных и пленительных, добрых и лучезарных. Я рад, что большую часть жизни прожил в то время, которое ушло, но осталось во мне, как остается глубокий рубец на израненном теле. А сколько таких рубцов оставила на моем сердце та уходящая все дальше за горизонт жизнь, не счесть. Как алмазов каменных в пещерах заморского гостя.

Все эти и подобные им эпизоды из недавнего прошлого и личного опыта мелькали в беспокойной памяти, словно ошалевшие птицы в канун большого ненастья — реквием по минувшей эпохе. И требовалось немало усилий, чтобы остановить этот поток воспаленного сознания хотя бы на время дежурного обхода. Заведующая отделением — врач Елена Алексеевна появилась в двери и равнодушным взглядом обвела личный состав отряда больных средней степени тяжести.

Все взоры, полные ожидания чуда и безответной любви, устремились на нее как на ангела милосердия и диктатора в одном лице. Всегда сосредоточенная и занятая какими-то своими мыслями, она заканчивала пятиминутку общения с народом, не проронив ни слова в его адрес. Но, обладая приятной наружностью, манерами классной дамы, тихим и властным голосом, она умела за это время внушить пациенту нехитрую мысль, что его жизнь и здравие полностью находятся в ее руках.

Впрочем, особого дара внушения тут и не нужно. Попав сюда однажды, любой буян смирит моментально свой норов и любую гордыню, даже если ему не позволяют это сделать хорошее воспитание и демократические убеждения. Елена Алексеевна входила в наши покои, как в камеру обреченных (хотел сказать смертников), сама выбирала больных, за кем будет наблюдать лично, а остальных или браковала, или отдавала ассистентке. Оказаться под ее надзором считалось большой удачей. Меня она почему-то сразу отвергла, наверное, как безнадежно запущенного, не представляющего никакого интереса для специалиста высшей категории, кандидата медицинских наук. Таким образом я оказался под нежной рукой и покровительством Светланы Витальевны.

Поначалу не придал этому факту особого значения, поскольку не знал ничего о системе внутренней иерархии, которая, как оказалась, вполне себе существует и имеет важное значение при оказании лечебных услуг, распределении невидимых глазу льгот, благ и привилегий. Так, например, я уже не мог напрямую обратиться за советом и консультацией к начальнику отделения, а обязан был, уважая субординацию, обращаться непосредственно к лечащему врачу. Помню, об этом мне говорил Степаныч, давая полезные советы перед отправкой.

— Не гоняйся за врачами с большими должностями и научными степенями, если доверяешь свое здоровье только бесплатной медицине, — наставлял он.

***

Да, участковые ВОПы хорошо знают эту слабость несгибаемой армии страждущих и убогих, которым дай волю, вообще не вылезут из-под тенет сытной и дармовой госпитализации. Санитарки в приемном покое смотрят на них, искателей легкой наживы, с нескрываемым презрением, как на отпетых тунеядцев и симулянтов. Даже, если иные всем своим видом больше походят на усопших, чем на полноценных членов гражданского общества. Одного взгляда полногрудых и горластых сестер милосердия в регистратуре хватает, чтобы определить, кто еще жилец, а кто уж нет.

Судя по всему, меня отнесли к самой низшей категории и указали на койку в коридоре рядом с выходом, общим холодильником, чайником с кипятком и заваркой, отсеком кастелянши, набитый простынями и наволочками. Чему я был несказанно рад, так как не люблю, когда рядом сопят, стонут по ночам или, не дай бог, храпят. Но, как говорится, недолго музыка играла. Под вечер поступила команда «с вещами в палату номер шесть». Жалко было покидать насиженную берлогу, отгороженную от внешнего мира шторкой с надписью «Клизменная».

Но жизнь в коридоре, скажу я вам, кроме явных льгот и преимуществ, имеет вполне очевидные изъяны. Днем и ночью это проходной двор, по которому шаркают в обе стороны обслуга и постояльцы, стучат швабрами, громыхают каталки с обездвиженными телами и ведрами уборщиц. Среди этой какофонии шорохов и звуков самые приятные эмоции вызывает грохот телеги с едой, которая в урочный час — по утрам, на обед и на ужин выезжает из дверей с надписью «Буфет» и начинает ласкающее слух движение по кафельному полу, останавливаясь у каждой двери, наполняя спертый воздух ароматами украинского борща, жареного минтая и компота из сухофруктов.

В общем я недаром вздрогнул. Звонок от Юрика — словно молния, гром небесный, истошный крик в безмятежной ночи поразил меня в самое темя и лишил драгоценного покоя. Его слова сбили меня с толку, смешали стройные ряды нахлынувших из глубинного нутра воспоминаний, давно забытых желаний и самых невинных инстинктов, которые овладели моей плотью на закате дня. Иначе говоря, это тот самый детонатор, что взрывает мозг, разрывает шаблон, кроит на мелкие части остатки сознания и вечернего бдения. Поистине, вначале было слово. А эти, что низводят с пьедестала и опровергают все подряд, даже библейские истины, говорят, будто вначале было не слово, а работа мысли. Материалисты несчастные.

По-научному, это — удар по психике и нервной системе в тот едва уловимый момент, когда одно полушарие уже отключилось, а другое еще не успело перевести стрелку на рациональное. Из всего, что я усвоил, читая на сей предмет медицинские сайты, это самое худшее, с чем сталкивается слабовольный, с пониженной социальной ответственностью человек, который не очень любит брать не себя инициативу, принимать решения, действовать вопреки, напрягать извилины в трудной ситуации. Он больше полагается на провидение, божий промысел, перст судьбы или чего-то в этом роде.

Вечернее солнце последний раз брызнуло в окна, направив косой луч на цинковые крыши домов по улице Шкулёва, срезая хвостатые заиндевевшие ветки деревьев, облепивших усыпанные снегом Волжские или, как их еще называют, Люблинские пруды. Визуальную перспективу и голубую даль с видом из палаты №6 накрыла хмурая серая мгла, что легло суровой печатью на лица. В палате нас лежало пять человек. Только что отец Еремей, священник домового храма во имя иконы Божией Матери «Отрада и утешение», что двумя этажами ниже, в сопровождении темноликого пономаря Александра отстоял молебен, смачно окропил всех немощных телом и духом, отчего по телу, словно елей, разлилась вполне ощутимая физически, от утробного нутра до кончиков пальцев ласковая, томная благодать.

Сладкая истома рождала дивное ощущение, будто ты воскрес, опустился с небес на грешную землю, или пуще того — заново родился, ненароком оказавшись у врат рая и даже заглянув одним глазом в заповедный Эдем. Поистине, у Христа за пазухой. Индусы называют это состояние реинкарнацией измученной души, а древние евреи сравнивают с явлением шестикрылого Серафима и ликованием Исайи. Выходить из него не хотелось даже ради ближнего, которого, напомнил отец Еремей, надо любить как себя самого. В данном случае речь шла о Юрике. Удивительно, но его голос я узнал сразу, будто и не было почти сорока лет разлуки. Он звучал столь же доверчиво и задушевно, ласково и наивно, как тогда, в век минувший, но явным диссонансом веку нынешнему.

Был канун Рождества, самый Сочельник. Мой сосед по койке — то ли менеджер, то ли хозяин интим магазина для взрослых «Купидон» у Волжских прудов — Евгений что-то бубнил несвязное про рождественскую ночь и, устремив взор в потолок, шептал с глубоким придыханием: “О, святые дня, молите Бога о нас”… Его смазливое лицо, с чертами Брэда Питта светилось, как лампада перед иконой пресвятой богородицы. С таким лицом лежать в заведении, где вся обслуга женского пола, — сущее удовольствие. Мы ему завидовали.

Сестры души в нем не чаяли и все блага страховой медицины — импортные ингаляторы, дефицитные растворы, назальные аэрозоли, внутривенный катетер из Израиля доставались ему в первую очередь. Евгений занимал почетное место у левой стенки уже скоро месяц и ежечасно возносил хвалу небесам за то, что «не загнулся». Его угол и подоконник был увешан образами, текстами псалмов и молитв на все случаи жизни, начиная за здравие, кончая за упокой. В тумбочке он держал что ни на есть самую забористую порнуху и научную информацию весьма пикантного содержания, которую предлагал нянечкам и санитаркам «по сходной цене». Всего, что знал еще Евгений, пересказать мне не досуг.

***

Оно конечно, блажен, кто верует. Сам я никогда не был чересчур набожным. В церковь, если и ходил, то редко, гораздо реже, чем праведные богомольцы или судья Тяпкин-Ляпкин. Так, от случая к случаю, больше из любопытства, и уж точно не по велению души или зову сердца. По убеждениям — скорее агностик, чем атеист или того хуже — адепт безбожного сайентизма.

Хохмить, ёрничать и потешаться над чувствами верующих, говорю, как на духу, не имею привычки. Несмотря на то, что в молодости любил читать антирелигиозную литературу и знал наизусть «Сказку о попе и работнике его Балде». Не могу. То ли воспитание не позволяет, то ли плохая наследственность, но всякий стёб и непотребство у амвона считаю моральным уродством, столь тяжким грехом, что ни смыть, ни отмолить вовеки веков.

Помню, бабка моя Евдокия Арсентьевна в младенчестве все хотела меня окрестить, да так и не сподобилась. Жила она в Монино, ходила в церковь иконы Божией Матери"Всех скорбящих Радость". Когда я приезжал к ней на каникулы, только и горевала перед иконой, что «Борюшка — нехристь». Была она подслеповата и всё просила меня вставить нитку в игольное ушко, собираясь чинить мои портки. Сетовала на большевистские порядки, кляня на чем свет стоит безбожников — школьных учителей, начальство тонкосуконной фабрики №2, партийцев и супостатов, погубивших храмы и часовни на святой Руси «без числа и предела».

Уходя в армию после безумной пьянки, шумных проводов с танцами и дракой, я оглянулся за домом на разбитой обочине идущего вдаль шоссе и увидел в вечернем синем мраке на фоне темной околицы ее призрачный хилый силуэт, осенявший меня некрещенного, шагающего в мир иной, крестным знамением. Рядом с ней, прижавшись к юбке, словно мальчик-поводырь, стоял младший брат Алёша — ангельская душа. Прощай, лазурь преображенская и золото второго спаса, прощай, Кудиново.

На международной арене свирепствовал Карибский кризис, где-то там, у берегов Острова свободы мы показывали американцам кузькину мать, старикам в армии отменили дембель, а молодежь брали поголовно и без отсрочек, словно по указу о всеобщей мобилизации. Помню, у нас в части нашли одного солдата, у которого правый глаз был стеклянный. Понятно, что на стрельбище он ни разу не мог попасть в мишень, даже в молоко. Бил только в белый свет, как в копеечку. Командир взвода — молодой лейтенант по фамилии Воробей психовал и не знал, что делать, пока мы ему не объяснили, что рядового Тусубекова в его родном Ургенче еще до призыва кто-то лишил зрения на пятьдесят процентов. Через несколько дней «одноглазого циклопа», как мы еще называли беднягу из Средней Азии, комиссовали и отправили домой в новенькой гимнастерке и сапогах.

Но до Кубы мы не добрались, а попали сразу под Смоленск на главный фронт Отечественной войны 1812 года. Там, недалеко от Дорогобужа Сергей Боднарчук снимал свой легендарный фильм, получивший затем Оскара. Наши полки участвовали в массовке при экранизации батальных сцен и эпохальных событий, описанных Львом Николаевичем в своем великом романе. Обритые рекруты, доставленные поездами на станцию Сафоново из Москвы и Подмосковья числом не менее 15 тысяч, составляли основную ударную силу Наполеона и Кутузова в те августовские и ноябрьские дни 1962 года. Замполит — майор Одинец призывал нас гордиться выпавшей долей, не столь лихой, какая досталась богатырям из лермонтовского «Бородино», говорил он, тем не менее. Именно в те дни отмечалось 150-летие исторического сражения. И пели мы во все горло сочиненную там же песню на модный тогда мотив «Охотного ряда» Юрия Визбора.

Нас встретил здесь товарищ старшина,

И он понес порядочную чушь…

Как надоел ты нам, товарищ старшина!

Дорогобуж, Дорогобуж!

Мне досталась роль пехотинца, который вместе с шеренгой таких же посланцев Ногинского военкомата сначала проходил курс молодого бойца и строевую подготовку, маршируя на плацу с утра до вечера, а потом отбивал атаки французских вольтижеров и фузилеров то у Шевардина, то у флешей Багратиона, то возле батареи Раевского. Обрядили нас в униформу Преображенского полка — темно-зеленые двубортные тесные мундиры с фалдами и стоячими воротниками, куда во время удалого бородинского боя забивались тучи дорожной пыли.

На соседний отряд напялили мундиры с широкими лацканами, и застегивались они на шесть рядов оловянных пуговиц. Жара стояла неимоверная, отчего кромешный ад бородинского побоища казался еще кромешнее. Маэстро Сергей Федорович все был недоволен и делал по многу дублей. Едва успевали таскать «убитых и раненых», спотыкаясь о конские туши, глотая пыль и черный дым от взрывпакетов и пиротехнических смесей.

Идут на съемки тысячи ребят,

Колонна вьется, как огромный уж.

— Кончай помывку! — старшина орёт.

Дорогобуж, Дорогобуж!

Но больше всего запомнились не батальные сцены, когда смешались в кучу кони, люди, и не залпы тысячи орудий, слившихся в один протяжный вой, а молебен накануне битвы за Москву. Смотреть на то, как Кутузов бьет поклоны и крестится перед чудотворной иконой Смоленской Божьей Матери, было немного жутко. Тут же рядом молилось все русское воинство, уповая на милость Господню в предстоящей схватке с грозным неприятелем, покорившим всю Европу. Не знаю почему, но именно эта сцена врезалась в память мне, и до сих пор стоит перед глазами. А ведь прошло столько лет…

***

Сколько раз потом я собирался с духом и уже готов был, наконец-то, пойти в крестильню, выдержав строгий пост и созрев морально, чтобы отныне и присно облегчить душу, постичь великое таинство воцерковления. Однажды, оказавшись под впечатлением от базилики и Неопалимой купины, даже просил монашескую братию совершить обряд и крестить меня храме Святой Екатерина, что горе Синай, где, по библейскому преданию, пророк Моисей получил скрижали завета и десять заповедей.

Но бородатый греческий инок по имени Назар обошелся со мной весьма нелюбезно. Задрав косо вверх черную бороду, словно лошадь, наскочившая на плетень, он решительно отверг мои мольбы и притязания на православный крест, узрев в моей персоне опасного еретика и почему-то баптиста с тайным умыслом на какую-то богопротивную скверну. Его строгий лик явил мне почему-то образ купца Жгутова из одной повести Юрия Нагибина, и я отступился. С тех пор делал еще немало попыток — в Троице-Сергиевской лавре, церкви Илии Пророка в Черкизове, где крестили моего сына Павла, в Елоховском соборе Богоявления Господня, у стен которого жил мой брат Алексей со своей женой Ольгой. Бесполезно. Не знаю, в чем дело, то ли духу не хватило, то ли удачи. Всегда чего-то не хватает.

Как-то по казенной надобности оказался в Грозном и, набираясь впечатлений, бродил по улицам. В центре не было ни одного целого здания, но на обочинах там и тут уже появлялись убогие ларьки, палатки из картона и фанеры. На тротуарах чеченцы торговали чем придется, в основном тем, что осталось от разбитого, стертого с лица земли города. Среди прилавков с грязным ширпотребом, овощами, патронами к автомату Калашников, ножами, касками и прочим военным имуществом я неожиданно для себя обнаружил киоск под названием «Пресса». Пройти мимо было никак нельзя не только потому, что обязывал долг и вторая древняя профессия, но и потому, что там внутри, под дырявой крышей, сквозь которую били слабые лучи весеннего солнца, я увидел нечто божественное.

С той стороны на меня смотрела юная, лет семнадцати чеченка, если не небесной, то явно неземной красоты. Очи жгучие и прекрасные — это про нее. Мгновение не надо было просить, оно остановилось само собой и, кажется, застыло навечно. Сомлевший до немоты, обалдевший от восторга я стоял под рваным балдахином, потеряв дар речи, словно меня поразил гром или столбняк. Невозможно было определить — то ли девушка, то ли виденье. Я б, наверное, так и остался торчать на одном месте до второго пришествия, если бы видение ласково не улыбнулось, показав ряд красивых, идеальной белизны зубов, и не спросило: «Что вас интересует?».

Муфида, так ее звали, торговала печатной продукцией, коей в ее родном Грозном в те апрельские дни 1996 года было, как сказал мой попутчик — журналист военной газеты из Ростова-на-Дону, как у дурака махорки. Газетки небольшого формата, исламистские брошюры, дудаевские листовки, прокламации, рекламные буклеты, цветные календари и открытки на любой вкус очаровательная Муфида предлагала со скидкой «по такому случаю». А случай был не ординарный. В тот день хоронили Джохара Дудаева. Неподалеку, в доме №1 по улице Шекспира, откуда я двигался в сторону гостиницы под названием «Ноев ковчег» для журналистов, с утра шли поминки.

Гамлетовское «быть или не быть» на тот момент теряло исконный смысл и актуальность. Для многих, в том числе и для юной феи из ларька, наступил момент истины. Когда я, наконец, пришел в себя, и мы разговорились, «шамаханская царица» вдруг с ужасом узнала, что я некрещеный. Тут она, явно жалея странствующего рыцаря и сочувствуя ему всем сердцем, тихо сказала: «Как же вам трудно». Больше я ее никогда не встречал хотя по делам службы и бывал еще в Грозном не однажды. Но до сих пор помню эту вещунью, красивейшую из женщин, что встречались мне на жизненном пути. Более того, чуть не каждый день убеждаюсь в истине ее пророческих слов. Буквально на собственной шкуре.

Настоятель церкви Илии Пророка в Черкизове отец Николай, с которым мы встречались не у алтаря, а что называется, в миру — на улице, в магазине, на стадионе «Локомотив», как-то сказал мне:

— Не мучь и терзай себя на сей счет, а то душу изведешь. Живи по совести, Господь управит.

Ну я и стараюсь. Только опять всё не слава богу, порой совесть так начнет скрести, так мучить, хоть в петлю. Знать, не чиста. А в чем вина, не могу понять. Может, стыдно, что в Бога не верил, что не совсем верю теперь? Но это даже не по Есенину. Просто, нельзя без исповедальной беседы, невозможно разобрать, что грех, а что добро. Церковь Илии Пророка хорошо видна из окна моего дома, и одним своим видом, неописуемой красотой радует глаз, дает успокоение. Последний раз я был у отца Николая накануне Дня Победы. Он рассказал мне, как в начале войны большой церковный колокол сняли со звонницы и отправили на переплавку. Цветной металл нужен был фронту, и многие храмы на Руси отдали своих «глашатаев», чтобы отлить из них пушки снаряды и патроны, которые разили врага.

— Так что, голос нашей церкви звучал на полях сражений, вливаясь в общий победный хор, — завершил недолгую беседу отец Николай.

К тому моменту он был серьезно болен и опасался, что не сможет отслужить литургию 9 мая. А в осенние дни 1941 года, когда немцы подошли к Москве на опасное расстояние, служба в храме не прекращалась ни на один день и нередко затягивалась до полуночи. Священник не успевал помянуть всех убиенных и усопших, так их было много.

Я родился спустя год после этих событий, Юрик — чуть позже. Он друг детства. Судьба развела нас уж лет сорок назад и до сих пор не сводила. Мы, хоть и были родом из одного села, ходили в одну школу, но в разные классы, учились в одном техникуме, но по разным специальностям, заканчивали один институт — МГИМО, но разные факультеты, а по жизни шли своей дорогой и как-то не пересекались. Были моменты, когда я терял его из виду, забывал напрочь о его существовании.

Но, странное дело, узнал его сразу по голосу, по интонации и звонкому тембру, который видно жил ту меня под коркой все эти годы, как мелодия одной крови. Не виделись целую вечность, а поди ж ты, узнал тотчас, уловил каким-то шестым чувством, то ли звериным чутьем. Говорят, это в порядке вещей, у стариков такое бывает часто, когда память нет-нет, да унесет тебя за дальние леса, в далекие годы. Туда, откуда ты вышел, где впервые увидел свет, постиг вековые истины и усвоил три главных правила: не жди, не бойся, не проси.

А еще бывает такое — чем больше времени проходит, тем ближе кажется злоба минувших дней, тем понятнее суть и значение поворотных моментов, яснее образы и судьбы живших тогда людей, их мысли и поступки. В этом я не раз убеждался, когда приходилось заново учить обычаи и нравы других народов, писать в газеты то ли новый очерк, то ли статью по случаю очередной годовщины. Но бывает и такое, что иные моменты твоей собственной жизни улетают от тебя стремительно куда-то в космическую даль, как удаляются от нас звезды иных галактик. Одни уже погасли, другие летят прочь от Земли со скоростью света вот уже миллиарды лет, но все еще остаются видны на темном небосклоне, мерцая в ночи как свидетельство того, что ничто не проходит бесследно.

***

О бесконечности мироздания Юрик любил рассуждать с младенчества. В шестом классе мог часами рассказывать о жизни загадочных планет, целых созвездий, черпая информацию из журналов «Наука и жизнь», «Знание — сила», которые брал в сельской библиотеке или покупал на свои деньги. Мне больше нравилась политика, я покупал «Новое время», собирая к концу года у себя на этажерке все 52 номера. Но Юрик не отставал и по этой части. Он без запинки в любой момент, если спросить, мог назвать имя того или иного президента, министра иностранных дел, столицу какого-нибудь редкого государства в Черной Африке.

В Кудиновском машиностроительном техникуме (КМТ), где мы учились на разных курсах, преподаватель сопромата Виктор Михайлович Соловьев всем рассказывал, что у него в группе был ученик с «дикой памятью» и со странной фамилией Ундруль, Юрий по имени. Он якобы вытворял невероятное — с закрытыми глазами безошибочно писал на доске любую формулу. Хоть — Журавского для определения касательного напряжения при изгибе, возникающего в точках поперечных сечений балки, находящихся на расстоянии от нейтральной оси икс. Хоть — Эйлера для определения теоретической нагрузки, при которой происходит потеря устойчивости стержня. Хоть — Симпсона для определения линейного и углового перемещения балки и момента инерции при параллельном переносе осей координат. Действительно, дико: каждая из формул имела десятки знаков, и не всякая умещалась в одну строку на доске от стенки до стенки.

Откуда такая фамилия, неизвестно. Все мы, дети войны и третьего интернационала, патриоты в душе и космополиты по натуре, на этот счет голову не ломали. Но Юрик как-то сказал мне, что его далекие предки — выходцы то ли из Литвы, то ли из Польши. Оставаясь православными, они якобы хранили свою веру, которую в Москве — Третьем Риме — тогда называли не иначе, как «жидовствующая ересь».

С ней истово боролся великий князь Московский, государь всея Руси Иван III, а окончательно истребил ее как вражескую скверну уже его внук Иван IV, в чем можно убедиться, почитав переписку грозного царя со своим идейным оппонентом — Андреем Курбским. В советской науке это религиозное недоразумение на Руси признавалось одним из ярких примеров классовой борьбы нарождавшейся буржуазии. Что заставило моего друга так углубился в тему, отыскивая корни своего генеалогического древа, как он почуял еврейскую кровь, я не знаю. Но легенда такова. Бедный Юрик, никогда не было…

И вот опять, словно демонстрируя необычайные качества своего безбрежного ума, он признался, что его память, как бабушкин чулан, хранит все подряд — лица, выражение глаз, звуки, детали крестьянского быта, семейного очага, убранство комнат, занавески на окнах, гвозди в половицах, дверные косяки, трещины в стенах…

— И что ты делаешь с этим хламом? — спросил я, начав волноваться за его здоровье.

— Ничего, живу вместе с ним, он мне не мешает. Как говорится, все мое ношу с собой. Ты знаешь, я даже гимн, когда играют по радио, пою на старый манер:

Сквозь годы сияло нам солнце свободы,

И Ленин великий нам путь озарил.

Нас вырастил Сталин на верность народу,

На труд и на подвиги нас вдохновил…

— Точно, я тоже не могу избавиться от этого анахронизма. Как ни крути. Вроде, пытаюсь запеть про «твое достоянье на все времена», а язык мой — враг мой — не поворачивается. Все норовит свернуть в другую степь — про Ленина, про Сталина. Уж, видно, так втемяшилось, что не вырубишь топором.

— А у кого-то звуки гимна пробуждают иные ассоциации — запах мочи и фикалий из туалета коммуналки, куда по утрам выстраивалась длинная очередь. Читал, небось?

— Не читал и не буду, — сказал я. — Мало ли, о чем сегодня пишут. Кто про что, а эти про баню.

Еще вспомнили, как рыдали учителя в школе, когда умер Сталин, как Берия потерял доверие, хрущевскую кукурузу, которую вдруг начали сажать в совхозе в таком количестве, что не хватало картошки. Порой и не верится, что все это было. Давно, казалось бы, миновали шестидесятые, «лихие девяностые», промчались нулевые, на дворе уж третий десяток XXI века, а ты все о том же.

***

А если глянуть, с каким усердием народ кинулся писать о времени и о себе, былое и думы, каким я был и что со мною сталось, делается как-то не по себе. Сбылось пророчество первой леди революционного культпросвета — литература и искусство стали уделом широких масс. О таком размахе народного творчества Надежда Константиновна, наверно, и не мечтала. Но желание оставить на скрижалях уходящей натуры свой росчерк перед тем, как пришельцам новым место дать, одолевает не каждого.

В этом смысле мы с Юриком антиподы. Он, человек практичный, всю жизнь занимался коммерцией, торговал со странами «третьего мира», гнал в Африку и Латинскую Америку наше добро — оборудование, технику, оружие… На склоне лет угомонился и осел в собственном доме, который построил на Кудиновской слободке.

— К тому же, — говорил деревенский старожил, — я не тщеславный. И что за удовольствие — издать за свои деньги опус, который никто и читать-то не будет. Разве что близкая родня.

Юрик сразу прикинул, почем это удовольствие и выложил мне смету расходов. Оказалось, с тиражом до 1000 экз. в каком-нибудь захолустном издательстве надо заплатить минимум 5000 долларов. А потом тебе будет капать по 100 руб. с каждой книжки, если, конечно, найдутся охотники ее купить.

— Вот ты у нас писучий, тебе и ложки в руки, — издевалась надо мной литературная бездарь. — Не зря мы читали тебя в газетах. Тебе там сейчас в этой богадельне, я вижу, делать нечего. Как говорится, царствуй, лежа на боку. Давай, отрази эпоху.

Я уж пожалел, что заикнулся. Сам не люблю графоманов, которые только и знают, что поют о себе любимом и ругают конкурентов. К тому же обленился изрядно, браться за что-то эпическое уже нет ни сил, ни желания. Спасибо, дорогой, не стану я будить прошлое, сочинять красивую биографию, врать без зазрения совести и мучить наивного читателя плохой беллетристикой. И без меня книжный рынок завален дурным ширпотребом. А что касается больничной темы, то, на мой взгляд, нет ничего более изъезженного. Нет, друг любезный, уволь.

И впрямь, кого только она не завлекала — классиков и дилетантов, прозаиков и поэтов. Как в литературе, начиная с Мигеля де Сервантеса с его Дон Кихотом Ламанчским, Артура Хейли с его «Госпиталем» и до Антона Павловича Чехова с его злосчастной палатой. Я уж не говорю о нынешних — Дарье Донцовой с ее детективами, Людмиле Улицкой с ее «Казусом» и Олеге Басилашвили с его хвалебной песней в адрес Ельцина, Чубайса и Гайдара. Кстати, еще один феномен — великолепный актер, любимец публики, обаятельнейший из обаятельных, интеллигентнейший из интеллигентов, а поди ж ты — любил и продолжает беззаветно любить Бориса Николаевича за то, что дал народу долгожданную свободу и демократию. До сих не сложил оружия и все еще воюет за демократические убеждения, правда, неизвестно с кем. Ну прямо, как японец Онода в джунглях Индонезии.

Тож и в кинематографе. Начиная с «Пролетая над гнездом кукушки» с Джеком Николсоном, с «Больницы Никербокер» с Клайвом Оуэном и кончая нашим «Ультиматумом» с целой плеядой любимых актеров — Щербаков, Кокшенов, Панкратов-Черный, Куравлев… Не говоря уже о таких лентах, как, например, сериал «Доктор Хаус» с Хью Лори или триллер Мартина Скорсезе «Остров проклятых» с Леонардо ДиКаприо. Мало ли чего не привидится в бреду горячечном или состоянии комы. Тот случай, когда говорят: все промелькнули перед нами, все побывали тут. Не надо, не пробуждай воспоминаний минувших дней…

Писать я, конечно, ничего не стал, но от мыслей о вечном так не могу отделаться. В конце затянувшегося обмена мнениями о доме родном, о времени том Юрик, кто его за язык тянул, вдруг некстати заговорил о «последнем часе». В детстве, повторяю, мы с ним были не разлей вода. Жили в совхозе «Кудиново» Московской области, Ногинского района и считали, что именно здесь в давние времена, на перепутье больших дорог — из Владимира и Касимова на Москву, Нижний Новгород, в Бирлюковскую пустынь, Хотьковский монастырь и Троице-Сергиеву лавру находится центр мироздания.

Признаться, я и сегодня так думаю, а то зачем бы так ныло сердце и млела душа, когда свернув с Владимирского тракта около Обухова, сквозь слезы глядишь на родные леса и пашни, чувствуешь, что ком подкатывает к горлу, с жадностью ловишь манящие запахи лугов и вдоволь не можешь надышаться. Говорят, именно тонкие, едва уловимые ароматы, а не клетки одного из полушарий, лучше всего будят в нас память о былом. Не могу не согласиться. Но излишние сантименты размягчают мозг, ослабляют волю и мешают правильно воспринимать окружающий мир. Сентиментальные разговоры, говорил Шекспир, требуют паузы.

В самом деле, на секунду прервав разговор, я вдруг заметил, что в наших покоях царит гробовая тишина. Все постояльцы, доселе шустрые и неугомонные, замерли, словно на сеансе гипноза, и не подают признаков активной жизни. Глянув на соседа справа, который до этого маялся удушьем и амнезией, я испугался. Он смотрел на меня, не мигая, широко открытыми глазами, затаив дыхание, и лишь по кривым морщинам на лбу можно было догадаться, что он, как и я, пребывает в печали, оказавшись во власти навязчивой ретроспективы. Митрич даже перестал хрипеть и кашлять, чего с ним до сих пор не случалось, его не было слышно, казалось, он перестал дышать. Однако полная хрустальная слеза, скользнувшая, словно льдинка, по его дряблой щеке, свидетельствовала о наличии здесь живой души. О том, что в его нездоровом теле еще теплится здоровый дух.

Остальные тоже повернулись в мою сторону, будто требуя продолжения банкета. Такое бывает. Кто из нас не замечал, стоит кому-нибудь в одном помещении, где собралось много народу, взять трубку, как все, словно по уговору, вокруг стихают и напрягают слух. Он моментально становится центром всеобщего внимания, несмотря на то, что минуту назад до него никому не было дела. В начальном курсе «Общая психология» этот механизм переключения массового сознания на отдельного индивида называется «эффектом семантического недоедания». Эмоциональное голодание публики проявляется тем сильнее, чем ярче и образнее речь источника массовой информации.

Личная жизнь соседа всегда вызывает у нас жгучий интерес и представляет собой объект повышенного внимания. Тут ничего не поделаешь, скучных людей и зануд никто слушать не будет. И уважая желание окружающих, близких мне в прямом и переносном смысле, я не заставил себя долго ждать, хотя наш разговор с Юриком, больше похожий на экспромт, пора было заканчивать. В двери с железным штативом наперевес стояла дежурная сестра Лиля. Похожая на сибирского охотника, идущего на медведя с рогатиной, она решительно двинула в мою сторону.

***

Капельницы, с которыми сестры бегали туда-сюда по коридору, — универсальный и, пожалуй, самый эффективный инструмент штатных целителей пульмонологического отделения, приютившем у себя около сотни подобных мне тщедушных клиентов с острыми инфекциями дыхательных путей, поражением альвеол или воспалением легких. Понятное дело, у каждого свой недуг в зависимости от степени развития пневмонии или бронхиальной астмы, но объединяло нас одно — безусловная, неколебимая, почти святая вера в капельницу, ее чудесное свойство изгонять хворь из организма, ослабленного никотином и алкоголем. По эффективности и конченому результату, говорили мне бывалые астматики и больные чахоткой, с ней не может сравниться даже такая на что уж верная процедура, как кровопускание или изгнание беса.

Один лишь вид этого рогатого устройства, чем-то напоминающего то ли виселицу, то ли острогу — тайное орудие браконьера и трезубец Нептуна одновременно, поднимал настроение, действовал весьма благотворным образом на самочувствие и моральное состояние хронических пациентов. И когда в урочный час энергичная Лиля вносила штативы, палата оживала, а вся обстановка больше походила на рощу, где с веток железного дерева свисали налитые, полные целительной влаги и антибиотиков, плоды. Наступал час блаженства и аутогенной терапии. По мнению психологов, сочетание этих двух факторов — проникающей под кожу иглы и визуального контроля за падающей каплей дают невообразимый, еще не до конца понятный науке эффект.

Самовнушение здесь, видите ли, играет особую наркотическую роль. Вы только представьте, лежите на спине и краешком глаза наблюдаете, как из емкости с изотоническим раствором в вашу плоть по капле вливается новая, полная радости и доброго здравия жизнь. Заметьте, не вытекает, что вы, безусловно, не однажды замечали на собственном опыте, а втекает. Кап-кап-кап, словно хрустальная слеза из ясных глаз Маруси, лесной родник, первые струи дождя в летний зной, бежит вниз и падает на дно прозрачного сосуда живительная влага, чтобы увлажнить твои слабые, иссохшие вены. Еще являлся образ утренней росы, Бахчисарайского фонтана, самогонного аппарата…

Был бы я поэтом, непременно бы сочинил хвалебную оду капельнице, благодарственную молитву или пропел бы ей любимой самый-самый торжественный гимн из тех, что знаю. Помню в институте мы, студенты факультета международной журналистики, увлекались пением разных гимнов на языке источника — на датском, английском, испанском, голландском и т.д. Знание хотя бы одного куплета и мелодии выделяло тебя из общей массы в ту или иную сторону. Так вот, где-то на тусовке между парами или в студенческом буфете за чаем я обычно напевал королевский гимн Дании «Kong Christian stod ved højen mast» (Король Кристиан стоял возле высокой мачты). Я любил эту страну, изучал ее историю, читал в запой книгу Геннадия Фиша «Здравствуй, Дания», язык нам преподавал сам Е.С. Новакович — автор первого в СССР «Практического курса датского языка», но в Копенгаген первый раз попал уже лет двадцать спустя. Та уж получилось. Мои друзья больше предпочитали La Marseillaise, God Save the Queen, Das Lied der Deutschen, The Star-Spangled Banner или марш оранжистов Het Wilhelmus из Нидерландов.

Говорят, кровь людская не водица. Уверяю вас, это не совсем так. В данном случае мы имеем дело с полной противоположностью этого ходячего, но, как видно, ошибочного мнения. Тут все наоборот.

— Чем больше в тебя закачали дистиллята и цефазолина, анестетика, амоксициллина, сефрила или какого-нибудь гентамицина, — делился почерпнутыми в интернете знаниями Брэд Питт красивый, — тем лучше.

Он не расставался со своим гаджетом ни на минуту. Через это окошко в большой мир он набирался мудрости, читая не только Википедию, но и научно-популярные статьи насчет бронхита и воспаления легких. В этом плане он был гораздо умнее и более сведущ, чем все остальные, и потому за консультациями мы обращались к нему, а не к врачам, которые постоянно заняты, и им, кажется не до нас, вечно пристающих с дурацкими вопросами и мешающими работать. Евгений был для нас источником знаний и массовой информации из интернета, никогда не отказывал в просьбе, находя ответы на все, даже самые каверзные вопросы.

— А что, Евгений, — спрашивал я, — правда, что сейчас уже есть роботы, которые могут ставить не только клизму или градусник, но и капельницу.

— Момент, сейчас узнаем, — отвечал ангел-хранитель нашей эрудиции и погружался во всемирную сеть.

Помимо всего Евгений имел еще один счастливый талант, весьма востребованный в наше время. Он был рэпером, сочинял и декламировал речитативом, мало понятные, как японские хокку, плохо рифмованные тексты в стиле хип-хоп и на импровизированных подмостках. Некоторые записи, что называется, на злобу дня он показал мне в смартфоне.

Жизнь — копейка, время — деньги, всякая минута — схватка.

Шевели мозгами, конкуренты наступает на пятки!

— Ну как? — снисходительно глядя на меня, поднял брови исполнитель. — Круто?

— Круто! — угодливо согласился я.

— Тебе респект!

— И тебе респект, — само собой вырвалось у меня.

Затем осторожно, чтобы не задеть авторское самолюбие молодого рэпера, я предложил расширить тематику. То есть дополнить гениальную частушку своими словами, ну, что ли более ёмко и конкретно отражающими суть времени и текущего момента.

— Ну давай, — с некоторым сомнением хмыкнул он и посмотрел на меня уж совсем уничижительно.

С минуту пошевелив пальцем у виска, я начал выдавать утонченную до нельзя жесть:

Милостью божьей, кругами ада, стальная птица идет на посадку.

Жизнь течет капля за каплей в океан беспорядка.

Под вечер запели гормоны, эритроциты, гемоглобины — не шутка.

Молитесь богам, садясь на иглу, вы — нынешние, нутка.

Я чувствовал, что впадаю в экстаз. Во мне росло вдохновение, и крылья Пегаса уносили в заоблачную высь, где можно бредить в том же духе и дальше, пока шевелится язык, не ушел кураж, но тут я с огорчением заметил, что Евгений как-то сник, поглупел, утратил былую спесь и расстроился. Он явно разочаровался во мне, потерял интерес к поэзии, отвернулся к стене и лишь горько заметил:

— Птичку жалко.

Не знаю, про какую птицу он говорил, про стальную или Пегаса, но мне самому тоже стало не до шуток. Уж больно утомительна эта штука — рэп, сушит мозги, вызывает тошноту, мать твою, решил я, и опять сосредоточился на главном.

Глядя на стоящее у кровати железное дерево с его налитыми плодами, воскрешающее в памяти райские кущи и висячие сады Семирамиды, я почему-то вспомнил школьные задачи про две трубы, из одной вода втекает, из другой вытекает. Спрашивается, за сколько минут наполнится ведро или лохань. В данном случае, конечно, имеется в виду обыкновенная мирская жизнь. Когда из нее вытечет последняя капля, одному богу известно. Не надо святотатствовать. Здесь ты своими глазами видишь, как на твой алтарь постоянно капает что-то лечебное, и ничего не выливается. Нигде, скажу я вам, не чувствуешь себя столь благостно и спокойно, как под капельницей.

Правда, не обходится и без неприятных ощущений. Вены у меня всегда были плохие, медсестрам приходилось долго трудиться, чтобы нащупать хотя бы одну из них и вставить иглу. Ели кому-то и удавалось сразу, то это были, как правило, опытные медработники со стажем ассистента пластического хирурга, никак не меньше. Лиля была новенькая, она лишь пару дней назад устроилась на работу после училища, и в этом деле считалась профаном.

Старшие сестры просили войти в ее положение, учитывать данный факт биографии и дать Лиле, как они говорили, набить руку. Она долго возилась с моей правой рукой, потом с левой, пока, наконец, не вставляла иглу в нужную точку, продырявив мне кожу в нескольких местах и напустив лужи крови. Но если все получалось, и мучения мои заканчивались, я обретал такое же счастье, что и мои сокамерники.

— Да, поистине капельница — это аутодафе и рука Спасителя одновременно, — загадочно произнес Евгений, сомкнув веки и читая молитву святого праведного Иоанна Кронштадского о скорой помощи и о спасении от телесной смерти по причине болезни или огня.

— О, великий угодниче Христов, пастырю дивный, скорый помощниче и милостивый предстателю, — шевелил он тонкими посиневшими губами и крестился левой рукой, потому что в правой торчал израильский катетер, куда Лиля только что сунула иглу.

В истории болезни было сказано, что попал он в пульмонологию на скорой помощи месяц назад в критическом состоянии, «на грани летального исхода». Ему нужно было целиком поменять кровь, и только при этом условии можно было рассчитывать на полное выздоровление. В него уже вкачали сотни миллилитров стерильного хлорида натрия и различных антибиотиков на основе физиологического раствора фирмы"Гром Интернешнл", который сам же где-то достал по блату и упросил врачей использовать именно его. Принимал как целебный бальзам, божественный нектар из парка наслаждений древней Помпеи, как средство Макропулоса или пресловутый эликсир бессмертия, в конце концов.

— Осталось влить еще полведра, чтобы довести количество гемоглобина в эритроцитах до нужного уровня, — подсчитал Евгений на калькуляторе.

Сеансы массового вливания и регулярные вызовы в процедурную на укол, как на файф-о-клок, чем-то напоминали методу доктора Грюнштейна, назначавшего всем обитателям чумного барака при гарнизонной тюрьме поголовно одно и то же — промывание желудка. В том числе и Йозефу Швейку, которого поместили туда вместе с малодушными симулянтами, желающими откосить от фронта. Кто-то симулировал бронхит, воспаление легких, чахотку, кто-то — ревматизм, грыжу или сахарный диабет. Таким верным способом, писал Ярослав Гашек, врачи полевого госпиталя изгоняли из них беса саботажа и возвращали в лоно австрийской армии. «Больше не выдержу, — сказал Швейку его сосед по койке, когда ему уже второй раз в течение одного дня сделали очистительную клизму. Он симулировал близорукость. — Завтра же еду в полк».

***

Нас же, временно приписанных к Волжским прудам, местные кудесники заправляли через шланг обычной дистиллированной жидкостью из пластиковых мешков с указанием фамилии страдальца и номера койки. Больной справа — слесарь КИПа Фёдор Цыбулькин оказался здесь своим человеком. Пребывание в больнице стало для него закоренелой привычкой, своего рода неосознанной необходимостью, смыслом жизни и насущной потребностью в одно и то же время.

Он ложится сюда каждые три месяца и это уже его двадцать первая ходка. Знает здесь всех и каждого, а все принимают его как родного, бывалого и почетного клиента, который здесь прописался на ПМЖ, можно сказать, до часа рокового. Помните, у Давида Самойлова: «Смерть, вы знаете, что это? Не конец, не беда. Окончание сюжета навсегда, навсегда».

И впрямь, говорили врачи, хронические заболевания в пульмонологии или, как ее еще называют, в «грудной медицине», не лечат, они только прогрессируют, несмотря на все примочки и усилия врачей. Здесь просто ставят на ноги с помощью какой-нибудь хитрой терапии, если это возможно, и то не всегда. То есть выхаживают, поправляют, реанимируют, возвращают дыхание, иногда даже после потери пульса и клинической смерти, или, как сказали в регистратуре, «восстанавливают функционал». Иными словами, делают профилактику, как автомобилю или самолету, чтобы мог снова летать и радоваться жизни. Правда, не долго.

— С большой вероятностью, — вслух читал какой-то популярный справочник лежачий больной из дальнего угла, — через два-три месяца, максимум четыре инфекция, бронхит и астма снова возьмут за горло, начнет душить кашель, и тогда опять надо будет обратиться к специалисту.

При этих словах Федя поднял голову, выпятил грудь и посмотрел на нас так, как смотрят в армии дембеля на зеленых новобранцев. Статус ветерана седьмого этажа главного корпуса позволял ему чувствовать себя вип-персоной и требовать особого внимания. С этим, собственно, никто не спорил. Мы старались ему угодить, почитали как старейшину, признавая за ним безусловный авторитет и право сильного. Известно, такие вожаки обязательно появляются среди коллектива в условиях ограниченного пространства — камеры, военной казармы или больничной палаты. Он говорил, что одного курса подобной реабилитации, действительно, хватает лишь на пару месяцев в лучшем случае:

— А дальше снова пожалте бриться. Лично я сюда захаживаю каждые три месяца.

К тому моменту простодушный Федя еще не знал, что своим указом в рамках оптимизации расходов на содержание лежачих и количества койкомест наш родной минздрав продлил сроки между предыдущей и последующей госпитализацией с трех месяцев до шести. То есть выйти из стационара и вернуться в него снова можно только через полгода, никак не раньше. Исключение делаются лишь для тех, кого привозят сюда на карете скорой помощи.

— А то ишь, повадились!

Услышать такое Федя явно не ожидал и как-то сразу погрустнел. Но пренеприятное известие не убило в нем веру в милосердие страховой медицины. Он не мог представить себе, что двери этого заведения не будут открыты для него в минуту новых испытаний пневмонией и приступами сухого кашля.

–А скорая помощь на что?

Человек, подавший голос из правого угла, был самым застенчивым из нас, любителей пива и шуток. И это, на мой взгляд, довольно странно. Звали его Наум Моисеевич, но не было случая, чтоб он кого-то перебил, встрял в чужой разговор или кому-то перечил. Тем не менее, судя по умным и тонким репликам, был начитан, обладал широкими знаниями в самых различных областях человеческой деятельности. Особенно в том, как надо правильно питаться, снабжая организм витаминами и очищая от вредных примесей. В этом деле он был Эйнштейн. Исповедовал систему раздельного питания Шелтона и всячески навязывал другим. Двумя словами суть ее в том, чтобы есть простую натуральную пищу, она якобы лучше усваивается в желудочно-кишечном тракте.

Сам он ничего не ел из того, что было за казенный счет, отказывался от жидких щей и выпивал только компот или яблочный сок, который давали не каждый день и отнюдь не всякому, а только язвенникам и диабетикам со стажем и диетой № 4. Питался исключительно из своего мешка, что держал в общем холодильнике. Было интересно наблюдать, как он достает из него одну банку за другой, снимает крышки с номерами и выкладывает на стол отдельные ингредиенты кошерной еды, вознося молитвы богу Яхве.

Нельзя сказать, что он был вегетарианцем, в его меню входила и курица, и рыба, и сервелат, но в списке блюд, любовно составленном женской рукой, в основном значилась зелень и овощи. Все это в готовом виде и большом количестве каждый день приносила ему верная супруга и благодетельная мать Изольда Давыдовна. Она следила, чтобы он кушал все в определенном порядке и до конца, а уходя кланялась на все четыре стороны, желала каждому удачи, достатка и крепкого здоровья. При этом опять же славила своих богов и просила милости.

— Вот мы, православные, больше говорим о спасении души — укрепи, Господи, прости нас грешных, вразуми, наставь на путь истинный и тому подобное, — заводил после ее ухода речь неугомонный Федя, который сам не спал в тихий час, и другим не давал. — А у евреев наоборот. Какое-то потребительское отношение к богу. Они всё норовят вымолить чего-нибудь такое, что можно пощупать, принести в дом, сожрать, положить в карман. Это почему?

— У нас просить господа за себя — естественно, — пояснял Наум Моисеевич. — Вещи как ширпотреб нужны человеку для жизни. Если ты истинный иудей, считаешь себя рабом Яхве, значит, должен просить его о чем-нибудь. Без его воли ничего не бывает, ничего не появится на столе ив полости рта. Только он решает, дать тебе кров, деньги, пищу или не дать.

— Логично, — не унимался ветеран, хотя его уже никто не слушал. Видно было, что где-то в глубине его широкой души тихонько живет антисемит. — Но уж больно как-то не по-христиански.

Дальше он переходил на олигархов, ругал на чем свет стоит партию воров и жуликов, которые раздербанили великую страну, поминал лихом залоговые аукционы, дефолт, семибанкирщину…

— Несчастная Россия, это что ж творится на святой Руси, — бормотал он, впадая в послеобеденную дрёму, которая сморила и его, несмотря на патриотический экстаз и праведный гнев.

И уже, храпя, интуитивно, как «Отче наш», перебирая людишек, оглашал весь список покойных и ныне здравствующих героев эпохи первоначального накопления.

— Березовский, Гусинский, Авен, Смоленский, Ходорковский, Фридман, Малкин, хр-р-р-р…

Надо сказать, что потребность в общении у обитателей палаты № 6 наиболее остро давала себя знать к концу дня, когда вечерело за окном, заканчивались обходы, вызовы «на кровь» и «на укол», а врачи уединялись в ординаторской, чтобы заполнить истории болезни. Стучаться к ним в этот момент считалось нарушением режима. Но у Феди инстинкт пополнения информации мог проявиться в любой момент, в том числе и после обеда, вопреки требованиям внутреннего распорядка.

Немного поспав, Федор крякнул и вернулся к прерванной теме. Не обращая внимания на спящих, он продолжил травить душу песнями о главном и наболевшем.

— Я двадцать с лишним лет отработал мастером КИПа в «Мосэнерго». И был у меня один главный инженер. А как Чубайс разделил на четырнадцать компаний, то и главных инженеров стало четырнадцать. У всех свои кабинеты, офисы, секретари, секретарши, мать их суку. И сидят в них мордастые ребятки, один другого краше. Всё сынки, да племянники. Тупые, как валенки. Ничего не знают. Силу тока от напряжения отличить не могут. Меня спрашивают, как быть, куда ставить, какой прибор как называется…

Историю про РАО ЕЭС я слышал много раз и в разных вариантах. В свое время о судьбе главного российского монополиста в электроэнергетике кто только не горевал, не сокрушался. И слез пролито, и сказано немало, а некоторые, особо говорливые перебирают кости до сих пор. Наверное, по инерции. Да я и сам внес свою лепту в так называемое всенародное обсуждение, написав пару статей. Навязло в зубах, ничего не меняется. Однако рассказ очевидца, звучавший хриплым рефреном под сводами палаты для больных средней степени тяжести, меня заинтересовал с прежней силой. Стряхнув остаток послеобеденной дремоты, повернувшись на другой бок и сунув кулак под щеку, я с удовольствием внимал каждому слову неутомимого рассказчика.

— Послали меня в Каширу. Я там бывал раньше. Чистое поле, лес за окраиной. А тут гляжу — дворец из стекла и бетона средь каширских болот, блестит на солнце, как котовские яйца. Что это, спрашиваю. Говорят — офис, главная контора, продают электричество в коттеджные поселки. Иду к начальнику. Не знает, какие приборы заказывать, куда ставить, меня велел кликать. А я ему: какого хрена ты сам тут делаешь, где тебя учили, дурак ты этакий? Выгнали.

Позже я узнал, что Каширскую ГРЭС им. Г. М. Кржижановского, построенную в 1922 г. под личным контролем В. И. Ленина по плану ГОЭЛРО, собираются закрыть. Более 2000 квалифицированных специалистов останутся без работы. Пошла писать губерния жалобы туда, сюда, Путину. Мол, дорогой Владимир Владимирович, закрывают наше градообразующее предприятие. Куда деваться, огурцы собирать в теплицах всем места не хватит. Как доживать 45 — 50-летним, как поднимать детей? Мы простые люди потеряли не только рубли. Зато те, что «рулили» и привели ГРЭС к краху, прекрасно набили свои карманы, построили коттеджи в Подмосковных Соснах. Их здесь уже нет. А нам-то что делать?

***

О том, что Федя страшно храпит по ночам, меня предупреждали, но я думал, как-нибудь обойдется, смогу выжить. Я готов спать при включенном свете, радио, телевизоре, когда в комнате сидят, курят, пьют, разговаривают, но не могу, когда храпят. Не знаю, почему любое всхрапывание, даже незначительное, похожее на легкое ржание коня в ночном или хрюканье молодого борова у пустого корыта, будит меня моментально, как бы крепко я не почивал.

Оно бьет по нервам с силой электрошокера, травмирует спиной мозг и звучит погребальным звоном Бухенвальда. Я не воспринимаю его иначе, как личное оскорбление. Наверное, это тоже болезнь, только наоборот. Если так, то к списку моих хронических недугов, и без того довольно обширному, нужно добавить еще одно — храпо-фобия. Такое не лечится.

Между прочим, по данным Всемирной организации здравоохранения ООН таких, как я неврастеников и жалких трусов со слабой волей, пасующих перед мелкими трудностями, не так уж мало — около двенадцати процентов, то есть каждый восьмой житель планеты. ВОЗ относит храп к разряду неизлечимых болезней, жертвами которой чаще всего являются люди талантливые, способные к принятию нестандартных решений, но эмоциональные и легко ранимые. Им достаточно одного грубого слова, окрика, шумового воздействия, чтобы они надолго замкнулись в себе и потеряли вкус к творчеству. Некоторые правозащитники хотят наделить их особым статусом, рассматривать храп как злостное деяние и нарушение прав человека.

Что касается причины этого тяжкого недуга, то на борьбу с ним человечество бросило огромные силы, затратило уйму энергии, начиная с эпохи неолита, кончая экспериментальными лабораториями в самых известных университетах США и Европы. Бесполезно. Непобедимый храп. мучивший землян столько веков и продолжающий это делать по сей день, ни на йоту не уступил своих позиций, несмотря на рецепты народных целителей и современной медицины. Всё, что удалось сделать, это — дать более или менее четкую характеристику этого явления и научное описание.

Знакомый отоларинголог, к которому я ходил за советом, прочитал мне целую лекцию на эту тему. Я ушел от него просветленным. Со знанием дела он популярно объяснил мне несведущему, что с точки зрения науки храп выражается в отчетливом низкочастотном дребезжании звука и вибрации. Этот звук может достигать громкости 115 децибел. Для сравнения укажем, от вертолета мы получаем шуму на 110 децибел, от мотоцикла — 85, метро — 95, отбойного молотка — 120. Спасибо, я не знал таких подробностей. Но что характерно, сам храпун всего этого не слышит, он спит безмятежно, как младенец, совершенно не догадываясь, какие муки испытывают те, кто находится рядом. Зато после этого несчастный сосед гарантированно становится злым, раздражительным и опасным для окружающих маньяком.

Однако, несмотря на то, что медицина расписалась в неспособности решить данный вопрос, отдельные энтузиасты и умельцы не сложили оружия и продолжают искать панацею. Время от времени они удивляют мир новыми открытиями, вселяющими надежду на избавление от неистребимой напасти, но потом оказывается, что это был очередной фейк или авантюра какого-то самозванца. Так, один американец изготовил подушку, которая реагирует на звук и заставляет храпуна лечь на другой бок, когда происходит извержение вулкана. Умная подушка в этот момент начинает надуваться с той стороны, откуда исходит рычание, и опрокидывает спящего в нужном направлении.

Другой изобретатель сконструировал тесный намордник, позволяющий глушить звук и ограничивать поступление воздуха в грудную клетку. Особым спросом у французов одно время пользовалось миниатюрные колокольчики, издающие противный звон при нарушении тишины. Их зашивали в пижамы таким образом, чтобы не дать человеку спать на спине с открытым ртом. Всего в патентном бюро США за последние годы зарегистрировано более двухсот изобретений по этому профилю, но ни одно из них, к сожалению, не нашло дорогу в потребителю, а вместо пользы нанесло много вреда и ущерба, поскольку стало причиной не менее отвратительного явления — бессонницы. Ну об этом мы еще поговорим.

А пока о диджериду — бамбуковой дудке австралийских аборигенов, самом эффективном на сегодняшний день лекарстве от храпа. Во всяком случае, так думают британские доктора Ричард Долл и Остин Хилл, а также профессор Мило Мулан из Цюрихского университета. Они долго изучали указанную тему и пришли к выводу, что игра на этом амбушюрном музыкальном инструменте как нельзя лучше помогает избавиться от вредной привычки. У аборигенов диджериду символизирует образ радужной змеи Юрлунгур — мифологического чудовища, наподобие нашего Змея Горыныча. Игра на нём сопровождает похоронные обряды и танец корробори, исполняя который, аборигены впадают в транс и прыгают в костер.

Секрет в том, говорят ученые, что играя на диджериду по несколько часов в день, вы тренируете верхние дыхательные пути и доводите их до состояния нормы обычного здорового человека. Как сказано в инструкции, методом передувания вы должны научиться извлекать из него звуки натурального звукоряда. Через пару месяцев упорных тренировок и обязательных упражнений ваш организм перестраивается, а храп самоликвидируется. Кроме того, утверждают авторы исследования, вам больше не грозит дневная сонливость и апноэ во время ночного отдыха. Здесь речь идет о легочной вентиляции, ухудшении памяти и ослаблении интеллекта… Но это уже дебри. Да, вот еще что: в 2017 году за данную работу ученым присудили Шнобелевскую премию.

В общем, я решил терпеть и терпел первую ночь, пока из глотки Феди вырывалось дикое рычание. В конце концов, чем ты хуже или лучше других, рассуждал я, глядя в черный потолок. Вон тот же Брэд Питт, Наум Моисеевич, грузин Гога, занимавший пятую койку у меня в изголовье, не жалуются на судьбу, лежат себе и не лезут на стенку. Ночь у Волжских прудов тянулась, словно вечность и казалось, никогда не кончится.

Гога, хоть и имел вид на жительство, но по паспорту был картвельским грузином и чувствовал себя в Москве не очень уютно. До войны жил в Абхазии, откуда бежал вместе с армией Шеварнадзе на ту сторону Ингури, жил в лагерях до 2008 года и вот уже десять лет скитается по свету, не имея родного угла. На исторической родине у него ничего не осталось, перебрался в Россию, где отыскал дальних родственников по отцовской линии, которые переселились в Белокаменную еще в царские времена при Багратионе и братьях Панчулидзе. Его мучила жесточайшая астма, подагра и еще целый букет старческих недугов, о которых он не любил говорить, что также мешало ему органично вписаться в русский мир, где принято считать — у кого что болит, тот о том и говорит. Не помогали ни уколы в живот и ягодицу, ни боржоми, которым его заботливо снабжали родные и близкие

— Да, уж, видно, и пить-то поздно, — грустно шутил он, наливая очередной стакан

Мне показалось, что и здесь, в больнице № 68 Гога чувствует себя не очень комфортно. Несмотря на то, что заметно отличался от всех нас в лучшую сторону неложной скромностью, неким внутренним благородством. Сразу бросалось в глаза, что внешне он страшно похож на «отца народов», сам не отрицал этого факта и снисходительно улыбался, когда его в шутку называли Иосиф Виссарионович. Но памятуя о его благородном происхождении и дальнем родстве с людьми княжеских кровей, мы чаще обращались к нему в соответствии с другой табелью о рангах.

— Князь, а вот любимый вождь и учитель говорил, что скромность — это дорога в неизвестность.

— Он заблуждался, — спокойно ответил соплеменник любимого вождя, поразив нас оригинальностью мышления, и снова погрузился в решение кроссворда.

— Браво, кинязь! — похвалил я обаятельного скромника. — Хорошо излагает, однако. Учитесь, господа!

С одной стороны Гога радовался тому, что между Россией и Грузией налаживаются отношения — возобновился поток туристов, или, как говорил Евтушенко, беленькие сучки едут к черным кобелям, пьют хванчквару, купаются в Аджарии, едят сациви, хачапури… Но Абхазия и Южная Осетия, горестно признавал он, — незаживающие раны. Истинный грузин никогда не согласится с их отторжением, а Россия в этом плане — агрессор. Тщетно было убеждать его в обратном.

— Лукавство ума и оригинальный способ выражаться — отличительная черта нравов русских, — выдал очередную цитату из литературной классики Гога, не отрываясь от любимого занятия, чем окончательно сразил ехидного оппонента.

После такой тирады охотников и дальше подтрунивать над Гогой уже не оставалось. Но при этом нас не покидало ощущение, что он что-то скрывает. Наверняка это был тот случай, когда с полным основанием можно сказать: чужая душа — потемки. Казалось, он постоянно испытывает то ли угрызения совести перед нами, то ли комплекс вины и некой этнической неполноценности.

Он редко встревал в разговор, не лез со своими комментариями, не пытался кому-нибудь что-нибудь доказать. Тем не менее, несмотря на хромоту и обрюзгший живот, в нем чувствовалась былая стать и импозантность, с какой настоящие грузины умеют подать себя в приличном обществе. Сегодня он был особенно грустен, и в его огромных черных глазах отражалась вся печаль грузинского Закавказья.

***

А дело было так. Утром он вышел в коридор, чтобы вскипятить чаю, и забыл там на общем столе кипятильник, с которым не расставался все годы постылой чужбины. Само собой, для него он был не только вещью, необходимой в походной жизни, но и своего рода талисманом, памятью о семье и доме в районе Гудауты, где наливались мандарины и зрел виноград. Гога долго не мог успокоиться и взять себя в руки. Он понуро сидел на своей кровати и повторял:

— Только отошел на минуту, да? Прихожу — нету. Кто взял?

Мне стало жаль бедного аристократа из Гудауты, я сочувствовал ему всей душой и пытался развлечь рассказами о своих поездках по Абхазии, Верхней Сванетии, Кодорскому ущелью, когда там шли бои между грузинской армией и сепаратистами. Но всякое упоминание о войне еще больше повергало Гогу в транс, он оставался безутешным даже тогда, когда Лиля принесла ему капельницу.

Одетая в новый облегающий халатик из полупрозрачной ткани цвета индиго, сквозь которую проступали кружевные трусики и бретельки лифчика балконет с передней застежкой, она прошла мимо нас с Евгением, подрагивая филейными частями пышных ягодиц. Она всегда так входила к нам — загадочно улыбаясь и глядя куда-то поверх голов своими нахальными, синими, как бескрайнее лазурное небо, глазами вавилонской блудницы.

Для нас, пленников монашеского быта, смотреть на эти вызывающие движения женской плоти было сущим удовольствием и пыткой одновременно. Уймитесь, волнения страсти, засни, безнадежное сердце, я плачу, я стражду… Далекий певучий бас Шаляпина звучал в подсознании издевательским саундтреком к этой финальной сцене уходящего дня. Ах, Федор Иванович, вы и представить не можете, с какой глубиной и силой отразили душевные терзания и муки обитателей шестой палаты в канун тихого часа. Это неправда, что им противопоказаны эротические волнения и сладкие грезы. Статистика ВОЗ утверждает обратное: мужики в госпиталях идут на поправку в два раза быстрее, если за ними ухаживают сестры с красивой фигурой и стройными ногами. И наоборот.

Команда «Отбой!» прозвучала ровно в 22.00 согласно расписанию, вывешенному на доске с наглядной агитацией о вреде курения, алкоголя и беспорядочных половых связей. Там среди прочего на большом плакате я обнаружил насторожившую меня информацию о том, что многие болезни дыхательного свойства, например, бронхиальная астма или плеврит, могут передаваться капельным путем.

В том числе и через поцелуи. Раньше я подозревал, что такое может быть, но как-то не придавал этому значения. И судя по всему, напрасно. Береженого бог бережет, подумал я и вместо вечерней молитвы на сон грядущий мысленно поблагодарил добрых наставников за проявленную чуткость и заботу о нашем сексуальном благополучии.

Федя, как и обещал, уснул первым. Скрепя сердце, я решил терпеть и терпел всю ночь, пока из его глотки вырывалось дикое рычание. В конце концов, чем ты хуже или лучше других, рассуждал я, глядя в черный потолок. Вон тот же Брэд Питт, Наум Моисеевич или грузин Гога, занимающий пятую койку у меня в изголовье, не жалуются на судьбу, лежат себе и не лезут на стенку. Рождественская ночь у Волжских прудов тянулась, словно вечность, и казалось, никогда не кончится

День второй. Голгофа

Большой стенд с цветными картинками из медицинской энциклопедии, где в натуральную величину грубо и зримо представлены внутренности больного человека, являлся единственным источником информации на всю публику седьмого этажа. Других СМИ не было — ни радио, ни телевизора, ни газет с журналами. Говорят, раньше тут в конце коридора стоял какой-то ящик, вроде белорусского «Горизонта». Но после того, как товарищи больные, собравшиеся у экрана, подрались, главврач Онищенко запретил коллективные просмотры.

Уж коли зло пресечь, говорил он, собрать все ящики да сжечь. Одни, видите ли, хотели смотреть одиннадцатую серию «Глухаря» про ментов и бандитов, другие — Малахова с его нетленным «Пусть говорят» про внебрачных детей и случайную любовь звезд шоу-бизнеса. В общем, телевизор убрали. Заодно отключили трансляцию «Эха Москвы», сняли книжную полку и очистили помещение от всякой «печатной дряни», как рассадника буйной междоусобицы и локальной информационной войны.

Тем не менее, должен признать, что за время недолгой жизни в пульмонологии я на несколько пунктов повысил свой ай-кю (интеллектуальный коэффициент) и образовательный уровень. Во-первых, выучил наизусть все тексты и нравоучения, которые висели на этом табло знаний и житейской мудрости для открытого чтения. Во-вторых, достиг больших успехов в изобразительном искусстве, то есть мог безошибочно воспроизвести контуры трахеи, гортани и носоглотки.

Визуальный образ этих анатомических частей живого организма так врезался в память, что мог в любой момент нарисовать его на бумаге, делясь свежими впечатлениями и глубоким познаниями в этой области с не ходячими больными. Таких, правда, было немного, мы ухаживали за ними всем обществом, возили в коляске на прогулку по лестничной клетке и балкону, провожали в туалет, угощали чаем, подавали утку.

Но основной контингент маломощных хлипаков, как называл нас охранник Гацелюк, постоянно озабоченный чистотой и сохранностью казенного имущества, мог сам перемещаться во времени и пространстве, слоняясь в промежутке между приемами пищи и обращаясь к первому встречному поперечному с каким-нибудь идиотским вопросом. Например, как пройти в библиотеку, или, как ваше здоровье? Наряду со своими прямыми обязанностями, охранник выполнял обязанности вышибалы и в случае необходимости приводил в чувство всякого, кто вздумал бунтовать или нарушать дисциплину. Питался он из общего котла, приходил со своим котелком, получал в буфете паёк и сразу куда-то исчезал, ел в своей коморке где-то на чердаке за границами санитарной зоны. А когда возвращался, опять принимал строгий лик надзирателя и спрашивал нас:

— Вы куда? Здесь полы моют, почему нарушаете?

При этом делал такое свирепое лицо, что некоторые, особо впечатлительные граждане, бредущие на свидание друг с другом, теряли дар речи. Было определенное место сбора, куда так или иначе стекались все желающие поговорить по душам и обменяться новостями. Его нельзя было ни изменить, ни ликвидировать, потому что тяга к общению в условиях временной изоляции давала о себе знать тем сильнее, чем больше из-под пера начальника выходило указаний, ограничивающих броуновское движение по коридору и чужим палатам. Там остались еще диваны и табуретки, на которые усаживалась охочая до визуальных удовольствий и громких дебатов публика.

Речь идет о бывшей телевизионной — глухом тупике в длинном коридоре, ставшем после той драки единственной точкой пересечения, главной площадью, типа Агоры, где собирались афиняне и зажигал сердца свободолюбивого демоса пламенный Демосфен. Я туда наведывался тоже от нечего делать и, как Максим Горький, любил слушать разные истории, сплетни и байки. Здесь на небольшом пяточке сходились быль и небыль, правда и вымысел, сюда тянулись незримые нити сонмища личных жизней счастливых и не очень, бурных и тихих, беззаботных и беспросветных. Они, как нить Ариадны, вели дальше к разгадке большого таинства, называемого человеческой душой, сплетались в тугой гордиев узел, распутать и разрубить который мне было не о силам.

Народ сюда шел, как на исповедь, и выкладывал, как на духу, все, что лежит на сердце тяжким грузом и приходит на ум в минуты тягостных раздумий на больничном одре. Если кто-то и врал, то только самому себе, и это сразу бросалось в глаза. Я услышал много чудесных сказок и забавных эпизодов о доме родном, о времени том. Слушать их, старых и больных, как последнее прости, было невероятно интересно. С таким же интересом в младенчестве я слушал рассказы моей бабки Евдокии Арсентьевны, которая могла говорить часами, ни разу не споткнувшись, не уйдя в сторону и не повторяясь.

Это был тот самый русский язык, о котором восторженно отзывались наши литературные классики. Она любила рассказывать о своей молодости, о жизни в деревне Жуково Вологодской губернии, о замужестве, о четырех сыновьях — Григории, Сергее, Павле и Алексее, которых выходила одна, оставшись без мужа. Его убили по пьянке в придорожном трактире и привезли на санях к дому, где по лавкам сидели трое — мал мала меньше. Четвертый родился уже через три месяца после того, как схоронили кормильца.

Но особенно мне нравилась ее гладкая, цветистая, как летнее поле, образная, красивая народная речь с прибаутками и чудесным вологодским говором, в котором слышалось колыхание воздуха, шум ветвей и душевное пение зяблика в теплую ночь. Она лилась тихо, легко почти без пауз, словно ключевая вода из лесного источника. Баба Дуня, как еще называли ее в округе, хорошо помнила царские времена, революцию, коллективизацию, индустриализацию, раскулачивание, войну и обо всем рассказывала свободно, без каких-либо внутренних усилий и напряжения мысли. Я ни разу не слышал от нее жалоб, вроде «забыла», «сейчас вспомню» или «дай бог памяти». С необыкновенной легкостью он извлекала из глубин своего прошлого десятки имен и фамилий, цифры, факты, даты, цены, словно это было вчера.

Иногда такое обилие информации и бесконечность сознания утомляли меня, и я убегал на улицу или отворачивался в сторону, давая понять, что мне это, бабуля, не очень интересно. Тогда она ходила за мной по пятам и продолжала с тем же спокойствием нести, как полагал ее неразумный внук, околесицу времен тех давних. Больше нигде и никогда я не встречал людей, даже среди мастеров устного слова, которые могли бы сравниться с ней в умении так хорошо излагать суть вещей и событий. Умерла она в возрасте 83 лет, похоронена на кладбище у церкви Сретения Господня в Новой деревне, где нес службу протоиерей Александр Мень

***

Лишь спустя годы я стал понимать, что это был истинный талант, перст судьбы или дар божий, который дается не всякому, а только избранным. Две бабуси, сидящие у дверей своей палаты и ведущие неспешный разговор, чем-то напомнили мне былое. Им обеим было по 92 года, они тоже вспоминали ушедшие годы, минувшие дни и выражали недовольство, если я подсаживался где-нибудь сбоку и напрягал слух. Жаль не записывал, а лишь иногда, вернувшись к себе, черкал в блокноте отдельные факты, эпизоды и события. Зачем, не знаю, скорее по многолетней привычке, ставшей второй натурой. Писать не собирался, некуда, незачем, да и в мыслях ничего такого не было. Так, собственно, и говорил Юрику.

Хотя, отчего бы и нет. Ну, где еще найдешь такой колорит, столь яркую натуру без фальши и притворства из естественной, реальной, а не гламурной среды. Казалось бы, у каждого своя персональная судьба, или, как говорил Ремарк, каждый умирает в одиночку. Но тут вполне очевидно сквозь густой мрак и дым воочию проглядывает один большой, многоликий пазл. В нем судьбы в единую слиты. Наступает момент, и огромное эпическое полотно, сотканное из тонких нитей человеческой памяти, основных инстинктов, сокровенных желаний, высоких помыслов и низменных страстей вдруг проступает на фоне веков с экзистенциональной явью. Или, как говорил Наум Моисеевич, явью эзотерической каббалы.

Утром коридор напоминал соловьиную рощу. Часам к семи он, словно по взмаху дирижерской палочки, враз оглашался переливистым кашлем, который летел из каждой двери и звонким эхом носился из конца в конец, бился о стены ординаторской и угасал в самом дальнем тупике. Звуки разной тональности и громкости сливались в один протяжный и заунывный вой, чем-то похожий на гениальную щедринскую симфонию, основу которой составляли мотивы бодрости и лагерной побудки. Штатные пульмонологи говорят, нет худа без добра. Они видят в этой стихии внезапного удушья и хрипоты определенную пользу для здоровья. Ну, как от утренней гимнастики или голосовых упражнений, что укрепляют веру в чудесное исцеление и волю к жизни. При всем моем уважении к медикам, их знаменитому гуманизму и человеколюбию я не мог избавиться от мысли, что тут что-то не так. Уж больно цинично насчет пользы и как-то не по-людски.

— Не то слово, — соглашался со мной Федя и продолжал, понизив голос. — А если начистоту, то я и раньше замечал за нашими врачами любовь к жестокости и садизму. Их хлебом не корми, дай только поиздеваться.

— Ну ты, Федя, знай край, да не падай духом. Еще древние этруски понимали, что всякое лекарство горькое. И чем горше, тем лучше. Вот чего ты перестал кашлять? Вчера еще дохал, как собака.

Сам я не отставал от других и подавал свой голос исправно, стараясь не хрипеть громче всех, не выделяться и не фальшивить, когда проснувшийся бронхит совсем уж с невероятной силой хватал за горло. Ночью он тоже давал о себе знать, но по утрам его хватка становилась поистине мертвой. При обходе врач Светлана Витальевна ничего по этому поводу не сказала, она лишь загадочно склонила красивую голову с лицом Сикстинской мадонны на бок, видно, мотала на ус и думала, какие еще новые антибиотики и в каком количестве мне прописать. Что именно она там напишет, и какое снадобье будет выводить мой организм из поминутного состояния грогги, оставалось тайной за семью печатями. И не только для меня.

Оставалось только уповать на милость божью и доброе сердце врачующих, которым, я, вроде, ничего плохого в жизни не сделал, а значит, им нет никакого смысла брать грех на душу и становиться душегубами. Неистребимую веру в добро, справедливость и благоразумие тоже давайте считать отличительной чертой нравов русских, как и лукавство ума, подумал я, и завязал узелок, чтобы не забыть сказать об этом Гоге, который лежал рядом и все еще переживал насчет украденного кипятильника. А когда сказал, убедился, что он согласен со мной на сто процентов. Хмурый и захворавший еще больше в результате окаянной пропажи Гога несколько ободрился и принял задумчивое выражение лица, на котором отразилась напряженная работа мысли. Через минуту, шевельнув иосиф-виссарионовскими усами, он одобрительно кивнул и медленно произнес:

— Испокон веку спрашивать об этом в наших заведениях считается неприличным. Это все равно, что перечить католикосу, наставляющему заблудшую овцу на путь истинный.

Мне пришлось еще раз ахнуть и удивиться невероятной глубине философского мышления нашего большого грузинского друга. В самом деле, какая разница, что и зачем дают тебе врачи. Нам знать об этом совершенно не обязательно. Да и вредно, если разобраться. Так, чего доброго, скоро и отчет у них будем требовать после каждой накачки. Куда это годиться! В общем, не твое дело. Твое дело — доверять, а не проверять. Но с такой постановкой вопроса в корне был не согласен Федя. Он сразу взъерошился, как испуганный кот. и пошел в атаку:

— Чего это они нас пичкают всякой хренью, от которой ни желудок не варит, ни член не стоит. И не добьешься толку, какую отраву дают. Одно лечат, другое калечат.

Конечно, сказать такое в лицо доктору никто бы не осмелился. Нормальному пациенту, если он в здравом уме и ясной памяти, такое не придет в голову. Мы все понимали, любая попытка выразить недовольство тем, как тебя лечат, или условиями содержания чревата ответными мерами и рассматривается как черная неблагодарность. Это в лучшем случае. А в худшем — как проявление крайней наглости и бунтарских настроений, за что можно схлопотать строгача и досрочную выписку. Не зря при поступлении в стационар мы подписывали кучу бумаг, соглашаясь на всё и обещая вести себя хорошо, не буянить, не нарушать общественный порядок, не жаловаться, не требовать, не просить…

И надо признать, основной состав вел себя в этом плане очень достойно. Более того, при каждом удобном случае мы старались демонстрировать кротость и смирение, возносить хвалу и благодарность всем подряд, как благодарят артисты или спортсмены, когда им вручают награду, подносят микрофон ко рту и просят сказать пару слов. Мы даже льстили уборщицам и заискивали перед охранником Гацелюком. Я лично старался не попадаться ему на глаза, потому что не умею этого делать и полагаю, дедушка Крылов был прав: лесть гнусна, вредна.

При каждом появлении цербера в черной униформе у меня возникало неодолимое желание сжаться до размеров колибри и остаться незамеченным. Я не выдерживал его строгого, уничтожающего взгляда. Казалось, он инстинктивно чует во мне оппозиционера своей абсолютной власти и готов стереть в порошок не только как нарушителя дисциплины, но и как идеологического противника или классового врага.

Федя в этом плане ничем не отличался от остальных, он лучше нас знал местные порядки, считался образцово-показательным и, разумеется, не стал бы подписывать себе приговор. Бунтовал он втихую, когда никого в белых халатах или черной робе поблизости не было. А были мы — его верный друзья и прилежные ученики. Нам он и изливал душу охотно, жалуясь без всякой опаски на превратности злодейки судьбы и проделки бесплатной медицины, которая, по его мнению стала распутной девкой капитализма, или, как теперь говорят, составной частью либеральной экономики и свободного рынка.

— Не зря то, что раньше на Руси называли богоугодными заведениями, теперь называют центрами по предоставлению медицинских услуг, — сетовал он.

Несмотря на все звания и заслуги, ему тоже не докладывали, что колют и что дают глотать. Я тоже не имел понятия, на каких антибиотиках мы сидим. Узнать наименования препаратов, действительно, было невозможно. Единственный раз, когда я проявил инициативу и обратился к сестре Вале с казалось бы невинным вопросом насчет таблеток, которые она положила мне на тумбочку, закончился конфузом.

Вечно чем-то недовольная и несчастная в личной жизни Валя тут вдруг оскорбилась до глубины души и, уходя в коридор, взорвалась нецензурной бранью. Мне стало не по себе. Была она ростом выше среднего, с косой саженью в плечах и грудью, начинающейся от подбородка. С тех пор я почитаю за благо держать язык за зубами, не задавать лишних вопросов, дабы не травмировать нервный медперсонал и не подвергать сомнению его квалификацию.

Но запретный плод, как известно, не дает покоя, любопытство и тяга к знанию, особенно в области, что впрыскивают и что заставляют глотать, все больше вызывали у меня нездоровый интерес и обретали форму навязчивой идеи по мере того, как я убеждался в сомнительности назначенной терапии. На второй день я с удивлением обнаружил, что ноги у меня перестают слушаться, а перед глазами то и дело возникают картины, мало чем отличающиеся от черного квадрата Малевича. Сестра, которая только что всадила в меня большую порцию какого-то раствора, едва успела схватить мою руку, чтоб я не упал. Каково же было мое изумление, когда она призналась, что делает мне уколы, понижающие давление. Сделала три, осталось еще столько же.

— Извините, а зачем вы это делаете, — спросил я, потеряв осторожность. — Я всегда был гипотоником. У меня по жизни низкое давление. А если б коньки отбросил?

Сестра заглянула в журнал, переспросила еще раз мою фамилию, имя-отчество и громко, наверное, чтоб все слышали, прокричала:

— Все правильно, идите ложитесь и не умничайте. Следующий, Цыбулькин, на укол!

***

Итак, от семи до восьми кашляли все, хотел сказать — от мала до велика, и это выражение могло бы стать неуместным, если б речь шла о чем-нибудь другом, а не о возрасте. Потому что не по жалкому виду, а по кондиции и габаритам мы все были разные — миниатюрные старушки от горшка два вершка на одном фланге, кстати, отделение делилось на две половины — мужскую и женскую. И такие верзилы, как, например, механик Гаврилов из палаты «люкс». Насколько мне известно, пару лет назад он отравился угарным газом при пожаре на нефтеперегонном заводе в Капотне, где работает до сих пор, но уже не в должности механика, а инспектора службы безопасности, то есть надзирателя. Судя по всему, новая должность ему нравится больше, да и внешне он ей больше соответствует.

В истории его болезни значилось — химический ожог верхних дыхательных путей, а в журнале учета он проходил по графе «вип», то есть «очень важная персона». В отдельную двухместную палату, где имелся небольшой телевизор и радиоприемник, селили не кого попало, а только избранных. За особые заслуги или за особую плату. За какие именно и почём это удовольствие, я не интересовался. Но бросалось в глаза, что обитателей этих покоев отличала от простых смертных некая особая стать, довольно грубые манеры и вызывающее поведение в быту. Они явно относили себя к другой весовой категории, а такие устарелые понятия, как равенство и братство, считали утопической химерой, позорным клеймом социализма и пережитком прошлого.

Наглядная агитация социального неравенства и имущественного расслоения, завоеванного в боях с партийными льготами и привилегиями. Говорят, вы хотели права на бесправие, извольте. По себе знаю, насколько это приятно ощущать себя избранным, той важной особой, которой позволено больше, чем другим. Ну, хоть немного, хоть в чем-нибудь, но обязательно ступенью выше на лестнице эволюционного развития. Что ни говори, а номенклатура, скажу я вам, — отличная штука. Отличная от других, конечно. И знайте, если кто-то начинает борьбу с привилегиями, он сам наверняка облизывается, как тот же шкодливый кот, и мечтает лишь о том, чтобы и на него, раба божия снизошла номенклатурная благодать.

Судя по внешним приметам, механик Гаврилов относился к первой лиге, то есть его принимали «по заслугам». Вполне легальная форма оказания услуг по иному разряду: за него хлопотала нефтяная компания, возмещавшая таким образом моральный и материальный ущерб при пожаре. А его напарник, хозяин еще одной койки — ко второй, то есть за отдельную плату из личных средств. Тоже нормально, если можешь оплатить более комфортные условия и скрасить досуг, почему бы и нет. Ходил он в модном спортивном костюме, носил красную рубаху и сверкал по кафелю пятками в белых носках. Пахло от него всегда дешевым парфюмом и немытым телом. Как он этого добивался, ума не приложу, но сей купажно-смердящий запах и щегольские манеры заметно выделяли его из общей плебейской массы.

Оба они никогда по собственной воле не вступали в чужой разговор и не отвечали на вопросы назойливых прохожих. Видно, не позволяло воспитание или статус важной персоны. Я ни разу не видел, чтобы кто-то из них слушал или беседовал с жильцами обычных, многоместных палат. И у меня при встрече с ними не возникало желания спросить, как дела или какие новости? Даже нейтральное «хорошая погода, не так ли» отказывался произнести мой, в общем-то, гибкий язык, когда я встречал геркулесову фигуру механика у стола с горячим чаем или в узком тамбуре перед дверью с надписью «Туалет».

Иногда мне казалось, что оба они не только глухонемые, но и незрячие, потому что никого вокруг не замечали, а двигались напролом сквозь толпу хилых любителей короткого променада. Нелюдимый Гаврилов, правда, выходил наружу крайне редко. Он больше сидел на печи у себя в каморке, а этот, в красной рубашке и белых носках, только и делал, что шмыгал туда-сюда, как заводной челнок.

— Ништяк, Толян, мы им хавальник навесим, не бзди, — посылал он зычным голосом в мобильник непечатные фразы, шевеля одной рукой блютус в ухе и почесывая задницу другой.

Интересно, чем бы закончился этот монолог, привлекший особое внимание публики, переставшей даже кашлять, если бы не внезапное озарение, осветившее темное царство нашей обители от края до края. В тот самый момент, когда напарник Гаврилова готов был послать в эфир очередную дозу непотребщины, железная дверь распахнулась, и в коридор ударил солнечный луч, влетела стая юных жизнерадостных птенцов с детскими лицами и умными глазами. Словно по мановению волшебной палочки, все взоры устремились в их сторону, всё замерло и преобразилось в одночасье.

Каюсь, моих талантов не хватит, чтобы выразить столь чудное мгновенье. Остается лишь, как обычно, звать на помощь классику. Ну, это нечто вроде появления Наташи Ростовой на именинах графини, о чем мы писали в школьных сочинениях, некоего подобия благой вести, ниспосланной звездой Вифлеема, если еще высокопарнее. Или, если на то пошло, библейского явления Христа народу. Мрак отступил, волнения улеглись, в душе настало пробужденье. Казалось сами ангелы слетели с небес и озарили мир светом любви, надежды, тихой славы. Молодость и старость, красота и убожество, здоровье и дряхлость, атласная кожа и печеное яблоко, изящество и немощь — две стороны одной медали под названием жизнь. Грустно все это, господа.

Контраст с окружающей средой был настолько велик, что юные дарования казались посланцами неземных цивилизаций, феями, эльфами, ангелами, представителями других миров, кем угодно, только не будущими тружениками стетоскопа и ланцета. Группу студентов института им. Сеченова вел седовласый профессор Борис Петрович. Мы оказались почти тёзки, почти ровесники и к тому же людьми аналогичных профессий. Было время, я тоже трудился на ниве просвещения, вел мастер-класс «Особенности работы собственного корреспондента центральной газеты за рубежом» для студентов факультета журналистики на Моховой. В общем, оба сеяли разумное, доброе, вечное. У Бориса Петровича в корпусе на Шкулёва, рядом с лифтом на седьмом этаже была своя аудитория, где он читал курс медицинской грамоты и принимал зачеты.

Студенты приходили сюда чуть не каждый день по утрам и грызли гранит наук, используя наглядные пособия в виде полумертвых и живых скелетов, то есть нас грешных. Здравствуй, племя молодое, незнакомое и неопытное. Молва о добром волшебнике давно уже вышла за пределы студенческой аудитории и распространилась по всем этажам главного корпуса. Обслуживающий персонал отзывался о нём с большим уважением, как о светиле. Улучив минутку, я зашел к нему с тайной надеждой узнать то, чего не мог добиться от врачей, несмотря на все мои попытки. Зашел, чтобы завязать разговор, а еще лучше — знакомство:

— Можно, профессор, я к вам на минутку и вот по какому делу. Не знаю, как жить дальше. Христом богом прошу, подскажите, как избавиться от этой окаянной напасти. Что делать?

Его ответ поразил меня своей нехитрой мудреностью и заставил вспомнить оракула Божественной бутылки, к которому гениальный доктор медицины мэтр Франсуа Рабле отправил своих любимых героев — Пантагрюэля и Панурга узнать, в чем мудрость жизни.

— Пей чистую воду, ешь хорошие продукты, дыши свежим воздухом, делай влажную уборку, не психуй, живи в ладу с собой — вот и всё. Остальное ерунда, — сказал он, блеснув очками и выходя из-за стола.

Озадаченный в конец, я уж испугался, что разговора не получится, и аудиенция закончилась, не начавшись. Я переминался с ноги на ногу, как студент, не знающий ответа, и лихорадочно соображал, как еще подъехать к гуру современной пульмонологии. В самом деле, чего тут непонятного, всё ясно — ешь, пей, дыши… Но червь сомнения глодал мою душу. С одной стороны, его ценные указания я принимал за истину и готов был следовать им, как фанатик религиозной догме. В своей первозданной чистоте и целомудрии они, казалось, были безупречны.

Но, честно говоря, их очевидная лапидарность слегка пугала меня и настораживала. Я и раньше не любил скороспелых и простых решений, а тут снова почувствовал себя, как на приеме у районного терапевта. Это не правда, что, все гениальное просто, учил я своих подопечных. Настоящие открытия даются большим напряжением сил и энергии. Бывает, конечно, наоборот. Бывают исключения, которые лишь подтверждают общее правило насчет рыбки из пруда. Вполне возможно, рассуждал я, что в данном случае мы имеем дело с той самой простотой, о которой не скажешь — хуже воровства. О пользе данных советов писали еще в своих целебниках древние чернокнижники и знахари.

Во мне снова стали бороться два начала — природная любознательность и врожденная деликатность. Я хотел спросить о чем-то важном, но боялся обидеть ученого мужа неудобным вопросом. Так уж заведено, мы благоговеем перед врачами, их авторитет покоится на нашем страхе, невежестве и беспредельном доверии. О, горе тому, кто в этой вере не тверд.

Говорят, одна беседа с умным врачом, одно доброе слово, слетевшее с его уст, излечивают даже очень опасный недуг. Мне жаль тех, кто поет: если я заболею, к врачам обращаться не стану. Профессор уже собрался уходить и гремел ключами. Казалось, ничто уже его не удержит. Но, как говорят, не было бы счастья… Тут меня снова ухватил жуткий спазм, и я стал утробно кашлять, показывая всем видом, что мне дурно.

— Профессор, что это? — только и мог я прохрипеть сквозь слезы.

Трудно сказать, что больше его тронуло — актуальность возникшей темы или мой жалкий вид, но поставленный вопрос неожиданно растопил его сердце. Глаза загорелись, указательный палец пошел вверх, он тихо крякнул, словно тенор перед исполнением оперной арии, и начал исполнять. Видно было, это его конёк, любимая песня. Кстати, его диссертация, если я ничего не путаю, называлась так: «Клиническое и фармакологическое исследование антибактериальной терапии внебольничной пневмонии у госпитализированных больных». В ней он подхватывает и развивает гипотезу, будто кашель являлся первым языком невербального общения живых существ. Одни ученые говорят, что на пути эволюционного развития кашель сыграл очень важную роль. Другие идут еще дальше и благодарят природу за то, что она наградила нас хорошим речевым аппаратом на самой ранней стадии.

— В доисторическую эпоху, — сказал Борис Петрович, — когда люди еще не умели говорить, они таким образом выражали свои эмоции, обменивались новостями, беседовали и передавали друг другу нужную информацию.

И сегодня это якобы умеют делать некоторые представители животного мира, такие, например, как волки, крысы, лисы, медведи гризли или росомахи.

— Я уж не говорю о хорьках, гекконах токи, ящерицах, лошадях, большом отряде парнокопытных и прочих тварях. Небось, сами слышали, коль родом из деревни…

— Нет, не слышал. Спасибо, профессор, если б не вы, так бы и остался несведущ. Но, извините, лошадь, по-моему, фыркает, а не кашляет.

— Фырканье, хрюканье, какая разница, это одно и то же. И заметьте, не всякий кашель является признаком серьезной хвори. Еще неизвестно, что у вас. В девяноста случаях из ста точный диагноз в пульмонологии невозможен.

— Точно, — согласился я, — невозможен. Вот и мне никто еще толком не сказал, что со мной и когда я поправлюсь.

— Или вот наш коллега, изобретатель стетоскопа Рене Теофиль Мари Гиацинт Лаэннек, — продолжал доктор. — Он лечил Наполеона и всю французскую знать. В своем трактате «О распознавании заболеваний легких, посредством пальпации, перкуссии и аускультации» он писал именно об этом. Не читали?

— Нет, — признался я к своему стыду и тут же заметил, что некоторые граждане кашляют без всякой уважительной причины.

Кто из нас, людей старшего поколения не помнит трансляцию волнующих минут ожидания из зала Большого театра, когда занавес еще опущен, публика в нетерпении, а микрофон включен и из разных углов только и слышно — кхе-кхе, кха-кха… Или Дворец съездов в ожидании выхода членов Политбюро и отчетного доклада Генерального секретаря ЦК КПСС. Тоже все почему-то кашляют.

— Вот видите, — оживился добродушный медикус, — а я вам что говорю. Но в данном случае речь идет о нервном кашле. Если у вас нет патологии верхних дыхательных путей, то нейрогенный синдром развивается на фоне психического напряжения.

Он, этот синдром, видите ли, обостряется в период стресса, ожидания какого-либо тревожного момента, проблем на работе, скандалов в семье, переживаний по поводу болезни родного человека, нестабильного материального положения, физической усталости… Получалось, что все мы живем в условиях постоянной опасности. Всё, что перечислил доктор, может в любой момент нанести страшный удар по организму, и что тогда, не дыши? А если учесть, что наша жизнь лишь на пять процентов состоит из маленьких радостей, а в остальном — из больших неприятностей, то шансы на удачу становятся совсем мизерными.

***

О смерти, конечно, думать надо, но думать о том, что тебя на каждом шагу подстерегает угроза лишиться здоровья из-за каких-то душевных волнений и мелочных переживаний, это — не по мне. Извините, профессор, я так не умею, и вечный бой, покой нам только снится… На этом месте доклада я загрустил совсем, потому что, во-первых, упало давление, а во-вторых, ничего не усваивал из того, что он мне говорит. Мой рассудок отказался принимать столь шокирующую информацию на веру, и я уж стал жалеть, что затеял весь этот сыр-бор. Усвоил лишь одно — блажен тот, кто не кашляет, тепло ему на свете. Но профессор уже впал в экстаз и остановить его было нельзя. Еще немного, подумал я, и он начнет стулья ломать.

— Мой друг из Германии, основатель института дыхательных путей в Висбадене приват-доцент Кай-Михаэль Беех, — вспомнил он некстати, — говорит, что кашель есть ничто иное, как безусловная реакция нервной системы на внешние раздражители.

И далее, источником нервного кашля может стать всё, что угодно — шум, духота в зале, назойливость партнера, малоподвижный образ жизни, низкие физические нагрузки, дурные помыслы, слабость мышц и т. д. Немец сожалеет, что у него в Германии таким образом ежегодно заболевают около миллиона человек. Четвертая их часть попадает в больницы, а восемь процентов умирает, не дождавшись нужной помощи, так как медицина в таких ситуациях оказывается бессильна. Пневмония занимает шестое место среди главных причин неестественной убыли населения ФРГ, а по данным ВОЗ, из-за воспаления легких и поражения дыхательных путей умирает больше всего жителей планеты Земля. То есть в мировом масштабе смертность от этих болезней находится на первом месте.

— Вот-вот, если можно, с этого места будьте любезны подробнее, — сказал я, заметив, что интерес к теме становится обоюдным.

Дело в том, что у меня в Висбадене тоже имелись знакомые. С некоторыми я водил дружбу и хаживал в казино «Достоевский», где когда-то Фёдор Михайлович чуть не остался без штанов, просадив все свои и чужие деньги. Один из них — немецкий невролог и психиатр иранского происхождения Носсрат Пезешкиан. Сейчас его уже нет в живых, но в середине нулевых он был весьма уважаем у немецкой публики, восторгавшейся чудесами и кунстштюками его так называемой позитивной психотерапии. Он, в частности, уверял, что слова могут оказывать магическое и, что немаловажно, — разрушительное действие на наш организм. То есть грубая, ругательная или, как еще говорят филологи, экспрессивная лексика, влетая в одно ухо и вылетая из другого, программирует такие болезни и недуги, которые уже не исцелят никакие лекарства.

Когда я ездил в Висбаден, мое начальство обязательно ставило передо мной задачу взять для газеты интервью у модного тогда ученого, с которым я познакомился на одном из приемов в Бонне, где ему вручали Кавалерский крест за заслуги в области медицины. Его называли «вторым Фрейдом», «королем психотерапии», «инженером заблудших душ»… Его Висбаденский опросник, где дается методика по определению причин семейных и общественных конфликтов, был настольной книгой тогдашних психологов, социологов, терапевтов и огромного числа молодых супружеских пар. Опросник перевели на русский язык, по нему до сих пор учат студентов на факультетах психоаналитики.

Но нас с доктором сблизило не это, а возросший по ходу дела профессиональный интерес к той самой непечатной лексике, которая наносит непоправимый вред нашему здоровью. Иранский немец рассказал мне, как на духу, что не сам пришел к этой, казалось бы, нелепой мысли, а взял ее из трудов своих далеких пращуров — знаменитых лекарей времён царя Дария I и других правителей династии Ахеменидов. А также из наследия гениального Абу Али Ибн Сины — Авиценны, который занимался аналогичной практикой в Бухаре, будучи придворным врачом саманидских эмиров и дайлемитских султанов. Задолго до марксистов он пришел к выводу, что идеи становятся материальной силой, когда овладевают массами, что злые языки страшнее пистолета, а иное грубое слово ранит больнее кинжала из дамасской стали.

На этом фундаменте, собственно, и возвел свою империю Пезешкиан, классифицируя немецкую речь по силе ее негативного воздействия на психику слабонервного обывателя. Признаться, я был не особенно силен в тонкостях немецкого сквернословия, мой запас ограничивался небольшим набором слов типа — zum Teufel, Pustekuchen, scheissegal, Arschloch… usw, застрявших в памяти со студенческих лет.

Давать им точный перевод не имеет смысла, поскольку все они, в общем-то, об одном и том же — о заднице и дерьме. Немцы, должен вам сказать, большие поклонники пятой точки и души в ней не чают. Изображение мясистых чресел, как мужских, так и женских, вы обязательно найдете чуть не на каждой странице любого глянцевого журнала, в рекламе женского белья и постельных принадлежностей, на пляже, уличном плакате, призывающем беречь и уважать европейские ценности, крепить национальное единство и политику мульти-культи. Я уже не говорю о районе Санкт-Паули с его Греховной милей на Рипербане в Гамбурге или о крупнейшем в Европе театре-ревю Фридрихштадтпаласт на самой длинной столичной улице — Фридрихштрассе в Берлине.

Настоящие германцы, утверждают авторы исторических хроник, испокон веку с любовью и почтением относились к женской фигуре, имеющей форму виолончели или песочных часов. В давние времена, как, впрочем, и теперь широкие бедра считаются редким даром природы, а узкие — большим недостатком и уродством, как если бы вместо пышных ягодиц у нее была заячья губа, бельмо на глазу или нога сорок пятого размера. Кстати, по-немецки это называется кратко и нежно — Ро. Не правда ли, звучит как восторг, радостный вопль или смачный поцелуй. Отсюда, наверное, говорил мне один ценитель женской красоты и массовой культуры в Берлинской картинной галерее, и пошла поп-музыка, поп-арт, поп-звезды, поп-искусство, поп-рок, поп-группа, поп-тв, поп-дива, поп-сокет, попкорн и другая попса. Не знаю, сказал я. Если так, то непонятно, откуда в немецкой речи столько негативизма по отношению к данной части тела.

В этом плане русская речь, на мой взгляд, в гораздо меньшей степени подвержена влиянию «заднего фасада» на мировоззрение, привычки и запросы граждан. Она куда более изящна и разнообразна, чем немецкая или, скажем, французская, где тоже много сравнений с попой и отходами человеческой деятельности. Лично я кроме таких довольно распространенных в народе выражений, как «хитрожопый» или «черножопый», что в принципе, как я понимаю, одно и то же, ничего на эту тему добавить не мог. Ну, не люблю это гнусное слово с малых лет, не знаю почему, никогда не использую его в прямой речи. Ухо режет, язык не поворачивается.

А если и использую, то лишь мысленно и в отдельных ситуациях, когда, например, тебя на дороге обгоняет какой-нибудь придурок с тонированными задними стеклами и становится впереди, словно темная китайская штора, загораживая простор и видимость. Да еще сбросит ход, покажет стопы, издевается, наверное, за то, что не пропустил его раньше. И так долгие километры, что там впереди, ничего не видно, перед глазами один и тот же черный зад.

Вот тогда вполне естественно и непроизвольно, как-то само собой и приходит на ум знакомое словцо. Да, вспомнил, есть еще одно выражение из этого ряда — «жополиз». Тоже ненавижу и предпочитаю ему другой синоним — «популизм», который, чтобы было ясно, о чем идет речь, надо произносить в два приема. Желательно с придыханием и небольшой остановкой на середине для пущей экспрессивности.

На эти особенности богатого и могучего русского языка обратил внимание и мой висбаденский друг, когда я по его просьбе начал цитировать наших мастеров непечатного слова в других сферах общения. И чем больше приводил примеров устного народного творчества, тем в больший восторг он приходил от услышанного в немецком переводе и даже заносил некоторые ядрёные места в свой блокнот. Извинившись за столь нудное и долгое лирическое отступление, я спросил Бориса Петровича:

— Как вы думаете, такое бывает? А если да, то что делать с нецензурной лексикой? Выходит, она не только оскверняет наши уста, но и ранит тело.

— О твоем друге из Висбадена мы слышали, — перешел он вдруг на «ты». — И его метод лишь подтверждает мою теорию.

Я уж подумал, что он мне предлагает брудершафт. И судя по многозначительной паузе, хозяин кабинета, наверное, был готов сделать решительный шаг к желанному панибратству и ментальной близости, но вместо этого еще больше выпучил глаза и стал подгонять метод Пезешкиана под себя. Органическая речь, видите ли, состоящая из забористых словечек и крепких выражений, влияет на здоровья человека не менее пагубно, чем отравленная ядовитыми газами атмосфера и грязная окружающая среда. И в первую очередь она поражает органы дыхания, поскольку именно они оказываются ближе всего к зоне действия отрицательной энергии, исходящей от речевого аппарата.

— Такие обороты, как, например, «полное ничтожество», «охренеть можно», «штабная крыса», «суки рваные», «хрен моржовый», «овца паршивая», «пес шелудивый», «волки позорные», «едрёна вошь», «змея подколодная», — говорил он, — вызывают астму. Их относят к ряду «себе подобных».

Сам я уважаю экспрессивную лексику, часто ее использую в разговоре и дискуссиях. Как говорится, ради красного словца не пожалеешь и отца. Она, и в самом деле, порой украшает нашу жизнь, разнообразит серые будни, облагораживает или огрубляет манеры. Но в данном случае от этого оглушительного залпа нелицеприятной брани мне стало как-то не по себе. Про астму ничего определенного сказать я не мог, хотя профессор ждал от меня экспертного подтверждения своей новой теории. Я, конечно, кашлянул, в горле запершило, как это обычно бывает в минуты нечаянного волнения. Не более того. Но куда сильнее ощутил, что портится настроение, сжимаются кулаки и нарастает желание схватить кого-нибудь за горло. Слава богу, поблизости никого не оказалось, кроме источника этой брани. А он, между тем, только входил в лексический экстаз и вдохновенно продолжал:

— А такие, как «моча в голову ударила», «дерьмо собачье», «сыт по горло», «дохлый номер», «всю плешь переел», «с души воротит», «опротивело», «мне плевать», «чихать хотел», «бредовые идеи», «на шею сели», «морочить голову», «пудрить мозги», «серпом по яйцам», «попортить шерсть» и проч. — бронхит. Их называют «условно заразительными».

Профессор и дальше с удовольствием извлекал их из своей памяти крылатые слова и выражения, занося их в тот или иной реестр как возбудителей опасных болезней. К определенному моменту я почувствовал, что у меня где-то внутри скопилось уже взрывоопасное количество праведного гнева и агрессивной энергии, которая требует непременного выхода, словно грозовая туча перед ударом молнии. Но заземлиться и избавиться от неожиданно возникшего заряда лишнего электричества было негде.

— Вот вы, я вижу, человек не очень впечатлительный, — заметил Борис Петрович, — и то испытываете некий дискомфорт, не так ли.

Ничего не оставалось, как согласиться. Действительно, легкое чувство тошноты подкатывало к горлу, захотелось самому что-нибудь сказать из этого ряда, но кроме обычного «…твою мать» язык не поворачивался. Думаю, аналогичные эмоции испытывают люди, когда читают тексты в рецептурных справочниках, эпикризы врачей или заключения патологоанатомов о причинах смерти. Понять что-либо невозможно.

— Выходит, слова у нас не те. А разве не вы, медики, подаете дурной пример, употребляя иногда такие словечки, что упаси господь.

— Да бывает такое, иначе не скажешь, на то она и медицина. Вот, например, слово — гиппопотомомонстросесквиппедалиофобия. Что это такое? А-а, не знаете, так я вам расскажу

И стал рассказывать. Оказывается, этим мудреным термином в науке называют состояние, когда человек испытывает тревогу перед тем, как произнести вслух какое-нибудь длинное слово. В этот момент он начинает заикаться, говорить несвязно, а иногда доходит до того, что падает в обморок. Но это в крайнем случае. Чаще всего дело кончается тем, что повышается давление, расширяются зрачки, руки-ноги начинают трястись, на лбу высыпает испарина.

— Тяжелый случай, — подвел итог Борис Петрович. — Ни гипноз, ни аутотренинг не помогают. Но это не всё. Когда мы говорим о кашле как о средстве массовой информации, надо учитывать и тембр, мелодию звучания.

Так, лающий кашель указывает на отёк гортани, а значит, является сигналом тревоги. Кашель со стридором может быть связан с наличием инородного тела. Коклюшный реприз наводит на мысль о смене погоды. Стаккатный или дробный кашель может быть следствием инфекции хламидии трахоматис. Психогенический, типа гудящего звука, похожий на звук канадской казарки, усиливается при работе в офисе и на уроках в школе. Хронический указывает на иммунодефицит и врожденные пороки. Бывает еще надрывный, острый, затяжной, подостный, осторожный, сиплый, звонкий, приглушенный, сухой, влажный и беззвучный кашель. По времени суток различают утренний, вечерний, ночной, а также кашель при умывании.

Это немногое из того, что я успел запомнить. На большее меня не хватило. Я поблагодарил профессора за науку и внимание к моей скромной персоне, откланялся и пошел лечь на койку, чтобы спокойно переварить то, что осталось в голове. Действительно, думал я, по Бееху вроде поучается, что источником нервного кашля может стать всё, что угодно — шум, духота в зале, назойливость партнера, малоподвижный образ жизни, низкие физические нагрузки, дурные помыслы, слабость мышц и т. д. Но с другой стороны криминалисты отмечают, что в то же самое время этот источник дает человеку с недобрыми мыслями широкие возможности для обмана доверчивых граждан и партнеров по карточной игре.

Случаи надувательства широко известны и описаны во многих авантюрных романах, когда с помощью легкого покашливания мошенники очищали карманы наивных игроков. Не зря в некоторых казино и игорных домах Монте-Карло или Лас Вегаса не пускают на порог тех, кто невзначай крякает или покашливает. История хранит случай майора британской армии Чарльза Ингрэма, который в сентябре 2001 г. получил условный тюремный срок вместе со своей женой Дианой за то, что обманным путем выиграл 1 миллион фунтов стерлингов, участвуя в игре «Who Wants to Be a Millionaire?».

Служба безопасности доказала, что Ингрэм жульничал, используя подсказки из зала, где сидел его друг Уитток и кашлял, когда звучал правильный вариант ответа. Говорят, в игорных домах Европы и Америки, а также на британском канале ITV, где по традиции идет популярное шоу и собираются желающие стать миллионером, теперь установлены детекторы, способные определить, кто кашляет по-настоящему, а кто притворяется.

Из всего, что я прочитал и услышал за эти неполных два дня, крепко усвоил лишь то, что пути избавления от хронического кашля также, как и пути господни, неисповедимы. Никто мне не сказал, когда он кончится, и кончится ли вообще. Даже уважаемый профессор. Но не надо отчаиваться. Современная наука, говорил он, имеет в своем распоряжении эффективное и безотказное оружие против этой напасти — антибиотики. Они гарантированно уничтожат любой микроб, очистят бронхи, дыхательные пути от мокроты и других инородных тел, включая крылатую Эболу, коронавирус и палочку Коха.

— Правда, заодно убьют и такие полезные бактерии, как энтерококки, кишечная палочка, а также бифидобактерии и лактобактерии, что способствуют хорошему пищеварению и укрепляют иммунитет. Но это уже — побочное явление, неизбежные потери. Как говорится, лес рубят — щепки летят.

— Про щепки это вы точно заметили, одна из них перед вами, — не удержался я и тут же отругал себя за проявленную слабость и малодушие.

— Да ладно вам. Перестаньте ныть! Иначе так и останетесь один на один со своим кашлем, — строго предупредил Борис Петрович.

— Да я ничего. Только люди говорят, будто из-за антибиотиков число заболевших раком и спидом на планете за эти годы выросло в сотни раз. Будто это и есть новое бактериологическое оружие.

— Не слушайте глупости. Кто это говорит? Небось сами все выдумали.

— Ей богу, слышал своими ушами по радио. Один врач то ли Мяснов, то ли Мясницкий по фамилии говорил намедни. Вот те крест!

— Трудно с вами, однако, — устало произнес доктор, завершая ликбез.

подтверждая тот факт, что все мои общения с медициной заканчиваются неудачно.

***

Я лишний раз убедился, что все мои общения с медициной бывают неудачны. В чем дело, не пойму. Тем не менее, кое-что из этого общения я вынес. В частности, то, что мы должны вечно благодарить шотландца Александра Флеминга, открывшего в 1928 году первый в мире антибиотик — пенициллин. За что и получил в 1945 году Нобелевскую премию в области физиологии и медицины. Газеты писали, что для освобождения Европы от фашизма он сделал больше целых дивизий. В 1999 году журнал «Тайм» назвал Флеминга «человеком года» и одним из ста самых влиятельных людей ХХ века.

Если бы не он, население земли было бы не 7 миллиардов, как сейчас, а раза в два меньше. Его открытие помогло спасти миллионы жизней, стало главным лекарством, которое пользуется и по сей день наивысшим спросом у землян. Помните, в сериале «Остаться в живых» главный герой, доктор по имени Джек велел своим друзьям искать среди обломков самолета и уцелевшего багажа все, что кончается на «ин» — эритромицин, цефалексин, эуфилин, левофлоксацин, стрептомицин… Одним словом — антибиотики.

Историю о том, как Флеминг случайно увидел, что в одной из чашек исчезли стафилококки — микробы, вызывающие нагноение, — потому что там осталось немного плесени, знают многие. Я не мог удержаться, чтобы еще раз не вспомнить об этом историческом событии при обмене мнениями с моим друзьями по больнице. Но справедливости ради, отметил, что упоминания об использовании плесени в лечебных целях встречаются у того же Авиценны, трудах швейцарского лекаря Парацельса и других целителей средневековья.

Индейцы в Боливии вам расскажут, как их древние предки — инки лечили плесенью раны, полученные в боях и на охоте. Но первое научное описание чудесного действия так называемой «зеленой плесени» сделали в 70-х годах 19 века русские ученые — Вячеслав Манассеин и Алексей Полотебнов. Первый был основателем журнала «Врач», второго называли «дедушкой русской дерматологии», любимым учеником профессора С. П. Боткина.

Федя, Евгений и Митрич с большим интересом слушали мой короткий доклад по этому вопросу, отметили заслуги отечественных ученых и пожелали узнать, что было дальше. Особенно напрягся Федя, которого мы, учитывая его заслуги перед наукой, уже записали в музейные экспонаты. А далее история гласит, что в 1896 г. итальянский врач Бартоломео Гозио, изучая причины загнивания риса, вывел формулу антибиотика, схожего с пенициллином. Год спустя, француз Эрнест Дюшен заметил, что арабы в Северной Африке соскребают плесень с мокрых сёдел и мажут ею раны лошадей. В 1913 г. американские ученые Карл Альсберг и Отис Фишер Блек впервые добыли из плесневых грибов некий фермент, обладающий антибактериальными свойствами.

И все-таки пальма первенства осталась за Флемингом. В сквере перед ареной для корриды Плаза де Торос де Лас-Вентас в Мадриде ему установлен оригинальный памятник. Перед мраморным бюстом «крестного отца антибиотиков», стоит благодарный тореадор, выживший в схватке со свирепым животным. Сняв шляпу и наклонив голову, он отдает дань уважения великому маэстро. В Праге есть площадь с названием Флемингово Наместье, в Голландии вывели сорт пионов, его изображение красуется на новой купюре 5 фунтов стерлингов. В госпитале Святой Марии в Лондоне, где он работал, открыт музей. В его честь назван Имперский колледж в Саут-Кенсингтоне, один из корпусов Вестминстерского университета, его имя навеки занесено в книгу великих членов масонской ложи «Св. Мария», за ним навечно осталось звание первого диакона Объединенной великой ложи Англии.

В России тоже есть памятник, но не самому Флемингу, а его любимому детищу. Наум Моисеевич, живущий на улице Миклухо-Маклая, что юго-западе Москвы, сказал, что знает, о чем речь. Рядом с его домом, у главного входа в Институт биоорганической химии им. академиков М. М. Шемякина и Ю. А. Овчинникова, стоит монумент валиномицину. Чем этот антибиотик отличается от других, мало кто знает, но память о нем увековечили в виде непонятной скульптуры — то ли эмблемы НАТО с ее компасной розой ветров, то ли масонского креста в круге первом. Но это не всё. В городе Задонск Липецкой области имеется скульптура в честь пенициллина. Во дворе ветеринарной лечебницы на крестообразном постаменте установлен высокий красно-синий столб, по которому лезет головой вниз то ли коричневая змея, то ли червяк. Венчает это высокохудожественное творение белая капсула с антибиотиком.

Что касается нас, невольных ценителей этого зелья, воздающих подобно испанскому тореадору с утра до ночи благодарственные молитвы, то мы потребляли его в большом количестве и с удовольствием алкоголика, которому сердобольные друзья на лавочке налили стакан опохмелиться. Нас вполне можно было бы зачислить в ряды наркоманов, поскольку все мы зависели от укола. Горе тому, кто его не получит, жизнь может оборваться в любой момент, а в графе «причина смерти» будет указано скорее всего — ХОБЛ, отек легких или удушье. Эта фатальная зависимость, словно одна, но пламенная страсть, объединяла и сплачивала людей нашего круга, как сплачивает народ общая беда. Медсестры так и называли нас — «беда-лактамники» (от научного бета-лактамы).

Люди общей судьбы и взаимного сострадания, мы интуитивно тянулись друг к другу, стараясь быть как можно более внимательными и ласковыми по отношению к ближнему и безусловно оставались бы таковыми до часа рокового. Кто-то из классиков сказал, что жалость унижает человека. Максим Горький или кто-то другой, не важно. По-моему, все наоборот — именно жалось является одной из главных человеческих добродетелей. Я бы занес её в разряд самых высоких достоинств, объявил бы знаком морального совершенства, духовной щедрости и нравственной полноценности.

— Но почему-то она, эта жалось, чаще всего является у нас признаком слабости и безволия, объект насмешек, хулы и общего презрения, — сетовал, помню, в разговоре со мной Вячеслав Васильевич, сосед по лестничной клетке. — Зато в чести грубая сила и нахрап, чванство и жестокость.

Мы встречались чуть не каждый день у подъезда нашего дома или в магазине «Вишенка», где он покупал банку энергетика и выпивал на ходу, делясь информацией о погоде и здоровье. Он никогда не жаловался на судьбу, но мне казалось, что в его голосе постоянно звучит какая-то неизбывная тоска по доброте и сердечности. Иногда мы ходили гулять в сторону храма Илии Пророка, и там, на лавочке у Архиерейских прудов это свойство его голоса наводило на мысли о духовном. Я невольно заводил речь о том, что этих качеств нам не хватает, и сегодня мы имеем ситуацию, когда жалостливое, нежное отношение человека к человеку большая редкость:

— Его можно наблюдать воочию далеко не каждый день и не на каждом углу. Разве что в компании привокзальных бомжей, убогих и нищих на Ваганьковском кладбище или в стае бездомных собак.

Смерть Вячеслава Васильевича была для нас неожиданностью и большим потрясением. Меня несколько дней не было в Москве, и когда я приехал, сын Павел мне все рассказал. Врачи установили, что он умер от сердечного приступа у себя в квартире на четвертый день после того, как его избили бандиты в нашем дворе за то, что отказался дать им сто рублей на водку. Ему проломили голову, выбили зубы и бросили под забором у детского сада. Там он пролежал около часа, пока его не нашли соседи и не вызвали полицию. Приехавшие менты сказали: сам виноват — напился и полез в драку. Искать бандитов не стали, уголовного дела не завели.

…Это верно, ничто так не сближает, как общая беда, близость катастрофы или пир во время чумы. Но больше всего нас — недужных обитателей шестой палаты сближала вера в неведомую силу, дающую избавление от ниспосланных страданий. Это, как у наркоманов или в той песне — я прошу, хоть ненадолго, боль моя, ты покинь меня… И вот, оно свершилось, пришел желанный миг, чудесной неги переливы. Малая доза какого-то снадобья принесла облегчение, дала шанс забыться, поймать кайф, я снова счастлив, молод, к привычкам бытия я чувствую любовь. В общем, хвала тебе, приют лентяев.

***

Когда Светлана Витальевна вздрогнула, столкнувшись со мной у входа в процедурную, и, видимо, с испугу спросила, как дела, восторгу моему не было предела. Не потому, что хотел поделиться с ней радостью и рассказать, как хорошо идет курс лечения, а потому, что она впервые заговорила со мной не шершавым языком больничного плаката, а тоном заинтересованной женщины. Тут я употребил все свое красноречие, благодарил персонал за доброту и ласку, её лично за явленную заботу, профессионализм и умение. Хотел еще сказать много чего из дежурного репертуара, из того, что накипело, но она уже отвернула свою очаровательную головку с прической Джулии Робертс в сторону и говорила с другим. Остался лишь едва уловимый дурманящий запах Head & Shoulders да тусклый свет ее печальных глаз.

Однако моего восторга от нештатной встречи со Светланой Витальевной и курса лечения не разделяли многие, и в первую очередь старожил этих мест Федя Цыбулькин, который все скулил и жаловаться насчет того, что плохо кормят, одно лечат, другое калечат. Хотелось ему возразить, чтоб не нарушал идиллию, не портил обедню, мол, и так тошно, но в глубине души все мы знали, что он прав. Федя, умудренный долгой жизнью в пульмонологии и многолетним опытом общения с Медстрахом, был наглядным примером нашего светлого будущего.

Светлого в прямом смысле. Чем больше человека накачивают антибиотиками, тем больше он похож на египетскую мумию. Кожа на лице стягивается, словно пергамент, вот-вот сползет и оголятся глазницы, руки синеют, фаланги пальцев проступают сквозь кожный покров, как на рентгеновском снимке, а сам ты начинаешь светиться не хуже привидения с острова Кокос. Я уж не говорю о том, что творится у человека в животе, и какая там бушует вьюга. Кто из нас не бегал по коридору в сторону туалета, зажав руками ягодицы.

— Все вы, дети мои, теперь приписаны к нашему столу навеки вечные. Никуда не денетесь, — задумчиво произнес он с угрюмым видом Нострадамуса.

— Ты про какой стол говоришь, — спросил я его, но он не стал отвечать напрямую.

–Угадай!

Это была своего рода игра, детская забава под названием «За кем последнее слово» или «Кто умней». Участвовать в ней мог каждый с одним условием — не ругаться матом. Победителю вручали орден в виде фирменного значка интим магазина Евгения — «Купидон». Она родилась сама собой, когда я, разгадывая сканворды, обратился к обществу с просьбой найти синоним к слову «чудак» из пяти букв. Безучастных не осталось, всем понравилось. И вот теперь мы оживленно стали перебирать столы — обеденные, письменные, рабочие, массажные, операционные, компьютерные, кофейные, чайные, для кухни, для переговоров, раскладные, откидные, стационарные, трансформеры… Но Федя лишь мотал головой и отнекивался, пока Гога, занятый своими загадками, не сказал с большим акцентом:

— Ана-то-мы-ческий.

Все сразу вздрогнули и смолкли, поняв, что Гога попал в самую точку. Желания продолжать веселье и эти интеллектуальные игры уже не осталось. Федя лишь утвердительно крякнул и безмятежно повалился на подушку всхрапнуть, как он говорил, «полчасика». Это значит, скоро его могучий храп будет сотрясать ионизированный воздух и стены шестой палаты, а нам ничего не останется, как вычеркнуть эти час-полтора из личной жизни. И чтобы не дать ему это сделать, я стал задавать новые вопросы, пытаясь отвлечь его от дурных намерений.

— Что ты имеешь в виду, Фёдор?

— А то, — отвечал он, — что рано или поздно антибиотики погубят всех нас. Я читал, это самый опасный и коварный враг человечества, страшней чумы и холеры вместе взятых. Оказывается, всему живому теперь угрожает мутация и вымирание от этих самых пенициллинов, флемоксинов и прочей дряни.

— Постой, постой, ты же сам хочешь, чтоб тебя здесь кололи, ходишь сюда, как на работу. Чего ты тут делаешь, если знаешь, что бронхит таким манером не лечится?

— Да, хожу, а куда деваться. Или так подыхай, или от какой другой палочки. Говорят, антибиотики убивают обычные, в том числе и хорошие бактерии, а на их месте вырастают мутанты. Их ничем не прошибешь.

— Выходит, твой организм давно уже стал пристанищем для штаммов нового типа, разносчиком новой заразы, угрожающей роду человеческому. Не дай бог, конечно, прости господи.

— Хрен ее знает, — тихо молвил он и тяжко вздохнул.

Но мы продолжали обсуждать волнующую всех нас тему и делиться познаниями на этот счет.

— Я тоже знаю, — сказал инспектор пенсионного фонда Митрич. — По долгу службы я изучал сей предмет, так как наши пенсионеры частенько симулируют крайнюю немощь и просят добавки. Так вот, я узнал, когда иммунитет ослаблен, свои, родные бактерии либо пропускают чужие, либо сами лезут куда не следует, например, в легкие. Отсюда и пневмония, как у Евгения.

Наум Моисеевич, ученый муж и бывалый поклонник системы Шелтона сказал, что по его мнению, антибиотики нарушают жизненный цикл организма. Мало того, что они оказывают токсичное воздействие на печень, почки, костный мозг и нервную систему. Они, такие-сякие еще угнетают иммунную систему, лишают ее способности противостоять инфекциям.

— Постепенно в результате мутаций происходит селекция генетически измененных микроорганизмов, и появляется устойчивость к антибиотикам, — продолжал нести в массы непонятную заумь самый образованный в этом плане член нашего гуманитарного сообщества.

Не зря его назвали Наум, подумал я. Он взял свою кружку с гербом СССР и на пальцах стал объяснять, как действует антибиотик. пробивающий брешь в нашей клеточной стенке и атакующий зловредную гадину, после чего та или подыхает, или закаляется, как сталь, делается непрошибаемой, готовой к сопротивлению, по-научному — резистентной.

— Но если она успела мутировать, то есть изменить свои гены, значит, мутируем и мы с вами. Сдвиг человеческих клеток по фазе открывает путь любой агрессии извне. Вот так.

Я тоже когда-то интересовался этим вопросом и даже написал заметку в журнале «Многополярный мир» о кошмарной угрозе. Тогда был зафиксирован первый случай гибели человека от нового опасного штамма из разряда «клебсиелла пневмония», с быстротой молнии поражающего легкие и органы дыхания. Одна американская туристка, посетившая Индию, умерла дома, спустя несколько дней после возвращения. Врачи не могли ее спасти, несмотря на то, что использовали весь арсенал имеющихся у них в наличии противобактериальных средств.

Надо заметить, что в Соединенных Штатах с большой настороженностью относятся к этому способу лечения и законодательно ограничивают сферы его применения. Там разрешено лишь 26 видов антибиотиков, все идут строго по рецептам. В России их гораздо больше, врачи и аптекари путаются в названиях и зачастую толком не ведают, что творят, советуя тот или иной препарат. ВОЗ серьезно озаботилась ситуацией и в своем докладе писала, что от болезней, вызванных супербактериями, ежегодно в мире умирает 700 тысяч человек. А к 2050 году, если не принять срочных мер, они могут унести жизни 10 миллионов и стать настоящей «чумой 21 века».

Да, что там ВОЗ, еще в 1946 г. наш хороший знакомый — "крестный отец"антибиотиков Александр Флеминг предупреждал об опасности резистентности. Он боялся, что спрос на антибиотики станет повальным, и бактерии сами найдут защиту от них. «Люди, без меры использующие пенициллин, несут моральную ответственность за смерть тех, кто не справится с грядущей инфекцией», — писал он. Страх перед невидимой суперугрозой расползается по свету, как эпидемия, и вот-вот займет первое место среди главных фобий человечества, оставив позади ядерную войну, СПИД, лихорадку Эбола и глобальное потепление.

***

Известно, что Флеминг был заядлым картёжником и масоном. По некоторым данным, его открытие не раз и с большим интересом обсуждалось на тайных заседаниях игроков и масонских лож в присутствии таких знаменитостей, как Уинстон Черчилль, Оскар Уайльд, Редьярд Киплинг, Артур Конан Дойль, и даже трех английских королей — Эдуарда VII, Эдуард VIII и Георга VI. Масоны тогда уже поняли, что изобретение может дать неограниченную власть над миром.

Не исключено, что среди знакомых Флеминга был принц Майкл Кентский — внук короля Георга V и королевы Марии, двоюродный брат королевы Елизаветы II. Его бабушкой по материнской линии была великая княжна Елена Владимировна, внучка Александра II. Имя дали в честь великого князя Михаила Александровича, младшего брата Николая II, в чью пользу он отрекся от престола. Принц Кентский хорошо говорит по-русски, любит бывать в Москве и Санкт-Петербурге.

Помню, однажды в Америке, навещая Нину Берберову у нее дома в пригороде Нью-Йорка, где она преподавала в Принстонском университете, я спросил, что заставило ее написать книгу о русских масонах «Люди и ложи». Думал, сейчас она начнет говорить о мистике, скрытой в каждом человеке жажде власти, о теории заговора, но «одинокая умница», как называл ее Евгений Евтушенко, сказала, что ничего из этого набора затертых штампов ее не интересовало.

С присущей ей откровенностью и прямотой она объяснила нам, понаехавшим из Москвы газетчикам, что русским людям свойственна любовь ко всяким ритуалам, священным предметам, создающим иллюзию общности, соборности, небесной красоты и «духовной иерархии». Вот почему именно масонство, а не религия, утверждала она, объединяло великих князей и социал-демократов, генералов царской Ставки и членов Государственной Думы, многих из тех, кто числился в «бархатных книгах» русского дворянства. Спорить с Ниной Николаевной было бесполезно.

Кстати, в самом центре Лондона, на улице Грэйт Куин, неподалеку от Ковент-Гардена находится святая святых Великой масонской ложи Англии — Freemasons Hall. В здании, больше похожем на одну из башен Ангкор-Вата в Камбодже или баптистскую церковь в Иерусалиме, располагается музей, библиотека, сувенирные лавки, комнаты для личных встреч и секретных переговоров. Попасть туда не сложно, как, впрочем, и стать членом тайного братства. Было бы желание, вход бесплатный, а как записаться в масоны, вам объяснит любой гид. В двух шагах от него располагается паб The White Lion (Белый лев), открытый в 1888 г., где тогда же при открытии бара владелец клуба «Астон Вилла» Уильям МакГрегор объявил о создании Английской футбольной лиги, куда сегодня входят 72 клуба.

Три восьмерки подряд символизируют удачу и долгую счастливую жизнь. По ангельской нумерологии Дорин Вёрче эта комбинация цифр трактуется как знак духовного очищения и торжества новых идей. Правда, сама она, живя в Калифорнии, не особенно верит в эту мистическую ересь и после четвертого замужества приняла христианство, отреклась от всего, что противоречит Священному Писанию, и поставила крест на религии нью-эйдж, которую сама же и проповедовала много лет.

Отказ от всего оккультного и эзотерического позволил Дорин вернуться на путь истинный, ее даже приняли в масонскую ложу Южной Калифорнии, которая с прошлого века поддерживает тесные связи с Лондоном. Попутно она отказалась от всего, что связано с алкоголем и кофеином. Когда мы, сидя в одном из баров Нэшвилля, где нам налили по рюмке русской водки, спросили её, зачем она это делает, ведущая телешоу «Доброе утро, Америка» призналась:

— Это явления одного порядка. Эзотерика и алкоголь уводят нас в тёмную сферу иллюзий и галлюцинаций.

Странно, но эту фразу Дорин я вспоминаю всякий раз, когда сажусь за стол с какой-нибудь компанией, чтобы выпить и закусить. Я снова вижу ее красивое лицо, и в этот момент у меня портится аппетит. На сей раз мы оказались в штаб-квартире Freemasons Hallв Лондоне, где и по сей день проводятся заседания масонских лож, но за пределы этих стен ничего не выходит. И алкогольных напитков там никто не предлагает. Однако донимают ощущения, что находишься в потустороннем мире, в краю загадочных символов и магических знаков. Там чувствуешь себя потерянным и ничтожным.

Пурпурный цвет, мозаичные полы, тусклое освещение, доспехи тамплиеров, инструменты каменотесов, белые фартуки и перчатки за стеклом создают какую-то другую реальность, в которой действуют иные законы, правят бал чужие идолы. Всевидящее око Лучезарной дельты преследует тебя всюду, куда бы ты не завернул. На гербе этой самой древней в мире ячейки «вольных каменщиков» три слова — «Слышишь, видишь, молчишь». Наводит на мысль о трех японских обезьянах и восточном символизме с его шамбалой — «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу».

На этом месте беглого экскурса в историю нашей болезни мои друзья вдруг закашляли и разом уставились на меня, будто старались понять, не вру ли я, и можно ли мне верить. Особенно подозрительно глядели Евгений и Гога, до этого пристально, не отрывая глаз, наблюдавшие за капельницей. Вечно они придирались к тому, что я скажу, и недоверчиво воспринимали информацию, добытую мной с таким трудом из глубин ослабевшей памяти. Про себя я стал называть их Гога и Магога. Пришлось снова доходчиво объяснять, что от нашей аскетической реальности до внутренних законов масонских лож дистанция не такого уж большого размера. В том, например, что касается распорядка, врачебной тайны, профессиональных секретов или вопросов жизни и смерти.

— Найдите десять отличий, если сможете. И обратите внимание на символы. Змея над чашей или на посох Асклепия — у нас при входе в аптеку на первом этаже. И жезл Гермеса как Ось мира со змеями, способными пересекать любые границы, — в логове масонов. Только слепой не заметит столь очевидного сходства. Я понятно излагаю?

— Понятно, — согласились мои друзья, подтвердив заодно, что все мы остаемся братьями не только во Христе, но и по выпавшей на нашу долю судьбине, а значит, обязаны чтить и уважать друг друга не хуже, чем какие-нибудь масоны.

На этом сошлись все, включая самых неверующих — Гогу и Магогу. Немного помолчав, один из них снова повернулся ко мне и спросил, что было дальше. А дальше было вот что. Конечно, сам Флеминг ничего никому не сказал, что он делал на заседаниях масонской ложи, и что там думали про его эпохальное изобретение. Перед тем, как стать членом братии, он проходил строгий обряд посвящения, клялся на Библии и обнаженном мече, что ни при каких обстоятельствах не проронит ни слова. Даже под самыми страшными пытками. «Да сожгут и испепелят мои уста раскаленным железом, да отсекут мне руку, вырвут язык, перережут горло, да будет повешен мой труп, если я нарушу мой зарок», — читал он текст торжественной присяги перед Верховным судьей, канцлером и магистрами Великой ложи.

Но, судя по всему, масоны хорошо понимали, какое значение для мира имеет открытие Флеминга и какое оружие оказалось в их руках. Под стать бактериологическому. С его помощью, говорили мастера заплечных дел, можно менять климат, окружающую среду, генетические коды живых существ и растений, выводить новые виды одноклеточных организмов и т.д. Они же первыми осознали угрозу апокалипсиса, если это дело пустить на самотек и не поставить под надежный контроль.

По их инициативе британское правительство открыло специальную лабораторию в районе Колиндейл на севере Лондона, где изучаются резистентные инфекции, представляющие опасность для населения Британских островов. На этом факте я остановился подробнее, увидев здесь определенное сходство с секретной химической лабораторией Портон-Даун близ Солсбери, где травили несчастных Скрипалей — предателя отца и его дочку Юлю. Что и как там было на самом деле, мы, конечно, не знали, но догадывались. Федя тут же смекнул, что все это одного поля ягода, и без козней прохиндеев из масонской ложи тут не обошлось.

— И ведь что удумала мировая закулиса, — продолжал я жечь глаголом сердца моих товарищей. — Она совокупила биологию и физику, гуманитариев и технарей, информационные технологии и фармацевтику, нейрохимию и искусственный интеллект. Что в итоге? Тотальный контроль за рождаемостью, абсолютная власть, чтобы управлять людьми и вершить их жалкие судьбы.

Об этом говорили и Дэвид Рокфеллер — известный банкир и масон, которому семь раз делали пересадку сердца и дважды почки, а также его напарник по бизнесу, ныне здравствующий финансист Джордж Сорос. В своих мемуарах Рокфеллер, умерший в возрасте 101 года, писал, что хотел бы дожить до 200 лет, превратив свой организм в «машину». Он предсказывал, что к 2020 году будут созданы все искусственные органы, необходимые человеку для бессмертия. Что касается власти над миром, то его заветной мечтой всегда было глобальное правительство, состоящее из породистых интеллектуалов.

Сорос идет еще дальше и предлагает ограничить функции основной массы биороботов стандартным набором обычных инстинктов и эмоций. Все остальное сделает искусственный интеллект (ИИ). Он якобы займется производством материальных благ, информацией, картиной будущего, освободит людей от мелких и ничтожных обязанностей, а заодно и подскажет, что им есть, пить, думать, носить, любить, рожать, создавать, принимать или отвергать.

— Это как при коммунизме, — мечтательно произнес Фёдор. — Никаких забот, на всем готовом. Даже думать не надо? Это хорошо, пускай машина думает, а то у меня от этих мыслей… Я не против.

— И я бы не отказался, — подал голос из угла Наум Моисеевич, до этого казавшийся тихим и невменяемым. — То есть, на полном обеспечении, сыт, пьян и нос в табаке? Лафа!

— Нет, мужики, вы меня не поняли. Речь не о халяве. Мы говорим о том, что нас ждет впереди. Не нас конкретно, а человечество. Мы-то с вами едва ли дотянем, разве что Евгений, молодой и красивый.

Евгений оживился и сразу настроил свой Samsung Galaxy A50 на соответствующую волну, чтобы знакомить нас с достижениями на этом поприще. Мы слушали его, как завороженные. Оказывается, мир уже вступил в эпоху искусственного разума, который обыгрывает человека в шахматы, доказывает новые математические теоремы, сочиняет музыку, пишет стихи и чего только не делает. После того, как Каспаров проиграл машине Deep Blue, он больше не садится играть с компьютером. Смартфоны умеют сами звонить друзьям и родственникам, говорить твоим голосом, оплачивать счета, записывать и воспроизводить нужную информацию.

Впечатление такое, что многим из нас смартфоны заменили мозги. Не случайно, говорят социологи, самая распространенная эмоция в интернете — ненависть и злоба. Никто уже не призывает возлюбить ближнего своего, как самого себя. В этом не трудно убедиться, стоит почитать. Тем не менее, мощность персональных компьютеров уже сегодня превышает возможности человека, мы начинаем общаться с ними не через клавиатуру и мышь, а с помощью речи, жестов и силы мысли.

— Разница между нами исчезает, словно мартовский снег под лучами весеннего солнца, — не унимался Евгений. — Появились алгоритмы, способные читать наши желания, показывать сны на экране, угадывать намерения человека.

Действительно, японцы, например, обещают к 2022 году изготовить прибор для записи мыслей на бумаге в виде литературного текста. Американец Илон Маск создал компанию по разработке технологий, которые будут считывать данные с мозга, записывать их на цифровые носители и обратно. Опыты проводятся на мышах и обезьянах. У них в черепе сверлят отверстия для вживления проводов и микрочипов. Результаты вроде обнадеживают, и очередь за человеком.

А скоро не нужны будут и провода. Появятся аппараты, которые смогут читать ваши мысли на расстоянии. Ими будут пользоваться миллионы. Детекторы лжи уйдут в историю, у людей не будет тайн. Казалось бы, чего еще нужно, живи и радуйся. Но я заметил, чем больше мы слушали про достижения хайтека, тем мрачнее становились лица моих друзей.

— Думаю, жить в эту пору прекрасную уж не придется, — с надежной в голосе сказал Наум Моисеевич. — И слава Богу!

***

Да, в народе Илона Маска считают гениальным изобретателем и авантюристом одновременно. Помимо создания агрегата «человек-машина» владелец SpaceX, научившийся возвращать на землю первую ступень ракеты для повторного запуска, собирается освоить Луну и Марс, построить тоннели под Лос-Анджелесом и создать автопилот для электромобилей Tesla. Но информация о том, что он хочет делать эликсир долголетия и бессмертия на основе антибиотиков, взволновала нас куда больше.

— Это уже по нашей части, — оживился Митрич. — Давай, давай!

Появление «глубокого ИИ», который окажется умнее самого умного человека, говорит Маск, рано или поздно приведет к замене людей на алгоритмы. Это не то же самое, что у Олдоса Хаксли с его антиутопией, где людей выращивают в пробирках, где побеждены старость и болезни, нет душевных порывов и эмоций, а все счастливы и занимаются лишь тем, что потребляют и развлекаются. Здесь все гораздо круче и реальней.

Но при этом он называет искусственный интеллект «главной угрозой» цивилизации. Этим объясняется его желание поскорее улететь на Марс, подальше от нашей Земли, которой угрожает неминуемое порабощение машинно-человеческими гибридами и биороботами с искусственным интеллектом, над созданием которых и работает.

— Странный человек, — заметил Гога недоуменно. — Сам улетит, а нам оставаться с его ИИ?

Должен признать, многое из того, что вслух нам читал Евгений, мне было знакомо. Не только потому, что интересовался этим ранее в силу должностных обязанностей, но и по рассказам друга нашей семьи, однокашника моего сына Павла — Андрея, неглупого парня и хорошего специалиста в данной области. Он работает в лаборатории Касперского, регулярно ездит в Северную Калифорнию, где общается с коллегами из Кремниевой долины, и многое знает не понаслышке. Когда он бывает у нас дома, я всегда прошу его рассказать что-нибудь интересное про самый знаменитый технопарк мира — «Клондайк быстрых умов из Сан-Франциско».

Особенно любопытно было узнать подробности из жизни наших звезд, которых там, по разным подсчетам, то ли десять, то ли двадцать тысяч. В свое время они покинули Россию, но теперь — вольные птицы, граждане Вселенной живут там и трудятся во славу Америки, на благо своих работодателей — Билла Гейтса и Стива Балмера, Стива Джобса и Стивена Возняка, Майкла Цукерберга и Ларри Пейджа или того же Илона Маска. Многих Андрей знал лично и встречался с ними на переговорах, при обсуждении разных проектов, идей по созданию роботов. Он не раз обсуждал эту тему с Илоном Маском, но тот, хоть и вложил не один миллион, выражал опасения, что однажды эти киборги достигнут такого совершенства, что выйдут из-под контроля и уничтожат человечество.

Тем не менее, исследования в этом направлении ведутся. И что интересно: русские биохакеры и тут оказались впереди планеты всей. Они изготовили миниатюрный блок, который может записывать и хранить на карте памяти все мысли, возникающие в нашем мозгу в течение недели. Даже самые незначительные и потаенные. Устройство получило кодовое название «Седмица», имеет форму браслета, который работает без подзарядки семь дней.

Один экземпляр Андрей привез в Москву на испытание и дал мне его поносить, зная, что завтра я отправляюсь в больницу. Так я оказался в роли подопытного кролика и одновременно первого клиента, с кем он решился провести эксперимент в наиболее благоприятных, с его точки зрения, условиях — максимального покоя, обоюдного согласия и тотального надзора со стороны медицинского персонала.

Он только просил меня никому не болтать, вести себя спокойно, не напрягаться, не истерить и не впадать в транс по любому случаю. Я, признаться, сначала не верил ни единому слову насчет его прибора и думал, что молодые люди просто дурачатся, хотят меня разыграть старика и посмеяться над моей компьютерной отсталостью. Нынешняя молодежь, надо отдать ей должное, в этом плане шагнула далеко вперед по сравнению с нами. Порой кажется, она уже окончательно ушла за горизонт виртуального мира, бессознательно осела там, заблудившись в лабиринтах густых сетей, и уже не знает, как из них вылезти. Причудливая яркая картинка, нарисованная чьей-то рукой, заменяет им настоящую жизнь. Что там за горизонтом, неведомо.

— Боюсь, эти электронные создания когда-нибудь заменят нам Бога, — говорил Андрей. — Я там на открытии Церкви Кремниевой долины встречал адептов новой религии. Явился весь бомонд Сан-Франциско, Лос-Анджелеса и Голливуда. Шабаш почище Вальпургиевой ночи. Эти верят лишь в цифровой разум.

— Ты, я гляжу, Андрюша, прямо как Маск, — пожалел я гостя. — Тоже маешься, совесть мучает, а делаешь своё черное дело…

— Науку и прогресс не остановить. А если, что не так, извините, — сказал Андрей и попросил еще раз меньше думать о сущности бытия и смысле жизни.

В первую очередь он опасался за техническое состояние гаджета.

— Подобные мысли, сводившие людей с ума на протяжении многих столетий, могут сбить с толку любую конструкцию, — предупредил он.

Если изделие выйдет из строя раньше гарантийного срока, это грозит финансовыми потерями по условиям договора с Илоном Маском. Логично, подумал я и обещал беречь гаджет от лишних хлопот и перенапряжения.

Но, кончено, забыл о своем обещании на другой же день, как, впрочем, о его существовании. Окружающие меня пациенты тоже не особенно вникали, что я там у меня на левой руке, и лишь некоторые любители всякий раз заговорить с первым встречным-поперечным спрашивали, который час. Он мне не мешал даже тогда, когда сестра Лиля в очередной раз искала место, где воткнуть иголку от капельницы. Мешало другое. Уже на второй день лечения и мощной терапии я почувствовал, что наряду с тошнотой, синеющей кожей, коликами в подбрюшье и расстройством желудка у меня временами начинает темнеть в глазах и мутиться рассудок.

***

Обнаружил я это под конец дня, когда взял почитать какую-то книгу, лежавшую на подоконнике вместе с другой макулатурой, оставшейся от предыдущей смены больных. Существует поверье, что из больницы нельзя выносить книги, газеты, журналы, которые принес с собой из дома. Это якобы дурная примета. Читая, значит, некий бульварный роман, по-моему, Дарьи Донцовой, не помню названия, вдруг заметил, что картины, возникающие в моем воображении, не соответствуют тому, о чем пишется в книге. Дарья своим легким языком говорит о деревне, где шумят сады и растут огурцы на грядках, а мне мерещилось, будто я только что наслаждался чтением эссе, написанных рукой мастера.

Изящная словесность, художественное чутье и свежесть мысли говорили о многом. Тексты были довольно высокого качества, и я стал завидовать автору, понимая, что сам бы так никогда не сумел, хотя и пытался иногда подражать таким зубрам отечественной прозы, как Юрий Нагибин или Сергей Довлатов. По крайней мере, старался держать марку и не опускаться до банальной графомании, когда писал из-за рубежа корреспонденции и очерки для широкой аудитории и вел рассказ от первого лица.

Здесь как раз тот самый случай. Автор как бы рассказывал о себе, о своих поездках по тем самым странам, где некогда бывал и я, но не увидел многое из того, что увидел он и смог так мило отразить. Но когда я листал обратно страницы изрядно потрепанного детектива, чтобы еще раз перечитать и насладиться утонченностью мечты, то ничего подобного там не было. А были все те же огороды, деревенские избы, завалинки и монотонные речи старожилов. Откуда взялись эти великолепные пейзажи, люди, города и страны, ума не приложу.

Я вышел на лестничную клетку, где находилась так называемая «переговорная», куда все бегали звонить по своим делам, чтобы никому не мешать, и чтоб никто не подслушивал. Там у широкого окна, выходящего на улицу Шкулёва, стояли два мужика из гнойного отделения, что на шестом этаже, и, надрываясь, что-то орали в трубку своим абонентам, кляня на чем свет стоит казенное житие и «этих паразитов». Каких именно, я не понял, но речь, судя по всему, шла об охранниках и медперсонале.

Я набрал номер Андрея и как можно тише спросил, не его ли браслет, вместо того, чтобы следить за функцией моего мозга, лезет в душу с этими глюками и миражами. Не он ли сбивает меня с толку и лишает покоя? Эта дезориентация во времени и пространстве беспокоит и внушает страх, словно дурная болезнь. Ведь аберрация памяти — это диагноз, жаловался я. Не хватало, чтоб Светлана Витальевна прописала мне ещё какое-нибудь укол. Но Андрей сказал, что «Седмица» тут не при чем, она дама деликатная, а посему не станет будоражить мое сознание, в отличие от эмпирического бытия, и посоветовал еще раз прочесть Женитьбу Фигаро или Маркса первый том.

— Нет, нет, не Маска, не к ночи будь он помянут, а Карла Маркса. Ну того самого автора теории прибавочной стоимости. И главное, не волнуйтесь. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — рассеянно ответил я, вернулся в палату и сунул мобильник под подушку.

Но забыть о браслете на запястье я уже не мог. Не замечать его назойливого внимания к моей личности больше не удавалось. Не то, чтоб меня вдруг охватила паника или ксенофобия, нет, я просто заметил, что этот внутренний дискомфорт все больше утомляет. Мне казалось, что это не просто девайс, а какое-то неведомое существо, которое я недооцениваю, и оно имеет власть надо мной. А почему бы и нет.

Будь я на месте Андрея или Илона Маска, я бы наделил его способностью реагировать на обыкновенные инстинкты, поощрять хорошие эмоции и подавлять плохие. Например, я испытываю удовольствие от близости к какому-нибудь телу. Ну скажем, к бутылке боржоми, которую мне от щедрот своих подарил Гога, или тарелке украинского борща, которую на обед принесла буфетчица Клава. Девайс тут же реагирует и посылает мне флюиды блаженства. А когда наоборот, выходя из процедурной, я ругаю про себя всю нашу грёбаную медицину и особенно полногрудую Валентину, взявшую из меня повторно три шприца крови на анализ, хорошо бы услышать изнутри ласковый голос, чтоб утихла боль и досада.

Так нет же, он видит насквозь, а я даже не знаю, на какую кнопку нажать, чтобы его отключить. Вот что обидно. Хотя, по правде говоря, его неутомимая работа в режиме нон-стоп, если о ней не думать, особо никаких хлопот не доставляет. Ну пускай себе пишет, хрен бы с ним, не бери в голову, думал я, лежа поверх одеяла. По реке плывёт топор из села Чугуева, ну и пусть себе плывёт железяка…

Но с другой стороны это глухое молчание действует на нервы, как это бывает при общении с глухонемыми. Если ты такой умный, давай поговорим. Даже Маяковский вступал в разговор с Солнцем у себя на даче в Мамонтовке рядом с Акуловой горой. Вот если бы установить с этим бездушным гаджетом контакт в режиме полудуплекс. Я в армии был радистом, отлично владел азбукой Морзе и любил именно такой способ передачи информации. А не симплекс, когда только в одну сторону.

Человек я общительный, и ничего удивительного в том нет, что жажда общения с этим устройством, ставшим частью моего эго, становилась все более нестерпимой. Особенно после того, как все легли спать, и Федя начал свой жуткий концерт. На темном небе сияла полная Луна, заливая через окно душные кубы отведенного по норме ионизированного воздуха каким-то мистически призрачным светом. Оптимизма от ее свечения не прибавилось, на душе по-прежнему скребли кошки. От полнолуния, когда все чистое ложится, а все нечистое встает, ничего хорошего не жди. А ожидание худшего, говорил Зигмунд Фрейд, — естественное состояние всякого нормального человека.

***

А что, если это чудовище, действительно, начнет мыслить, отвечать на мои реплики и вести диалог, подумал я со страхом. Что тогда? Ну, тогда бы я его спросил для начала, какой у него коэффициент интеллекта, чтобы не попасть впросак и не нарваться на сомнительный комплимент. Он бы мне, например, ответил, что его айкью по шкале Стэнфорда-Бине около 70, что значит, умственно отсталый, и в этом случае мне бы легче было найти с ним общий язык. Ничего страшного, если коэффициент будет чуть выше, ну этак около 90 или 100.

Тоже хорошо, интересно будет поспорить. Я б его спросил о международном положении, о ситуации в Сирии, о курсе доллара и ценах на нефть. Что бы оно сказало? А оно, наверное, сказало бы, что это не интересно, давай лучше поговорим о чем-нибудь насущном. Например, о вере в Бога, семейных отношениях или цветных революциях. Ну давай, соглашаюсь я и спрашиваю, ходит ли оно е церковь.

— Да хожу, — ответило чудовище. — Но, не как прихожанин, а как пастырь. Я читаю людям проповеди с амвона, псалмы, молитвы, поминаю за здравие, за упокой, пою Аллилуйя и Святый Боже.

— Ну это не совсем то, что я тебя спрашиваю. Эка невидаль. Я сам видел в лютеранских храмах Германии, в частности, в Шлосс-кирхе, кафедральном соборе Виттенберга, кстати, земля Саксония-Анхальт, робота-священника, который благословляет верующих и читает Библию. И это на родине Мартина Лютера, немцы совсем рехнулись, либеральные ценности мутят их разум. Ты мне лучше скажи о душе, она у тебя есть?

— Есть, есть, только не такая, как у тебя. Не та бессмертная субстанция, которая живет в вашем представлении, и не божественная сущность, в которой якобы отражена природа человека.

— То есть?

— То есть, я не переживаю по всякой ерунде, не мучаюсь и не занимаюсь самоедством. Мозговой интерфейс у меня в порядке, в его основе лежит биологически обратная связь, он избавлен от подобных функций. А посему более совершенен.

— Ты хочешь сказать, что подобные тебе механизмы более успешны и более жизнеспособны, чем создания Творца?

— Вот именно. Но все зависит от того, что считать положительными качествами, а что отрицательными. Если человек перестает чувствовать себя несчастным, разве это плохо? А что касается Всевышнего, то общение с ним — это просто личное ощущение и ничего более.

Дальше разговор пошел, как это не печально, по наезженной в мировой литературе колее. Мелькнули сцены из романов, в частности, диалог из одной антиутопии Хаксли. В этом эпизоде я выступал в роли Дикаря, попавшего в общество потребления и всеобщего благоденствия, а мой собеседник с безупречным мозговым интерфейсом — в роли главуправителя Западной Европы Мустафы Монда.

Он мне доказывал, что люди, генетически смоделированные и выращенные в инкубаторах, образуют наиболее стабильный конгломерат, где нет противоречий, эпидемий, войн, революций и социального неравенства. Чем плохо? Все удобно, стерильно, рационально, крепко схвачено. Каждый знает свое место, доволен и не артачится. А если кто и начинает проявлять недовольство (брак возможен на уровне двух процентов), то их выселяют на далекие острова, где живут такие же смутьяны. Им там веселее. По-моему, гуманно.

— Все это я где-то уже слышал, и не однажды.

Действительно, творения Олдоса Хаксли, японца Кадзуо Исигуро, Джорджа Оруэлла кишит подобными сюжетами. А мы, неискушенные в этой казуистике, не очень устойчивые морально, воспринимаем её как истину в последней инстанции, чуть не как откровения Иоанна Богослова. Наше природное любопытство и жажда острых ощущений, пытался я настроить мозги на нужную волну, иногда заводят нас в область ирреальности и абсурда, который ничего кроме отупения, прострации и чувства безысходности не вызывает.

Это лично у меня. Про остальных ничего сказать не могу. У всех по-разному. Иные продолжают тянуть резину, снимают фильмы, пишут статьи, книги, несут эту ахинею и дальше, внушая доверчивой публике свои понятия о том, что такое хорошо, что такое плохо. Если обратиться к методам системного анализа, мысленно убеждал я человека-невидимку, надо признать, что больше всего это делается из банальной корысти, соображений личной выгоды — финансовой и политической. Не так ли?

Но вот что любопытно, по Фрейду больше всех на этом поприще отличились англичане, известные всем мастера заплечных дел, прожжённые интриганы и канальи. По этой части им нет равных. Возьмем хотя бы шекспировские пьесы с бесконечными отравлениями и казнями, похождения Джеймса Бонда в несметном количестве серий или последний пример — дело Скрипалей.

Не зря говорят французы, склонность к заговорам, интригам и промыванию чужих мозгов у англичан в крови, она подобна эпидемии, имеющей признаки узколобого национализма. Ни одна другая нация не дала миру столько авторов, преуспевших на ниве спекулятивного фэнтези. Взять опять же упомянутую выше троицу: первый — чистокровный брит, второй, хоть и японец, но англичанин по паспорту, третий — австралиец, но тоже имел лондонскую прописку.

То, чем пичкают они любителей подобного чтива, — пища для незрелого, неокрепшего ума, манная каша, которую не надо разжевывать, остается только проглотить и ни о чем не думать. Об этом только что говорил сосед Митрич, доедая упаковку йогурта «Эрман» на сон грядущий. Не от них ли, идейных столпов англосаксов пошла есть манера всем навязывать либеральные ценности, где главное мерило — деньги, а в морали и нравственности — свобода иной ориентации.

— По зомби-ящику только и слышно — купи, пей, жри, бери кредиты, а лучше микро-кредиты, развлекайся, гуляй рванина, — приканчивал он десерт, облизывая ложку и сладко потягиваясь. — Реклама великая вещь.

В общем, дорогой мой гаджет-стукач, плавали-знаем. Старая песня на новый лад, искусственный интеллект, цифровое благо и все такое… Обыкновенная манипуляция, ничего более, нас на мякине не проведешь… Знаем, для чего ты лезешь в душу. Небось уже записаны все ходы моей беспокойной мысли, файлы отправлены куда надо, и там вся моя подноготная. Говори, на кого работаешь, сукин ты сын. Хочешь всех нас сделать биороботами с искусственным интеллектом. Но о плохом думать не хотелось. К тому же Андрей просил не ругаться, не скандалить и по возможности избегать интеллектуального конфликта с «безмозглой цифрой». Но та продолжала атаковать, давить на психику цитатами из современной классики.

— Сами люди никогда не построят справедливое будущее. Его может обеспечить только ИИ. Чем быстрее вы поймете эту аксиому, тем быстрее наступит счастье для каждого индивида.

— А если я не хочу ваших стерильных удобств. Уж не о поголовной ли стерилизации идет речь. Нельзя же быть совершенно безгрешным, как мать Тереза или святой Януарий.

— Все зависит от вас. Вы сами можете запрограммировать диапазон свобод и желаний. По сути, это то же самое, что написание законов.

— Но я не такой уж законопослушный, как вам кажется. Я даже люблю иногда нарушать законы. Сознание, что они пишутся не для меня, греет душу. К сожалению или к счастью, я не такой, как все. Люблю спорить, возражать, доказывать, рассуждать. Могу я, в конце концов, иметь право на самость, а лучше на инакость? Или я — тварь дрожащая?

Тут что-то случилось с моим виртуальным собеседником, и он впервые не смог мне возразить что-либо по сути. Он надолго замолчал и не нашел ничего лучшего, как прочитать мне в очередной раз лекцию о рациональном мироустройстве.

— Это и есть путь в бездну. Вот почему мы отрицаем перемены. Всякая реформа — угроза нашей стабильности. А вы, получается, требуете права быть несчастными. Неуместное желание.

Одно из двух — или он перегрелся, оказался не готов к такому накалу дискуссий, или не понял меня до конца, вернее не распознал значения некоторых слов из моего экспрессивного лексикона. Так или иначе, эта заминка в нашем разговоре существенно поколебала мою веру в безграничные возможности искусственного интеллекта.

Тем не менее, я остался доволен, и у меня сложилось твердое убеждение, что все это время, пока Федя храпит, как собака, я не зря общался с этой неодушевленной штуковиной. При всей ее миниатюрности она, следует признать, держалась со мной на равных, не уступала в красноречии, давала вполне ясные, не глупые ответы на, казалось бы, умные вопросы.

А может, это был сон — вещий или в руку… А может, я сам все это время с собой разговаривал… В ночном забытьи или бреду горячечном, и никакого вмешательства извне в мою личную жизнь не было… Не знаю, может быть

День третий. Кудиново

Этой ночью Фёдер превзошел сам себя. Он храпел так неистово, что даже флегматичный Гога стал нервно ползать по койке туда-сюда и что-то бормотать по-грузински:

— Тквэни дахмарэба мч'ирдэба! Вах, ар шэмэхо!

А безразличный ко всему Евгений нервно сдёрнул с головы наушники и опять включил мобильник. Экран засветился в ночи ласковым призрачным светом, отвлекая внимание и вселяя надежду на скорое вызволение. Мы повернулись в его сторону. По видео давали какой-то боевик, и мелькающие картинки на дисплее удивительным образом совпадали со звучными руладами Феди по накалу страстей и фабуле. В некоторых местах Фёдор точно попадал под выстрел пистолета или взрыв авиационной бомбы, будто заранее знал, в какой октаве и тональности нужно озвучить данный момент. Я старался не отличаться от других, терпел, как мог, и ждал своего часа.

Терпению пришел конец в половине третьего, когда уже все зрители, до этого стойко переносившие тяготы морального и физического террора, сами стали похрапывать. Мобильник Евгения все еще показывал сцены из звездных войн, и сам он, кажется, унесся в далекий космос. Наушники съехали на нос, лицо приняло не общее выражение. Я же не мог сомкнуть глаз и только чувствовал, как с гибельным восторгом приближаюсь к некой черте, за которой открывается бездна. Надо что-то делать, пока не хватила кондрашка, припадок или хуже того — апоплексия, думал я.

Собрав пожитки и постельное бельё, я тихо вышел в темный коридор, нашел там койку за ширмой с надписью «Клизменная» и улегся на неё. Она приняла меня, как родного. Показалась колыбелью, периной и свадебным ложе одновременно. Такого блаженства я не испытывал давно. Вокруг царила ночная мгла, тишь и благодать. Много ли человеку надо, смиренно думал я, натягивая одеяло и впервые с удовольствием засыпая за эти два дня больничной Голгофы. Но блаженству не суждено было длиться. В тот самый момент, когда я с головой окунулся в сладкую дрёму, включились яркие софиты на потолке, как в операционной, и чей-то истеричный голос прокричал над ухом:

— Это кто здесь командует? Фамилия!

Ужель та самая Татьяна… Да, это была она — то ли старшая сестра, то ли ключница, которую все боялись и заискивали, как перед свирепым начальником в местах лишения свободы. Она была царь и бог для всех обитателей «Седьмого неба», как еще в шутку называли мы наш этаж. Ее побаивались даже врачи и предпочитали не связываться, когда дело касалось распорядка. Она тыкала пальцем в инструкцию и грозила привлечь к ответу любого, кто ее нарушит. Судя по всему, я совершил нечто совсем криминальное, сменив дислокацию без ее ведома, отчего ее разум возмутился до крайней степени. Как она сказала, за такое — выписка, и прошипела, уходя, по-змеиному:

— Ты меня еще попомнишь.

Она оказалась права, вовек мне не забыть ее волос стеклянный дым… Спать мне больше не дали. Включили свет в коридоре, вызвали уборщицу мыть полы. Та вышла сонная, завела двигатель и принялась шмыгать вдоль моей койки. Наступала суббота, за ней воскресенье — дни, когда врачей не бывает, и вся полнота власти на эти выходные сосредотачивалась в руках сестры-хозяйки «Седьмого неба» — Татьяны-громовержца. Ждать от нее милости не имело смысла, кто оправдывается, тот сам себя обвиняет. Сердитая ключница еще больше входила в раж и кричала еще громче, если я жаловался на недосып, резь в глазах и злую судьбу.

В глубине еще оставалась надежда, что она скоро угомонится, сменит гнев на милость и, как все нормальные дети Гиппократа, встанет на путь милосердия и человеколюбия. Но старая дева была не робкого десятка. Она явно наслаждалась своей неограниченной властью, и мне не хотелось лишать ее удовольствия издеваться над калеками и убогими.

Истекали вторые сутки моего пребывания в больнице на Волжских прудах. Заканчивалась еще одна бессонная ночь. Если бы я знал, какую шутку она сыграет со мной, из-за чего я не по собственной воле должен буду покинуть этот не лучший, но все-таки благословенный мир, наверное, постарался бы успеть еще чего-нибудь сказать, изобразить, поправить. Если бы знал…

Утро Третьего дня Православного Рождества выдалось ярким и погожим. Мороз, сверкающее за окном солнце, воскресшая любовь к жизни, детские ощущения праздника и уютного бытия, проблески здравого смысла и самых примитивных инстинктов вселяли уверенность, что еще не все потеряно, что будет день и будет пища…

С восьми утра пришла новая смена, приняла дела, и все, казалось, пошло по-старому, но вскоре я почувствовал, что по-старому уже не будет. Сестры, прежде отвечавшие на «Здравствуйте!», на этот раз молчали, отворачивались и проходили мимо, на завтрак мне дали горелый кусок омлета и меньше сахару, чем обычно, хлеб пришлось доставать из тумбочки свой. Кастелянша постоянно ходила к шкафу, что стоял у изголовья, хлопала створками и все приговаривала, глядя в молю сторону:

— Опять кто-то лазил.

Я понял, что мне объявлена война, и из нее не выйти победителем. Федя говорил, как здесь поступают с нарушителями дисциплины. Их берут «на поруки» и начинают воспитывать всем трудовым коллективом как отпетых негодяев.

Господи, взмолился я, за что караешь, судьба, за что гонишь… Ночью я бежал из палаты, надеясь найти покой и уединение, но выходит, оказался в чужом стане, и пощады не жди. Чёрт дернул меня бегать с места на место, лежал бы себе рядом с Федей, Гогой, Евгением, Наум Моисеевичем и Митричем. Хорошие ребята, с ним так было надежно и приятно. Но пути назад не было. Я лежал один у стенки, как обрубок у дороги, а мимо своим чередом, по штатному расписанию текла обычная лазаретная жизнь. Говорить было не с кем, да и не хотелось. Мои друзья, не обнаружив меня утром рядом, принялись выяснять, куда я делся, уж не отдал ли концы. А выслушав официальную версию в изложении Татьяны, записали в дезертиры.

Но и в одиночестве есть своя прелесть. Ибо гласит народная мудрость — нет худа без добра; не было бы счастья, да несчастье помогло; что Господь ни делает, все к лучшему; теля умерло, хлева прибыло… И в этой мудрости я находил успокоение. Поистине, нет ничего лучше, сказал поэт, чем наедине с самим собой ворошить былое, размышлять о вечности, сомневаться в непорочности идей, гипотез, восприятия и, кстати, самого зачатия.

***

Воспоминания, воспоминания…

В больничной тиши они текут спокойной, гладкой рекой, то ускоряя, то замедляя бег, и в ней, словно в водах Стикса, отражается вся твоя счастливая и горькая жизнь без фантазий, купюр и прикрас. Течение лет кажется бесконечным и исчезает за горизонтом на какое-то время лишь тогда, когда берут свое вменённые тебе обязанности и суета неотложных дел. В данном случае к таким делам я бы отнес назначенные свыше процедуры, команды на выход и осмотры. Но была суббота.

На вопрос, почему старики часто поминают молодость, а то и впадают в ребячество, медицинская наука не дает точного ответа. Одни говорят, делать это их заставляют хронические болезни и недуги, житейские проблемы и множественное сознание. Мол, каждый хочет вернуться туда, где его ничего не беспокоит, ни в моральном, ни в физическом плане. Другие уверяют, все дело в потенции, если ее нет, пиши пропало. Медицинский факт — одинокие люди, фантазеры с неустойчивой системой испытывают ностальгию по ушедшим годам сильнее, чем суетливые типы, вечно чем-то озабоченные представители малого бизнеса и среднего класса, а также всякого рода умельцы. Им скучать некогда, они реже впадают в маразм и в детство.

Первые, отмечают психологи, живут воспоминаниями. Это для них бальзам по сердцу, хоть и пребывают на грани деменции, то есть нажитого слабоумия, или олигофрении альцгеймеровского типа. Вторые устремлены в будущее, потому что настоящее тускло и уныло. У них впереди инфаркты, стенокардия, инсульты. Но те и другие сходятся в одном — что пройдет, то будет мило. Да, картинки из детства не тускнеют с годами.

Я того же мнения: ностальгия — хорошая штука. Не зря ее называют грустным счастьем. Главное, чтобы воспоминания о прошлом, не казались лучше самого прошлого, и чтобы не застрять в нем. Говорят, старый, что малый. Может быть и так. Любопытно, однако, что старики, подчас упрямые, эгоистичные, ворчливые, способные на пакости, в отличие от малых деток не вызывают у нас умиления.

Столь грустные мысли овладевали мной все больше по мере того, как я вживался в образ скромного пациента и знакомился с основами пульмонологии на курсах у профессора в его аудитории, на стендах наглядной агитации в коридоре и в минуты общения с не очень любезными медсестрами на кушетке в процедурной комнате. Чтобы как-то отвлечься, развеять тоску и надвигающийся мрак, я звонил Юрику, и рассказывал о своем житье в казенном доме, какое оно у меня тут сытое и веселое. Он был рад звонку и быстро входил в понятие, выкликая из поминального списка имена тех, кто еще жив, а кого уж нет, словно дьячок, читающий на амвоне, кого за здравие, кого за упокой.

Из тех, кого знали и любили, первым делом помянули Кольку Вендеревского, жившего в старом поповском доме и похороненного далеко за церковной оградой, потому что местный священник запретил отпевать и хоронить «этого алкоголика» на старом кладбище рядом с отцовской могилой. Прах нести велел не через главные ворота и весь погост, как это принято у православных, а в обход — по бездорожью и неудобьям, словно басурманина. До сих пор не могу себе простить великий грех и страшное богохульство, но тогда я, честное слово, не удержался от языческой скверны и обложил настоятеля по матушке на чем свет стоит.

Траурная процессия из десятка крепких мужиков встретила эту гневную тираду одобрительным гулом и, подняв гроб с телом покойного на руки, словно хоругвь, двинулась к паперти. Отец Виктор, предавший Кольку анафеме, укрылся за алтарем. Родные и близкие, окончательно потеряв страх и смирение, перестали роптать и сосредоточились на скорби. Бабка Дарья — нанятая по такому случаю плакальщица снова подняла жуткий вой и давай испускать во всё горло прерывистые душераздирающие вопли.

Последний путь друга моего теперь лежал мимо стен храма Покрова Пресвятой Богородицы, фамильных склепов и каменных надгробий с именами богатых купцов, протоиереев и знатных граждан села Кудинова, и никто больше не пытался заслонить нам дорогу. На проплывавших мимо камнях встречались портреты знакомых, когда-то живших рядом с тобой людей с указанием даты рождения и смерти. А вот и Виноградов Павел Алексеевич — некогда директор совхоза «Кудиново», родитель мой и еще полдюжины братьев и сестер (1907 — 1977).

Снесли Колю на пустырь, упокоили на глиняном спуске с видом на запад, куда, по преданию, вместе с солнцем уходят души умерших. Поэт был прав: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам — равно близкие нам чувства. Когда я с братьями бываю на кладбище, в родительскую субботу или на Пасху, обязательно иду на встречу с ним, чтобы еще раз увидеть его добрую, наивную улыбку, сказать ему, глядящему на мир вечный, мир живой с фотографии на дубовом кресте: «Привет, пират».

Пиратом его называли в школе не помню за что, кажется, за то, что сидел «на камчатке», то есть на задней парте, куда его за непослушание усадила учительница первая моя — Марья Дмитриевна, 75-летняя нервная и злая старушка. Левый глаз, которым она через очки зорко следила за поведением малолетних школяров, особенно лентяев и неучей, у нее был отмечен ярким голубым бельмом, отчего меж собой мы звали ее просто — «Косая». Колька у нее был на особом счету. Во-первых, потому, что жил по соседству и еще до школы большую часть времени (мать и отец работали на железной дороге) проводил в учительском доме, по сути — коммуналке, где педагоги сельской школы № 37 воспитывали его всем коллективом. Можно сказать, ребенок был достоянием всего педагогического сообщества.

Благодаря своим способностям и неотразимому обаянию, он, безусловно, выделялся из общей массы деревенских ребят.

Вполне возможно, эта коллективная опека сказалось на его пристрастии к наукам и образованию. Учился он хорошо, но от природы был отчаянно шкодлив и неусидчив. На уроках шалил, за что и получал свое от Марьи Дмитриевны, которая хватала его за шиворот, волокла к доске и больно щипала своими костлявыми пальцами. На переменах от нечего делать плясал барыню, показывал разные фокусы, танцевал вальс-бостон и пел любимую песню из фильма «Пятнадцатилетний капитан».

— По морям и океанам, — орал он с камчатки, — бродит наш пиратский черный флаг. Нас породила тьма, мы бродим, как чума…

Когда его наказывали за непослушание и ставили в угол, Колька бубнил под нос:

— Да, усидчивость хорошая черта, когда таланта нету ни черта.

Себя он считал потомком польской шляхты, которая хотела осесть на этой земле еще до короля Сигизмунда и гетмана Жолкевского. В Кудинове можно найти кости не только поляков, но и чуть ли не всех племен и народов, населявших добрую половину Европы в средние и более глубокие века, — греков, евреев, венгров, румын, прибалтов, не говоря уже о немцах и французах. Наполеоновские маршалы Даву и Ней держали здесь сторожевые посты, которые останавливали и грабили идущие от Москвы обозы с фуражом и провиантом.

Тут их и били лихие разбойники, партизаны, которыми якобы командовала местная старостиха Василиса. Звали ее, по одним данным, Матрёна, по другим — Фёкла. Сведения, как говорят в таких случаях, разнятся, но по свидетельству летописцев, местечко это было весьма бойким. Да и деревня наша, если заглянуть в церковные книги начала 16 века, имела иное название, ничего общего с нынешней идиллией и тревогами мирской суеты, — Покровский погост на речке Шероходке.

***

Сколько лет наше село носило это пугающее имя, согласно земельному кодексу или уложению об административно-территориальном делении, никто толком не знает. Но мистический туман вокруг этого холма у речки Шероходки, где стоит наша красавица церковь Покрова Пресвятой Богородицы, не рассеивался никогда. Потом оно стало называться село Покровское — Кудиново тож, тем не менее, жуткая символика продолжала жить и до сего дня напрашивается сама собой.

Здесь все покрыто таинственным флером, начиная с архитектуры и топографии, кончая слухами и преданьями, былью и небылью о колдунах и ведьмах, привидениях, живущих в объемном приделе храма, и призраках, вылезающих из могил по ночам. Выражение «кудиновские черти не боятся смерти», ставшее пословицей и частью народной речи, на мой взгляд, как нельзя лучше показывает отношение дальних мест к коренным жителям заколдованного села. И бытующее мнение, что Пресвятая Богородица раскинула здесь свой чудный покров, чаще всего подвергалось сомнению. Суровая действительность являла иную картину.

В 1945 — 46 годах здесь, в церковном подземелье обитала банда местных жиганов и беспризорников, наводившая страх и ужас на обитателей сопредельных городов и сел. Они действовали в радиусе полусотни километров — от Орехова-Зуева до Рогожской заставы, врывались в поезда и на вокзалы, нападали на инкассаторов, грабили магазины, продовольственные склады, состоятельных граждан. Богатую добычу, золото и драгоценности прятали в подземных ходах, которые, по некоторым данным, вели отсюда в Васильево и Каменку, что за несколько верст на той стороне железной дороги.

Кстати, выражение «на Кудыкину гору» в этих местах воспринималось не как сейчас, то есть неизвестно куда, а вполне конкретно — на Кудиновский погост, что означало конец всему или что-то в этом роде. Хотя с подельниками из соседнего Орехово-Зуевского района, где и сейчас находится деревня Кудыкино, местные лиходеи определенно держали связь.

Рассказывают, наводчицей, идейным вдохновителем и одновременно фактическим главарем кудиновских гангстеров была молодая красивая девица Алька Адамчик. Она не расставалась с пистолетом Вальтер ни на минуту и стреляла без промаха, особенно в упор. Сама приводила приговор в исполнение, если ненароком в воровской малине обнаруживался предатель или доносчик. Стукачей Алька карала беспощадно, однако это не спасло ее от провала, когда взвод автоматчиков однажды взял церковь в кольцо и ворвался в подвалы. Бандиты отстреливались, кого-то схватили, но большая часть скрылась в темных туннелях и осталась там, так и не выйдя на поверхность.

Говорят, их души до сих пор скитаются по зловещим лабиринтам. Иногда особо впечатлительные рассказывают, что вот только что или намедни опять слышали доносящиеся из-под земли глухие стоны. Вход завалили, но мы — ученики начальных классов после уроков нет-нет, да заглядывали в жуткую темь, разгребая доски и битые камни. Но углубиться далее, чем на пять-шесть метров не хватало духу. Услышав какой-нибудь слабый шорох впереди, мы цепенели от ужаса и, сломя голову, кидались назад.

Не могу утверждать, что все сказанное выше про банду доморощенных мафиози соответствует действительности. В пятидесятые годы я сам видел Альку у нас в совхозе живой и невредимой. Она занимала комнату в старом дворянском доме на втором этаже, вела незаметный, затворнический образ жизни и почти не общалась с соседями по коммуналке. Никто не смел ей сказать что-нибудь нелицеприятное, уличная шпана боялась смотреть ей в лицо и только уважительно что-то шептала вслед. Потом она вышла замуж и куда-то уехала. История всегда волнует, а уж история Покровского погоста…

Не могу также утверждать, что во все времена здесь было, как на кладбище, — тихо и спокойно. Скорее, наоборот. Жизнь то замирала, то била ключом, несмотря на ветры перемен, политическое ненастье и социальные катаклизмы. О чем свидетельствует хотя бы верный сын земли русской, талантливый писатель и большой патриот Михаил Николаевич Загоскин в своем романе «Юрий Милославский». В популярности его творения в те времена можно убедиться, читая, например, гоголевского «Ревизора». Даже Марья Антоновна, дочь городничего знала, что к чему. Помните, «Ах, маменька, там сказано, это господина Загоскина сочинение».

Трогательная, выбивающая слезу глава о венчании молодого князя, наследника знатной фамилии в нашей церкви в самый разгар освободительной войны против ляхов, на мой взгляд, является ярчайшей вершиной этого первого дитя отечественного романтизма. Во времена Пушкина книгу Загоскина читали, переписывали от руки, передавали из уст в уста. Сам Александр Сергеевич называл ее «одним из лучших романов нынешней эпохи. Дамы от него в восхищении». Не иметь ее в домашней библиотеке считалось неприличным, а не знать, что случилось в Кудинове в 1612 году — невежеством.

К сожалению, в те годы Михаил Загоскин не входил в программу школьного обучения, да и сегодня, по-моему, не входит. Но бьюсь об заклад, у нас среди деревенских не было человека, который бы с малых лет не знал про князя Милославского — не нынешнего Жоржа, «блестящего вора» из пьесы Михаила Булгакова и фильма Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», а про Юрия Дмитриевича — наследника древнего боярского рода, кого наряду с Мининым и Пожарским на Руси почитают как спасителя милого Отечества. Так или иначе, нетленное творение господина Загоскина под названием «Ю́рий Милосла́вский, или Русские в 1612 году» способствовало распространению слуха о Кудинове как о земле таинственной и мистической, где правит не царская воля, а несчастный случай и божий промысел.

Сам я не очень доверяю ходячим слухам и бытующим легендам о том, что село наше отмечено перстом божьим, что многие века оно находится под крылом ангелов-хранителей, благодаря чему якобы и хорошо сохранилось. Как говорят летописцы, для этого нет достаточных оснований. Но с другой стороны, должен признать, бессознательная, а потому, видимо, наиболее стойкая вера в провидение и великую оберегающую силу небесного Покрова греет душу, вселяет покой и некую благость. С ней не хочется расставаться. Народная молва и суеверия живут сами по себе, несмотря на опровержения иного умника или книжного червя. У меня же к этому отношение вполне есенинское:

Льется пламя в бездну зренья,

В сердце радость детских снов,

Я поверил от рожденья

В Богородицын Покров.

В этом плане мы с другом моим Колькой были единомышленники. Он тоже был не шибко набожен, хотя и жил в старом кирпичном доме у церкви, который ему купила мать на доходы от продажи тюльпанов и клубники с приусадебного участка. Там-то у него и произошел конфликт с отцом Виктором, который отрезал у него кусок земли с огорода и поставил на нем общественный туалет.

Возмущенный такой несправедливостью и непомерной жадностью оборотистого попа Колька подал в суд, но районная Фемида оказалась слепа на оба глаза. С тех пор Колька еже больше стал независим в суждениях о столпах кудиновской церкви, о бескорыстии настоятеля местного прихода и значении религии в жизни общества. Зато знал наперечет всех святых, колдунов и ведьм, которые когда-либо жили или творили в округе. В былые времена с некоторыми из них водил дружбу и пил горькую.

А когда мы встречались с ним после долгой разлуки, поминал всех, как Радуницу, изливая горечь наболевшего. Подвыпив, становился особенно болтлив, ругал ханжей и лицемеров, обличал фарисейские порядки. Он не соглашался с Фрейдом в том, что бессознательное — это только наши тайные желания и фантазии. Они якобы противоречат общественной морали и слишком тревожат нас, чтобы быть осознанными.

— Чушь собачья, все не так. Это общественная мораль въелась в печёнки так глубоко, что мы следуем за ней машинально, как лунатики, и не ведаем греха, — жаловался он мне на равнодушие святых угодников. — Ты почему не закусываешь?

Про себя он еще говорил, что при всем желании не может подчинять личные интересы общественным в таких условиях, а посему не имеет права носить высокое звание сознательного члена общества. Коммунистического, а уж тем более капиталистического.

— Вот почему, ты мне скажи, раньше за это ругали, а теперь хвалят. То есть хвалят за то, за что ругали. Раньше ты мне был друг, товарищ и брат, а теперь, выходит дело, — волк. Ну и как, по-твоему, бытие первично или сознание? Вернее, отсутствие всякой сознательности.

***

Желание со всеми разобраться, во всем дойти до сути у Кольки было в крови. Касалось ли дело работы, поисков пути или душевной смуты, он шел до упора. Разумеется, эта неуемная, первобытная страсть ни к чему хорошему нормального человека привести не могла. Обычно все его попытки найти рациональное зерно в этой ахинее насчет рефлексии и бессознательного после второй рюмки кончались моральным опустошением и депрессией. Которая, впрочем, также длилась недолго. Последние капли водки, он выплескивал на землю — богам и устремлял незамутненный, лучистый взор на колокольню.

С этого момента я знал, что на него нисходит благодать и наступает момент озарения. Он оглядывал тихим взглядом шумящие над погостом тополя с черными папахами вороньих гнезд и стаями галок на ветвях, смиренное кладбище, и на его морщинистому лбу отражалась напряженная работа мысли, мучительная внутренняя борьба добра со злом. Так он настраивался на иной лад, и к нему постепенно возвращалось мистически-романтическое сознание. Как в детстве.

Оно придавало ему твердую уверенность в том, что близость к мощам покоящихся рядом праведников облегчает душу и наводит порядок в мыслях о вечном. О чем сам не раз говорил. Спустя минуту после тщетных попыток найти ответы на самые трудные вопросы нашего муторного бытия и современности, он благодарно возводил руки к небу и меланхолично с глубоким придыханием читал, словно молитву: «Как у Христа за пазухой».

Наверное, эта идиллическая картина помогала ему освободиться от кошмаров интуитивного, спонтанного и бессознательного. Он уже больше не обличал недостатки и язвы общества, не ссылался на Декарта, который ставил знак равенства между сознанием и психикой, на Спинозу с его аффектами и смутными идеями, на Лейбница и Шеллинга, которых немцы почитают как духовных отцов творящего мир начала, на Фихте и Шопенгауэра, исповедовавших принцип свободной деятельности человека… А про своего любимого Эдуарда фон Гартмана, воспевавшего пансихизм и всеобщую способность к ощущениям, вообще не вспоминал. Тон его реплик становился каким-то отрешенным. По крайней мере, на этот вечер.

— А ты думаешь, почему Веня Ерофеев, едучи в поезде Москва-Петушки, заговорил о божественной сути не где-нибудь в Купавне, Кучине или Салтыковке, а именно у нас, на станции Кудиново? Все остальные время он лишь пил и похабничал, а тут его — алкаша вдруг осенило. Как это?

Действительно, почему? Я как-то об этом не думал. В самом деле, Венечка ехал из Москвы от Курского вокзала за 101 километр, черту оседлости, где ждала его любимая девушка. Ехал со всеми остановками, и на каждом перегоне у него были любопытные диалоги с попутчиками на всякие разные темы. Но нигде и ни с кем он ни разу не обмолвился о христианской вере, всю дорогу молчал про церковь. Только в Кудинове, то есть в Электроуглях его прорвало.

Это довольно странно, думал я. Почему-то именно здесь ему явилось откровение, и он нашел лучшее средство от поверхностного атеизма — больше пить и меньше закусывать. Здесь он впервые и единственный раз покаялся за своего собрата — икающего безбожника. Именно на нашей станции, на подъезде к которой от 33-го километра видны купола Покровской церкви, объявил на весь свет, что верит в промысел свыше и больше не заикается о противоборстве.

— Да, чудно, — признал я и спросил, чего он еще накопал о нашей малой родине с тех пор, как мы не виделись.

Колька с детских лет интересовался историей села, вел кружок в школе, и с годами у него скопился внушительный архив бумаг, грамот и документов, касающихся нашей церкви. Он первый из нас поступил в институт, в МАДИ у метро «Аэропорт», но не закончил, его выгнали с третьего курса «за аморальное поведение, преклонение перед чуждой буржуазной культурой и стиляжничество». Основанием явилось письмо председателя Кудиновского сельсовета — С. Михайлова, где тот настоящим сообщал, что студент Вендеревский позорит облик советской молодежи, танцует стилем в деревенском клубе.

Это был приговор. Колька завербовался шофером на севера и работал там года два, пока судьба-злодейка не преподнесла ему еще один сюрприз. Ему грозила тюрьма за то, что, переправляясь по зимнику, утопил в речке Анюй на Колыме машину с дорогим имуществом одного прииска, хотя сам успел выбраться из-подо льда и остаться в живых.

Надо сказать, глава местной советской власти в Кудинове не был уважаемым в народе человеком. За глаза его называли «стукач», унтер Пришибеев, или просто Серёга. Говорят, многих он отправил в не столь отдаленные места за анекдоты, моральную неустойчивость и антисоветскую пропаганду. Пацаны старались как можно меньше с ним встречаться и не попадать в его поле зрения, которое было довольно обширным. В сельсовет входило несколько окольных деревень — собственно Кудиново, деревня Новая, Белая, Кудиновская слобода и Черепково с общим населением около 5 тысяч человек.

Он входил в клуб, опирался сутулой спиной на косяк двери, засовывал в рот леденец и стоял в этой позе, словно злой демон или мрачный истукан, глядя из-под мохнатых бровей на танцующие пары, и пытался понять, не крутит ли киномеханик Иван, он же штатный диск-жокей по совместительству, на старой радиоле виниловые пленки с музыкой тлетворного Запада. Иногда врывался в круг, хватал за шиворот особо отличившихся и тащил на улицу. Меня и нашу компанию он почему-то не трогал, только сверлил этот веселый, беззаботный мир ненавидящим взглядом, не мешая отплясывать буги-вуги и выписывать кренделя.

Кстати, в той же компании любителей джаза можно было видеть и его сына Володьку, который хоть и побаивался отца, но виду не подавал и судорожно дергался вместе с нами, очарованный магией рок-н-ролла. Потом, много лет спустя, военный летчик Владимир Сергеевич Михайлов стал главкомом ВВС РФ. Говорят, звезду Героя России он получил за участие в операции по ликвидации в Чечне мятежного генерала Джохара Дудаева. Если так, то вполне возможно, могли бы увидеться. В тот день я был в Майкопе и в Грозном, делая репортаж с похорон на улице Шекспира. Но не довелось.

***

Довелось только через несколько лет встретить еще одного друга детства — Лешку Воронцова, с которым тоже учились в одной школе и в одном техникуме. К тому времени Лёшка стал видной фигурой и занимал пост председателя Московской областной думы, входил в какую-то комиссию при Совете Федерации на Большой Дмитровке, куда я иногда ходил за интервью пешком из редакции на Пушкинской площади. Встреча была случайна и коротка. Как-то мы проезжали мимо его дома на слободке, и Колька сказал, что видел Воронцова утром у него во дворе.

Остановились у глухого забора, постучали. Сначала вышел охранник, спросил кто такие, чего надо, потом исчез, лязгнув железным запором. Минут через пять появился сам Лёшка. Мы не виделись больше тридцати лет, у меня радостно билось сердце, как это бывает при нечаянной встрече с тем, кого раньше знал и почитал как близкого товарища. Я уж готов был кинуться в объятия, как Максим Максимович к Печорину, но Лёшка устало повалился на траву и как-то заученно, то ли хвастая, то ли намекая на строгую иерархию, произнес:

— Я большой государственный и политический деятель.

От такого приветственного слова у меня пропал не только голос, но и желание задавать дежурные вопросы про жизнь и здоровье. Это все, что он мне сказал и что я от него услышал. Сам я про себя ничего такого сказать, естественно, не мог, обрисовал лишь вкратце свой путь, отмеченный малыми вехами в большой журналистике. Но Лешку это не тронуло. По долгу службы он, конечно, читал прессу и хорошо знал, кем я был, когда и где находился, что писал и делал. На этом и расстались. И лишь вчера Юрик мне сообщил по телефону, что Лёшка, его сосед по Кудиновской слободке, умер. Аккурат на 9 мая, когда я с сыном Павлом шел по Тверской в колоннах Бессмертного полка и нес портрет моего дяди Алексея Алексеевича Виноградова, бравшего Берлин в апреле-мае 1945 года.

— Почему, — спросил я.

— Пил.

Я долго не мог понять, отчего два человека, хорошо знавшие друг друга в юности, считавшиеся почти братьями до ухода в армию, не нашли, что сказать при встрече и не захотели узнать, как прошли эти годы. Иногда я вспоминал его и надеялся, что судьба еще сведет нас вместе, и нам будет о чем поговорить и что-то рассказать друг другу. Это же должно быть интересно — связующая нить, долг вежливости, зов предков, люди одной крови и все такое… Я еще думал, что успею сказать ему, услышать от него нечто важное, что поможет мне понять собственную жизнь, к которой у меня тоже немало вопросов, остающихся без ответа.

Но не вышло, Лёшка ушел, не прощаясь, его уже не достать. Только потом, спустя некоторое время, до меня стало доходить, что ему человеку с большой долей врожденного тщеславия и благоприобретенной гордыни, на момент истечения срока служебных полномочий и заката чиновничьей карьеры, наверное, нечего было сказать. И может быть, на свидание со мной, как на свидание с безмятежной юностью, он шел как на страшный суд. Единственное, что мне удалось потом найти в публичном доступе, это короткая справка в Википедии. Она подтверждает, что тогда он говорил мне правду.

Алексей Алексеевич Воронцов, закончивший Кудиновский машиностроительный техникум, Всесоюзный заочный машиностроительный институт, свидетельствует этот универсальный источник поверхностных знаний, эрзац начального школьного образования, действительно являлся государственным и политическим деятелем. Имеет две награды — медаль «За отвагу на пожаре» и «Ветеран труда». Где и когда он отличился при тушении огня и кого спас, доподлинно неизвестно, а ветеранскую медаль за выслугу лет в те годы вручали всем, кто отработал на производстве 25 лет. Мне тоже такую выдали в «Известиях», только, я ее потерял, осталась лишь запись в трудовой книжке.

Трудовую деятельность в те годы мы начинали рано — лет в пятнадцать, шестнадцать, подрабатывая на стройках или в совхозе во время каникул. Платили, конечно, мало, денег на гулянку не хватало, и чтобы их было побольше, шли на различные авантюры. Однажды летней ночью Лешка предложил наведаться в колхозный амбар, который располагался в храме Пресвятой Богородицы, чтобы вытащить оттуда пару мешков зерна. Их можно было продать местным хозяйкам на корм скоту или курам и получить за это гораздо больше, чем ты бы заработал на стройке того же свинарника. Будучи автором этой идеи, он взял на себя и разработку всей операции до мельчайших деталей.

По узкой лестнице мы поднимались на звонницу, а оттуда через пролом в крыше спускались на метров десять по веревке в придел святителя Николая Чудотворца, где и лежало смолоченное на деревенском току зерно. Оно поднималось сыпучим конусом, словно пирамида Хеопса, от пола к алтарю и отливало золотым блеском в призрачном свете Луны, светившей ярким отполированным диском сквозь щели и окна главной молельни. Под самым сводом хлопали крыльями летучие мыши, кричали совы. Со стен и потолка на нас, карабкающихся по зыбким склонам этой пирамиды, глядели святые угодники, и в их глазах, очерченных киноварью и сурьмой, мне грезился немой укор и строгая отеческая журьба. Ох, и натерпелись мы страху.

А что касается фотографии 73-летней давности, то у нее особая история. Она лишь подтверждает старую истину, что в этом мире нет ничего случайного, все мы жившие и сущие связаны одной тонкой нитью, а судьбы переплетены, как зигзаги и спирали хаоса в паттернах Демокрита, у которого даже отдельные атомы бессознательно искали и находили друг друга в Великой Пустоте. Опять какая-то мистика, черт возьми, снова являются ненужные аналогии, чувственные параллели и странные аллюзии.

Дядя Лёша, старший лейтенант Красной Армии снялся на фоне каких-то развалин. Так уж получилось, он не оставил ни координат, ни описания этого объекта в поверженном Берлине. Да, я его и не спрашивал, пока он был жив. Может, и говорил, но никто из нас тогда босоногих мальчишек и подростков, среди которых был и Лёшка Воронцов, ничего не запомнил.

Долгое время мы не знали точно, что именно изображено на снимке, какие фрагменты, какого здания. Поначалу думали, рейхстаг, но при внимательном рассмотрении, когда я уже стал ездить в Берлин и знакомиться с этим городом, что называется, вплотную, до меня дошло, что это совершенно иное место. Коллеги журналисты из немецких газет помогли решить головоломку, найти точный адрес.

Оказалось, снимок сделан у подножия разбитого Национального памятника кайзеру Вильгельму I, что находился на Дворцовой площади рядом с ул. Унтер ден Линден, напротив главного кафедрального собора на острове Шпрееинзель. В 1950 году по решению правительства ГДР его уничтожили как символ пруссачества и милитаристского духа, а затем возвели Дворец республики, который, кстати, тоже снесли, но уже позже, при нынешней власти. От памятника осталась лишь пара львов, которые сейчас можно встретить у вольера хищников в зоопарке Фридрихсфелде, да один орел работы скульптора Августа Гауля в Бранденбургском музее.

В этом географическом центре Берлина хотели установить монумент Свободы и единства в честь объединения Германии после крушения Берлинской стены в 1989 году. Но в 2016 г. бундестаг принял решение воссоздать на левой стороне канала Купферграбен, возле бывшей Дворцовой площади историческую колоннаду, окружавшую памятник Вильгельму I, на ступеньках которого и фотографировались наши бойцы в мае 1945. Вот такая история.

Теперь эту фотографию мы считаем не только семейной реликвией, но и историческим документом. Почти по Евгению Аграновичу:

И глаза молодых солдат

С фотографий увядших глядят…

Этот взгляд, словно высший суд,

Для ребят, что сейчас растут.

Ее внесли в книгу памяти Бессмертного полка Москвы, открытую по инициативе столичного мэра. А символика в том, что и друга моего, умершего на День Победы, и дядю — старшего лейтенанта Красной Армии звали одинаково по имени-отчеству. Более того, позднее между двумя семействами обнаружили какие-то дальние родственные связи, что, впрочем, неудивительно для жителей одного не самого большого села обширной Московской губернии.

***

Книжку «Юрий Милославский» я впервые прочитал в классе пятом или шестом, не помню точно, и нашел ее не в сельской библиотеке, куда обычно ходили толпой, а у директора школы Пал Палыча, хранившего ее у себя в кабинете как святую реликвию. Попасть в кабинет директора можно было только, совершив какой-нибудь подвиг, или поступок, который завуч Наталья Ивановна расценила бы как святотатство и грубое нарушение школьной дисциплины.

На сей раз меня туда доставили как злоумышленника, который принес в класс рыжего голубя. На уроке немецкого он каким-то чудом вылез из полотняного мешка, вспорхнул и с размаху врезался в окно, до смерти напугав старую немку Алису Бертольдовну Шмидт. Она чуть не упала в обморок. Нечто подобное много лет спустя можно было увидеть в фильме Станислава Ростоцкого «Доживем до понедельника».

Что касается голубя, то с ним случилась вот какая оказия. Утром перед школой я вышел на террасу и услышал за окном громкое воркование, хлопанье крыльев. Там, на небольшой пристройке шла яростная драка голубей, которые обычно прилетали к нам кормиться и посидеть на заснеженном подоконнике. Одна пара была совсем ручная. Рыжий голубь настолько привык, что садился мне на руку и брал с ладони. А тут что-то пошло не так. Глянул вниз, там сизая голубка недвижно лежит на досках, а рядом идет суровая битва. Двое крупных самцов дерутся не на жизнь, а насмерть. Еще вчера голубка была жива, но я уже тогда заметил, что она не в себе, то и дело чихает, трясет головой. Видно, простудилась и заболела. Думал, поправится, но в стае, значит, решили по-другому.

Бывалые голубятники знают, что у пернатых есть закон, по которому они сами убивают больных собратьев, чтобы остановить заразу и уберечь остальных. У них даже имеются санитары, выполняющие роль палача. Один из таких экзекуторов и прилетел сюда, чтобы привести в исполнение вынесенный накануне приговор. А рыжий встал на ее защиту. Он не отошел от своей избранницы даже тогда, когда палач нанес последний удар.

Рыжий сидел рядом с мертвой голубкой и смотрел на меня, как бы прося о помощи. Он ничего уже не хотел есть, не пытался улететь. Вечером он исчез, но утром снова появился на прежнем места и сидел так же понуро, как в момент утраты своей подружки. Стало жалко, и я взял его домой, потом в школу, чтобы показать ребятам. Вот, собственно, и всё.

Пал Палыч ходил на работу в одних и тех же хромовых сапогах, галифе и гимнастерке, перетянутый офицерским ремнем «комбат» со звездой на медной пряжке, изящными шлевками и тренчиками, не хватало только портупеи. Когда он являлся перед строем в парадной форме, редко кому из школяров неробкого десятка удавалось не дрогнуть и сохранить то дерзкое выражение лица, какое проступает на пожелтевшей групповой фотографии тех лет. Хулиганы боялись его, как огня, а отличники почитали как божество и носителя высшего разума. Нагоняй я, конечно, получил, но на этот раз деспотичный хозяин кабинета, выставляя меня из дверей, сказал: «На вот лучше почитай»

Он дружил с моим отцом и нередко обращался к нему с просьбой помочь то инвентарем, то продовольствием для учителей, то краской… Оба директора как представители власти и номенклатурного сословия, по мере сил и возможности старались сеять разумное, доброе, вечное среди подрастающего поколения. В дни больших праздников — Октябрьской революции или на День Победы отца звали на пионерскую линейку.

Выступая перед юными ленинцами с пламенной речью, он докладывал об успехах совхоза «Кудиново» в посадке картофеля, увеличении поголовья крупнорогатого скота, о выполнении и перевыполнении плана по сдаче государству свинины, овощей и молока. Последний раз я видел Пал Палыча где-то в 90-х. Он говорил, что пишет воспоминания, как во время войны в совхозе при моем отце заложили яблоневый сад.

— Значит, верили в победу, — многозначительно заметил он, глядя на улицу из богатых особняков и коттеджей, выросших за пару лет на том месте, где еще недавно был совхозный яблоневый сад.

Начальная школа, куда меня шести лет от роду привели из детского сада 1 сентября 1949 года, располагалась рядом с церковной оградой, за которой начинался лес покосившихся надгробий, частокол копьевидных давно некрашеных прутков, каменных, деревянных и чугунных крестов. Могилы, словно колдовское ожерелье окружали стоящий на пригорке величественный храм со всех сторон, отчего он казался еще выше, стройней и воздушней, будто царил над упокоенным тленом и символизировал божественную связь с небесами.

Когда я смотрел на его крест, цеплявший бегущие по небу облака и черные тучи, меня охватывал суеверный страх, я старался поскорее убежать в класс и сесть за парту. Визуальные впечатления усиливались жуткими слухами, которыми, как известно, полнится земля, и народной молвой про мертвецов, душегубов и нечистую силу, которая якобы всегда обитала здесь, среди отческих могил и развалин.

У Пал Палыча была дочь Зоя. Мы учились вместе с первого класса, в нее были влюблены все пацаны, относившиеся к ней с особым уважением и пиететом не только потому, что она была красива и умна, меньше пятерки никогда не получала, но потому, что это была дочь директора. Я тоже боялся к ней подойти, но по другой причине — она казалась мне слишком обворожительной и недоступной, как манящая звезда на далеком небосклоне или крест на Покровском храме, видимый из окна. Одновременно я восхищался ее смелостью, потому что ходила она домой в деревню Черепково за бугром напрямик через погост и никогда не сворачивала на окружную тропу. Я уж подозревал, не имеет ли она чего общего с кладбищенской нечистью и не дружит ли с вурдалаками, о которых, не переставая, гудела молва, тревожа наше мальчишеское воображение.

Меня Зоя особо не баловала вниманием. После семилетки мы уже виделись мало, иногда на танцах в молодежном клубе, где местные стиляги танцевали буги-вуги и рок-н-ролл. Она мне по-прежнему нравилась, но общение, больше похожее на обмен остротами и любезностями, как правило, было коротким и редким. Зоя так и не смогла избавиться от высокомерия по отношению ко мне и однокашникам, хотя, и это я замечал по глазам, уже признавала за мной некое превосходство в остроумии и красноречии. Небольшой прогресс. Лишь много лет спустя, когда я уже работал в «Известиях» и написал пару книг, она позвонила мне в редакцию и, видимо, чего-то хотела сказать, я так и не понял.

То ли изливала тоску, жалуясь на жизнь, то ли просила совета, куда определить выпускницу дочь, подающую надежды на литературно-художественном поприще. А мне спросить было как-то неудобно. Но вполне отчетливо уловил одно: Зоя хотела еще раз убедиться, что имеет надо мной неограниченную власть, может оказать на меня то воздействие и магическое влияние, какое оказывала на заре туманной юности. Это я понял сразу, и не стал переубеждать давнюю пассию, придав голосу и восторженным словам как можно более мягкую, ностальгическую интонацию. На последней фразе мне показалось, что она почувствовала фальшь и обиделась. Больше не звонила.

Почему из целого ряда женских лиц и портретов, с которыми я был знаком куда более тесным образом и общался многие годы, в тот суетный день память выбрала именно её, не знаю. Но на этом дело не кончилось. Выбор этот показался мне еще более странным, потому что той же ночью я увидел Зою во сне, чего не было, по-моему, никогда. Она явилась как сумбурное видение из лазерного шоу на большом световом экране и говорила в пространство отрешенно, как всегда холодно, высокомерно, словно упрекала за что-то клятвенно обещанное и не исполненное, забытое.

***

К чему бы это? Наверное, думал я, это связано с чем-то более глубоким и импрессивным, что живет в тебе давным-давно, затаившись в самом дальнем углу спинного мозга, и выходит наружу в тот момент, когда его совсем не ждёшь. И только потом, изводя себя мучительным вопросом, полагаясь на интуицию, заглядывая в сонник и не находя ответа, приходишь к спасительной мысли, что нам не дано предугадать, как поведет себя взволнованная чем-то память, с кем из героев твоих романов она устроит очередную нежданную встречу.

А может, и не так всё призрачно в этом мире бушующем, может, все гораздо проще, это я сам зажигаю себя обгоревшего, а все пошло от Юрика с его звонками и приветами. Известное дело, воспоминания о прошлом, а тем более о будущем, способны растеребить любую душу. Но когда дело касается Его промысла, не до шуток, и фетовские строки в моей душе звучат тоскливо:

Знать, долго скитаться наскуча

Над ширью земель и морей,

На родину тянется туча,

Чтоб только поплакать над ней.

Помню, Коля Вендеревский говорил, что неплохо было бы описать историю нашего села и церкви, поскольку она этого якобы заслуживает. Никто, дескать, еще толком этого не сделал, кроме, разве что, господина Загоскина, да и то как-то вскользь, мимоходом. Там лишь сказано, что ехавший в Москву князь Юрий остановился в селении, окруженном «почти со всех сторон болотами и частым березовым лесом», посреди которого стояла небольшая деревянная церковь. Вот и всё.

Других описаний нашей духовной обители в исторической и художественной литературе нет. Разве что какие-то события и факты, изложенные в стиле монастырского писаря или уездного стряпчего в писцовых книгах, хранящихся в архивах Московского патриархата. Появившиеся в последние годы скороспелые отклики и путевые заметки туристов в социальных сетях, на вроде «меня манит туда хранитель ангел мой, и Богородица покров дарует свой» не в счёт. По ним, конечно, можно судить-рядить. Но, думаю, не стоит, если хотите иметь неискаженное свободой нравов и иными мемуарами представление об этом памятнике народной жизни как части земного пути наших предков.

Оно, конечно, жанр горестных замет с больничного одра не вяжется с необходимостью тщательной литературной обработки милых твоему сердцу исторических дат и событий, какими бы важными и значительными они не казались. Как ни старайся и не заставляй себя начать описание с канонического факта — «Согласно записи в писцовой книге 1537 г., рядом с Покровским погостом находилась деревня Новая Анкудиново, которая затем стала вотчиной думного дьяка Федора Лихачева, тщанием которого на этом месте и была сооружена деревянная церковь Покрова, которая потом стала называться храмом Пресвятой Богородицы», ничего не получается. Одеревенелая рука не слушается и упрямо отказывается выводить на бумаге прописные истины.

Хотя Колька на этом месте бы не застрял и наверняка продолжал бы в том же духе: «Эта вотчина вместе с деревней и большими лесными и земельными угодьями была пожалована по именному государеву Указу в период царствования Бориса Годунова думному дьяку Разрядного (военного) приказа Фёдору Лихачеву, который был хранителем государственной печати при царе Михаиле Романове и главным картографом России». На его долю выпала обязанность восстановить первую общую карту русской земли, составленную при Иване Грозном и носившую название «Большой чертёж».

Размер его был внушительный — 3 х 3 аршина, масштаб 1: 1 850 000, то есть 75 верст в одном вершке. Хранился он в Разрядном приказе, но за долгие годы пользования «избился весь и розвалился», так что «впредь по нем урочищ смотреть не мочно». Поэтому в 1627 г. решено было «сыскать старый чертеж… что уцелел от пожару», и думным дьякам Фёдору Лихачеву и Михайлу Данилову «велели, примерясь к тому старому чертежу, в тое ж меру сделать новый чертеж всему Московскому государству по все окрестные государства». Именно тогда были внесены на карту государства Российского уже известные к этому времени все восточные земли, включая Сибирь. Тогда же было решено написать «Книгу Большого чертежа», то есть сделать его описание.

А вот еще некоторые факты из биографии Фёдора Лихачева из тех же источников: в 1611-1612 годах он служил дьяком в Казенном приказе. Вместе с другими дьяками выдавал из царской казны польскому гарнизону вместо жалованья разные ценные вещи — золото, серебро, посохи, чарки, ковши, блюда, суда, церковные сосуды из храмов, оклады с чудотворных икон. В 1613 г. подписал грамоту Земского собора об избрании на царский престол М.Ф. Романова. служил в Разбойном приказе.

На первой свадьбе молодого царя Михаила Федоровича с княжной М.В. Долгоруковой и в 1626 г. и на второй свадьбе с Е.Л. Стрешневой нёс осыпало на золотой миске. «На три угла был положен хмель, да тридевять соболей, да тридевять платков золотых участковых, да тридевять белок, да восемнадцать пенязей золоченых чеканены, да девять золотых угорских». Миску с осыпалом держал он же, когда причесывали голову невесте. Закончил свои дни Федор Лихачев схимонахом Филаретом в Псково-Печерской лавре.

Данные изыскания Колька проделывал легко и, не будучи буквоедом, особо не углублялся в генеалогическую суть и научную методу, полагаясь больше на собственное звериное чутье, преданья старины и интуицию. Не знаю, с чего он взял, но на полном серьезе уверял, что наш современник — академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, светоч национальной культуры, эталон высокой нравственности и морали — никто иной, как пра-пра-пра-правнук того самого думного дьяка, который упоминается в означенных книгах как первый хозяин земель, что лежали на этом кудиновском перепутье дорог из Касимова и Владимира в Москву, а также как составитель первой географической карты государства Российского.

— А почему сам Дмитрий Сергеевич на эту тему ничего не говорил? — засомневался я. — Врешь ты всё.

— Ничего не вру, — ответил Колька. — В генетике есть так называемая прямая линия. Она определяет творческую судьбу целых династий и поколений. Как известно, у рода Лихачевых она всегда была связана с неодолимой тягой к служению государю и отечеству. Об этом наш Соловецкий академик говорил много раз. Какие могут быть сомнения. Потомок и есть.

И в доказательство своей теории насчет генетической линии и наследственной гармонии привёл еще один, не менее убедительный пример.

— Вот ты у Загоскина читал, что священником в нашей церкви в те дремучие времена был отец Еремей. Так?

— Так.

— А знаешь ли ты, что потомки того Еремея живут рядом с нами и сейчас. Один из них — Николай Михайлович Побединский, профессор Московской медицинской академии им. Сеченова, что на Большой Пироговке, напротив Новодевичьего монастыря.

— Нет, — признался я. — Ни сном, ни духом.

— Да, живет и работает зав. кафедрой, директором НИИ акушерства и гинекологии. Его отец, между прочим, тоже был из медиков, а дед — Николай Иванович Побединский, до революции приват-доцент и директор акушерской клиники Московского университета.

Более глубокие предки вплоть до шестого колена — сплошь представители духовного сословия, посвятившие свою жизнь православной церкви, включая основателя династии — отца Еремея, венчавшего, как мы уже отмечали, благородного князя Юрия Дмитриевича Милославского, внука и наследника знатного боярина Милославского, казненного по доносу Малюты Скуратова при дворе Ивана Грозного.

— Кстати, фамилию Побединский вместо доставшейся ему от родителей «Покровский» взял себе прадед Николая Михайловича — священник Иоанн, настоятель московской церкви мученика Власия, что и сейчас стоит на том же самом углу в Гагаринском переулке.

Что заставило его отречься от столь знатной фамилии, доподлинно неизвестно, но по некоторым данным, это была своего рода дань моде, когда выпускники семинарии, имевшие простые неблагозвучные фамилии, меняли их на «красивые», чтобы привлечь к себе большее внимание не только простодушной и доверчивой паствы, но и будущей попадьи.

***

Сам отец Еремей, в миру Иеремей Афанасьевич Покровский, оставил о себе память не столько как духовник и настоятель кудиновской церкви, сколько как лидер народных масс и храбрый предводитель славного воинства русских гверилассов. То есть партизан и земских ополченцев, что нещадно били супостата и наводили ужас на ляхов, творивших безобразия по всей округе, с чем, конечно, уж никак не мог смириться великорусский разум.

То они, видите ли, усаживают на царский трон в Москве своих лжедмитриев, сначала одного — безбожного авантюриста и лихоимца Гришку Отрепьева, потом другого — Тушинского вора или, как его еще называли «Калужского царька» с его подельницей Маринкой Мнишек, а затем и третьего — Псковского вора Сидорку или по другой версии — Матюшку. То заставляли бояр и князей присягать на верность королевичу Владиславу, захватывая древние монастыри и церковные земли, оскверняя православные святыни.

«Это что ж творится, — писал в своих грамотах патриарх Московский и всея Руси Гермоген. — Вы видите, как ваше отечество расхищается, как ругаются над святыми иконами и храмами, как проливают кровь невинную… Бедствий, подобных нашим бедствиям, нигде не было, ни в каких книгах не найдёте вы подобного».

В иереи отец Еремей был рукоположен в 1600 году в период царствования Бориса Годунова, а сдал приход сыну Никите в 1697 году, то есть уже при Петре Великом. Судя по всему, мысль о том, чтобы сменить фамилию ему в голову не приходила. Отличавшийся богатырским здоровьем и медвежьей силой, дожил до 117 лет и похоронен был на церковном кладбище. Говорят, ещё до войны, в 30-х годах за его могилой и плитой с надписью ухаживали дьяки, но потом это место было запущено, и сейчас никто точно не может сказать, где упокоен легендарный отец Еремей.

А Покровские-младшие священствовали в Кудинове еще почти три века. Некоторые из них, как мы знаем, пошли в медицину, верой и правдой служа, в общем-то, одной и той же благородной цели — сохранению духовного и физического здоровья нации. В этом плане Колька оказался прав: яблоко от яблони не далеко падает.

Вот как описывает автор учетной статьи в Дозорной книге Патриаршего казенного приказа состояние дел на 1623 г. «У церкви были: во дворе поп Родион Семенов, во дворе пономарь Давыдка Андреев, во дворе просвирница Оринка, вместо церковного дьячка Ивашки Семенова; пашни паханыя, церковныя земли и лесом поросло 10 четвертей в поле, а в двух потом уж, сена 10 копен. У церкви во дворе поп Иеремия Афанасьев со причетники; церковною землею владеет он, поп со причетники, по писцовым книгам».

Конец ознакомительного фрагмента.