Комдив. От Синявинских высот до Эльбы

Борис Владимиров, 2010

От обороны Ленинграда до операции «Багратион», от кровавой мясорубки на Синявинских высотах до триумфальной Висло-Одерской операции, ставшей настоящим блицкригом Красной Армии, – автор этой книги, командир 311-й стрелковой дивизии 1-го Белорусского фронта, с боями прошел от Прибалтики до Эльбы, одним из первых вступил на территорию Германии и был удостоен звания Героя Советского Союза. Однако его мемуары, созданные на основе фронтового дневника, при жизни автора так и не увидели свет – комдив Владимиров писал настолько жестко и откровенно, не замалчивая ни ошибок командования, ни случаев непростительной слепоты и некомпетентности, что его воспоминаниям пришлось ждать публикации более трети века.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Комдив. От Синявинских высот до Эльбы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Лето 1941 — начало весны 1942 г.

Весть о войне застала меня в Красноярске, в 365-м стрелковом полку на должности заместителя командира полка по строевой части. Молнией пронеслась по военному городку мрачная новость, подняла всех на ноги, завертела и закружила. В одно мгновение дома и казармы превратились в растревоженный улей, все как-то сразу нарушилось и изменилось. Мирная жизнь с ее повседневными заботами отодвинулась далеко назад, и между привычным вчера и неизвестным, тревожным завтра легла огромная пропасть.

Положение на фронтах войны с каждым днем ухудшалось, но начавшаяся в полку мобилизационная горячка отвлекала от неприятных переживаний, связанных с военными неудачами.

За полгода до начала войны командиром нашего полка был назначен полковник Иванов. Без военной подготовки, с низким уровнем общего образования, он из уполномоченного Особого отдела при какой-то воинской части назначается сначала начальником отдела кадров Сибирского военного округа, а затем его направляют к нам, командиром полка. Работать с ним было трудно. Ничего не понимая в обучении войск, не разбираясь в делах боевой подготовки, он толком ни во что не влезал, а порхал, словно бабочка, с одного вопроса на другой. Дивизионное начальство, видя его полную некомпетентность, просто махнуло на него рукой.

В первый день войны, почувствовав серьезность и ответственность положения, Иванов, при молчаливом согласии командира дивизии, поторопился самоустраниться. В связи с этим командир 119-й стрелковой дивизии приказал мне возглавить работу по отмобилизованию полка. Когда она была выполнена и мы готовились к погрузке в вагоны, я получил телеграмму из штаба Сибирского военного округа о немедленном выезде в округ в связи с новым назначением.

Командир дивизии дважды обращался к командующему войсками округа с просьбой оставить меня в полку вместо совершенно растерявшегося Иванова, но из этого, к сожалению, ничего не получилось. Командующий был неумолим. Этот неожиданный вызов в последний момент перед отправкой полка на фронт, под впечатлением царившей в стране в те годы обстановки, я расценил как акт политического недоверия.

Отправляясь в Новосибирск в штаб округа, я покидал две семьи: одна — это жена и дочь, ученица 9-го класса, а другая — полк. Сидя ночью в полупустом пассажирском вагоне, после напряженных дней работы, оторванный по неизвестно каким причинам от своего полка, я чувствовал себя одиноким, незаслуженно обиженным и, естественно, нервничал. Пытался заснуть, но в голову назойливо лезли тяжелые мысли. Болела душа и за себя, и за других, и за нерадостное настоящее. Неужели даже в такой критический момент, думал я, когда решается вопрос о судьбе Родины, когда надо объединять людей и поднимать народ на смертельную борьбу с противником, будет продолжаться неразумная политика подозрительности и огульного недоверия к людям. Эта ночь стала ночью тяжких дум и размышлений. Все, что долгое время накапливалось в душе, требовало ответа.

Почему наша армия, оставляя противнику целые районы с многомиллионным населением, все дальше и дальше отходит в глубь страны? Это был один из мучительных вопросов, к которому не раз приходилось возвращаться.

Выступление Сталина по радио 3 июля 1941 года не давало ответа ни на этот, ни на многие другие вопросы. Оно было рассчитано на наивных или отупевших от последовательно проводимой политики оглупления людей. Массовые репрессии наиболее подготовленных и талантливых людей в армии значительно подорвали ее боеспособность. Не хотелось верить, что армия настолько ослаблена, что не в силах остановить противника. Тогда только очень немногие знали, что неподготовленность страны к войне и наши первые крупные поражения имели место в силу ряда других причин, и главным образом из-за порочной системы управления страной. Азиатский режим Сталина естественным образом лишал инициативы ответственных лиц, сковывал их деятельность и, по сути, превращал в пешек. Поэтому многие вопросы государственной важности или не решались вообще, или решались очень робко, с постоянной оглядкой назад.

Вспоминались испанские события, которые увели нас в сторону от того единственно правильного пути, по которому шла наша подготовка к войне. В испанской кампании, как в кривом зеркале, увидели мы действительность и начали мудрить. Поэтому у нас теперь было мало танков и еще меньше противотанковых средств. Немцы же не обманулись и сделали противоположные нашим выводы. Дело в том, что в условиях сильно пересеченного горного рельефа местности танки не смогли показать свои боевые качества как подвижное маневренное и грозное средство боя. Были сделаны скороспелые выводы, и решающее предпочтение получила артиллерия, а роль танков была низведена до второстепенной. Наскоро пересоставляется действующий Полевой устав, в котором с исключительной «верностью» дается характеристика современного глубокого боя, роль и порядок взаимодействия всех родов войск и с особой «проницательностью» излагаются действия танков. Вполне понятно, что после таких выводов производству танков и противотанковым средствам не могло уделяться должного внимания. В то же самое время гитлеровская Германия идет по совершенно другому пути. «Великий зодчий и стратег» нашего государства оказался не на высоте положения, и его «прозорливость» дорого обошлась советскому народу.

«Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину», — пришла мне на память первая фраза, сказанная Сталиным в его обращении к народу. Газеты, радио и пропагандисты трещали, как сороки, пытаясь внушить нашему народу и всему миру, что наше временное поражение является следствием вероломства немцев и их внезапного нападения. Слова эти неприятно резали слух, ибо все было шито белыми нитками, лишь бы оправдать преступную бездеятельность правительства.

Никто и никогда не сомневался в вероломстве гитлеровской Германии! Вероломство гитлеровцев и их отношение к Советскому Союзу давно было известно каждому пионеру в нашей стране. Ведь не ради мира и дружбы с нами Гитлер сколотил антикоминтерновскую ось. Этот военный шаг против нас нельзя было не предвидеть.

О возможности внезапного нападения Гитлера после заключения с Германией пакта о ненападении с тревогой шептались у кухонных очагов домашние хозяйки. Они не верили Гитлеру, а тот, кто обладал всей полнотой государственной власти, у кого в руках сосредотачивались все нити разведки и информации, почему-то вдруг перестал понимать простые политические истины, бездействовал и на что-то надеялся. За полтора года, ради чего и было заключено соглашение о ненападении, ничего существенного не было сделано для подготовки отпора врагу, если не считать несвоевременный демонтаж старой границы, чем сами себя же и высекли.

Разговоры о внезапности нападения немцев не могли быть убедительны даже для людей, далеких от военного дела. Как можно было не знать о готовящемся нападении немцев? Современная массовая армия, оснащенная до зубов военной техникой, не иголка, и как искусно ни маскировать передвижение и сосредоточивание войск, скрыть это, тем более в мирных условиях, невозможно.

Многие годы людей призывали к бдительности, а когда нависла угроза войны, о ней позабыли. Населению денно и нощно внушалась вера в силу и мощь государства, вера в способность этого государства отразить любое нападение противника. «Ни пяди своей земли не отдадим врагу!» — торжественно провозглашалось на весь мир. Песня «если завтра война, если враг нападет…», созданная незадолго до войны, сегодня звучала злой иронией.

Вспомнился маршал Тимошенко, сменивший Ворошилова, наркома обороны. Последние месяцы накануне войны на страницах «Красной Звезды» часто появлялись фотоснимки: нарком обучает тактическим действиям в поле отделения и взводы, указывает цель пулеметчику, заслушивает решение командира отделения. В статьях расписывали неутомимую деятельность наркома, который снизошел до обучения мелких подразделений. Наркому обороны разбазаривать ценное время на подготовку подразделений так же разумно, как стрелять по воробьям из пушек. Лучше бы ему заниматься государственными вопросами обороны, которые, как показали первые дни войны, далеко не были решены. Как видно, ни бои у озера Хасан, ни в районе Халхин-Гола, ни война с Финляндией не вразумили наших полководцев.

Рассветало. Я вышел в коридор и стал глядеть в окно.

«Мои еще спят, — подумал я о жене и дочке. — Что их ждет впереди? Сколько тяжелых, голодных и холодных лет предстоит им пережить?»

За окном мелькали поля, пролески и изредка у самой железной дороги — отдельные домики с крохотными огородами. Вот промелькнули грязные дощатые бараки, с четырех сторон огороженные забором с колючей проволокой и сторожевыми будками. Нетрудно было догадаться, что это лагерь заключенных. Вспомнил отца, без вины виноватого, который, вероятно, тоже живет в неволе в таком же бараке за колючей проволокой. Знает, наверное, что началась война, и еще более страдает вдали от близких людей, связь с которыми потеряна навсегда.

Припомнил во всех подробностях историю, связанную с арестом отца.

В самый разгар репрессий 1937 года пришло письмо от брата из Тбилиси, в котором он сообщал об аресте отца органами НКВД. Письмо пришло в село Черемхово, на Амуре, где стоял Отдельный Разведывательный батальон, командиром которого в то время я был. Там же располагался и штаб дивизии.

Обстановка в войсках была мрачная, каждый день шли аресты. Жили и работали в постоянном страхе. Письмо брата стало последней каплей, что переполнила чашу терпения. Я решил подать рапорт Ворошилову, в котором докладывал об аресте отца и просил уволить меня из армии или назначить на такую должность, где бы у меня не было ни одного подчиненного, перед которым мне пришлось бы отчитываться. Просьбу свою мотивировал тем, что теперь мой политический авторитет в глазах подчиненных подорван.

В тот же день я вручил рапорт начальнику штаба дивизии полковнику Зайцеву. Он прочел не торопясь, затем почесал бритую голову, потер ладонью лоб, несколько раз сочувственно и внимательно посмотрел мне в лицо и, наконец, пробасил:

— Да-а-а, время такое, ничего не поделаешь. Вот вчера вечером забрали командира танкового батальона Алексеева…

Тогда никто не осмеливался откровенничать, даже близкие друзья старались избегать разговоров на политические темы. Объяснялись тонкими намеками и мимикой. Это растянутое «да-а-а», «ничего не поделаешь» и сообщение об аресте Алексеева давало мне понять, что командир дивизии далеко не в восторге от того, что творилось вокруг.

Затем он, подробно и даже с сочувствием расспросив об отце, сказал:

— Вот что я тебе скажу: на твоем месте я бы этого не делал. — Немного помолчав, продолжил: — Давай решим так: рапорт твой я оставлю у себя в сейфе, а ты иди, поразмысли спокойно и обстоятельно, без горячки, а завтра скажешь о своем окончательном решении.

На следующий день я подтвердил Зайцеву свое первоначальное решение.

Через месяц меня вызвали в округ. Принял меня начальник отдела кадров округа полковой комиссар Свинцов. Не так давно он был комиссаром артиллерийского полка нашей дивизии, мы с ним встречались на учебных командирских сборах, но друг друга хорошо не знали.

— Почему вы хотите уйти из армии? — спросил Свинцов.

— Мой отец, как вам известно из моего рапорта, арестован органами НКВД. Я знаю своего отца как прекрасного, честного и порядочного человека и могу поручиться, что он ни в чем не виноват. Арест отца я объясняю перестраховкой недобросовестных лиц из органов НКВД. После ареста отца я, естественно, теряю политическое доверие подчиненных и, как командир части, не считаю возможным оставаться в рядах армии, поэтому и ставлю вопрос о своем увольнении, — ответил я несколько взволнованно, но твердо.

Пока я говорил, я видел, как меняется выражение лица Свинцова. Я был уверен, что сейчас на меня обрушится весь арсенал хорошо заученных доводов, да еще обвинения в политической беспринципности.

— Вы неправильно рассуждаете, — начал он наставительно. — Ни за кого в наше время ручаться нельзя. Мы с вами живем в период исключительно обостренной классовой борьбы, в окружении капиталистических государств, которые шлют нам десятки и сотни шпионов и мечтают только о том, чтобы развалить советское государство, ведут пропаганду и на эту удочку ловят простаков и людей, недостаточно политически подкованных. Откуда вы можете знать, чем дышит ваш отец? Как же вы так безответственно заявляете, что он не виновен, да еще ручаетесь за это?! Сейчас вскрываются такие преступные факты, когда враги народа…

Мне тошно было слушать проповедь слепого фанатика, и я перебил его:

— Все это я слышал не раз и знаю, что вы скажете дальше. Но я еще раз повторяю, что знаю своего отца, верю ему и ручаюсь за него.

Свинцов был возмущен. Он принадлежал к тому типу политработников, которые раз и навсегда отреклись от собственных убеждений, чтобы легче жилось.

Он накинулся на меня, доказывая абсурдность и аполитичность моих утверждений, и для пущей убедительности прокричал:

— У меня четверо братьев, все они честные и преданные коммунисты, и все-таки я ни за кого из них никогда не поручусь.

— Если вы не можете ручаться за родных братьев, — ответил я, — то это значит, что у вас плохая семья. Я же могу поручиться не только за отца, братьев и сестер своих, но и за друзей, которых я хорошо знаю. Вот месяц назад арестован командир отдельного танкового батальона товарищ Алексеев. Он мне не близкий друг, но я его хорошо знаю по службе и уверен в его невиновности.

Пример с Алексеевым вывел Свинцова из терпения. Не слушая меня, он зло кричал что-то мне в лицо. Я встал, чтобы прекратить этот глупый спор с человеком, у которого вместо мозгов газетные передовицы, и резко сказал:

— Вы мне своим криком ничего не докажете. Я настаиваю, чтобы мой рапорт был направлен Ворошилову.

Надев фуражку, я отдал честь и вышел.

Через три месяца был получен приказ наркома обороны о моем переводе в Томск старшим преподавателем тактики на курсы усовершенствования офицерского состава запаса. Моя просьба была выполнена: на курсах у меня не было ни одного подчиненного.

С вокзала я направился прямиком в штаб округа. На улицах у громкоговорителей толпились люди, надеясь услышать ободряющую весть. Все надеялись и ждали, что вот-вот наступит переломный момент и наша армия даст врагу сокрушительный отпор. Правительственные сообщения не приносили ничего утешительного, и люди расходились с тяжелым сердцем.

— Что будет? Что будет? — тяжело вздыхали женщины.

В отделе кадров штаба округа меня направили в распоряжение командира 40-й запасной бригады полковника Торопчина. Когда я услышал эту фамилию, мне стало не по себе. Торопчина я знал еще начальником Томских курсов усовершенствования командного состава, где я работал старшим преподавателем тактики до назначения в 365-й стрелковый полк. Симпатий друг к другу мы не питали. На меня он производил впечатление человека ограниченного, сухого и замкнутого. Он мало считался с нами, преподавателями, а меня, как мне казалось, просто терпеть не мог за мои частые критические выступления.

Назначение в запасную бригаду к Торопчину было ударом ниже пояса. Я совсем пал духом. Этого я никак не ожидал. Я думал, что назначение в запасную бригаду связано с недоверием ко мне, и переживал это как незаслуженную обиду. Направляясь в штаб бригады, я представил себе, как встретит меня Торопчин, и твердо решил, что при первом удобном случае повидаю командующего округом и откровенно выскажу ему все, что накопилось в душе.

Торопчин, однако, принял меня приветливо, как старого хорошего знакомого. Я был приятно удивлен, настроение поднялось. Мне стало даже стыдно, что я так плохо о нем думал, а он оказался не мстительным человеком.

Назначен я был в запасной стрелковый полк заместителем командира по строевой части. Полк был большой, около 7000 человек личного состава. Два-три раза в неделю мы формировали маршевые батальоны численностью в 1000 человек и отправляли на фронт. Командиром полка был полковник Никулин, прекрасный человек, очень спокойный и скромный. За все время работы он ни разу не повысил голоса, со всеми был вежлив и ровен. На общем фоне постоянной грубости, прочно укоренившейся в армии как обязательный атрибут командирской требовательности, он выглядел человеком, к которому не липла никакая грязь.

Первые несколько дней работы в полку Никулин приглядывался ко мне, но, увидев, что я быстро освоился с делом и работаю с душой, предоставил мне полную свободу, не опекая и не вмешиваясь в мою работу. За всю свою многолетнюю службу в армии я редко видел командиров, умеющих полностью доверять своим подчиненным и верить в их способности, как это умел делать полковник Никулин. Такое отношение окрыляло меня, я чувствовал прилив сил и с нарастающей энергией и необыкновенным наслаждением выполнял свою работу.

Часто приезжал к нам Торопчин, проверить, как идут дела, и оставался доволен. Это был уже совсем другой человек по сравнению с тем, кого я знал в Томске, менее самонадеян и всегда любезен со всеми. Уезжая, крепко жал нам руки и, показывая Никулину на меня, с отеческой гордостью говорил: «Мой воспитанник!»

Работы было много, но настоящие трудности ожидали нас впереди. Настали дни, когда на фронт надо было отправлять ежесуточно по одному, а иногда и по два маршевых батальона. В это горячее время, которое тянулось около месяца, нам почти не удавалось спать. Москва крепко нажимала на штаб округа, и мы понимали, что план отправки маршевых батальонов на фронт, несмотря ни на что, должен быть выполнен точно.

Чтобы не «промахнуться» в этом деле, командующий округом решил возложить ответственность за организацию этой работы на одно лицо, с непосредственным ему подчинением. Выбор пал на меня, как имеющего уже некоторый опыт.

Меня вызвали в штаб округа и представили командующему.

— Я доволен вашей работой, — сказал командующий, — но вижу, что многие вмешиваются и мешают вам работать. Поэтому я решил назначить вас старшим и ответственным за всю работу по формированию и отправке маршевых батальонов. Вы будете непосредственно подчиняться мне. Можете по своему усмотрению использовать офицеров штаба округа. В случае надобности, обращайтесь прямо ко мне. Ясно?

— Так точно, ясно, — ответил я.

— Есть ли у вас вопросы ко мне? — спросил командующий.

Я решил воспользоваться благоприятным моментом.

— У меня есть личная просьба, товарищ командующий. Я очень прошу вас, после того как справлюсь с этой работой, отправить меня на фронт.

И тут же рассказал ему о своем отце и в связи с этим мучившими меня сомнениями.

— Ничего отрицательного о вас мне не известно, — сказал он и, взяв телефонную трубку, попросил кого-то зайти к нему. Через несколько минут в кабинет вошел начальник Особого отдела округа.

— Вот т. Владимиров обратился ко мне с просьбой отправить его на фронт, — сказал ему командующий, указывая на меня, — и в то же время он сомневается, окажут ли ему доверие драться за Родину. Есть ли у вас компрометирующие данные и что вам известно об отце т. Владимирова?

Начальник Особого отдела взглянул на меня и, немного подумав, ответил:

— Нет, ничего компрометирующего нет. А об отце я постараюсь навести справки.

— Вот и прекрасно, — сказал командующий. — Сейчас вы нужны здесь, и сами видите, что и тыл нуждается в знающих офицерах. Даю слово, что при первой возможности, как только спадет напряжение, я направлю вас на фронт.

Я поблагодарил командующего и как на крыльях полетел на работу, которой было по самое горло. Надо было многое успеть сделать за очень короткие сроки. Чуть ли не каждый день прибывали две-три тысячи запасников. Их надо было распределить по военно-учетным специальностям, обработать в санитарно-пропускных пунктах, одеть, обуть во все военное, выдать снаряжение и личное оружие. Затем составить из них маршевые роты, батальоны и, снабдив запасами продовольствия, посадить в вагоны. Работа считалась законченной только после доклада начальника эшелона о принятии людей и готовности к следованию по железной дороге.

Мы имели дело с разными людьми, и с рабочими, и с колхозниками, превращая их в солдат и младших командиров. Переход из одного состояния в другое совершался в течение нескольких часов. Этот механический процесс был значительно короче процесса психологического. Успех же нашей работы во многом зависел от психического состояния людей, над которыми мы трудились. Друг друга мы понимали плохо. Мы спешили сделать из них солдат, а они совсем не торопились на этом пути. Мы чувствовали ответственность военного времени и были обязаны строго придерживаться графика работы, а они, оторванные накануне от родных мест, семьи и своего дела, мыслями своими были еще там, у себя дома.

Но беда была даже не в этом. К нам прибывало пополнение, по традиции изрядно подгулявшее и на довольно высоком градусе. С ним было невозможно нормально работать. Призывники представляли собой возбужденную, крикливую и шумную толпу, которая никого и ничего не слушала. Чуть ли не с каждым в отдельности приходилось вести разговоры или просто тащить за руку. Мы надеялись, что хмель скоро пройдет, однако заблуждались — чем дальше, тем больше люди хмелели. Казалось, что винные пары не испаряются, а сгущаются в их крови. Особенно трудно было в бане. Под двойными парами их так сильно разбирало, что никакие уговоры не действовали. Сидя на лавках в мыльной пене, они горланили песни, стараясь перекричать друг друга.

Русский человек любит помыться и попариться в бане, и моется он неторопливо, обстоятельно, с особым наслаждением, как бы смывая с себя все заботы и неприятности, накопившиеся за неделю. Под винными парами это удовольствие, видимо, удваивалось.

Но время не ждет, и мы вынуждены были их торопить. Буквально каждого приходилось выводить за руку. И в то же время было жаль лишать их этой радости. Кто знает, сколько их вернется домой с войны? Эта баня могла быть последней для многих.

После помывки второй партии мы поняли причину столь продолжительного опьянения. Оказалось, что у многих в продуктовых мешках хранились бутылки с водкой, к которым они понемногу прикладывались.

Надо сказать, что даже в таком состоянии люди все-таки осознавали серьезность положения — не было ни грубости, ни драк, только шумная, пьяненькая толпа, напоминающая рой встревоженных пчел.

Несмотря ни на что, мы стремились организовать работу так, чтобы ничто не смогло нарушить ее жесткого графика. Имея небольшой практический опыт и еще раз тщательно продумав все вопросы, мы составили подробную схему работы с людьми, предусмотрев в ней все до мелочей. Надо сказать, что схема оказалась удачной.

Принятый порядок требовал бóльшего числа людей для обслуживания прибывающих команд. С разрешения командира полка я отобрал около полусотни лучших сержантов и солдат кадрового состава. Подробно ознакомив их с общими и частными задачами и распределив между ними обязанности, я тут же, на месте провел со всеми практические занятия. Когда они все твердо усвоили, мы приступили к работе. Сразу все пошло как по маслу.

Работа была организована примерно так: как только прибывали люди, мы выстраивали их по командам, и сержанты, выделенные для этой работы, осматривали у каждого продуктовые мешки и извлекали бутылки с водкой. Тут же, на глазах у всех, водку выливали на землю. «Пострадавшие» чуть ли не со слезами укоряли «варваров-сержантов» в истреблении дорогостоящего продукта. Иной раз, не выдержав бесчеловечных мук, бранились от всего сердца. Другого выхода у нас не было. Не отбирать бутылки было нельзя, это опять привело бы к тому, от чего мы с таким трудом освобождались. Отправлять водку в санчасть для медицинских целей — значило дать повод для нежелательных разговоров. Этой не совсем деликатной мерой мы, конечно, вызывали недовольство, но зато обеспечивали порядок. Мы видели, как люди, не имея чем воздать дань Бахусу, быстро трезвели.

Далее начинался конвейер. Военнообязанные, разбитые по командам, в порядке очередности и точно по графику проходили установленные пункты обработки под командой моих многочисленных помощников из рядового и сержантского состава.

Обработка людей начиналась со стрижки волос, для чего было временно мобилизовано в городе 30 парикмахеров. После стрижки все раздевались, упаковывали свои вещи в мешки, писали на них адреса и сдавали сержантам для отправки по почте домой. После этого команды заводились в баню, где старшина с десятью солдатами вручал каждому мыло, мочалку и бачок для мытья. Они же следили за тем, чтобы никто дольше 30 минут в бане не задерживался. Закончив мытье, люди выходили в предбанник. Там они получали полотенце и нижнее белье. Надев белье, гуськом, друг за другом, шли по прямой, застланной соломой дорожке, с обеих сторон которой, в порядке последовательности надевания, находилось разложенное по размерам обмундирование, обувь, а также снаряжение. Выдачей и подгонкой обмундирования занимались сержанты. Чтобы не было задержки, каждый сержант имел один-два предмета, не больше. На последнем пункте этой дорожки один из средних командиров проверял подгонку обмундирования, снаряжения и вручал винтовку. На все это дело уходило около 70 минут.

Люди так быстро преображались, что даже друзья порой не узнавали друг друга. Помню случай. Собралась в кружок группа мобилизованных, только что прошедших санобработку и обмундированных во все новое. Стоят, курят. Разговор идет вяло, озираются по сторонам в поисках своих знакомых. Вдруг один из солдат, вытаращив глаза на стоящего рядом с ним, вскрикивает:

— Колька! Ты это али нет?

По его выражению лица видно, что он не уверен, что рядом с ним стоит его закадычный друг Колька.

— Егор? Вот черт, не узнал дружка своего!

Друзья от радости, что не потерялись в массе одинаково одетых людей, обнялись и хохочут во все горло.

— А кудри твои куда девались? — спрашивает Егор. Колька снимает пилотку, проводит рукой по стриженой голове и с улыбкой отвечает:

— Нетути, сняли… будем живы, отрастут, а теперь на кой ляд они мне!

Все один за другим сняли пилотки и начали ощупывать свои стриженые головы.

Сейчас, после войны, с грустью и сожалением вспоминаю, с какой бесцеремонной поспешностью приходилось нам отправлять людей на фронт. Грустно, потому что не смогли мы уделить им должного внимания, которого они заслуживали. Большинство из них самоотверженно и мужественно прошли по дорогам войны, а многие навечно остались лежать в родной или чужой земле, отдав за Отечество свои молодые жизни.

К концу июля резко сократилось число маршевых батальонов, отправляемых на фронт.

В первых числах августа меня вызвали в штаб округа. Командующий округом представил меня генерал-майору Волчкову, которому поручалось сформировать и возглавить 143-ю запасную лыжную бригаду.

— Вот вам готовый начальник штаба, знакомьтесь, — сказал командующий Волчкову, указывая на меня.

Я представился, а затем обратился к командующему:

— Вы же обещали отправить меня на фронт, как только работы в Новосибирске будут закончены.

— Я помню и сдержу слово, — ответил командующий. — Нам в ближайшие месяцы предстоит сформировать несколько стрелковых соединений. Формирование одного из них будет возложено на вас. Закончите работу и отправитесь на фронт. А пока помогите товарищу Волчкову. Сегодня же, чтобы не терять время, отправляйтесь вместе в Красноярск, где будет дислоцироваться управление вашей бригады.

Красноярск более других сибирских городов устраивал меня, так как там жила моя семья. Кроме того, меня привлекала новая, большая работа.

Организационно в запасную лыжную бригаду входили пять запасных стрелковых полков, один артиллерийский и три отдельных батальона общей численностью более 30000 человек постоянного и переменного состава. Территориально части бригады развертывались в широкой полосе Восточной Сибири от Канска до Минусинска.

Пока мы были в дороге, в удобном двухместном купе спального вагона, я присматривался к своему новому патрону. Он был старше меня лет на десять, очень опрятен, подтянут и вежлив. Держал себя просто, но с достоинством, соблюдая определенную дистанцию. Было видно, что он происходит из интеллигентной семьи. Длительный опыт работы в армии с людьми подсказывал мне, что я буду иметь дело с человеком справедливым, выдержанным, но недостаточно общительным. В его характере было много черт, присущих офицерам, которые долгое время не работали в строю.

В Красноярск мы прибыли поздно ночью. После того как Волчков устроился в гостинице, я отправился домой, в военный городок в 6 км от города. Дома меня не ждали и были несказанно рады моему внезапному появлению. Мы проговорили всю ночь, так как после месячной разлуки, за время которой произошло столько событий, было о чем поговорить. Уснул я только под утро, естественно, проспал и опоздал на 15 минут. Волчков уже ждал меня в штабе. Встретил сурово.

— Вы опоздали на 15 минут, — сказал он, глядя на свои часы. — На первый раз ограничусь замечанием, но предупреждаю, чтобы подобных опозданий впредь не было.

Конечно, я был виноват, но в то же время меня задел его излишний формализм.

«Настоящий аппаратчик, — подумал я. — Будь на его месте строевой командир, он сумел бы войти в положение человека, приехавшего домой, к семье».

Волчков, еще не зная меня и моего отношения к делу, решил дать своему новому подчиненному на всякий случай наглядный урок требовательности и аккуратности. Эта была первая и последняя натянутость в наших отношениях. В дальнейшем все сложилось как нельзя лучше.

Работы в Красноярске было много. Нужно было сформировать части, разместить, обеспечить материально и организовать боевую и политическую подготовку. Везде мы сталкивались с большими трудностями. Казарменного фонда не хватало, приходилось просить, а иногда и требовать у местных властей жилые помещения, склады и квартиры для офицерского состава. Не меньше проблем представляло собой налаживание воинского порядка, дисциплины и боевой учебы. Многие офицеры поступали к нам из запаса с низким уровнем военной подготовки, без командирских навыков. Эти необходимые качества могла им дать только практическая работа непосредственно в частях и подразделениях, но в подготовке войск мы были ограничены во времени. Кроме того, с наступлением зимы весь личный состав должен был получить твердые практические навыки в лыжной подготовке. Помимо этого, мы периодически по заданию штаба округа формировали маршевые роты и батальоны и отправляли их на фронт. Штаб бригады работал круглые сутки, но никто не жаловался на усталость, даже машинистки, — наоборот, работали все с необъяснимо откуда взявшейся просто неиссякаемой энергией. Желание трудиться в те необыкновенные месяцы подъема можно сравнить с неутолимой жаждой, когда пьешь, пьешь и все не можешь напиться. В то тяжелое время для нашей страны мы трудились как одержимые.

За время моей работы в 143-й запасной бригаде пару раз проездом на несколько часов останавливался в Красноярске командующий войсками округа генерал-лейтенант Медведев. На вокзале его встречали генералы красноярского гарнизона. Вместе с ними был и Волчков. Перед выездом, готовясь к докладу о положении дел в бригаде, он нервничал, волновался, а возвращался расстроенным и подавленным. Командующий любил в разговоре употреблять крепкие выражения, а невзлюбив подчиненного, бранился зло и долго, пока не доводил свою жертву до отчаяния. К сожалению, с легкой руки Ворошилова, брань широко распространилась в нашей армии. Мне вспоминается один из многих рассказов о Ворошилове на эту тему.

Ворошилов любил стрелять из пистолета и при всяком удобном случае демонстрировал свое мастерство командному составу. Находясь как-то в одной из частей Ленинградского военного округа, он решил проверить офицеров в стрельбе из пистолетов. Как и следовало ожидать, результаты оказались неудовлетворительными. Тогда Ворошилов решил лично продемонстрировать офицерам класс. После стрельбы офицерам принесли и показали мишень с пробоинами. Результаты были отличными.

— Вот как надо стрелять, — сказал Ворошилов и для пущей убедительности употребил крепкое словцо.

Довольный своим результатом, он весело беседовал с офицерами, стыдил их и острил на их счет, пересыпая остроты нецензурными словечками. К концу беседы один из молодых политруков роты попросил разрешения у Ворошилова обратиться к нему с вопросом.

— Что там у вас, говорите, — разрешил Ворошилов.

— Товарищ Маршал Советского Союза, — робко, тоненьким голоском начал политрук, — в вашем приказе, который нам зачитывали, говорится о том, что в войсках армии распространена матерная брань и предлагается покончить с этим бескультурьем, а тех, кто ругается, строго наказывать. А вот вы сами все время материтесь. Как это понимать?

Ворошилов вспыхнул, побагровел, хотел что-то ответить, но вдруг, круто обернувшись к командующему войсками Ленинградского округа Белову, сказал:

— Белов, объясни! — и тут же удалился к своему автомобилю.

Все были смущены. Белов долго стоял, ошеломленный неожиданным поворотом дела, зло посмотрел на офицеров, затем укоризненно покачал головой и, не найдя никакого объяснения, выпалил:

— Эх, вы, мать вашу… Какого человека обидели! — и быстро направился к Ворошилову.

От командующего Александр Тимофеевич Волчков возвращался «убитый», молча проходил к себе в кабинет, садился за письменный стол и, откинувшись на спинку кресла, долго тер платком лоб и затылок. Работать в этот день он уже не мог: общение с командующим выбивало его из колеи. Он тяжело переживал грубости в свой адрес, это лишало его сразу дара речи, что еще больше подогревало командующего.

Как-то после одной из таких словесных экзекуций я зашел к Волчкову выяснить, чем конкретно был недоволен командующий. Александр Тимофеевич не сразу нашелся, что ответить. Он тяжело вздыхал, о чем-то напряженно и мучительно думал, ерзал в кресле и все время вытирал платком потный лоб. Наконец, как бы очнувшись, с усилием выдавил из себя:

— Да-а-а… знаете ли… должен вам сказать… — Он развел в стороны руки, показывая, что сам ничего не может понять.

Сам по себя Медведев был неплохим человеком. Он не щадил себя в работе, болел за дела округа, любил порядок, дисциплину, был отзывчив, умел ценить хороших командиров и проявлял заботу о подчиненных. Солдафонство его, как и многих других военачальников, имело свое объяснение. Как правило, тон общения с людьми задавался сверху. Приоритет этого, казалось бы, несвойственного советской действительности тона всецело принадлежал нашим бывшим партийным вельможам. Это были люди невежественные, а многие из них и аморальные, но наделенные неограниченной властью. Все нижестоящие казались им жалким ничтожеством. Дурной пример заразителен, особенно для людей с низким культурным уровнем. Вот так вниз по ступенькам служебной лестницы передавалась от старшего к младшему эта зараза.

Общение с Медведевым делало Волчкова абсолютно беспомощным, лишало уверенности в своих силах. Ему все казалось значительно сложнее, чем было на самом деле.

Помню, я сидел в столовой за только что поданной тарелкой супа. Подходит ко мне дежурный по штабу с приказанием от Волчкова немедленно прибыть к нему. Я решил доесть суп и сказал офицеру:

— Доложите генералу, что буду у него через пять минут.

— Генерал приказал, чтобы вы все бросили и явились, — пояснил дежурный офицер.

«Видимо, что-то очень срочное», — подумал я и побежал в штаб.

Войдя в кабинет, я увидел озабоченного Волчкова и подумал, что что-то действительно стряслось. Он потел, тяжело дышал — первый признак волнения.

— Не знаю, как быть, — обращаясь ко мне, сказал Волчков, разводя руками. — Только что по прямому проводу разговаривал с командующим. Он требует, чтобы ровно через два часа ему были представлены служебные характеристики на всех командиров частей. Когда я заикнулся, что за такой короткий срок этого сделать невозможно, он и слушать не захотел, и категорически потребовал выполнить его приказание в срок. Ну и, как всегда, не обошлось без крепких слов.

Последняя фраза была произнесена с горькой гримасой на лице.

— Как же нам быть? Просто ума не приложу, — продолжал он, растерянно глядя на меня.

Опасения Волчкова показались мне преувеличенными.

— Вы обедали, Александр Тимофеевич? — спросил я.

— Да какой там обед, когда я просто не знаю, как за два часа составить девять характеристик. В таком идиотском положении я еще никогда не находился.

— Идите обедать, отдохните, а через полтора часа приходите в штаб. К этому времени характеристики будут готовы. Вы их подпишете, и мы прямым проводом передадим их в штаб округа, — сказал я спокойно и уверенно.

Мои слова произвели на Волчкова такое впечатление, как если бы я отважился сразиться с целым полком.

— Да как это вы так вдруг сделаете? — спросил он недоверчиво.

— Сделаем все, как надо, не беспокойтесь, идите обедать.

Проблема была в том, что все люди в бригаде были новыми и своих командиров частей знали плохо. Давать правдивую характеристику офицеру, которого почти не знаешь, вещь не из легких. Это и беспокоило Волчкова, который привык ко всему относиться честно. Он не видел выхода из этой ситуации. Но выход был.

Как только Волчков ушел, мы с начальником отдела кадров капитаном Боничем приступили к работе. Прежде всего мы просмотрели личные дела, аттестации за прошлое время и записали каждому в характеристике, каким служебным опытом обладает и как аттестовывался в прошлом. В конце добавили только то, что знали о каждом, указав при этом, что за короткий срок совместной работы не было возможности хорошо узнать человека. В результате такого подхода характеристики оказались достаточно полными и правдивыми.

Когда Волчков вернулся в штаб, все характеристики лежали у него на столе. Он раскрыл папку и начал читать. Читал он вдумчиво, не торопился. Постепенно лицо его прояснялось. Дочитав последнюю характеристику, он с благодарностью посмотрел на меня, встал, обнял и, улыбаясь, сказал:

— Вы прямо кудесник!

Я был доволен, что этот славный, немного наивный человек воспрял духом. На ум пришли строчки из «Ларчика» Крылова:

Случается нередко нам

И труд, и мудрость видеть там,

Где стоит только догадаться,

За дело просто взяться.

Не стал я цитировать классика: не хотелось его обижать.

С тех пор Волчков стал больше мне доверять. Он уже не боялся оставлять штаб и выезжать в войска. Теперь он уже не докучал мне своими подробными указаниями.

Позже, когда он увидел, что разговоры по телефону с начальством у меня заканчиваются на более благоприятной ноте, чем у него, то и эту дипломатическую миссию возложил на меня.

Разговаривать с начальством надо действительно уметь. Одну и ту же вещь можно преподнести так, что в одном случае похвалят, а в другом — получишь нагоняй. Эту хитрую «науку» особенно хорошо многие из нас изучили на фронте.

Штабу приходилось заниматься еще и гарнизонными делами, так как Волчков был одновременно начальником гарнизона г. Красноярска.

В частях бригады люди, готовясь к отправке на фронт, вели себя на редкость дисциплинированно, и случаев чрезвычайных происшествий почти не было. Но совершенно по-иному вели себя те, кто находился на излечении в красноярском госпитале. Многие из них получили ранения при подходе к фронту, не побывав еще в боях и не успев сделать ни одного выстрела. Бравируя повязками и костылями, они изображали из себя героев, проливших кровь за Родину. Самовольно группами они удирали из госпиталей, напивались и устраивали драки на улицах города и в общественных местах. Начальники госпиталей жаловались на них, но были бессильны против самовольных отлучек, так как раненые с верхних этажей спускались через окна, связав простыни. Комендантский патруль, постовые милиционеры и местные жители относились к ним как к фронтовикам, снисходительно и всячески старались их «умиротворить». Но «фронтовики» не успокаивались, а еще больше распалялись. Видя, что их действия остаются безнаказанными, разбушевавшиеся «герои» избивали тех, кто пытался их урезонить, и лезли в драку с представителями власти. Тогда из милиции поступал сигнал SOS. Приходилось бросать работу и выезжать к месту происшествия. Из своего армейского опыта я знал, что в таких случаях надо действовать решительно и строго. Не разбираясь, кто прав, кто виноват, я действовал только командами, которые быстро приводили в чувство как победителей, так и побежденных. Утихомирив дебоширов, я строем отправлял их на гарнизонную гауптвахту, где за ночь в холодном помещении они приходили в нормальное состояние и в дальнейшем вели себя тише.

В декабре я заболел гриппом и лежал дома. Это был шанс видеть свою семью. Рано утром уходя на работу и возвращаясь далеко за полночь, я видел жену и дочку только спящими, а выходных дней мы не имели.

На третий день болезни утром, когда температура еще держалась, ко мне на квартиру принесли телеграмму из штаба СибВО следующего содержания:

«Вручить немедленно Волчкову. Подполковника Владимирова расчетом прибытия 14 декабря первым отходящим поездом командируйте распоряжение комвойсками».

«Наконец-то меня вызывают для отправки на фронт», — подумал я. Забыв о болезни, быстро оделся, собрал необходимые вещи и отправился в штаб бригады за проездными документами и в ту же ночь выехал в Новосибирск.

Начальник отдела кадров представил меня командующему, а затем начальнику штаба округа. Что говорил мне командующий войсками округа, помню плохо. От высокой температуры у меня кружилась голова, я едва держался на ногах, но все время думал о том, чтобы командующий не заметил моего состояния. В кабинете начальника штаба округа мне стало еще хуже. Я видел его как в тумане, слышал голос, но никак не мог сосредоточиться на его словах. У меня было только одно желание — как можно скорее добраться до вокзала, сесть в вагон, лечь и уснуть. А начальник штаба, как нарочно, все говорил и говорил, медленно расхаживая по своему огромному кабинету.

Из всего сказанного мне было ясно, что надо немедленно отправляться в поселок Уяр, станция Клюквенная (возле Красноярска), в месячный срок сформировать 140-ю отдельную стрелковую бригаду и отбыть с ней на фронт.

Как я добрался до своего вагона, не помню, наверное, шофер довез меня до вокзала и помог разыскать поезд и вагон.

Я сразу заснул, а проснулся перед самым Красноярском, весь мокрый от пота, но в гораздо лучшем состоянии. С вокзала я сразу поехал в штаб бригады, чтобы доложить генералу Волчкову о моем новом назначении.

Волчков с сожалением выслушал меня, ему явно не хотелось расставаться со мной.

— Мне очень, очень жаль терять вас, — сказал Волчков, — но… ничего не поделаешь, — добавил он с грустью. Мы тепло распрощались с ним, пожелав друг другу успехов. Так я расстался с человеком, с которым проработал душа в душу четыре недолгих, но горячих месяца.

Судьбе, однако, было угодно, чтобы мы встретились вновь в Москве после войны, в 1945 году. Встретились случайно во дворе пропускного бюро 1-го дома НКО. Очень были рады снова увидеть друг друга, обнялись, расцеловались. Вопросы, воспоминания — как это обычно бывает. Я поделился с ним своими квартирными затруднениями, которые и привели меня в бюро пропусков. Я направлялся к начальнику управления кадров, чтобы, в связи с отсутствием квартиры в Москве, отказаться от учебы на ВАКе, куда я был зачислен кандидатом, и просить о направлении на службу в войска.

— Машина у вас есть? — спросил Волчков.

— Есть, — ответил я, не понимая, какое это имеет отношение к нашему разговору.

— Видите ли, я давно искал хорошего человека, которому мог бы передать свою квартиру. После ухода в отставку я переселился к себе на родину, в Пензу. Квартира пустует. Давайте, не откладывая в долгий ящик, поедем, и я вам ее передам.

Я был на седьмом небе. Так, в благодарность за помощь в работе Александр Тимофеевич наградил меня редким для нашего времени подарком — прекрасной отдельной квартирой, где я живу до сих пор.

Это была наша с ним последняя встреча. Через два года Александра Тимофеевича не стало, но я всегда вспоминаю о нем с благодарностью, как о прекрасном человеке, с которым свела меня судьба.

Работа в 143-й запасной лыжной бригаде была первой большой работой, которой я отдавал все свои силы, а взамен получил бесценный опыт, который очень пригодился мне в будущем.

Труды мои в бригаде не остались незамеченными. Мне было присвоено очередное звание подполковника, и приказом командующего войсками СибВО я был награжден месячным окладом.

Не совсем оправившись от перенесенного на ногах гриппа и чувствуя неприятную слабость во всем теле, я все-таки решил отправиться к месту нового назначения в поселок Уяр (ст. Клюквенная). Там уже начала формироваться 140-я отдельная стрелковая бригада.

На станции меня встретил с искренним дружелюбием, как встречают долгожданных друзей, комиссар бригады подполковник Борис Михайлович Луполовер. Он сразу расположил меня к себе. Командиру далеко не безразлично, с каким комиссаром предстоит работать. Равные в правах, они, как пара коней в упряжке, изо дня в день везут тяжелый воз служебных обязанностей. Работа их должна строиться на взаимном уважении и доверии. Когда этого нет, появляются непринципиальные разногласия, мелочные раздоры, часто переходящие в скрытую враждебность, отчего в конечном счете страдает дело.

Надо сказать, чем шире у нас насаждались азиатские методы управления страной, тем быстрее и обширнее шел процесс обновления офицерских кадров. На смену опытным офицерам выдвигались менее подготовленные, а зачастую и менее разборчивые в вопросах нравственности. Все, чем был интересен и красив человек, все личное, индивидуальное было раздавлено как лишнее и вредное. Никто не осмеливался в те печально памятные годы выражать свои взгляды, чувства, симпатии, если они не отвечали официально принятым. Вполне естественно, такая средневековая обстановка, где «все дрожало, все безмолвно повиновалось» (лучше А.С. Пушкина не скажешь), порождала определенный тип людей, умеющих лавировать и приспосабливаться. Даже после долгих сроков заключения эти люди подчас выходили оттуда такими же, какими и входили, а свои злоключения объясняли закономерным проявлением классовой борьбы в стране, в ходе которой возможны всякие отклонения: лес рубят — щепки летят. Неужели в их головах ни до ареста, ни после не шевельнулась мысль, а все ли благополучно в руководстве партии? Я много раз задумывался об этой породе человека, стараясь понять его психологию. Пришел к выводу, что это совершенно особый вид, предки которого, если верить в переселение душ, были четвероногими его друзьями. Очевидно, поэтому у этих людей такая рабская покорность хозяину.

В последние годы перед Отечественной войной у нас заметно снизился качественный уровень офицерского состава. Часто встречались люди, чьи способности и подготовка совершенно не отвечали занимаемому положению в армии. То же самое, если не в большей степени, относилось и к политработникам. Вполне понятно, как невыносимо тяжело командиру, когда он вынужден ежедневно, бок о бок работать с тупым, ограниченным и самоуверенным типом, про кого говорят: «На грош амуниции, а на рубль амбиции». Б.М. Луполовер не принадлежал к этой породе, что меня очень радовало, а чем лучше я узнавал его, тем большим уважением проникался к нему.

В течение двух зимних месяцев шла напряженная работа по формированию бригады и подготовке ее к предстоящим боевым действиям. На базе кадрового полка мирного времени формировалось уже третье очередное соединение. Каждая часть, убывая на фронт, действовала по принципу: после меня хоть потоп. В результате такого отношения совсем еще недавно благоустроенный военный городок походил на поле ратное после Мамаева побоища. В казармах и землянках, предназначенных для размещения личного состава бригады, царил хаос: недоставало дверей и окон, внутреннее оборудование во многих местах было разобрано и растащено. Нужно было проявлять немалую изобретательность, чтобы, не имея ни средств, ни нужных материалов, заделывать все дыры.

Личным составом бригада укомплектовывалась главным образом за счет кадровых частей, расположенных в Монгольской Народной Республике, и только частично призванными из запаса по мобилизации и выздоравливающими после ранения. Большинство солдат, прибывших из МНР, были старослужащими, по третьему году службы. Все они стремились на фронт. Командный состав был представлен в основном кадровыми офицерами, не имеющими еще боевого опыта.

Несмотря на тяжелые условия, люди сохраняли бодрость духа. Я не помню, чтобы кто-то ныл, жаловался, выражал недовольство или нарушал дисциплину. Трудности переносились спокойно, на них просто не обращали внимания. Люди понимали, что стыдно жаловаться, когда на фронте идут кровопролитные бои, хотя оттуда стали все чаще поступать радостные вести: то в одном, то в другом месте наши войска переходили в наступление. Вслед за Ростовом освобождены Елец, Тихвин, Калинин. Наконец-то после длительного отступления и колоссальных потерь поднялась, как писал Л.Н. Толстой в «Войне и мире», «…дубина народной войны со всею своей грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».

Народ воспрянул духом, и нашим ребятам уже не сиделось в Уяре.

Была у нас, правда, одна проблема, которая доставляла много хлопот. Несмотря на все принятые меры, мы никак не могли справиться с вшивостью. Начальник медслужбы бригады майор Иван Данилович Евсюков, энергичный и ответственный за свое дело врач, казалось, предпринимал все, что было в его силах, но безуспешно. Я нажимал на него, командиров частей и подразделений, требовал ежедневных профилактических осмотров и докладов. Евсюков добросовестно выполнял свои обязанности, но порадовать меня ничем не мог.

— Вы что-то не доделываете, — говорил я Евсюкову, — нужно кропотливо, не спеша, от начала до конца проверить весь процесс обработки как личного состава, так и нательного белья и жилых помещений.

— Все это делается, и очень основательно, — ответил он мне, — но найти причин пока не удается.

— Тогда поработаем вместе и начнем с прачечной, — сказал я.

В прачечной на складе чистого белья нас встретила заведующая, полуграмотная женщина, жена уехавшего на фронт бойца. На стеллажах, столах и полу лежали связки нательного белья.

— Вот, товарищ заведующая, никак нам не удается избавиться от паразитов. Решили посмотреть, все ли у вас здесь содержится в порядке, — объяснил я ей причину визита.

Женщина взглянула на меня с явным недоумением, не разделяя, очевидно, нашего беспокойства, а потом ошарашила вопросом:

— А разве люди могут быть без вшей?

Мы онемели. Я посмотрел на Евсюкова, он был явно смущен и растерян, чувствуя неловкость за подчиненную, чьи первобытные взгляды никак не вязались с задачами санитарной службы. Мы не стали ничего объяснять и приступили к обследованию склада. Сразу же обнаружилось, что рядом с чистым бельем лежат узлы грязного. Очаг распространения вшивости оказался на складе в прачечной.

Первый военный Новый, 1942 год мы встречали вдали от фронта в Уяре. Сержантов и солдат у нас было мало, но офицерским составом мы были почти полностью укомплектованы. Появилась возможность собраться единой семьей, в непринужденной обстановке, поговорить по душам и лучше друг друга узнать. Как водится, за праздничным столом были и тосты, и речи. Себе желали успехов в ратных делах, Родине — победы, женам — скорых встреч с мужьями. Впереди была неизвестность. Все понимали, что смертельный вихрь войны пронесется над каждым, а там… как повезет.

Но живой, к счастью, думает о живом. Грустные мысли улетучивались, на смену пришли песни, танцы, смех. Разошлись на рассвете. Под ногами приятно похрустывал снег, а 30-градусный мороз больно хватал за уши.

В конце первой половины января 1942 года бригаду проверял лично командующий войсками СибВО. Меня, уютно спящего под теплым одеялом, разбудил дежурный по бригаде и доложил, что генерал-лейтенант Медведев прибыл в своем вагоне на станцию Клюквенная.

Зная горячий нрав генерала, я вскочил, быстро оделся, разыскал Луполовера, и мы, словно пара орловских рысаков, помчались на станцию. Узнав у начальника станции о месте нахождения вагона, мы, немного отдышавшись, приняли бравый вид и направились к нему. Командующего на месте не было. К нам вышел его адъютант и с ехидной улыбкой сообщил:

— Командующий войсками округа направился в подразделения бригады. Он встает рано и командиров к себе не вызывает.

Генерала мы нашли в поле, в одном из батальонов, где подразделения отрабатывали «оборону». Не успел я отрапортовать ему, а комиссар — представиться, как командующий накинулся на нас с бранью и криком:

— Натрепались, черт вас возьми, «завоюем гвардейское знамя»! — процитировал нас Медведев. — Черта с два с такой подготовкой вы станете гвардейцами.

Бригада не имела еще лопат, и солдаты на занятиях не окапывались. Это и возмутило командующего. Говоря о гвардейском знамени, он имел в виду наше письмо крайкому и крайисполкому, в котором мы от лица личного состава бригады заверяли краевое начальство, что добьемся успехов в предстоящих боях и получим наименование «Гвардейская бригада».

Я терпеливо молчал, понимая, что в этот момент любое слово послужит поводом к еще более яростной вспышке гнева. Цель проверки была ясна: оценить состояние бригады и, где надо, помочь, а вдобавок, независимо от того, как мы работаем, «дать нам духу», чтобы работали еще лучше. Такая практика была широко распространена в армии и, очевидно, брала свое начало еще с петровских времен, когда рекомендовалось требовать невозможного, чтобы получить максимум возможного.

Борис Михайлович, однако, стал довольно смело и резонно возражать генералу, и это окончательно вывело командующего из себя. Из его уст, как из кратера действующего вулкана, летели на наши головы выражения одно другого крепче. Я делал знаки Луполоверу, чтобы он помолчал, но он не замечал их и продолжал отстаивать наши позиции, тем самым вызывая еще большую ярость начальства. В конце концов, поняв, что командующий обладает неиссякаемым запасом самой отборной лексики, комиссар бригады наконец замолк.

Проверив тактическую подготовку батальона, командующий направился к землянкам, где размещался личный состав батальона. Убогие, сырые, холодные землянки вызвали новый приступ злой ругани в наш адрес. Луполовер, к счастью, хранил молчание, и я решил, во избежание дальнейших вспышек высочайшего гнева при проверке других объектов, доложить генералу, что мы сами не в восторге от целого ряда имеющихся в бригаде недостатков:

— В этой землянке, товарищ командующий, — докладывал я, — еще сравнительно терпимо, во многих других — значительно хуже. Дыр много, и мы делаем все, чтобы навести порядок, но на каждом шагу встречаемся с большими трудностями, и особенно по части приобретения нужных материалов для оборудования землянок и других помещений.

Медведев выслушал меня, не перебивая, поворчал в своем стиле по нашему адресу, но уже в более низком регистре, и направился к казармам.

Долго еще ходили мы по расположению бригады. Командующий дотошно осматривал все, что в какой-то степени могло отразиться на ее боеспособности. Чем больше он знакомился с делами бригады, тем больше оттаивал. Во второй половине дня он провел строевой смотр всей бригады. Обходя строй, он останавливался почти перед каждым солдатом и офицером, внимательно осматривая обмундирование и снаряжение. Смотр закончился опросом претензий. Все это делалось строго по правилам устава, не сокращая и не ускоряя долгую процедуру.

На дворе начало темнеть, мороз крепчал, давал о себе знать, особенно нам, голодным и холодным с раннего утра. Опрос претензий прошел отлично. Ни одной жалобы не было заявлено. Большинство офицеров и солдат выразили желание скорее отправиться на фронт.

К этому времени у командующего уже сложилось достаточно полное и, очевидно, неплохое впечатление о состоянии бригады. Он по-отечески терпеливо выслушал нас и во многом даже с нами согласился. Все в нем оттаяло — и лицо, и голос, и взгляд. Напускная суровость уступила место его природной доброте.

Уже совсем стемнело. Мы решили, что на этом командующий закончит проверку, но ошиблись. Работа продолжалась еще около двух часов и закончилась только после того, как было проведено собрание младших командиров и совещание офицерского состава. Командующий подробно рассказал о положении дел на фронте и о полугодовом опыте войны. На прощание он дал офицерам несколько общих полезных советов и пожелал боевых успехов.

Отпустив всех, он велел нам остаться, пригласил сесть и сказал:

— Люди у вас хорошие. Скоро получите путевку на фронт. Смотрите, выполните обещание, данное вами крайкому. Будьте достойны сибиряков. Скоро получите все положенное из оружия и матчасти по штатному расписанию.

Потеплевший взгляд уставших глаз и теплые, душевные нотки голоса сказали нам то, о чем умолчал командующий. Мы видели, что генерал доволен нашей работой, хотя вслух об этом он нам не сказал, чтобы, наверное, не вызвать «головокружения от успехов».

В заключение командующий спросил, какие у нас имеются претензии и просьбы к штабу округа. Претензий у нас не было, зато просьбы были. Мы попросили заменить начальника штаба бригады подполковника Соколова офицером Генерального штаба майором Мокшевым, который в качестве представителя Генштаба находился в бригаде с начала ее формирования. Подполковник Соколов, грамотный, знающий офицер, недавно перенес серьезную операцию на желудке, чувствовал себя плохо, но крепился, чтобы его не заподозрили в нежелании идти на фронт. Мокшев по характеру был прямой противоположностью Соколова: атлетического телосложения, всегда бодрый, жизнерадостный и общительный. К тому же у него был боевой опыт: в финскую войну он командовал лыжным батальоном. Служить он хотел в нашей бригаде, о чем неоднократно говорил мне.

На вакантную должность заместителя командира бригады по строевой части мы просили командующего назначить майора Ерошина, который работал на курсах политсостава запаса. Луполовер знал его лично и рекомендовал. На должность командира 1-го батальона — майора Захарова, опытного офицера отдела боевой подготовки штаба округа.

Командующий обещал, и действительно, через несколько дней наши просьбы были выполнены.

За несколько дней до отправки на фронт, в действующую армию, нам объявили дату погрузки в эшелоны — 12 февраля 1942 года. Этот день, как водораздел жизни, запомнился навсегда.

И вот он настал. С утра части бригады грузились в железнодорожные составы. С шумом и песнями эшелоны двинулись на запад. Этот день походил на большой праздник. Лица бойцов сияли радостным возбуждением. Стремление попасть на фронт для нашего брата, военного человека, было делом естественным. Здесь и не пахло честолюбивым желанием отличиться или тем более военной романтикой. Поэзия войны отошла в область предания, как только на смену коню, сабле и пике пришли самолеты, танки и целый ряд средств массового уничтожения людей. Единственным двигателем были любовь к Родине и ненависть к врагу, чья отвратительная идеология вместе с тупой прусской наглостью вызывала чувство омерзения. Когда же враг подошел к Москве и встал вопрос быть или не быть Отечеству, вряд ли кто мог спокойно оставаться в тылу, что для уважающего себя военного человека было неловко и стыдно. В эшелонах мы чувствовали себя именинниками, без пяти минут фронтовиками. Как ручьи и реки несут воды в моря и океаны, так и наша семитысячная бригада сибиряков через несколько суток должна была влиться пусть небольшой, но сильной и свежей струей в бушующий океан мировой войны.

Мы не знали, куда нас повезут, на какой фронт. Вопросы сосредоточения и дислокации войск держались в такой строжайшей тайне, что, по всей вероятности, даже командование округом не знало конечного пункта нашего маршрута.

Офицеры штаба бригады разместились в пассажирском вагоне в составе третьего эшелона. Ночью эшелон остановился на станции Красноярск. Воспользовавшись трехчасовой стоянкой, некоторые офицеры и мы с Борисом Михайловичем успели побывать дома.

Когда я вернулся, все офицеры уже были в сборе, ожидая отхода эшелона. Вскоре паровоз дал гудок, вагоны скрипнули, и поезд стал медленно набирать скорость. Мы с комиссаром расположились в одном из купе, заняв нижние полки. Хотя вокруг шутили и смеялись, в душе разлилась щемящая тоска и беспокойство, которые не получалось ничем замаскировать. Краткое свидание с семьей перед долгой, а может, и вечной разлукой разбередило душевные раны. Работая над формированием бригады, некогда было думать о близких людях, забот хватало по самое горло. Здесь, в вагоне, когда служебные дела отодвинулись на задний план, все мысли были только о родных. Разговор не клеился, и мы улеглись спать. Но тревожные мысли не давали уснуть, и предательский комок не раз подступал к горлу.

Я думал о том, что в холодном городе оставил жену и дочку и что ждет их впереди. Мысль о возможном голоде, безжалостном и грозном спутнике каждой длительной войны, терзала меня. В ранней юности я испытал на себе весь ужас настоящего голода. Видел не раз, как днем по улицам, едва держась на ногах, бродили живые тени людей в поисках пищи, а вечером собирали их уже окоченевшие трупы, грузили как дрова в большие фургоны и вывозили за город. Никогда не смогу забыть, как женщины, живые скелеты, искали друг у друга в волосах насекомых и с жадностью их поедали. Эти юношеские впечатления страшной зимы 1920/21 года вселили в меня паническую боязнь голода.

В Новосибирске наш эшелон встретили генералы и офицеры штаба СибВО. По заданию командующего округом они проверили укомплектованность и обеспеченность бригады личным составом и всеми видами материально-технического снабжения. Одновременно с этим была произведена некоторая замена политработников. Мне были представлены прибывшие для прохождения в бригаде батальонные комиссары Сергеенко и Рохмачев. Первый заменил начальника политотдела, а второй — комиссара штаба бригады.

Перед тем как представить этих офицеров, начальник политуправления округа попросил всех офицеров выйти из купе и, оставшись наедине со мной, конфиденциально сообщил мне решение Военного совета округа исправить допущенную ошибку политуправления в укомплектовании политотдела бригады. Ошибка заключалась в том, что все руководящие политические работники оказались евреями.

Я никогда не был антисемитом и не обращал внимания на такие вещи. Но разговоры по этому поводу, видимо, ходили среди солдат и офицеров бригады и дошли до политуправления. О разговорах этих я узнал от хозяйки дома, где мы с комиссаром снимали комнату. Как-то раз она меня спросила с насмешливой улыбкой:

— А правда, что ваша бригада национальная?

— Откуда вы это взяли? — удивился я.

— Ваши солдаты говорят: «Наша бригада еврейская».

Вопрос хозяйки неприятно кольнул меня. Подобные разговоры расхолаживали людей и могли подорвать доверие к командованию бригады. Политотдельцы не сочли, очевидно, нужным проинформировать меня по этому щекотливому вопросу. Я начал перебирать в голове, кто у нас еврей, и оказалось, что из четырех руководящих политработников евреями оказались все четыре. Кстати, и меня, по внешности, многие, вероятно, принимали за иудея.

До войны вряд ли бы кто из военнослужащих стал бы поднимать вопрос о национальном составе. Война всколыхнула и подняла многое: и хорошее, и плохое, что давным-давно было забыто, обострила национальные, а порой и шовинистические чувства. К тому же бешеная антисемитская пропаганда Гитлера просачивалась к нам и заражала своим ядом. С тех пор, т.е. со дня разговора с хозяйкой дома, и до конца войны я, каждый раз беседуя с новым пополнением, сообщал им свою краткую биографию, где подчеркивал свое русское происхождение.

Проверку нашего эшелона на станции «Новосибирск» начальник политуправления округа закончил информацией о состоянии дел на фронте. Отрадно было слышать, что на всех его участках наши войска вели активные и успешные боевые действия.

При отправке на фронт бригада была вооружена только винтовками, поэтому в Новосибирске, Омске, Тюмени и на других станциях нас довооружали пушками, минометами, пулеметами, противотанковыми ружьями и автоматами.

Везли нас быстро, без задержек. Навстречу неслись один за другим эшелоны с промышленным оборудованием демонтированных заводов, санитарные поезда с ранеными и больными и теплушки с эвакуированными по «Дороге жизни» ленинградцами. Кто-то из офицеров, глядя в окно на санитарный поезд, полный ранеными, сказал:

— Эх, отвоевались…

Чего больше было в этом слове, вырвавшемся из глубины души: жалости, сострадания, печали, а может, зависти?

Большинство эвакуированных принадлежало к старой интеллигенции. Среди них были ученые, профессора ленинградских вузов. Покидая город, они надевали на себя все, что имели, остальное было брошено в разбитых, холодных домах. В енотовых шубах и каракулевых манто, замотанные в старые пледы и пуховые шали, измятые и грязные, они являли собой жалкое и страшное зрелище вырванных из ада людей. Их высохшие от голода и холода тела, мертвые пергаментные лица и глаза, глядевшие опустошенно и безучастно, производили жуткое впечатление. Казалось, что это не живые люди, а футляры, в которых чуть теплится жизнь, но скоро они остынут, рухнут на землю и рассыпятся в прах.

На одних станциях эшелоны разгружались и ленинградцев вывозили и размещали в населенных пунктах, на других — останавливались на время приема горячей пищи, после чего следовали дальше по своему маршруту. Везде наблюдалась одна и та же картина: все эвакуированные находились в состоянии тяжелейшей дистрофии. Помогая друг другу, они с трудом выходили из вагонов и тут же на перроне справляли свои естественные нужды, ни на кого не обращая внимания, все вместе, и мужчины и женщины.

Нас, еще не хлебнувших горя, поражала такая бесцеремонность, но голод разрушает не только тело, но и психику человека. Пройдет не больше месяца, как такое же состояние абсолютной апатии многие из нас получат возможность испытать на себе.

Кое-где в пустых теплушках и возле них между путями лежали еще не убранные трупы детей и взрослых, умерших в дороге. Проходя мимо одной из теплушек, я обнаружил в ней сидящего на полу человека. Обеими руками он обнимал железную печь. Я вскочил в вагон, чтобы разбудить его и помочь выйти, но это был мертвец. Окоченевшими руками он крепко держал такую же холодную, как и сам, печь.

Бойцы старались не пропустить ни одного эшелона с ленинградцами, чтобы поделиться с ними своими пайками. Многие ребята отдавали все свои запасы, оставаясь голодными.

Встречи с блокадниками вызывали справедливое чувство безудержной ненависти к гитлеровским захватчикам. Никакая агитация и пропаганда уже не были нужны. Бойцы своими глазами видели, что принесло с собой нашествие варваров.

Приближаясь к фронтовой полосе, надо было еще и еще раз обдумать все до мелочей; все, что касалось разгрузки эшелонов, сбора, сосредоточения и марша бригады. Никто не мог знать, как сложится обстановка, в какие условия с первых своих шагов попадет бригада, будет ли время для подготовки к бою, будет ли первый бой встречным, оборонительным или наступательным. Это были задачи со многими неизвестными. Надо было быть готовым ко всяким неожиданностям. Первые удачные боевые действия бригады вселят в каждого бойца уверенность в свои силы, а без этого драться с грозным противником нельзя. Да и меня никто в бригаде не знал на деле как командира. Безусловно, в первые часы и дни боя я, как командир соединения, буду на виду у подчиненных. Малейший мой промах, неточность или неуверенность может подорвать доверие ко мне. Нельзя было категорически, особенно на первых порах, допустить даже малейшую оплошность. Поэтому тщательно, во всех деталях старался я обдумать варианты, с которыми, возможно, придется столкнуться.

Не зная обстановки, трудно заранее определить образ действия командира, но я считал, что не мешает еще раз продумать целый ряд вопросов и по видам боевого и материального обеспечения.

Больше всего я боялся бомбежек с воздуха, но нам повезло — за весь путь от начала до конца маршрута ни один самолет противника не появился над нашими эшелонами.

До самого Череповца мы не знали, на какой фронт нас везут, и только потом стало ясно, что везут нас на Ленинградский фронт. Эшелон подошел к Тихвину. Все, что мы увидели, говорило о недавно прошедших здесь боях. От домов остались одни трубы, кое-где закопченные голые стены. Кругом, как раны на теле земли, зияли воронки от бомб и снарядов. Нигде ни одной живой души, если не считать нескольких железнодорожных рабочих, ремонтирующих дорогу. Такого мы еще не видели. Молча смотрели мы на мертвую землю и думали о героях, участниках освобождения Тихвина, ценою своей жизни спасших от голодной мучительной смерти сотни тысяч жителей Ленинграда.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Комдив. От Синявинских высот до Эльбы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я