Третий меморандум. Тетрадь первая. Первоград

Борис Батыршин, 2020

Студенты и подростки 80-х годов, тех времен, которые сейчас принято именовать эпохой застоя, – на чужой планете, под чужими звездами. Назад дороги нет, и остается только одно: борьба за выживание в отчаянной попытке построить новое, собственное общество, справедливое и человечное. Справятся ли они? Достанет ли сил, огня в глазах, воли к жизни, веры в справедливость? Что в итоге получится у вчерашних студентов и старшеклассников – диктатура, анархия… или, может быть, воплощенная утопия, которую так и не сумели создать в жизни их отцы и деды?..

Глава VI

Нам пригласительный билет на пир вручен.

И просит облако дожить до юбилея,

Но время позднее, и дождь, и клонит в сон,

Мы не останемся. Когда-нибудь, жалея,

Нас тоже кто-нибудь попробует назвать

Двух-трех по имени… собьется, не уверен.

Стать тенью, облаком, в траве песчинкой стать.

На пляже холодно и самый след затерян.

А. Кушнер

Двух вещей не хватало в этой стране: кофе и демократии…

Какой-то мусульманин

…Дневник Маляна, как известно, до сих пор вызывает яростные споры у исследователей не только из-за двойственности этой интереснейшей фигуры эпохи Первого Установления, но и из-за обилия документов, приписываемых перу этого автора. Действительно, как сторонники официальной версии, возлагающие на Маляна значительную часть вины за последующие катастрофы, так и представители нетрадиционной школы, пытающиеся обелить лидера «конструктивистов» и представить его прозорливцем, с первых дней предвидевшим все последствия стихийной социализации реперной группы «полигона Казакова» и всеми силами пытавшегося смягчить эти последствия, — по сей день пытаются сгладить противоречия между Первым и Вторым меморандумами Маляна, с одной стороны, данным дневником, с другой, и не сохранившимся «Введением в Теллурийскую экономику» — с третьей. В настоящее время большинство исследователей склоняется к мнению, что часть этих трудов приписывается Маляну ошибочно. Но нельзя совершенно игнорировать упорные слухи о якобы найденном и хранящемся в частной коллекции Третьем меморандуме, проливающем некоторый свет на события тех дней.

(Предисловие В. Штерна к третьему,

исправленному изданию «Дневника Маляна». Изд. МММ, 2132/145 г. т. э.)

ДНЕВНИК МАЛЯНА

Изд. МММ, 2132/145 г. т. э.

Сегодня, когда меня уже ни на минуту не оставляет чувство тоскливого ожидания, я постоянно возвращаюсь мыслями к первым минутам Установления, точнее, к первой спокойной и радостной мысли: «Наконец-то!»

Оказывается, где-то в глубине таилась эта детская жажда несбыточного и постоянная готовность к Встрече: к голубым протуберанцам, перекрывающим порядком надоевшую улицу, шагающим железным конструкциям на горизонте, гравиконцентратам, нарушению закона причинности — господи, да мало ли к чему я был готов! И как неумолимо вымывалась эта радость, по мере того как постепенно эта куча восторженных друзей, растерянных пацанов и возмущенных чиновников превращалась в жесткую организацию — микрогосударство со своей армией, полицией, принудительным трудом, лагерями и прочими радостями цивилизации. Причем я сам принимал в этом самое активное участие, поскольку просто не мог противопоставлять сохранившиеся в памяти отрывки Вебера, Тойнби и Парето, позволявшие туманно рассуждать о «тонких социальных структурах», конкретной необходимости как можно быстрее организовать охрану, жилье и еду для нескольких сотен детей. Искать нетрадиционные решения было некогда (или мы убедили себя, что некогда), но каждый шаг совершенно естественно следовал из предыдущего. Необходимость всеобщей трудовой повинности влекла за собой необходимость создания системы наказаний за ее нарушение, поскольку нарушения начались немедленно. Отказ от передачи власти в руки интернатской администрации — необходимость подавления «мятежа администрации», если можно назвать мятежом это курино-бестолковое кудахтанье и беспорядочное метание по лагерю геморроидальных ветеранов народного образования.

Вынужден констатировать: Валери оказался прав, предсказав эти проблемы еще на том, первом Совете. Гнойник вызревал недолго, чуть больше суток, но, лопнув, забрызгал всех нас. Что до меня, стыдно признаться, но это были самые, пожалуй, приятные минуты за последнюю неделю — смешанное чувство полного освобождения и животного бешенства, с которым я рвал из кобуры пистолет при виде темно-багрового, истекающего салом директора, с громким сопением выкручивающего автомат из рук насмерть перепуганного мальчишки. Ни Валерьяна, ни Голубева с Казаковым рядом не оказалось, — и, если бы не Леночка, я действительно стал бы стрелять в эту перекошенную от страха рожу, которая в тот момент воплощала для меня всю гнусную чиновничью породу. Стрелять с наслаждением, в уже неподвижную тушу, пока не кончится обойма. И вряд ли меня потом стала бы мучить совесть, как не мучает сейчас, когда я снова вспоминаю эту сцену в интернатском вестибюле. Но если такие чувства живут и во мне, а я, похоже, не зря считаю себя самым сдержанным, или, во всяком случае, самым умеренным из Совета, то что же говорить об остальных?

Умеренность? Надо быть честным хотя бы с самим собой — хоть Лена и уверена, что не дала мне тогда учинить кровопролитие (да и сам я только что расшаркался перед ней по этому поводу), — но ведь это никак не ее заслуга. Слава богу, Голубев не знает — я, как классический очкастый козлобородый интеллигент, забыл передернуть затвор ТТ и щелкал вхолостую спуском, пока она висела на моей руке и неразборчиво что-то вопила. Потом набежал Стась, отобрал у меня ствол, заехал в физиономию директору и лично отконвоировал подавленного — во всех смыслах, ха-ха! — мятежника в подвал, где уже который день томились анархисты. А я так и остался стоять посреди холла: меня колотила злоба к самому себе, к своей несостоятельности и жалкости…

Кстати, я до сих пор сомневаюсь, что «мятеж администрации» был чем-то спланированным заранее, как бы ни распинался Голубев о «заговоре против благополучия колонии». Это все пафос и дешевая пропаганда, на самом деле у директора просто не выдержали нервы.

С того дня поселилось во мне тоскливое ожидание стрельбы. И особенно сильным стало оно, когда наши восторженные «мотористы» во главе с Танеевым наконец выкатили из ангара пофыркивающий броневичок с маленькой, открытой сверху граненой башенкой. Панцерваген тут же назвали «Псом». Кто-то побежал за краской, чтобы немедленно увековечить это гордое название на броне, а я стоял и смотрел на задранный пулеметный хобот, тщетно борясь с нахлынувшими дурными предчувствиями: «Вот оно! Броня! Пулеметы!» В ангаре ждет своего часа еще один такой же броневик, а рядом с ним — пушечное трехосное чудище, окрещенное «Защитником». Оно, правда, не на ходу, в консервационной смазке, но это, как я понимаю, дело ближайших пары дней. «Наш бронепоезд должен стоять на запасном пути», как изволил давеча выразиться Самодержец. И поставят ведь, долго ли умеючи? Защитнички непрошеные, энтузиасты орднунга^[2]… Неужели — и здесь?..

После этого я несколько раз заговаривал с Казаковым о необходимости как-то реорганизовать колонию, потому что в этих условиях не могла долго сохраняться стихийно сложившаяся вооруженная олигархия Совета, но каждый раз появлялись новые и новые проблемы, которые надо было решать немедленно, и все шло своим чередом.

Что еще? После ареста директора и его присных в здании интерната освободилось немало помещений. Крапивка и Маркелов немедленно предложили перенести туда заседания Совета, но Казаков оказался непреклонен: на очистившиеся площади вселили часть палаточников, а оставшиеся кабинеты отдали Вике под медицину (ох, не придется им подолгу пустовать…). Для Совета решено выделить один из коттеджей. Я прекрасно понимаю Александра — он не хотел, чтобы мы выглядели завоевателями, вселяющимися на место упрятанных в казематы побежденных конкурентов в борьбе за власть…

Вставка:

…создается впечатление, что развернутые художественные отступления в «Дневнике» представляют собой позднейшие вставки, так как они не только противоречат самой напряженной обстановке тех дней, но и плохо соотносятся с основной частью «Дневника».

В. Штерн

18 марта. Голубев становится совершенно неуправляем. Если идею ордена еще как-то можно было понять, то звания и неизбежно следующие за ними погоны и прочие аксельбанты — это, по сути, начало раскола. Сегодня я поставил на Совете вопрос о роспуске Котов и замене их общим ополчением, но, разумеется, остался в меньшинстве. Голубев орал что-то о ненадежности случайных людей, необходимости жесткой дисциплины, а члены Совета, занятые мыслями о своих непосредственных обязанностях, кивали не прислушиваясь.

19 марта. Отобрал наконец самых толковых из курсантов. Чему я их буду учить — не знаю. Слишком многое в нашей нормальной земной жизни оставалось за скобками. Сейчас предстоит выяснить, что же в такой изолированной группе определялось тем, что где-то за горизонтом все-таки продолжала существовать нормальная жизнь, которая рано или поздно удосужится послать за робинзонами спасательный вертолет или катер, и, значит, неизбежно должно отмереть в нашем случае; а что остается неизменной ценностью. Сюда бы хар-рошего философа, он бы тут всласть порассуждал о добре, красоте и справедливости. А я вот не умею. И объяснить Совету, что как только большинство населения поймет, что безнадежно отрезано не только от Земли, но и от всех земных, то есть человеческих ценностей… Ладно. А учить их надо. Потому что мне уже ничего не выяснить, слишком много во мне от задумчивой сороконожки, разучившейся ходить.

23 марта. Выбил у Совета «газик», три карабина и автомат для моих «стажеров», мотивируя эти требования начинающимися геодезическими работами и очевидной всем опасностью дальних поездок в сайву. Голубев орал опять — о децентрализации, о дублировании функций, но я его не слушал. Рано или поздно каждый ствол, неподконтрольный нашему микро-Гитлеру, будет на вес золота. Учиться стрелять будут все «стажеры».

26 марта. Кажется, началось. Завтра Совет разбирает дело об изнасиловании. Гнусно. Но Олега выслать я не дам, он у меня из самых. В конце концов, законов он не нарушал — не было еще законов. Правда, с директором и прочими сеятелями разумного-вечного мы о законах не задумывались… А, плевать… Главный оппонент — ну конечно же Голубев. Как может кандидата в фюреры не довести до истерического визга нарушение субординации! Судя по всему, только это его и интересует, в его аргументации начисто отсутствуют категории морали, а ключевыми являются слова «сопляк» и «учительница». И вообще, что-то непохоже, чтобы Таня была настроена поднимать такой шум. И надо же было Анечке оказаться поблизости…

Примечания

2

Ordnung (нем.) — порядок.