Женщины в России. 1700–2000

Барбара Энгель, 2004

В своем исследовании Барбара Энгель обращается к голосам отдельных людей, чтобы показать, как российские женщины из различных социальных слоев были затронуты историческими изменениями и, в свою очередь, сами влияли на историю. Использование в исследовании женской оптики дает свежую интерпретацию прошлого России и позволяет лучше понять, как на протяжении веков менялись отношения пола и власти. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Глава 1

Петровская революция: новые мужчины, новые женщины, новые идеи

Женщины в обществе и новая семейственность

Эта книга начинается с драматических изменений — своего рода революции — инициированных сверху царем Петром Великим (1689–1725) и изменивших в конечном счете жизнь почти всех россиян, как женщин, так и мужчин. В 1689 году, когда Петр отстранил от власти свою сводную сестру, регентшу Софью, и занял российский престол, Россия еще только постепенно отходила от средневекового уклада. Большинство россиян, привыкших руководствоваться религиозными ценностями, живших по большей части изолированно от культурных и интеллектуальных изменений, под влиянием которых трансформировалось мировоззрение западных элит, на внешний мир все еще глядело с подозрением. Чтобы обеспечить России имперский статус, Петр стремился изменить российское общество, культуру и политику в соответствии с теми моделями, которые наблюдал и которыми восхищался в иностранной общине Москвы и во время поездок на Запад. В годы правления Петра государство сделалось заметно более активным и все чаще вмешивалось в жизнь своих подданных. Всеми силами стараясь ускорить ход уже совершающихся перемен, Петр использовал указы и законы как оружие в войне против традиционных русских порядков и сурово карал даже знать, когда та пыталась ставить ему палки в колеса. Отголоски взрывных волн Петровской революции ощущаются и по сей день.

Как и многие современные европейские общества, Россия была разделена на социальные слои: на воюющих (служилое сословие), трудящихся (податное сословие) и молящихся (духовное сословие). Западническая революция Петра была нацелена в первую очередь на служилую знать, родовитых бояр и военную аристократию. Новые политические институты начали преобразование московской системы правления в современную бюрократию, формализуя и укрепляя власть самодержца. Петр обновил российскую армию и основал флот. Для управления новыми или реформированными структурами Петру требовались люди нового типа — мужчины нового типа, которые должны были выглядеть, вести себя и даже думать по-новому, не так, как их отцы и деды. А в спутницы этим новым мужчинам требовались новые женщины. Женщины высших сословий — в открытой по западной моде одежде, не чурающиеся развлечений в смешанном обществе, воспитывающие своих сыновей в духе Петровской эпохи, — должны были служить государству так же, как и мужчины, только на иной манер. Чтобы привлечь знать к строительству нового порядка, Петру необходимо было перекроить ее общественную и частную жизнь.

Гендер и допетровский порядок

Преобразование семейного уклада российской знати было необходимо Петру, который стремился придать четкую форму государственному правлению. За фасадом московского самодержавия знатнейшие боярские роды плели интриги ради власти и покровительства, и главными факторами успеха были супружеские и родственные связи. Устраивая браки своих отпрысков, знать блюла фамильные интересы. Практика изоляции женщин и половой сегрегации способствовала поддержанию этой политической системы. Женщины из самых знатных семей проводили жизнь в обособленных помещениях — теремах. Они могли принимать там гостей или обсуждать с мужчинами хозяйственные дела, но в остальном с мужчинами, даже родственниками, не общались. «Я была рождена взаперти, взращена в четырех стенах», — писала своему юному другу-иностранцу княгиня Дарья Голицына (1668–1715). До того, как Петр Великий вынудил ее изменить свой образ жизни, княгиня Дарья отваживалась выходить за дверь всего два–три раза в год, включая посещение церкви и кладбища, а в гостях у родственниц бывала еще реже. В экипаже она всегда ездила с закрытыми или занавешенными окнами, чтобы никто ее не увидел [Schlafly 1997: 255]. Благодаря такому разделению по половому признаку в социальной жизни между мужчинами и женщинами не возникало личных привязанностей, которые могли бы стать помехой заключению договорных браков.

Хотя обособленность женской сферы ограничивала свободу передвижения и контакты, она в то же время могла стать и источником независимой женской власти. Такой властью пользовалась царица и ее дочери, жившие в царском тереме. Как и во многих средневековых дворах, в Московской Руси личная, частная сфера была неразрывно связана с государственными делами. В России благочестивая царица считалась духовной заступницей, посредницей между царем, его подданными и Богом. Как духовная помощница мужа, она выступала порукой спасения царя и его царства, совершая богоугодные деяния, занимаясь благотворительностью и поддерживая социальную справедливость. Кроме того, она обладала пусть и более земной, но не менее значительной властью в своем отдельном царстве. В царском тереме царица управляла придворными и слугами, устраивала свадьбы и жаловала приданое, в которое могли входить крупные земельные наделы. Царицы также обладали по закону независимым статусом. Они самостоятельно распоряжались своей собственностью и вершили суд над своими подданными. Признанные защитницы мира и справедливости, царицы получали многочисленные петиции от российских подданных с просьбами вмешаться в юридические, а то и в государственные дела. По мере того как самодержавие все более бюрократизировалось, а образ царя обретал все бо́льшую суровость, царица олицетворяла собой более мягкую, милосердную форму власти и альтернативный путь к престолу [Tyh ret 2001: 119–123].

Другие знатные женщины зачастую играли в своей гендерной сфере не менее активную роль. Они тоже управляли большими и сложными домохозяйствами и часто брали на себя инициативу по организации браков своих детей, в том числе таких, которые могли открыть доступ к политической власти. Женщины имели право запрещать или одобрять брачные союзы родственников-мужчин, а иногда наведывались в женские владения других семей, чтобы оценить будущую невесту [Kollman 1983: 184]. Матери царей не были исключением. Наталья Нарышкина, мать Петра Великого, выбрала для него первую жену Евдокию, к которой сам Петр был совершенно равнодушен. В деревнях знатные женщины управляли поместьями, пока их мужья служили в армии. Еще большей свободой действий пользовались состоятельные вдовы.

Гендерная сегрегация и требование к женщинам прикрывать волосы и тело также поддерживали коллективистскую, клановую московскую систему, построенную на идеях чести и бесчестья. Знатные женщины носили платья с закрытым воротом, длинными рукавами и юбками, вся их одежда была свободного кроя, скрывающего очертания тела. Чем торжественнее обстоятельства и чем богаче женщина, тем больше на ней было слоев одежды. Поскольку религия учила, что мужчине грешно смотреть на волосы замужней женщины, ее волосы скрывались под приличествующими случаю головными уборами и широкими шалями, иногда покрывавшими и плечи. Женщины, которые одевались и вели себя как предписывалось правилами, сохраняли свою честь и честь своей семьи; женщины, нарушавшие правила чести, вредили не только себе, но и своим близким. Семейная честь имела огромное значение для служивых сословий. Она была мерой, определявшей их статус в социальной иерархии [Kollman 1994: 45]. Система чести обеспечивала также уважение в обществе и право защиты своего достоинства женщинам, живущим по ее законам. Если женщина соблюдала правила, она могла получить законную компенсацию от мужчин, которые эти правила нарушили — например, потянули ее за косу или заглянули в ее карету. По словам Нэнси Шилдс Коллман, «патриархат, служа сам себе, оказывал услугу и женщинам»^[3].

Доктрина русского православия, официальной религии, поддерживала эту гендерную сегрегацию, сообщая женщинам весьма противоречивый посыл. Она провозглашала женщин грешницами — распутными, коварными подстрекательницами похоти и скверны. В церковных проповедях женщину именовали «змеиным логовом», «неисцелимым недугом» и «пособницей диавола» [Bisha, Gheith, Holden, Wagner 2002: 22]. Такие высказывания внушали мужчинам страх перед женщинами и недоверие к ним, а заодно и стремление контролировать их сексуальность, чтобы оградить семью от бесчестья и общество от разрушения. Однако русское православие предлагало и положительный образец — добродетельную женщину, все свойства которой были диаметрально противоположны свойствам ее грешной сестры. Добродетельная женщина была скромна и трудолюбива, набожна и целомудренна, предана дому и детям и покорна мужу. Добродетельная женщина щедро помогала нуждающимся и использовала близость к сильным мира сего для защиты слабых и угнетенных. «Домострой» — руководство по ведению домашнего хозяйства, написанное в XVI веке и рассчитанное на читателей из высших сословий, — изображал в качестве идеала жену, держащую в своих руках хозяйство в доме и ведущую едва ли не затворнический образ жизни. «Если дарует Бог жену добрую, получше то камня драгоценного», — так, с цитаты из «Книги притчей Соломоновых», начинается раздел «Похвала женам» [Дмитриев 1994]. Церковь внесла свой вклад и в духовное возвышение цариц, отождествляя их не с греховностью, а с известными православными женщинами-святыми.

Женщины-святые, принявшие мученическую смерть за веру, служили для религиозных женщин высочайшим примером. В житиях святых — книгах, которые чаще всего читались в набожных домах, — они видели образы, воплощающие духовную силу и самоотверженный аскетизм. Святые, беззаветно преданные высшему идеалу, не отступались от своих убеждений даже перед лицом гонений и мук. Такие образы, призванные восславить благочестие, призывали женщин к покорности, однако в то же время могли подтолкнуть и к бунту. Именно они вдохновили весьма состоятельную вдову Феодосию Морозову (1632–1675) на то, чтобы стать мученицей за свои убеждения. В 1660-х годах Русская православная церковь провела модернизационные реформы, пересмотрела и унифицировала литургические обряды, что вызвало ожесточенное сопротивление. Морозова стала самой известной противницей реформ. В борьбе за сохранение древних религиозных обрядов она отказалась повиноваться как религиозным, так и светским властям, несмотря на все призывы родственников покориться. Благодаря огромному состоянию и относительной свободе, которой она пользовалась как вдова, Морозова превратила свой московский особняк в своего рода убежище для раскольников и центр производства и распространения раскольнических сочинений. Впоследствии она стала монахиней. Арестованная в 1672 году вместе с двумя другими главными раскольницами и подвергнутая пыткам, Морозова отказалась отречься от своих убеждений. Вместе с двумя сообщницами ее сослали в дальний монастырь, где всех трех заморили голодом в яме [Ziolkowski 2000]. Старообрядцы, как называли раскольников, признали Морозову святой. Ее биография, написанная примерно в 1674–1675 годах, широко распространялась в списках и стала ключевым текстом в идеологии старообрядчества.

Сводная сестра Петра Великого, Софья, может служить еще одним примером бунтарки, но уже в другом религиозном ключе. Вначале в качестве регентши при своих малолетних братьях (Иване и будущем царе Петре), а затем постепенно обретая все бо́льшую самостоятельность, Софья правила Россией с 1682 по 1689 год. Власть Софьи описывалась в женских терминах, что должно было демонстрировать ценность ее пребывания на престоле. Так, подчеркивание благочестия и аскетизма царицы опиралось на мифы и ритуалы, связанные с царским теремом. Распространение той власти, которой царицы издавна пользовались в качестве духовных помощниц, на светскую политическую сферу подкрепляло претензии Софьи на прямое правление [Tyh ret 2001: 139–169]. В 1689 году войска Петра Великого свергли ее власть. Остаток жизни Софья провела в заточении в женском монастыре — обычная участь слишком дерзких или неугодных женщин.

Насколько можно судить, немногие женщины отваживались бросать такой открытый вызов религиозным или политическим порядкам. Чаще они довольствовались отведенным им местом или по крайней мере делали вид, что довольствуются. Как бы ни превозносили добродетельных женщин, действовать им приходилось в рамках патриархального строя. Предводитель старообрядцев протопоп Аввакум, восхвалявший боярыню Морозову как одну из «мучениц Христовых», мог в то же время и сурово отчитать ее, когда она перечила ему: «Чем боло плакать, что нас не слушала, делала по своему хотению — и привел боло диявол на совершенное падение… Глупая, безумная, безобразная, выколи глазища те свои челноком, что и Мастридия» [курсив в оригинале] [Барсков 1912: 42–43].

В письмах, сохранившихся с петровских времен, женщины отзываются о себе в самоуничижительном духе. Подписываются: «твоя недостойная сестра», «твоя недостойная дочь», или, как Морозова в письме к Аввакуму, «многогрешная и недостойная». Так они именуют себя даже тогда — пожалуй, в особенности тогда, — когда становятся царицами. Самоуничижительные обороты встречаются и в сохранившихся письмах первой жены Петра Великого Евдокии. Уже поднявшись на высшую, по общепринятому понятию, ступень, Евдокия писала мужу после их свадьбы в 1689 году: «Женишка твоя Дунька челом бьет»; и в другом письме: «Пожалуй, батюшка мой, не презри, свет, моего прошения: отпиши, батюшка мой, ко мне о здоровьи своем, чтоб мне, слыша о твоем здоровьи, радоваться» [Устрялов 1858]. Однако такое словесное самоуничижение не спасло Евдокию от той же участи, которая была уготована ее золовке Софье.

Петровская революция

Петр Великий перекроил российский патриархальный уклад. Его модернизационные реформы, направленные на укрепление бюрократии и институционализированных форм власти, неизбежно отражались и на той неформальной власти, которой женщины пользовались в своей обособленной сфере. Первоначально трансформация политической жизни по западноевропейскому образцу символизировалась новой одеждой и поддерживалась новыми манерами. Петр вынудил мужчин сбрить бороды и снять кафтаны, а женщин — носить иноземное платье. Указ от 1701 года предписывал «ношение немецкого платья и обуви» мужчинам и женщинам всех разрядов служилого дворянства, а также крупнейшим купцам, военным чинам, жителям Москвы и других городов. Только духовенство и крестьяне были освобождены от этой обязанности [Бычков 1873]. Отныне женщины, не носившие платья, немецкие верхние и нижние юбки, шляпы и обувь по иностранному образцу, подвергались штрафам.

Стремясь придать своему двору западный вид, Петр проломил стены теремов, вынудив знатных женщин расстаться с привычным уединением и начать появляться в обществе, на приемах в европейском стиле. Затянутые в корсеты, в декольтированных платьях, позволявших видеть фигуру, они должны были танцевать западноевропейские танцы, демонстрировать приличествующие случаю навыки общения и беседовать с мужчинами по-французски. Это был, по выражению Линдси Хьюз, «женский вид служения государству, пусть не в полку или в канцелярии, а на балах и ассамблеях» [Hughes 1998: 201]. Указом об ассамблеях от 1718 года Петр попытался распространить такие развлечения за пределы двора, где они уже стали обычным явлением. Он даже предлагал отправлять дворянок за границу для изучения языков и светских манер. Однако на этот раз ожесточенное сопротивление родителей девиц заставило его отступить. Указ от 1722 года требовал от женщин знания основ грамоты: женщине запрещалось выходить замуж, если она не могла расписаться в документах [Glagoleva 2002: 130]. Судя по всему, этот запрет был оставлен без внимания.

Второй брак Петра олицетворял собой типичное для него сочетание деспотизма и приверженности стилю современного Запада. Недовольный своей первой женой Евдокией, в 1699 году он заточил ее в женский монастырь. В 1712 году Петр женился вторично — на женщине незнатного происхождения, принявшей при православном крещении имя Екатерина. Она была его любовницей примерно с 1703–1704 годов и ко времени их свадьбы в 1712 году уже родила ему нескольких детей. Свадебное торжество прошло в духе новой эпохи: женщины в платьях с глубокими декольте, в изысканных французских париках сидели в одной комнате с мужчинами, одетыми во флотскую форму. Эта тщательным образом организованная свадьба стала своего рода публичным спектаклем: его участники разыгрывали новые манеры, словно на сцене, подавая тем самым пример публике [Hughes 1996: 40].

Второй брак Петра знаменовал также новое представление о личной жизни. Свою вторую жену Екатерину Петр любил страстно и глубоко и не скрывал своих чувств. Это в значительной мере расходилось с официальной моралью его времени, согласно которой целью брака было не эмоциональное удовлетворение или сексуальное наслаждение, а продолжение рода и стабильность социального уклада. Мужьям, безусловно, полагалось любить жен. Однако такая любовь означала не какую-то страстную личную привязанность, а лишь взаимное уважение и сотрудничество в рамках патриархального порядка. Половые сношения ради удовольствия считались грехом. Русское православие рассматривало сексуальность как проявление греховности человеческой натуры вследствие грехопадения. Выступая за целомудрие даже в браке, Церковь не поощряла супружеский секс без цели продолжения рода, а «Домострой», отражавший те же взгляды, призывал к регулярному воздержанию от половой близости. Таким образом, второй брак Петра представлял собой новый супружеский идеал [Kollman 2002: 15–32]. Этот новый, более эмоциональный идеал нашел отражение в портретах Петра, Екатерины и их детей, изображаемых как по отдельности, так и всем семейством.

Рис. 1. Г. С. Мусикийский. Семейный портрет Петра I, 1720 год

Аналогичным образом Петр стремился изменить и интимную жизнь своих подданных. Он хотел покончить с московским обычаем, согласно которому браки заключались родителями или, если тех уже не было в живых, близкими родственниками жениха и невесты, обычно видевших друг друга впервые уже после свадебной церемонии. Закон от 1702 года требовал шестинедельного периода обручения перед свадьбой, чтобы молодожены могли встретиться и узнать друг друга. Если какую-то из сторон, включая не только родителей, но и самих нареченных, предстоящий брак не устраивал, она получала право отменить его^[4].

Позже Петр усложнил расторжение брака. Церковь, считавшая, что безбрачие предпочтительнее супружеской жизни, разрешала супругам расторгать брак, чтобы перейти в монашество, если они имели на то разрешение второго супруга и выполнили свои обязательства перед детьми. Если второй супруг продолжал после этого мирскую жизнь, он или она имели право вступить в новый брак. Петр, как и многие другие высокопоставленные мужчины, сам злоупотребил этой традицией, чтобы избавиться от первой жены. Однако после 1721 года такой неформальный развод стал невозможен. Отныне для развода с целью уйти в монашество супругам необходимо было «представлять о том разводе Епископу своему обстоятельно», и лишь после этого епископ направлял прошение в Священный Синод для принятия решения. Развод стал формальной процедурой [Meehan-Waters 1982: 123]. Семейная реформа Петра должна была касаться всех без исключения. Указ от 1722 года прямо запрещал принудительные браки, в том числе браки «рабов», заключенные хозяевами, и обязывал жениха и невесту давать клятву, свидетельствующую о том, что они вступают в свой союз добровольно. Обязанность представителей высших сословий участвовать в светских увеселениях расширяла личные контакты и тем самым также подрывала монополию родителей на организацию браков своих детей.

Изменив патриархальный строй в России, Петр, однако, никоим образом не отменил его. Бразды правления оставались в руках мужей и отцов, обладавших практически неограниченной властью над другими членами семьи. Брачный закон требовал от жены «повиноваться мужу своему как главе семейства; пребывать к нему в любви, почтении и неограниченном послушании, и оказывать ему всякое угождение и привязанность как хозяйка дома» (выделено автором) [Сперанский 1857: 107]. Женщины, за исключением придворных фрейлин, не обладали независимым общественным статусом. Женщины низших сословий не учитывались ни при переписи населения, ни тогда, когда речь шла об уплате податей или исполнении служебных обязанностей. Как и в других странах Европы, статус женщины определялся положением ее мужа или отца. Закон по-прежнему относился к женщинам гораздо суровее, чем к мужчинам. Жену за убийство мужа закапывали в землю по шею и оставляли умирать; мужа за убийство жены пороли кнутом. За супружескую измену женщин наказывали принудительными работами — обычно на текстильной фабрике. «Распутных» женщин постигала похожая судьба^[5].

Более того, от женщин как родительниц и воспитательниц будущих подданных ожидалось, что основной вклад во благо российского общества они будут вносить в семье. Петр считал важнейшими обязанностями женщины обязанности жены и матери, тем самым придавая материнству новый смысл. В XVI веке «Домострой» «на удивление мало» упоминал о детях и совсем ничего — об их образовании и воспитании: предполагалось, что всему необходимому дети научатся от родителей [Pouncy 1994: 29]. Таким образом, матери будущих подданных держали в руках ключ к будущему России. Понимая это, Федор Салтыков в 1713 году предложил создать школы для девочек, где обучать их чтению, письму, французскому и немецкому языкам, шитью и танцам, «чтоб и женский наш народ уровнялся с европейскими государствами»^[6]. Только образованные женщины, утверждал Салтыков, способны воспитать достойных слуг Российского государства. Однако, как и многие другие проекты, предложенные при Петре, планы обучения женщин не сдвинулись дальше замысла. Чтобы женщины исправно становились женами, а главное, матерями, Петр запретил им уходить в монастырь в репродуктивном возрасте. Духовный регламент 1721 года запрещал женщинам постриг до достижения 50 лет, то есть до предполагаемой утраты способности к деторождению. Отныне для женщин не было способа уклониться от своего репродуктивного долга. Если девушка желала сохранить девственность, чтобы принять монашеский постриг, ей оставалось только ждать своего часа. Под строгим надзором, как предписывалось Духовным регламентом, она должна была «пребывать непостриженой» «до шестидесяти, или поне до пятидесяти лет»^[7]. Монахини должны были также заниматься производительным трудом: в 1722 году государство направило в московские монастыри швей — учить монахинь прясть.

Изменения, инициированные Петром, укоренялись лишь постепенно. Во время его правления они касались в основном женщин императорской семьи и Двора. Некоторые женщины с отвращением отнеслись к новой моде, требовавшей открывать тело: ведь еще несколькими годами ранее это покрыло бы позором саму женщину и стало бы бесчестьем для ее семьи. «Неужели на старости лет, — сокрушалась 31-летняя Дарья Голицына около 1700 года, — я должна ходить по Москве с непокрытой головой, плечами и грудью?» Она утверждала, что единственное сокровище, которым женщина может похваляться, — это целомудрие [Schlafly 1997: 262], и теперь оно поругано. Другие женщины были готовы к переменам во внешности, но не готовы отказаться от ценностей, в которых были воспитаны. Родная сестра Петра Наталья Алексеевна (год рождения: 1673) полностью сменила свой гардероб на западный манер. На портрете 1715 года она изображена с тщательно уложенной модной прической и в платье с глубоким вырезом. Однако даже она не желала расставаться со многими чертами старого образа жизни, держала в доме не только картины, но и иконы, а ее библиотека состояла по большей части из духовных книг. Иностранный гость был поражен неумением русских дам Петровской эпохи должным образом поддерживать разговор в силу их «врожденной застенчивости и неловкости» [Hughes 1998: 189].

За пределами царского двора перемены шли с еще бо́льшим трудом. Москва отставала в этом отношении от Санкт-Петербурга — новой столицы, созданной по воле Петра. Один из иностранцев, побывавших в Москве в 1716 году, замечал: «Русские жены и дочери… содержатся очень уединенно и выходят только в церковь и к самым близким родственникам». Требования к поведению молодых женщин оставались двойственными: с одной стороны, царь повелел им надевать открытые платья и вести беседы в свете, а с другой — их по-прежнему воспитывали благонравными русскими православными девицами. «Юности честное зерцало», руководство по этикету, опубликованное в 1717 году, предлагало молодым женщинам советы, словно взятые прямиком из «Домостроя»: «Между другими добродетелями, которые честную даму или девицу украшают и от них требуются, есть смирение, начальнейшая и главнейшая добродетель». В этой книге подчеркивается важность для женщин таких качеств, как трудолюбие, стыдливость, сдержанность, целомудрие и молчаливость, а также духовные познания и богобоязненность [Юности честное зерцало 1976].

Женщины в обществе

Ярче всего свидетельства новой видимости женщин в постпетровский период проявлялись в политике. Софья, сводная сестра Петра, прежде заявила свои права на престол в качестве регентши и правила пока еще негласно. В течение XVIII века на российском престоле побывали уже четыре женщины: вторая жена Петра, Екатерина I, царствовала с его смерти в 1725 году до своей в 1727-м. Анна Курляндская, дочь Ивана, сводного брата Петра, правила в 1730–1740 годах. Дочь Петра Елизавета правила с 1741 по 1761 год, и наконец, Екатерина Великая, принадлежавшая по рождению к мелкому немецкому правящему дому, занимала российский престол 34 года, с 1762 года до своей смерти в 1796 году. Тот факт, что знать приняла власть императриц, свидетельствует не только об успешности попыток Петра привлечь женщин к общественной жизни, но также и о том, насколько тщательно формировался публичный образ правительниц. В петровские времена образ правителя приобрел агрессивно-маскулинный характер. В отличие от Петра, женщины-правительницы, в частности Елизавета Петровна и Екатерина Великая, делали акцент на гражданских и гуманистических аспектах власти. Представая в глазах подданных могущественными, но при этом обезоруживающе мягкими и любящими, они провозглашали, что правят не силой, как Петр, а любовью. Таким образом, императрицы вдохнули жизнь в феномен женской власти, опираясь в том числе на московские прецеденты и расширяя вместе с тем собственное влияние. Однако при этом они олицетворяли и нечто новое. Авторитет императриц подкреплялся ссылками на религиозные примеры, а также на классические и аллегорические женские образы. Императрицы изображались уже не помощницами в искуплении грехов или спасении в загробной жизни, а теми, кто осыпает подданных щедрыми дарами и приносит им земное счастье^[8]. Женщинам высших сословий их правление приносило прямую выгоду. Во время их царствования женщины стали заметнее в обществе и начали играть в нем видные официальные роли. Кроме того, эти женщины стали пользоваться небывалой до сих пор близостью к правительницам^[9].

При Екатерине Великой государство впервые взялось за женское образование. До сих пор то, чему сможет выучиться девочка, полностью зависело от ценностей и материального положения ее родителей или опекунов. В первые десятилетия после смерти Петра кое-кто из знатных родителей стремился ознакомить дочерей с плодами западной культуры. Разделяя новое мнение о том, что утонченное общество должно включать в себя женщин, они нанимали иностранных гувернанток и педагогов, чтобы учить дочерей дома. Княгиня Екатерина Дашкова, родившаяся в 1743 году, рано осиротела и воспитывалась в доме дяди вместе с его родной дочерью. «Мой дядя ничего не жалел, чтобы дать нам лучших учителей, и по тому времени мы были воспитаны превосходно. Нас учили четырем языкам, и по-французски мы говорили свободно… <…> В танцах мы показали большие успехи и несколько умели рисовать. С такими претензиями и наружным светским лоском кто мог упрекнуть наше воспитание в недостатках?» — вспоминала она, неявно порицая такой подход к женскому образованию^[10]. Обычай учить дочерей начал все быстрее распространяться после 1760-х годов, когда все больше «новых мужчин» стало выходить из средних учебных заведений с гуманитарным образованием. Во время правления Екатерины получили распространение частные школы-пансионы, возникшие еще при Елизавете. К концу XVIII века их было уже более десятка в Москве и Санкт-Петербурге и еще несколько в провинциальных городах, причем руководили ими неизменно иностранцы. Однако средств на то, чтобы нанять гувернеров или гувернанток или отправить дочерей в пансион, хватало лишь малой части дворян.

Екатерина решила восполнить этот пробел; кроме того, она стремилась способствовать вестернизации российских манер и морали, тем самым продолжая «цивилизаторскую миссию», начатую Петром Великим. Выход предложил Иван Бецкой, ее первый главный советник по образованию. Сторонник полного равенства в образовании для мальчиков и девочек, Бецкой считал, что образование закладывает семена добра и зла. Достаточно привить правильные идеи родителям, которые затем передадут их своим детям, — и с помощью образования можно будет создать «новую породу» людей. В частности, предполагалось, что матери возьмут на себя нравственное воспитание детей. Ввиду этого женское образование стало частью масштабных планов Екатерины по совершенствованию российской семейной, общественной и гражданской жизни. В 1764 году, через два года после вступления на престол, Екатерина основала первый в России институт благородных девиц. В этот институт, получивший название «Воспитательное общество благородных девиц» (более известный как Смольный институт, по названию бывшего монастыря, где он располагался), принимали в первую очередь дочерей служилых дворян, а также офицеров и чиновников среднего ранга — девочек, отцы которых либо умерли, либо не имели достаточно средств для их обучения. Смольный институт ставил перед собой цель облагородить «вульгарную» дворянскую семью, выращивая лучших жен для дворян-мужей и более заботливых, более сведущих в воспитании матерей для будущих служителей государства. Чтобы это облагораживание проходило успешнее и чтобы воспитанницы не «испортились» под влиянием российских провинциальных нравов или грубых привычек собственных родных, девочек принимали в институт в раннем возрасте и изолировали от семей на все 12 или более лет обучения. Их вывозили на светские и придворные приемы. Помимо подготовки к материнству, институт стремился воспитать в них гражданок, участниц зарождающейся общественной жизни. Воспитанницы разыгрывали спектакли, для них организовывали прогулки и другие развлечения. По воскресным дням и в праздники старшие девушки сами устраивали приемы, готовясь к той роли, которую им вскоре предстояло играть в обществе. В первый выпуск институт покинуло 70 воспитанниц, а всего за время правления Екатерины его окончило около 900 девушек. Екатерина основала также и другие школы, куда принимали девочек более простого происхождения. Около 20 институтов, организованных по образцу Смольного, открылось в первые годы после его основания в крупных городах России [Black 1978].

Екатерина считала, что образованные женщины необходимы обществу, и поощряла других аристократок следовать ее примеру. К концу XVIII века женское культурное развитие стало отличительной чертой сливок российской элиты. По одежде, прическам, танцам, которые они разучивали, языку, на котором говорили — а это был почти всегда французский, — эти женщины стали практически неотличимы от западноевропейских. Художница Элизабет Виже-Лебрен, побывав в России в 1790-х годах и вернувшись в Париж, под впечатлением писала о бесчисленных балах, концертах и театральных представлениях, где она с удовольствием находила «всю утонченность французского общества». Она, в частности, считала, что русским дамам нет равных в учтивости и хороших манерах [Vowles 1994: 42].

Некоторые из этих образованных женщин приобрели также и независимые интеллектуальные интересы и активно проявляли их; некоторые, хотя и немногие, могли соперничать по эрудиции с европейскими дамами. Екатерина Великая была чрезвычайно плодовитой писательницей, основавшей первый в России сатирический журнал, и автором произведений в самых разнообразных жанрах, включая комедии и пьесы, педагогические сочинения и детские рассказы. Княгиня Екатерина Дашкова (1743–1810), урожденная Воронцова, которая в 19 лет помогла подруге Екатерине Великой совершить переворот, приведший ее на престол, написала множество пьес и статей и в 1783 году стала одним из первых русских редакторов журнала — он назывался «Собеседник любителей русского слова». В том же году Дашкова стала одной из первых женщин в Европе, занявших государственный пост: Екатерина Великая назначила ее директором Академии наук. Это назначение было столь необычным, что российские официальные лица растерялись, не зная, что предпринять: князь Вяземский, генерал-прокурор Сената, даже спрашивал императрицу, следует ли ему привести Дашкову к присяге, как других государственных чиновников. Императрица ответила, что к Дашковой необходимо относиться так же, как и ко всем прочим: «Без сомнения, — отвечала Екатерина, — я не тайком назначила княгиню Дашкову директором Академии»^[11]. Дашкова оказалась талантливым администратором. Она руководила ремонтом и расширением библиотеки Академии, увеличила бюджет, контролировала строительство новых зданий и организовала чтения для менее привилегированных дворян. В 1783 году Дашкова также основала Российскую академию и стала ее президентом (1783–1794). Дашкова — самый известный пример просвещенной женщины, однако вовсе не единственный. Высокообразованные женщины встречались не только в Москве и Санкт-Петербурге, но также и в провинциальных городах. Сергей Аксаков в своей беллетризированной автобиографии, действие которой происходит при Екатерине Великой, описывает такую женщину, Софью Николаевну Зубину — прототипом героини была мать писателя. Дочь высокопоставленного чиновника из провинциальной Уфы, Софья Николаевна вела переписку с писателем и журналистом Николаем Новиковым, жившим в далекой Москве. Она произвела на него такое впечатление своими письмами, что он стал регулярно присылать ей все новые книги на русском языке, заслуживающие внимания. «Ученые и путешественники, посещавшие новый и чудный Уфимский край, также непременно знакомились с Софьей Николавной и оставляли письменные знаки удивления ее красоте и уму», — писал ее сын, упоминая имена выдающихся интеллектуалов того времени, как российских, так и иностранных [Аксаков 1991].

Рис. 2. И. Я. Вишняков. Портрет С. С. Яковлевой. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Исполняя свою цивилизаторскую роль, такие женщины оказали влияние на развитие русской культуры. В светских салонах и в дворянских интеллектуальных кругах образованные женщины становились законодательницами мод. Писатели отныне работали для публики, преобразившейся ввиду присутствия аристократок, что сказывалось и на стиле письма, и на темах, которые они затрагивали в своих стихах и прозе. Литературный язык феминизировался под влиянием женских вкусов и особенностей речи, не затронутой церковнославянским или канцелярским слогом — мерилом культурного превосходства. Сентиментализм, не выходивший из моды с 1780-х и примерно до 1820 года, способствовал этой феминизации, подкрепляя восприятие женщины как «сосуда эмоций» и образца добродетели. Однако это влияние не давало женщинам возможности выйти за рамки социально предписанных им ролей. Женщинам отводилась центральная цивилизационная роль, но при этом гендерные различия оставались незыблемыми. Мужчины по-прежнему сохраняли за собой монополию на литературную деятельность, хотя их репертуар и расширился за счет феминного, эмоционального компонента.

Однако попытки женщин, в свою очередь, перенимать мужские качества и навыки воспринимались как угроза естественному порядку вещей. Таким образом, феминизация оставалась «мужским делом» [Heyder, Rosenholm 2002: 57]. Нигде неоднозначность культурной роли женщин не проявлялась ярче, чем в тех случаях, когда они сами брались за перо. От них ожидалось, что они будут писать по-женски, вносить свой вклад в «нравственное совершенствование нации», а не сочинять для собственного удовольствия или преследовать собственные цели, что пристало лишь мужчинам [там же: 61]; [Rosslyn 2000: 413]. И все же в этот период немало женщин впервые пробились в печать. Они переводили с иностранных языков, писали собственную прозу или, чаще, стихи. Отстаивая свое право на творчество, женщины брали на себя традиционные роли, и прежде всего — обязанность нравственного воспитания семьи и нации. Большинство сочинительниц отметилось в печати лишь мимолетно, однако некоторые, например княгиня Екатерина Сергеевна Урусова (1747 — после 1817), выпустили значительное количество произведений. Реагируя на беспокойство публики, вызванное появлением писательниц, Урусова в своих ранних стихах горячо отстаивала цивилизующую силу женщин и любви в русской культуре и, как следствие, важность женщин в обществе. Без любви и без женщин, настаивала Урусова, невозможны ни цивилизация, ни просвещение [Vowles 1994: 45–47].

Обратная реакция

При всей неоднозначности роли женщин в обществе даже ее статус-кво вызывал тревогу у некоторых современников. Всё сильнее беспокоящиеся о негативных последствиях западного влияния, писатели стали относить беспрецедентную свободу женщин и их присутствие в общественной жизни к числу самых пагубных последствий вестернизации. Их возмущение присутствием женщин в обществе зачастую носило откровенно сексуализированный характер. Они разделяли допетровские опасения по поводу «женской чести», связывая ее сохранение с сохранением уже не только чести семьи, но и самой русскости. Николай Новиков видел в феминизации литературного языка его упадок. Женский язык был «монетой вестернизированного общества, испорченного легкомыслием и модой, любовными интригами и пренебрежением к русским манерам и нравам» [там же: 35–38].

По мнению Новикова и других, образованные женщины рисковали стать денди, что ассоциировалось с пороком и развратом. Женское образование считалось допустимым лишь постольку, поскольку оно готовило к роли добродетельной жены и матери. Консервативно настроенный князь М. М. Щербатов видел в якобы чрезмерной сексуальной свободе женщин причину упадка общественной морали. Громкий обличитель придворной культуры конца XVIII века, Щербатов в своей книге «О повреждении нравов в России» (1787) возмущался развращенностью императриц, их привычкой к роскоши и тем, что они, с его точки зрения, поощряли сексуальную распущенность. «С презрением стыда и благопристойности, иже сочиняет единую из главнейших добродетелей жен», благородные дамы стали безнаказанно нарушать святость брака. По мнению Щербатова, Россия страдала от эпидемии разводов в силу того, что жены бросали мужей и заводили любовников [Щербатов 2011]. Александр Радищев, которого часто считают первым русским радикалом, расходился со Щербатовым во мнениях по многим вопросам, но в этом случае вторил ему, хоть и в ином тоне. В своем «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) Радищев обвиняет дворянок в стремлении «иметь годовых, месячных, недельных или, чего боже спаси, ежедневных любовников. Познакомясь сегодня и совершив свое желание, завтра его не знает» [Радищев 1990].

Такая реакция отражала перемены, происходившие во Франции; а именно она служила образцом для интеллектуальной элиты России. Там в это время идеалы просвещения, предполагающие участие женщин в интеллектуальной жизни, уступили место взглядам, сформулированным, в частности, Ж.-Ж. Руссо, который настаивал, что призвание женщины состоит исключительно в семье. Такой сдвиг общественной мысли усложнял процесс самооценки женщин и восприятие ими собственных достижений в публичной сфере. Екатерина Дашкова была эрудированной и образованной личностью. Она много путешествовала, была знакома со многими выдающимися деятелями своего времени — как мужчинами, так и женщинами. При этом ее мемуары, написанные в начале XIX века, когда акцент резко сместился с интеллектуальных устремлений женщин к их роли жен и матерей, отражают ее непростые отношения со своей общественной ролью и личным выбором. Когда Екатерина Великая предложила Дашковой возглавить Академию наук, первым побуждением княгини было отказаться. «Сам Господь, создавая меня женщиной, тем самым освободил меня от должности директора Академии наук», — писала она в так и не отправленном письме к императрице [Дашкова 2001]. Рассказы о своих достижениях Дашкова перемежает самоуничижительными пассажами и то и дело подчеркивает, что многие из своих действий, включая длительное пребывание в Европе, предприняла «с особой целью — воспитанием детей» [Дашкова 2001].

Брачные узы к концу XVIII века тоже стали жестче. Весь XVIII век Русская православная церковь неуклонно укрепляла свою власть в сфере браков и разводов и становилась все искуснее в управлении делами и ведении документации. Систематизируя законы, регулирующие брак и его аннулирование, Церковь как никогда прежде подчеркивала его сакральную природу и нерасторжимость. В результате для прихожан Русской православной церкви, то есть для большинства населения, развод стал чрезвычайно затруднен. Число оснований для расторжения брака сократилось, а на практике их стало еще меньше. Развод стал возможен лишь в случае супружеской неверности (желательно подтвержденной свидетелями), ухода из семьи, ссылки в Сибирь по приговору суда за уголовное преступление или длительной импотенции, возникшей до брака и подтвержденной медицинским освидетельствованием [Freeze 1990: 709–746]. Брачное право также строго запрещало любые действия, ведущие к разлучению супругов. Женщина больше не имела возможности спастись от насильственного или несчастливого брака, получив развод, и даже просто уйти от мужа без доказательств, что он отпускает ее по доброй воле, было очень трудно.

Новая семейственность

Новое возвышение семейственности было гораздо легче примирить с русскими традициями, чем видимость женщин в политической и культурной жизни. Книги и статьи, пропагандирующие семейственность, широко распространялись среди читающей публики. К середине правления Екатерины эта публика была уже достаточно многочисленной, чтобы практически любая книга, выходящая на Западе, нашла своего покупателя и в России. Журналы, предназначенные для девушек, учили их быть набожными и непорочными, держать в узде свои интеллектуальные стремления и уделять основное внимание домашним заботам. Особый интерес россиян вызывали произведения, посвященные детству и педагогике. Заграничные книги взысканий и поощрений (кондуиты) и руководства по воспитанию предлагали новую концепцию материнства. В противовес приземленному и практическому его пониманию, преобладавшему ранее среди русского дворянства, эти произведения прославляли святость материнства и призывали матерей быть моральными и духовными наставницами своим детям^[12]. Подобная литература и в других отношениях предлагала новый взгляд на роли женщин в семье. Возвышая роль матерей, она, при всем подчеркивании нового значения частной и семейной жизни, предполагала более равноправные отношения между мужьями и женами, родителями и детьми.

Растущая популярность сентиментальной литературы также способствовала такому переосмыслению. Женщина представала в изображении писателей-сентименталистов чувствительной, эмоциональной, способной стать другом мужчине, за которого выходила замуж. Любовь и дружба теперь были связаны почти неразрывно, что нашло отражение в этих стихах Николая Карамзина:

Любовь тогда лишь нам полезна,

Как с милой дружбою сходна;

А дружба лишь тогда любезна,

Когда с любовию равна [Карамзин 1984].

На рубеже веков идеал чувствительной жены, пропагандируемый сентиментальной литературой конца XVIII века, стал чрезвычайно популярен в некоторых провинциальных кругах^[13].

Интеллектуальные тенденции, идущие с Запада, повлияли и на отношение к браку русского православия. Церковь тоже стала делать акцент на эмоциональной связи супругов и их взаимной ответственности друг перед другом, смягчив — хотя и не искоренив — патриархальные и мизогинные положения своей прежней позиции. По мнению православных писателей, супругам надлежало относиться друг к другу с уважением, терпимостью и готовностью прощать. Супружеская верность требовалась не только от жен, но и от мужей. В то же время церковное учение четко разграничивало мужские и женские обязанности. Мужчины, чья роль состояла в том, чтобы материально обеспечивать семью и представлять ее в общественной жизни, предназначались, помимо семьи, для «общества за пределами семейного круга», тогда как роль женщин заключалась исключительно в воспитании детей и ведении домашнего хозяйства^[14]. Церковь, как и государство, провозглашала женщину нравственным центром семьи.

Соответственно были пересмотрены и цели женского образования. После смерти Екатерины в 1796 году контроль над ним перешел в руки императрицы Марии Федоровны — сначала как жены Павла I, а затем как вдовствующей императрицы и матери Александра I и Николая I. Мария Федоровна, которой было всего 42 года, когда умер ее муж, сделалась главной фигурой при Императорском дворе. Придерживаясь сентименталистских представлений о семейной жизни и супружеской любви, Мария пыталась внушить эти идеи своим детям и широкой публике. Ее воззрения отразились в инструкциях для руководителей и воспитанниц Смольного института, опекуншей которого она стала. В 1804 году, например, она советовала выпускницам Смольного быть послушными и почтительными дочерьми; верными, добродетельными и скромными женами; заботливыми матерями и добросовестными хозяйками. Подчеркивая необходимость религиозного и нравственного воспитания, Мария призывала выпускниц Смольного искать утешения и довольства лишь в себе самих и в своих семьях. Жизнь в Смольном стала больше напоминать монашескую; почти все мероприятия, связанные с присутствием воспитанниц в обществе, были отменены.

Таким образом, к началу XIX века в вопросе о семейном предназначении женщины среди образованной элиты царило, по всей видимости, поразительное единодушие. Оно объединяло и тех, кто по большинству других вопросов расходился во мнениях. Сергей Глинка, консервативный противник Французской революции и всего, что она олицетворяла, считал, что лишь семейная жизнь может принести женщине настоящее счастье. Матери он отводил важнейшую роль воспитания добродетельных граждан для Отечества^[15]. Декабристы, вдохновленные теми самыми французскими революционными идеалами, с которыми пытался бороться Глинка, были при этом полностью согласны с его мнением о надлежащем месте женщин. Декабристы, выходцы из дворянских семей, получили свое прозвище от того дня (14 декабря 1825 года), когда организовали неудавшееся восстание против Николая I. Бунтовщики стремились установить в некотором роде представительное правление и конституционный строй, из которого женщин недвусмысленно исключали. Женщина, согласно проекту конституции Никиты Муравьева, члена более умеренного Северного тайного общества, не только не являлась субъектом политических прав, но ей даже запрещалось присутствовать на открытых заседаниях высшего законодательного органа: «Женщинам несовершеннолетним всегда возбраняется вход в Палаты» [Engel 2000: 18]. Вместо этого в качестве основной роли женщине отводилось воспитание детей в соответствии с принципами добродетели и веры.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

[Kollman 1991: 72].

4

Этот закон был отменен в 1775 году.

5

См. [Hughes 1998: 200].

6

См. [там же: 195].

7

См. [Meehan-Waters 1986: 112].

8

[Wortman 1995: 84–88].

9

[Gheith 1995: 8].

10

[Дашкова 1985].

11

[Дашкова 1985].

12

См. [Greene 1998: 84–87]; [Kelly 2001: 28].

13

См. [Glagoleva 2000].

14

См. [Wagner 1994: 76].

15

См. [Martin 1998: 39].