Все об Испании

А. Ф. Фельтина, 2006

Испания… Есть страны, одно упоминание о которых вызывает целую гамму ассоциаций: коррида, фиеста, женщины в кружевных мантильях, рыцарь печального образа Дон Кихот, весельчак и балагур Фигаро и знаменитый Дон Жуан, а еще темпераментные красавицы в длинных платьях с красными розами в иссиня-черных волосах, танцующие пламенный фламенко… История у страны древняя и достопримечательностей много: остатки римских крепостей, амфитеатров и акведуков, памятники архитектуры времен мавританских правителей, средневековые дома и замки, церкви и дворцы, богатые музеи…

Европа с мавританским акцентом

Если вдуматься, Испания — это наше будущее. Точнее, модель будущего. Я имею в виду только то, что испанцы суть результат некогда болезненного столкновения цивилизаций. Именно такого столкновения, которое нам всем только предстоит. Несколько лет назад некий художник пощекотал нервы серией фотомонтажей: мечеть на месте Нотр-Дам в Париже, минареты посреди Манхэттена и т. п. Так он представляет себе (и нам) завтрашний западный мир во власти пришельцев с Востока, и этот мир полон страхов: от пылающих машин до пылающих небоскребов.

Что ж, цивилизации начали сталкиваться не сегодня, и остывшие угли былых взаимодействий сегодня составляют монолит наций, с тех пор оказывавших на мир наибольшее влияние (французы = галлы + франки + римляне, англичане = англы + саксы + норманны, американцы =…). Вовсе даже не обязательно впадать в восточный транс, любуясь томной каменной вязью Альгамбры — дворца гранадских эмиров, чтобы ощутить этот мавританский акцент в любом закутке нынешней испанской жизни. Достаточно всмотреться в лица севильской или мадридской толпы, услышать звенящую тишину летней сиесты с отчетливым призвуком неги: плюс сорок два, белый, какой-то воистину аравийский воздух, начисто выжигающий привычный европейский фон тревожности и прочую фрейдовщину. Да просто вслушаться в речь, где звукоряд определенно ближе к Передней Азии, чем к Европе, и не надо быть профессором Хиггинсом, чтобы различить типично арабское, как будто шепелявое «с». В самом деле, кто такие испанцы: христианизированные арабы или европейцы с порядочной долей арабской крови? Ответ заведомо лишен смысла. Они испанцы, и в качестве таковых пребывают в мире последние шестьсот лет, со времени так называемой Реконкисты, то есть изгнания арабов с Иберийского полуострова, потому что в любой так называемой национально-освободительной войне освобождают обычно от чужой администрации, но не от чужих генов.

Какие они? Тоже непростой вопрос. Любой коллективный портрет опасно соседствует с карикатурой, что не слишком приближает к истине, а в нашу политкорректную эпоху к тому же чревато еле простительными недоразумениями. Тем более, что при ближайшем рассмотрении испанцы обнаруживают внутри себя такое разнообразие, которое нам и не снилось. Каталония отличается от Андалусии куда больше, чем Закарпатье от Донбасса, а галисийский язык от государственного кастильского никак не меньше, чем суржик Харьковщины от надменного львовского украинского, о басках или цыганах говорить вообще не приходится.

Здешний «плавильный котел» действовал не слишком успешно то ли потому, что образование было мало распространено (три процента населения до сих пор неграмотно), а бюрократия, как всегда, ленива, то ли за пределами Иберийского полуострова дел было слишком много. Худо-бедно едва ли не полмира научили кастильскому наречию, а до своих окраин не добрались. Угли противостояния долго тлели, и не случайно гражданская война 1936 — 1939 годов носила еще и отчетливый оттенок бунта территорий: базой республиканцев был север: галисийцы, астурийцы, баски, каталонцы против «настоящих» испанцев, а то, что сам Франко был из Галисии, мало что меняет: большего русского националиста, чем инородец Джугашвили, трудно себе представить. С Франко тоже не так просто. Герой марокканской войны, в 34 года самый молодой бригадный генерал Европы, любимец короля Альфонса XIII, он был примером того, как в той, прежней Испании, несмотря ни на что, действовали «социальные лифты». Естественно, левые не вызывали у него никакой симпатии.

Подобно нам, в случае выбора между законом и справедливостью испанцы, не колеблясь, отдают предпочтение второму, но их справедливость имеет не столько собственно этическое, а скорее уж эстетическое измерение. Кровавая испанская гражданская война черпала свою энергию именно оттуда. Потому же, кстати, она была так заразительна — именно в эстетическом смысле. Хорошо помню собственное детство уже на закате Советского Союза: официальная парадная форма пионера включала в себя пилотку-«испанку» с кисточкой. Ну, допустим, мы, несчастные образчики промытых мозгов. Но ведь достойнейшие люди сопереживали республиканцам и ненавидели фалангистов, взять того же Хемингуэя. Я настаиваю, что все дело именно в эстетике, потому что республиканцы точно так же своеобразно понимали справедливость, как и наши комиссары в пыльных шлемах (их, к слову сказать, было тут немало задействовано), и руки у них точно так же были по локоть в крови, и не только противников, но и, казалось бы своих — вспомним полную черного юмора коллизию, когда испанские коммунисты расстреливали анархистов.

Эта же справедливость оправдывает варварское, по мнению многих иностранцев, национальное увлечение боем быков. Вот уж где этика неотделима от эстетики! В первый раз я долго колебался, идти ли, хотя были взяты билеты, и места прекрасные, и компания правильная, но не давали покоя предрассудки. Не то чтобы я так уж проникся «зелеными» фанабериями, отказавшись от бифштексов и дубленок, но зрелище зря проливаемой крови, пусть даже коровьей, не казалось мне привлекательным. Не стыжусь признаться, что был не прав. Из всего, что мне приходилось когда бы то ни было видеть, коррида — одно из самых незабываемых по красоте зрелищ, и основная красота не в разных оттенках алого и розового, не в изысканных костюмах матадоров, не в их балетных движениях, не в жуткой стройности ритуала, а именно в справедливости, лежащей в основе всего этого действа. Быку в общем-то все равно, где погибать — на стадионе под крики и музыку или в фабричной безнадеге бойни — на стадионе, пожалуй, даже веселее. Но тут, во-первых, у быка есть отчетливый шанс, ибо в случае победы его отпускают до конца дней пастись на травку. Во-вторых, они с матадором рискуют в равной степени. Кстати, как выяснилось, боли от втыкаемых в холку бандерилий животное не испытывает, там отсутствуют нервные окончания, и это меня окончательно с корридой примирило.

Вот, пожалуй, единственный безопасный метод познания размытых человеческих множеств — понять, что они любят, и по косвенным признакам очертить приблизительные контуры национального характера. Испанцы вообще любят и ценят жизнь, любят и ценят в широком диапазоне от небрежения ею до сибаритства. Иллюстрация — хорошо знакомый нам лексический релятивизм, когда слова, по всеобщей договоренности, значат не то, что в словаре."Ahora"на самом деле не «сейчас», а «посмотрим»,"mañana"не «завтра», а решительное и безнадежное «никогда». С двенадцати до четырех — сиеста, народ расходится по домам, все закрывается, кроме туристических объектов. Допустим, сто лет назад это еще было оправданно, но теперь, после всеобщей победы кондиционеров — в квартирах и офисах, в машинах и автобусах, в магазинах и кафе — можно бы перейти на обычный восьмичасовой рабочий день. Или, допустим, вводить летнее и зимнее время, не только переводя стрелки часов, а и меняя график работы и отдыха. Дудки! Жизнь возобновляется ближе к вечеру, но, согласитесь, после пяти какая уж тут работа? Зато с наступлением темноты начинается настоящая гульня, шумная, жизнерадостная и беззаботная.

Загадка для обывателя: никто не работает, а все живут. Автобаны не хуже немецких, и по ним ездят отечественные машины (Испания — третий в Европе производитель автомобилей), дома богатые, в кафе и ресторанах битком, на вокзалах чисто… Возмутительное благосостояние при сравнительной дешевизне должно лучше всего агитировать за капитализм, убеждая всех левых в необходимости потерпеть несправедливое настоящее ради светлого грядущего, отнюдь не эфемерного и не иллюзорного. Мол, невидимая рука Адама Смита сама вспашет, замесит и подметет. Как Швейцария двести лет назад была нищим краем, так Испания с Ирландией, славящиеся скажем так, беспечностью, умудрились присоединиться к буржуазному консьюмеристскому раю. Но кое-кто не спешит вдохновляться капитализмом, а предпочитает мечтать, чтобы у соседа сдохла корова. У позапрошлогоднего теракта марокканцев в испанских электричках есть отчетливый подтекст хорошо нам понятной зависти жлоба к чужому благополучию. Скоростные поезда, обычные теперь по всей Европе, должны будить у хама ненависть своим удобством, тишиной и точностью: ишь, как они тут устроились, а ведь такие же, как мы. Давай-ка подпустим им «красного петуха»! Словом, испанские электрички стали аналогом американских небоскребов, только уложенные горизонтально. К тому же для арабских фундаменталистов дополнительный вызов состоит именно во внешнем сходстве себя с богатым соседом. Оборванцы еще готовы воспринимать комфорт как награду за трудолюбие. Поэтому, скажем, пряничные домики Германии вызывают у них меньшую ненависть. Немец, как известно, вкалывает с утра до вечера, считает секунды и пфеннинги (теперь уже центы), ему положено. А этим-то за что?

Очевидно, есть за что. Например, за верность. Они любят своего Бога. Не случайно, кажется, самые истовые богомольцы сосредоточены по краям ойкумены, где иноверцы ближе всего, а память о собственной, так сказать, «дикости» свежее. Испанцы, подобно полякам, до сих пор, кажется, несут в себе былой жар богословских диспутов, переходящих в резню, и месса для них не дежурный ритуал. Они нелегко отрекаются от убеждений, и тут надо заметить, что пресловутое гражданское «примирение» спустя полвека после войны — миф, который очень хотелось бы осуществить политической элите, только он наталкивается на упорное нежелание уже потомков тех, кто сражался в разных лагерях, протянуть друг другу руки. Например, когда внучка республиканца хочет выйти замуж за внука фалангиста, нередки семейные драмы. Они ревнивы, и дон Хозе (хотя он не испанец, а баск, влюбившийся в цыганку, и плод фантазии француза) — очень даже местный персонаж. Впрочем, как и знаменитый дон Хуан, он же дон Жуан во французской транскрипции.

Они любят свое вино, и с настоящим хересом Мансанилья (в переводе «ромашка» — тем самым, который оперная Кармен предлагала распить оперному Хозе на окраине Севильи) в этой области человеческой деятельности мало что может сравниться. Они любят свой хамон. Хамон — это ветчина, провялившаяся до стеклянной прозрачности и в таком состоянии способная соперничать со знаменитой пармской. В общем-то испанскую кухню сложно признать особо изысканной. Вкусной — пожалуй, но паэлья с морепродуктами — штука скорее сытная, чем утонченная, а прославленное жаркое из бычьих хвостов мне вовсе показалось недоразумением.

Они любят свое фламенко, которое действительно заимствовано у цыган (это вам не квазицыганские «Очи черные», написанные стопроцентным украинцем Гребинкой). Они любят своих Сервантеса и Лопе де Вегу, Веласкеса и Эль Греко, Гойю и Пикассо, Миро и Дали, Буньюэля и даже Альмодовара, хотя эти все больше про грех (но где, как не в католической Испании понятие греха все еще сохраняет свою исконную актуальность?). Очень любят «Барсу» и мадридский «Реал». Безусловно любят короля Хуана Карлоса. Любят свою историю — целиком, без изъятий. Они пережили пассионарную бедность (Изабелла Кастильская заложила в ломбард свою корону, чтобы снарядить экспедицию Колумба), пережили богатство и мировое могущество (от Калифорнии до Чили, от Нидерландов до Филиппин), пережили сочувствие всего мира и пришедшее на смену равнодушие времен франкистского застоя.

Но они сумели заразить своей любовью остальные полмира, которые не говорят на их языке. У нас Испания давно перестала быть самой модной страной, ею не бредят сумасшедшие в своих записках, о «Желании быть испанцем» не слагают стихов, подобно Козьме Пруткову. Теперь это место, куда едут по путевке на две недели или где покупают виллы с видом на Средиземное море, это кому что по карману. То есть место не истории, а географии, точнее даже — топографии. Место отдыха, а для кого-то из наших соотечественников и работы. В любом случае, «конец истории» надо заслужить, и чем пышнее она была, тем сложнее. Но оно того стоит. Ибо история хороша для подвигов, а не для того, чтобы жить и растить детей. Кстати, об испанских детях забыл сказать: очень красивые. Еще бы, с такой замысловатой генетикой!

Юрий Макаров