Святой хирург. Жизнь и судьба архиепископа Луки

Борис Колымагин, 2018

Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), причисленный Русской православной церковью к лику святых, был человеком необыкновенным. Хирург с мировым именем, лауреат Сталинской премии, чей бронзовый бюст был прижизненно установлен в галерее выдающихся хирургов в Институте скорой помощи им. Н.В. Склифосовского в Москве, многие годы провел в тюрьмах и ссылках за исповедание веры. Долгие годы ему удавалось совмещать церковное служение с научной деятельностью и врачебной практикой. Новая книга о святом хирурге Бориса Колымагина построена на уникальных архивных материалах, ставших только в последние годы доступными исследователям.

III. Ташкент — город хлебный

Семья Войно-Ясенецких прибыла в Ташкент в первых числах апреля 1917 года. Вместе с ней приехала и горничная с ребенком. В Центральной России еще таял снег, кругом лежала грязь, почки только-только набухали, а в Ташкенте весна была в самом разгаре: цветы, распускающиеся деревья, журчание воды в арыке. Больничный персонал приветливо встретил знаменитого хирурга. Ему предоставили шестикомнатную квартиру в доме на территории больницы, специально предназначенном для главного врача.

В центре города находился восточный базар, изумивший приезжих своими дарами. Яркие красные зерна гранатов, сочные яблоки старого урожая, зелень. А рядом шумели улицы, по которым сновали халаты, чалмы, тюбетейки, скрипели арбы с огромными колесами, важно вышагивали караваны верблюдов.

Анна Васильевна повеселела. В первую ташкентскую ночь впервые за многие дни снотворное не понадобилось. Ей стало легче дышать. На следующий день новый главврач совершил первый обход. К концу обхода ему доложили, что доставлен больной с ущемленной грыжей. Ясенецкий-Войно решил оперировать сам по своему методу, заметно снижающему вероятность возникновения тяжелого, часто смертельного послеоперационного осложнения — воспаления брюшины. Суть метода заключалась в том, что в первую очередь восстанавливается проходимость кишечника, а затем удаляется ущемленный его участок. Все присутствующие в операционной с удивлением следили за быстрыми и ловкими движениями больших рук. Чувствовалась уверенность во всей работе, от разреза кожи до наложения последних швов (1).

Вечером того же дня Валентин Феликсович вместе с женой посетил кафедральный собор, познакомился с настоятелем.

Ясенецкий-Войно быстро получил признание как эрудированный врач и блестящий хирург не только медицинской общественности, но и населения. К нему потянулись толпы больных из Ташкента, окрестных селений и городов обширного Туркестанского края.

В Ташкенте ученый продолжил сбор материалов для монографии по гнойной хирургии. Ежедневно с 16.00 до 19.00 он проводил исследования в морге. Монография строилась на сотнях историй болезни, которые Валентин Феликсович диктовал или писал сам. Ташкентский профессор Борис Абрамович Стекольников вспоминает: «Сколько я помню, Валентин Феликсович всегда собирал материал для книги «Гнойная хирургия». Когда его интересовал какой-нибудь больной, он говорил: «Напишите историю болезни для книги». Это значило дать подробную мотивировку диагноза, пути распространения воспалительного процесса, осложнения, план операции и подробное описание самой операции. К написанию такой истории болезни приходилось долго готовиться. Это была трудная, но полезная работа, сильно расширяющая кругозор хирурга. Если Валентина Феликсовича не удовлетворяла моя история болезни, он произносил свое любимое: «Никуда не годится». Но постепенно я научился делать эту работу и теперь с удовлетворением вижу некоторые свои истории болезни в «Очерках гнойной хирургии» (2).

Перемена климата, хорошее питание, обилие овощей и фруктов, особенно виноградолечение, рекомендованное доктором М.И. Слонимом, временно улучшили состояние здоровья Анны Васильевны (3). Но с конца 1917 года положение дел в Ташкенте резко ухудшилось. Историческая Россия, по выражению Василия Розанова, слиняла в три дня, и жизнь пошла наперекосяк. Продукты в городе стремительно дорожали, базары пустели, горничная Лиза простаивала в длинных очередях. Над больничным двором свистели пули. К зиме стало голодно, и Лиза с ребенком решила вернуться на родину, в Переславль. Анна Васильевна уже не могла следить за чистотой в доме, и Валентин Феликсович сам мыл пол, накручивая на половую щетку старые бинты. Питались с больничной кухни. Обед обычно состоял из квашеной капусты в мутной воде. Плохое питание в первую очередь отразилось на здоровье жены Валентина Феликсовича — она стала медленно угасать, и даже «усиленное питание» — паек, выхлопотанный ей доктором Слонимом, — не помогло.

Но Ясенецкий-Войно не роптал на судьбу. К установлению советской власти в Ташкенте он отнесся спокойно. Лозунги большевиков о мире, земле и свободе его, естественно, не отпугнули. В детали он не вдавался и как честный врач продолжал заниматься своим делом.

После октябрьских боев на улицах Ташкента в хирургическое отделение городской больницы поступило много раненых. Оперировать пришлось и днем и ночью.

К лету 1918 года Туркестанская республика превратилась в советский остров. Железную дорогу, соединяющую Среднюю Азию с остальной Россией, у Оренбурга перерезали казаки генерала Дутова. В Ферганской долине большевиков атаковали отряды узбекских и русских крестьян, объединившихся в «Крестьянскую армию» (4). В самом городе постоянно шли аресты, разоблачения, расстрелы.

С 1917 по 1923 год Ясенецкий-Войно оставался первым председателем ташкентского Союза врачей. Осенью 1918 года комиссар здравоохранения И.И. Орлов пригласил ведущих медиков города — М.И. Слонима, А.Д. Грекова и В.Ф. Ясенецкого-Войно — обсудить острую нужду, которую испытывал регион в медицинских кадрах. На всей огромной территории Туркестана насчитывалось всего 250 врачей, да и то многие из них были из числа военнопленных. Не хватало также фельдшеров и медицинских сестер. Вскоре организуется краевая медицинская школа, где маститый врач читает курс анатомии. В августе 1919 года она преобразуется в медицинский факультет при Туркестанском государственном университете. Деканом медицинского факультета был назначен П.П. Ситковский. По решению советского правительства из Москвы и Петрограда в Ташкент направляют большую группу профессоров и преподавателей. В 1920-м доктора медицины Ясенецкого-Войно власти утверждают заведующим кафедрой топографической анатомии и оперативной хирургии.

Кафедра находилась в самом центре здания, из которого под углами расходились длинные крылья клинических корпусов. Три комнаты, которые зимой не отапливались. По свидетельству крупного советского терапевта и гематолога И.А. Кассирского, дружившего с прославленным врачом, лекции он читал тихим, несколько глуховатым голосом тенорового тембра, но аудиторией овладевал мгновенно. Его плавная, уверенная речь, благородно-сдержанная манера общения и какая-то мягкая, согревающая теплота глаз захватывали слушателей. Его лекции были тем весомее, что Валентин Феликсович не только преподавал топографическую, или, иначе говоря, хирургическую, анатомию, но и оставался действующим хирургом. «Я видел его у операционного стола. Он оперировал без какой-либо нервозности. Чувствовался спокойный, ровный ритм работы. Его пальцы нежно и в то же время властно управляли движением скальпеля в живой ткани», — пишет Кассирский. Коллегу Ясенецкого-Войно поражал широкий диапазон его оперативного умения: «Он не терялся ни перед какой новой и случайной операцией, умел сразу находить творческое решение по ходу операции. Ему, конечно, очень помогало абсолютно безошибочное стереоскопическое представление любой области тела, куда вторгался скальпель. Самую сложную операцию он вел, казалось, без всякого напряжения. В полной тишине, спокойно, время от времени он предупреждал ассистента: «Сейчас, под этой фасцией сосуд (следует название) зажмите…» Это его в результате блестящего знания анатомии заранее сказанное «зажмите» помогало делать операции почти бескровными» (5). Профессор много работал, отдавал медицине все силы. «Работа должна выглядеть как бриллиант, — говорил он, — куда его ни повернешь, он блестит».

Но спасти горячо любимую жену от смерти прославленный врач не смог. Анна Васильевна скончалась в конце октября 1919-го в возрасте 38 лет. Туберкулез за два с половиной года свел ее в могилу. Лечить его в то время толком не умели. Последние месяцы ее жизни были омрачены арестом мужа. Подоплека этого дела была такова. В городе начались аресты противников нового режима. По доносу работника морга Андрея, которого Валентин Феликсович неоднократно предупреждал, что выгонит за пьянство с работы, главного врача и его молодого коллегу увели в железнодорожные мастерские. Здесь «чрезвычайная тройка» вершила свой скорый суд. Большинство арестованных приговаривались к расстрелу. Осужденных выводили через отдельную дверь, и приговор приводился в исполнение. Перед дверью трибунала два врача просидели более полусуток. На частые тревожные вопросы Р.А. Ротенберга: «Почему нас не вызывают? Что это может означать?» — Валентин Феликсович отвечал: «Вызовут, когда придет время, сидите спокойно». Поздно вечером в этом «зале смерти» появился видный партиец, который знал главного врача в лицо. Он удивился, увидев знаменитого хирурга, расспросил, что произошло, и вскоре вручил двум арестованным пропуска на выход, дав в сопровождение охрану.

«А моя бедная больная Аня знала, что меня арестовали, знала, куда увели, и пережила ужасные часы до моего возвращения. Это тяжелое душевное потрясение крайне вредно отразилось на ее здоровье, и болезнь стала быстро прогрессировать», — пишет святитель в мемуарах (6).

Анна горела в лихорадке, совсем потеряла сон и очень мучилась. Настали предсмертные дни. Муж вспоминает: «Последние двенадцать ночей я сидел у ее смертного одра, а днем работал в больнице. Настала последняя страшная ночь. Чтобы облегчить страдания умиравшей, я впрыснул ей шприц морфия, и она заметно успокоилась. Минут через двадцать слышу: «Впрысни еще». Через полчаса это повторилось опять, и в течение двух-трех часов я много впрыснул ей шприцев морфия, далеко превысив допустимую дозу. Но отравляющего действия его не видел. Вдруг Аня быстро поднялась и села, довольно громко сказала: «Позови детей». Пришли дети, и всех их она перекрестила, но не целовала, вероятно, боясь заразить. Простившись с детьми, она легла, спокойно лежала с закрытыми глазами, и дыхание ее становилось все реже и реже…» (7).

Две ночи Валентин Феликсович читал Псалтирь над гробом почившей. В это время он словно приблизился к Богу.

Человек — существо переменчивое. В какие-то моменты, несмотря на свою религиозность, он занимается вещами сугубо прикладными и редко когда вспоминает о высшем. В какие-то моменты бывает наоборот, и Бог посещает его через радости и болезни, и даже через утраты.

Войно-Ясенецкий начинает иначе слышать и слушать.

После смерти жены Валентин Феликсович продолжает много работать, читает лекции, ведет практические занятия, но в его сердце гуляет метафизический сквознячок. Главврач стал чаще бывать в храме. Начавшиеся гонения на религию еще больше повернули его в сторону церковной ограды.

На руках у овдовевшего мужа оказалось четверо детей — три мальчика и девочка. Кто заменит им мать? Читая над гробом почившей Псалтирь, Ясенецкий-Войно поразился стихом: «Неплодную вселяет в дом матерью, радующеюся о детях» (Пс. 112; 9). «Почему-то без малейшего сомнения я принял потрясшие меня слова псалма как указание Божие на мою операционную сестру Софию Сергеевну Белецкую, о которой я знал только то, что она недавно похоронила мужа и была бездетной, и все мое знакомство с ней ограничивалось только деловыми разговорами, относящимися к операции, — вспоминает святитель. — Я едва дождался семи часов утра и пошел к Софии Сергеевне, жившей в хирургическом отделении. Я постучал в дверь. Открыв ее, она с изумлением отступила назад, увидев в столь ранний час своего сурового начальника, и с глубоким волнением слушала о том, что случилось ночью над гробом моей жены. Она сказала, что ей очень больно было только издали смотреть, как мучилась моя жена, и очень хотелось помочь нам, но сама она не решалась предложить нам свою помощь» (8).

Софья Сергеевна стала второй матерью для детей. Она переехала в квартиру главврача, в отдельную изолированную комнату. Правда, прожила она на новом месте недолго. В 1923 году, после ареста принявшего к этому времени архиерейский сан хирурга, их выгнали из квартиры. Потом от детей будут требовать отречься от отца, травить в институте и на работе, клеймо политической неблагонадежности будет преследовать их много лет. И все-таки они сумели стать известными учеными.

Все три сына Валентина Феликсовича были докторами медицинских наук. Михаил (1907–1993), старший сын святителя, руководил патолого-анатомической лабораторией в Ленинграде. Средний сын — Алексей (1909–1985) — руководил лабораторией в Институте эволюционной физиологии в городе на Неве, защитил также докторскую по биохимии. Младший — Валентин (1913–1992) — основал в Одессе лабораторию патоморфологии Института глазных болезней и тканевой терапии им. В.П. Филатова АМН Украины. Елена (1908–1971) жила в Ташкенте, работала врачом-эпидемиологом.

Конечно, в истории с передачей детей незнакомой женщине немало соблазнительного. Как можно было решиться пойти на такой шаг, не посоветовавшись с духовно опытным человеком, не взвесив все «за» и «против»? И каково было детям после смерти матери остаться еще и без отца, без постоянного его присутствия? Ведь ребенок лепит себя с родителей, без них ему тяжело. На эти вопросы нельзя ответить просто: «Так Бог решил». Потому что Бог дал человеку свободу, медитация на тему псалма не вела к однозначному решению, и у врача была возможность устроить свою жизни как-то иначе. Например, жениться на Софье Сергеевне и жить с ней в духовном браке, как брат с сестрой, вместе воспитывая детей. К тому же нет никакого сомнения, что Софья Сергеевна полюбила Валентина Феликсовича. Иначе она просто не взяла бы его детей. И брак мог быть отнюдь не платоническим.

Правда, если бы врач вторично женился да к тому же на вдове, то, по церковным канонам, он не сумел бы войти в число клириков, стать священником. Впрочем, в Церкви всегда существуют исключения из правил, и Ясенецкого-Войно вполне могли бы рукоположить, несмотря на второбрачие. Все эти канонические проблемы, впрочем, в тот момент не имели для врача никакого значения. Он еще не подозревал о новом призвании и выстраивал, как мог, свою текущую жизнь.

В феврале 1921 года Валентин Феликсович стал священником. Этому событию сопутствовали следующие обстоятельства. Профессор регулярно посещал храм, часто бывал на богословских собраниях, сам выступал с беседами на темы Священного Писания. После Поместного собора 1917–1918 годов усилились мирянские движения. В союзе с духовенством простые верующие брали на себя ответственность за Церковь. Стало меняться качество церковного собрания. Если раньше многие ходили в храм ради галочки или для того чтобы лишний раз засветиться перед начальством, то теперь важными стали метафизика и вектор духовного роста. Общинно-братское измерение жизни начинает пронизывать всю церковь. Опыт общин о. Алексея Мечева в Москве, о. Анатолия Жураковского в Киеве, о. Иоанна Егорова в Петрограде выходит за узкие приходские рамки. С ним сталкиваются, его переосмысляют во многих местах. Практика собраний в привокзальной церкви Ташкента, где настоятельствовал протоиерей Михаил Андреев, как раз говорит об освоении этого опыта на окраинах бывшей Российской империи. Возникают не только приходские и межприходские братства, но и союзы братств и приходов в самых разных уголках страны. Стоило убрать бюрократический контроль над церковной жизнью, и Российская церковь начала пульсировать, создавать церковно-общественные объединения. Только в одном Петрограде к началу 1920-х годов их было около двадцати.

Об общинном измерении Церкви много думает Николай Бердяев. В это время он живет в Москве, ходит к о. Алексею Мечеву. Он видит, что человек, с одной стороны, превращается в винтик коллектива. А с другой — страшно индивидуализируется. Общинность как внутреннее качество личности, которое раскрывается в общении, становится религиозной повесткой дня. И Бердяев говорит об общине как о творчестве. Позже, уже в эмиграции, философ утверждал примерно следующее. Внутренняя, реальная христианская жизнь превратилась в символ. Вот, мы приходим на Божественную литургию. Если спросить прихожанина: «Где Тело Христово?», он ответит: «В Святых Дарах». В древней церкви, конечно, все было не так. И на подобный вопрос христианин бы ответил: «В церковном собрании». Со временем реальность стала теряться, а символы остались. Но они имеют значение только до тех пор, пока ведут к подлинной духовности.

Понятно, что попытки верующих перейти к более напряженной духовной жизни встретили сопротивление со стороны тех, кто ценил в церковной ограде только возможность скрыться от волнений «мира сего», кто судорожно держался за привычное благочестие.

Но мир менялся, и духовная жизнь требовала от человека не просто участия в богослужении, а чего-то большего: действенной помощи ближнему, социальной ответственности, совместных молитв в разных контекстах и обстоятельствах. Церковное служение людям меняло саму оптику верующих. Многие начинали видеть в конкретном больном и немощном человеке страдающего Христа. Через ближнего верующие встречались со Христом, человекообщение превращалось в Богообщение. Время приобрело откровенные эсхатологические черты. И в этой ситуации духовно чутким людям приходилось совершать резкие, духовно значимые жесты.

Совершил их и Валентин Феликсович. Конечно, он не имел опыта общинной жизни. Может быть, даже вовсе не задумывался об общинно-братской экклесиологии. Внешне его церковная практика ничем не отличалась от индивидуалистического опыта многих православных.

Но врачебная деятельность, служение больным людям помогала Валентину Феликсовичу войти в соборную жизнь Церкви, почувствовать ее биение. В конце 1920 года он присутствовал на епархиальном собрании и произнес речь о положении дел в Ташкентской епархии. Это выступление произвело большое впечатление на слушателей. После собрания правящий архиерей — епископ Ташкентский и Туркестанский Иннокентий (Пустынский) — взял профессора под руку и, разговаривая, обошел с ним дважды вокруг собора. Неожиданно остановившись, преосвященный сказал: «Доктор, вам надо быть священником!».

«Хорошо, владыко! Буду священником, если это угодно Богу!», — ответил, ни минуты не размышляя, Валентин Феликсо-вич (9).

Вопрос о рукоположении был решен так быстро, что будущему клирику не успели даже сшить подрясник. Уже в ближайшее воскресенье при чтении часов он вышел в сопровождении двух дьяконов к архиерею и был посвящен им в чтеца, певца и иподиакона, а во время литургии — в сан диакона.

Войно-Ясенецкий вспоминает: «Конечно, это необыкновенное событие посвящения во диакона уже получившего высокую оценку профессора произвело огромную сенсацию в Ташкенте, и ко мне пришли большой группой студенты медицинского факультета во главе с одним профессором. Конечно, они не могли понять и оценить моего поступка, ибо сами были далеки от религии. Что поняли бы они, если бы я им сказал, что при виде кощунственных карнавалов и издевательств над Господом нашим Иисусом Христом мое сердце громко кричало: «Не могу молчать!» И я чувствовал, что мой долг — защищать проповедью оскорбляемого Спасителя нашего и восхвалять Его безмерное милосердие к роду человеческому» (10).

В это время воинствующее безбожие набирало обороты. Многие верующие кровью засвидетельствовали свою верность Христу. Адская машина репрессий перемалывала судьбы архиереев, священников, активных мирян. И вот в такое время Ясенецкий-Войно не испугался пойти против течения. Через неделю после посвящения во диакона, в праздник Сретения Господня, 15 февраля 1921 года, Валентин Феликсович был хиротонисан во пресвитера.

Его тут же назначили четвертым священником в собор и благословили проповедовать. «Ваше дело не крестити, а благовестити» (1 Кор. 1, 17), — сказал словами апостола Павла преосвященный Иннокентий. Эти слова оказались пророческими. За два года своего священства о. Валентин не совершал никаких треб, даже не крестил младенцев. Но он говорил с амвона. И еще после воскресной вечерни вел беседы на богословские темы, которые привлекали немало слушателей, целый цикл этих бесед был посвящен критике материализма. Приходилось вести о. Валентину и диспуты о религии. Подобные диспуты, устраиваемые властями, были призваны раскрыть глаза верующим на сущность православия и помочь им порвать с религией. В чем-то такие действа копировали дореволюционные, когда православные контрмиссионеры «изобличали» сторонников старой веры, которые под страхом репрессий вынуждены были участвовать в бесплодных баталиях. Такая борьба с инаковерием бумерангом вернулась к верующим самой большой российской конфессии.

Но далеко не всегда воинствующие безбожники одерживали в публичных дебатах победы. В Ташкенте отцу Валентину пришлось полемизировать с бывшим протоиереем Ломакиным. Как правило, эти диспуты кончались не в пользу последнего. И верующие не давали ему прохода, спрашивая: «Скажи нам, когда ты врал: тогда, когда был попом, или теперь врешь?»

О. Валентин преуспевал не только в пастырской, но и во врачебно-научной деятельности. Он читал лекции на медицинском факультете, слушать которые приходили и студенты других курсов. Лекции читались в рясе и с крестом на груди. Позже, в 1940-е годы, это делать уже было невозможно.

Оставался о. Валентин и главврачом Ташкентской городской больницы: оперировал каждый день и даже ночами, ставил диагнозы, обрабатывал свои научные наблюдения. На первом научном съезде врачей Туркестана Валентин Феликсович (ничего криминального в таком именовании пресвитера нет, поскольку до революции к священникам считалось нормально обращаться по имени-отчеству) выступил с четырьмя большими докладами. Продолжал он и работу в морге над трупами. В результате врач в сане заразился и жесточайшим образом переболел возвратным тифом. Но и после этого он продолжил изучать пути распространения гнойных процессов.

Репрессии против верующих в стране диктатуры пролетариата усиливались. При этом власти заявляли, что православие преследуется не как религия, а как осколок старого режима, участвующий якобы в контрреволюционных заговорах. 23 февраля 1922 года ВЦИК принял печально известный декрет об изъятии церковных ценностей, находящихся в пользовании групп верующих. Официальным поводом для этого стал страшный голод в Среднем и Нижнем Поволжье после засухи 1921 года. Истинные же причины издания декрета — желание пополнить государственную казну и одновременно нанести под благовидным предлогом еще один тяжелый удар по Церкви.

После появления декрета по всей России началось массовое изъятие церковных ценностей — священных сосудов и напрестольных крестов, окладов для икон и иной церковной утвари. В ряде мест это привело к столкновению представителей властей с верующими, что дало большевикам очередной повод подвергнуть репрессиям правящих архиереев, духовенство, активных прихожан.

Как Церковь на самом деле реагировала на голод, власти предержащие прекрасно знали. Еще в августе 1921 года патриарх Тихон благословил отдавать все церковные ценности, «не имеющие богослужебного применения», на спасение голодающих. Церковь готова была отдать и богослужебные сосуды, но перелитые в слитки золота и серебра, потому что это святыня, к которой нельзя касаться «непосвященной рукой».

Церковный народ хотел открывать на свои средства бесплатные столовые для голодающих, закупать провизию с иностранных пароходов. И, конечно, участвовать в распределении изъятых из церковной копилки средств. Но Ленин не хотел допустить церковной благотворительности. Вождь мирового пролетариата вполне откровенно писал о реальной направленности кампании в тайном письме Молотову 19 марта 1922 года: «Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий». Ленин подчеркивал: «Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». В Москве, Петрограде, Шуе, Иваново-Вознесенске, Смоленске, Старой Руссе состоялись судебные процессы с последующими массовыми расстрелами духовенства и других «участников сопротивления изъятию ценностей». В Петрограде — 80 обвиняемых и 4 смертных приговора, в том числе митрополиту Вениамину (Казанскому); в Москве — 154 обвиняемых, 11 смертных приговоров.

Всего за этот период было осуждено свыше 10 000 человек, из них 2000 — расстреляны.

Вместе с этим российскому православию угрожала и другая опасность — раскол. Весной 1922 года, в самый разгар изъятия ценностей, заявила о себе группа, именовавшая себя «Живая Церковь» и претендовавшая на всю полноту церковной власти. Решающую роль в ее создании играло ОГПУ — специальная служба советского режима. Обновленцы (так стали называть раскольников) появились как проект властей и в этом качестве стали восприниматься большинством верующего народа. Существует ошибочное представление, что стержнем «обновленчества» является церковная модернизация. Действительно, в среде раскольников было немало людей, высказывавшихся за церковные реформы. Но оказалось среди них и немало консерваторов, эти самые реформы заморозивших. Вопрос упирался не в реформы, а в политику. Альтернативное православие приветствовало Октябрьский переворот и прославляло власть «рабочих и крестьян» (а фактически корпорацию партийно-чекистской номенклатуры). Оно готово было на любые санкционированные властями кадровые изменения в своей структуре. Любопытно, что политическая философия обновленчества была в послевоенное время воспринята руководством РПЦ МП. Впрочем, еще раньше, с Декларации митрополита Сергия (Страгородского) в 1927 году, кадровая политика полностью оказалась в руках ОГПУ. Так советское правительство наглядно продемонстрировало отделение Церкви от государства.

Союз с обновленцами у большевиков был чисто тактический, и в 1930-х годах многие из них оказались в местах не столь отдаленных. Но все-таки к ним никогда не относились как к «контрреволюционерам».

Власти прекрасно понимали, что обновленцы могут составить серьезную конкуренцию их идеологии в рабоче-крестьянской массе. Поэтому они не собирались заключать с ними конкордат, специальное соглашение, хотя одно время такая возможность обсуждалась. Их цель состояла в ослаблении православия, в провоцировании все новых и новых расколов, слева и справа. В 1922–1923 годах, в первые годы обновленчества, большевики однозначно стояли на стороне раскольников, являлись архитекторами раскола и, прибегая к репрессиям, расчищали своим ставленникам дорогу к церковной власти.

Большевики начали открытое гонение на тех, кто оставался верным патриаршей Церкви. Одни архиереи затаились на местах, другие были арестованы, третьи кратковременно признали обновленческое Высшее церковное управление. Симптоматично, что появление обновленчества было синхронизировано ОГПУ с арестом патриарха Тихона, якобы за сопротивление изъятию церковных ценностей (11). С 9 мая 1922 года он находился под домашним арестом в московском Донском монастыре, 23 мая 1923 года был переведен на Лубянку во внутреннюю тюрьму ОГПУ. Знакомые с ситуацией люди восприняли это как свидетельство неизбежности расстрела святейшего в самое ближайшее время. Однако большевики все же не решились сделать последний шаг и сочли более целесообразным освободить патриарха при условии его публичного раскаяния и признания советской власти. Желая облегчить положение гонимой Церкви, первоиерарх пошел на компромисс. 16 июня он обратился в Верховный суд РСФСР с заявлением, в котором говорилось: «Я заявляю Верховному суду, что я отныне советской власти не враг. Я окончательно и решительно отмежевываюсь как от зарубежной, так и от внутренней монархическо-белогвардейской контрреволюции» (12). Одновременно с публикацией этого заявления в газете «Известия» 27 июня 1923 года патриарх Тихон был освобожден. После выхода святителя на свободу дела обновленцев пошли значительно хуже.

С мая 1922 года обновленцы Туркестана начали при поддержке властей захватывать храмы, принадлежавшие «тихоновцам» (так обновленцы и большевистская пропаганда именовали сторонников законной церковной власти). И в этой ситуации гонений верный канонической церкви о. Валентин совершает еще один знаковый поступок, фактически обрекающий его на арест. Он становится «тихоновским» архиереем.

О принятии архиерейского сана Валентин Феликсович в своей автобиографии рассказывает как о детективной истории. И она действительно тянет на это. Узнай чекисты, что ташкентский хирург, аккурат накануне прибытия обновленческого руководителя, собирается занять законное архиерейское место, они бы не допустили хиротонии.

Архиерейской хиротонии сопутствовали следующие обстоятельства. В Ташкенте появилась группа обновленцев. В раскол перешли даже два видных протоиерея. Епископ Иннокентий, опасаясь своего ареста, решил сделать епископом архимандрита Виссариона. Но на другой день нареченный епископ был арестован и выслан из города. Стало ясно, что скоро арестуют и предстоятеля Туркестанской церкви. Не дожидаясь ареста, владыка ночью уехал в Москву. Все со страхом ожидали приезда назначенного в Ташкент обновленческого архиерея. И вот в этой неразберихе отец Валентин вместе с настоятелем вокзальной церкви протоиереем Михаилом Андреевым собирают вокруг себя всех, кому дорого каноническое православие. Они проводят собрание верных чад Матери-Церкви, на котором обсуждаются вопросы об упорядочении церковной жизни епархии. На этом же собрании верующие избирают о. Валентина на Ташкентскую кафедру. Как в первые века христианства, вся Церковь, включая клириков и лаиков, то есть мирян, поставила над собой архиерея.

О выборности епископов и священников говорилось на Поместном соборе 1917–1918 годов. Эта практика не являлась каким-то новым начинанием. Достаточно вспомнить обычаи Великого Новгорода. До середины XVIII века епископ не мог рукоположить священника, если он не имел поддержки среди простых верующих. «Аксиос», «достоин» до сих пор возглашают в храме во время хиротонии. Этим возгласом народ подтверждает свое согласие на священнодействие. К слову, само греческое слово «хиротония», то есть рукоположение, переводится как голосование.

Конечно, клириков на служение избирает Бог, и община лишь свидетельствует об этом избрании. Однако важно, что Дух Святой действует в общине, в собрании.

В первые пореволюционные годы был даже случай, когда община сама поставила себе пресвитера без участия епископа, и это не было самосвятством, а именно действием Бога. После смерти в Петрограде о. Иоанна Егорова от брюшного тифа в 1921 году его община решила искать воли Божией о старшем. Она поставила на служение, действительно возложив на него руки, Льва Бунакова. Общинники обратились в епископат, чтобы Бунакова признали священником. Церковная власть ответила в том смысле, что ваш ставленник достоин рукоположения. Но община ответила: «Нет, есть свидетельство Духа Святого, что он пресвитер, мы не можем его перерукополагать», то есть это было бы как второе крещение, то есть кощунство. И была написана специальная молитва, примерно такая: «Божественная благодать, всегда немощное врачующая, оскудевающее восполняющая, свидетельствует о таком-то, пресвитерствующем в общине такой-то, и о его кафолическом пресвитерстве; да помолимся о нем». И верующие это приняли, потому что они согласились, что этим Дух Святой не оскорбляется (13).

Сейчас иногда слышны голоса, что выборы духовенства сегодня невозможны. Более того, участие в Поместном соборе 1917–18 годов священников и мирян является позднейшим нововведением, укрепившимся благодаря влиянию светского парламентаризма на церковную жизнь.

Однако Апостольский собор, по образцу которого строились все последующие соборы, состоял не только из апостолов: это было церковное собрание Иерусалимской церкви. Будущий архипастырь Лука (Войно-Ясенецкий) проникся таким пониманием соборности. Но также хорошо он понимал, что в условиях гонений на церковь соборность не исключает жесткую дисциплину. Собственно, в этом и проявилась его реакция на жесткость и жестокость времени: в своем церковном служении он последовательно выстраивал епископскую вертикаль власти. Но это была власть святого епископа, архиерея, которой во всем искал волю Божию.

Итак, о. Валентина избирают на епископскую кафедру. В это время в Ташкент приехал ссыльный епископ Уфимский Андрей (в миру князь Ухтомский). Он тайно постриг Валентина Феликсовича в монахи с именем Луки. «Он говорил мне, что хотел дать мне имя целителя Пантелеимона, но когда побывал на литургии, совершенной мною, и услышал мою проповедь, то нашел, что мне гораздо более подходит имя апостола-евангелиста, врача и иконописца Луки», — признается Войно-Ясенецкий (14). По церковным правилам, епископа поставляют два или три епископа, но в это время архиереев, кроме владыки Андрея, в Ташкенте не было. Поэтому было решено отправить о. Валентина с рекомендательным письмом в город Пенджикент, недалеко от Самарканда, где отбывали ссылку епископ Болховский Даниил (Троицкий) и епископ Суздальский Василий (Зуммер). Отъезд состоялся в условиях строгой конспирации: о нем знали только несколько человек, и для отвода глаз Войно-Ясенецкий назначил на следующий день несколько операций.

Вечером 29 мая 1923 года в сопровождении одного иеромонаха, дьякона и 16-летнего сына Михаила 46-летний главврач уехал на поезде в Самарканд. Утром следующего дня, с трудом найдя извозчика, он едет в захудалый городок. Преосвященные Даниил и Василий принимают гостя с распростертыми объятиями. Вечером, в маленькой церкви Святителя Николая Мирликийского, они совершают наречение во епископа. Вместе с ними в ссылке живет знаменитый московский батюшка Валентин Свенцицкий, человек по-своему замечательный. Прозаик, драматург, публицист, в 1905-м он основал Христианское братство борьбы. Это братство ставило своей целью «принимать самое деятельное участие в общественной и политической жизни страны, действенно осуществлять вселенскую правду Богочеловечества». В конце 1917 года о. Валентин оказывается в рядах защитников исторической России, служит священником в Добровольческой армии А.И. Деникина. В 1920-м Свенцицкий возвращается в Москве и живет в Первопрестольной до 1922 года. В этом году его арестовывают и отправляют в ссылку в Пенджикент.

Вот такой священник вместе со спутниками Войно-Ясенецкого читает и поет на богослужении.

А ранним утром, при запертых дверях, в этой же церкви совершается Божественная литургия, на которой о. Валентин стал архиереем. Это произошло 31 мая 1923 года. На следующий день новый епископ уже был в Ташкенте (15).

Кафедральный собор города был занят обновленцами. Когда они узнали, что епископ Ташкентский и Туркестанский Лука собирается служить всенощную и литургию, то быстро ретировались. Свою первую архиерейскую службу Ясенецкий-Войно служил с единственным оставшимся верным канонической церкви священником — прот. Михаилом Андреевым. В алтаре молился преосвященный Андрей (Ухтомский) и очень волновался, чтобы новый владыка не наделал богослужебных ошибок. Служба прошла спокойно.

Но врач в сане понимает, что это затишье перед бурей, что на свободе ему остается быть совсем немного. Он пишет послание к туркестанской пастве, которое его помощники перепечатывают на машинке. Лука просит и умоляет верующих не вступать ни в какое сношение с «вепрем» — «живой церковью»: «Внешностью богослужения не соблазняться и поругания богослужения, творимого вепрем, не считать богослужением. Идти в храмы, где служат достойные иереи, вепрю не подчинившиеся. Если и всеми храмами завладеет вепрь, считать себя отлученным Богом от храмов и ввергнутым в голод слышания слова Божия». И в то же время епископ говорит о необходимости повиноваться светской власти: «Подчиняться силе, если будут отбирать от вас храмы и отдавать их в распоряжение дикого вепря, попущением Божиим вознесшегося на горнем месте соборного храма нашего… Против власти, поставленной нам Богом по грехам нашим, никак нимало не восставать и во всем ей смиренно повиноваться» (16).

В этом послании Ясенецкий-Войно буквально следует словам Спасителя, сказавшего: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие — Богу» (Мф. 22, 21).

Верного патриарху Тихону архиерея власти арестовали 10 июня 1923 года, в субботу вечером. В 23.00 в наружную дверь раздался стук. Обыск, арест. И вот святитель первый раз входит в «черный воронок». Начинаются годы тюрем и ссылок.