Убийство русалки

А. Й. Казински, 2019

Уникальный исторический триллер, предлагающий неожиданную версию происхождения "Русалочки". Копенгаген, 1834 год. Ханс Кристиан Андерсен трудится не покладая рук, ищет знакомств с богачами и знаменитостями – все ради того, чтобы быть замеченным. Он пишет, как одержимый: пьесы, застольные речи, стихи о любви – но не получает хороших отзывов. Только когда он начинает писать сказки, миру удается разглядеть его талант. Но что правда в этих историях, а что – выдумка? В порту найдено изуродованное тело проститутки. Свидетель сразу же называет имя подозреваемого: Ханс Кристиан Андерсен, которого видели выходящим из ее комнаты прошлой ночью. Он оправдывается, но полиция не верит ему. Только благодаря высоким связям Андерсена отпускают, но с одним условием: он должен найти преступника или сам окажется в тюрьме. «Убийство русалки» – настоящее путешествие сквозь время и пространство. Томас Ридаль и А. Й. Казински – это даже не дуэт, а трио авторов, которым вместе удалось создать альтернативную историю великого поэта и писателя. Настолько увлекательную, что хочется считать ее настоящей.

Thomas Rydahl, A. J. Kazinski

MORDET PÅ EN HAVFRUE

Mordet på en havfrue © Rydahl/Kazinski, 2019

By agreement with JP/Politikens Hus A/S, Denmark & Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency, Sweden

© Е. Шмелева, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Х. К. Андерсен педантично вел дневник с 1825 года до своей смерти в 1875 году. В 1834-м, когда он вернулся домой из Италии, его регулярные записи неожиданно прервались на полгода. Никто не знает почему. Действие этого романа начинается в тот день, когда Андерсен прекратил писать.

Часть I

13–18 сентября 1834 года

Глава 1

Он ненормальный. Нормальные мужчины срывают с нее одежду. Нормальные мужчины помыкают ею. Нормальные мужчины расстегивают брюки и дают ей посмотреть, что в них, в надежде впечатлить ее. Нормальные мужчины настолько усталы, пьяны и возбуждены, что толком не смотрят на нее, не знают, что ее зовут Анна, что у нее есть шестилетняя дочь по имени Крошка Мари, которая жила у своей тети в соседней комнате. Нормальный мужчина не думал о ней как о живом человеке, для него она не более чем мягкая щелка.

Но этот посетитель был ненормальным.

Он никогда не раздевается, не толкает ее и не показывает, что у него в брюках. Он не богат, но и не беден, может быть, еще студент. Она, кажется, слышала, что он поэт, хотя он мало разговаривает. Она знает только его фамилию, Андерсен. А еще он очень опрятный, и от него хорошо пахнет. С последнего визита он отпустил усы, и Анне он показался более мужественным. Но Анна не осмеливается произнести это вслух. Ему за двадцать пять, может быть, и еще больше, сложно сказать^[1].

Он садится на скамью у стены, достает ножницы и цветную бумагу. Ему нужно только это. Он смотрит на нее и снова принимается за вырезку с ее изображением. Еще один быстрый стеснительный взгляд больших глаз, и опять за ножницы и бумагу. Он сидит, полностью захваченный работой. Маленькие обрывки бумаги падают из-под ножниц. Они вертятся во все стороны, рассекая бумагу так ловко, как Анне еще в жизни не приходилось наблюдать, даже у дяди-портного.

Она удивлялась тому, как легко он находил красоту и отрезал все остальное. Оставался лишь тончайший бумажный силуэт Анны с распущенными волосами и естественными формами. Исчезло все уродливое наследие ее многочисленных клиентов, каждый из которых оставил свой след в глазах Анны, не было давно потерянного переднего зуба, морщинок беспокойства на лбу, беспокойства за Крошку Мари, за ее жизнь, за то, сможет ли Анна дать ей больше, нежели досталось ей самой.

Бывает, что Андерсен просит ее о чем-то особенном. Не могли бы вы поднять руки повыше к потолку? Не могли бы вы поднять ногу, как балерины в театре? И она это делала. Или пыталась сделать. Он платил ей так много денег, что она сделала бы для него почти все что угодно. Но он не хотел, чтобы она снимала юбки, и не хотел смотреть на то, что под ними, только на красоту ее груди и силуэта. Она спрашивала у него, не хочет ли он, чтобы она сняла последний небольшой, но решающий предмет одежды? Нет, определенно нет. Молли, младшая сестра Анны, сказала, что ему, наверное, не нравятся женщины. Молли говорила, что нельзя доверять мужчинам, которые не пьют и не ложатся с женщинами. Зато можно было гордиться тем, что мужчины, которые пьют и ложатся с женщинами, иногда делали тебе больно. Таковы все мужчины. Анна потянулась, выставляя перед ним свою грудь и положив руки на тонкие бедра. Он изучающе смотрит на обнаженную белую грудь Анны, которая чуть покачивается. Снаружи, на улице, раздалась песня сторожа: «Девять часов, и все спокойно». Это всегда один и тот же служака, следивший за порядком в своем округе. На улице Улькегаде^[2] был нужен сильный околоточный, умеющий разнимать драки между пьяными матросами, дотащить одноногого вора до Суда, навести порядок во всем этом хаосе. В так называемом «хорошем» конце улицы людям уже разрешили сменить название. Словно все грешники соберут вещи, встанут и уйдут только из-за того, что Улькегаде вдруг станет Хольменсгаде^[3].

— Ой, — промолвил Андерсен и отдернул руку, кровь из пораненного пальца закапала на пол.

— Разрешите вам помочь, — сказала она, пытаясь подойти поближе.

Он, кажется, немного испугался и принялся посасывать раненый палец.

— Нет, нет, — воскликнул он.

— Но у вас кровь.

— Я должен идти, это слишком, слишком, — пробормотал мужчина, несчастный, как ребенок.

— Вам нужно домой к семье? — спросила она, быстро одеваясь и представляя себе высокого худого мужчину и его бледную, красивую жену с детьми у каждой груди.

Он не ответил, только поднялся и убрал вырезки в кожаную папку. Его кудри доставали почти до потолка. Он был очень высоким и напоминал одну из мартышек, которых Анна видела в зоопарке в Дюрехавсбаккен.

— Это вам за беспокойство, — произнес он и протянул теплую монету в ее руку. С монеты упала капля крови. — И за ваше доверие, — добавил он.

Она кивнула, но почувствовала, что нужно еще сделать книксен.

— Можно я посмотрю? — спросила Анна к своему удивлению. Она никогда ни о чем не просила своих посетителей.

Андерсен тоже удивлен, даже поражен.

— Посмотреть?

— На себя, — промолвила она и указала на кожаную папку, которую он сжимал своими длинными пальцами, как добычу когтями.

— В следующий раз, в следующий раз. Я не закончил, еще не готово, — говорит Андерсен. — Но это не из-за вас, не из-за вас, это из-за меня.

Он открыл дверь и выглянул в коридор. Как большинство ее гостей, он не желал встретить здесь кого-то из других мужчин, зашедших в этот дом. Он быстро попрощался. У него не было цилиндра, как у благородных господ, только простая мягкая шапочка из черного шелка, которая ему, похоже, мала и которая была безусловно куплена за границей, возможно, во Франции. Анна смутно припоминала одного французского посетителя, зашедшего к ней много лет назад. У него был такой же головной убор, и заплатил он устаревшими французскими банкнотами.

Андерсен наклонился, чтобы не задеть головой дверной косяк, и исчез. Звук шагов по деревянному полу стих вдалеке.

Анне стало легко на сердце, худой поэт был ее последним посетителем на сегодня. Она может сходить к Молли. Анна надеялась, что Крошка Мари уже спит.

Она надела платье и собрала обрезки бумаги. Они засыпали весь пол, как большие снежные хлопья В одном из них она узнала грудь, в другом ногу. Иногда Андерсен бывал недоволен и начинал все сначала.

Анна положила монету себе в кошелек и начала думать о супе с капустой и солониной, который подавали на углу улицы за шесть скиллингов.

В дверь постучались. К этому звуку она никогда не привыкнет, к звуку нового посетителя, нового отвратительного мужчины, который будет засовывать везде свои пальцы, умываться ее мочой, шлепать ремнем по спине. Обычно гости называют ее по имени, но сейчас снаружи было тихо. Может быть, это вернулся тот поэт. Наверное, что-то забыл.

— Это вы, господин Андерсен?

Ответа нет. Вместо него снова неритмично и беспорядочно постучались. Она приложила ухо к двери и услышала, что там кто-то есть. Она могла открыть и сказать, что сегодня уже закрыто. Но деньги, им нужны деньги, чтобы купить трактир. Анна и Молли хотели купить «Пещеру Иуды» в Хедриксхольме, в часе ходьбы от городской стены в Вестерпорте. Это не самая красивая гостиница в Зеландии, но туда часто заезжали путешественники, и у нее была хорошая репутация, потому что предыдущие его хозяева никогда никому не отказывали. Неважно, кто там будет спать. Даже сам Иуда, предатель Сына Божия, и тот получил бы на ночь кровать с соломенным матрасом и кружку пива, если бы нашел в кармане монету. К тому же это единственное заведение, которое могли купить Анна и Молли. Женщины не могли иметь такую собственность, но хозяин согласился отписать трактир покойному отцу Анны и Молли по купчей. Они уже внесли платеж в сто ригсдалеров^[4], который накопили вдвоем за полгода. И Анна, и Молли готовы были принять любого, кто стучался в дверь. За редкими исключениями.

Она должна открыть.

В свете масляной лампы под потолком Анна увидела молодую женщину, опрятно одетую, в красивом платке. Она не из тех, кто обычно приходит в этот дом. Отнюдь. Может быть, она потерялась? Может, ищет своего мужа? Это не супруга ли господина Андерсена, если таковая вообще существует?

— Чем я могу помочь? — спросила Анна.

— Разрешите, фрёкен Хансен? — тихо спросила женщина и указала в комнату Анны.

Женщина красива, как будто только приехала из Парижа. И Анна предпочла бы избежать разговора здесь, где их может кто-нибудь услышать. Есть пара проституток, особенно София, или Сосифия, как ее называют солдаты, у которых так мало посетителей, что иногда они просто лежали и подслушивали, что происходит в коридоре. Анна открыла дверь и отошла на шаг в сторону.

Женщина быстро проскользнула внутрь. Осмотрелась в комнатушке, подошла к окну, опустила штору, хотя она уже была задернута. Анна ожидала чего-то подобного. Это была обычная нервозность гостя, страх, что его увидят в доме терпимости.

— Вам нужна компания? К сожалению, у меня есть только четверть часа, — сказала Анна и встала у двери. Пару раз в год у нее бывали посетительницы-женщины. Против этого она ничего не имела. Они пахли лучше, чем мужчины. И не так лезли в душу. Но они очень стыдливые, хотя желали только, чтобы их осторожно потрогали и погладили, а иногда немного пощекотали. У мужчин же обычно совершенно нет никакого стыда. Они громко говорят, они жестоки и грубы, как будто ты скотина перед забоем.

Женщина стояла в тени масляной лампы. Она прошептала:

— Покажите грудь.

Анна не дура.

— Восемь скиллингов, — ответила она.

— Я дам вам пять ригсдалеров, — проговорила женщина. Снова шепотом.

Пять ригсдалеров. Это было целое состояние. Они станут как никогда близки к тому, чтобы купить гостиницу.

— Я не хочу остаться в изорванной одежде, — вымолвила Анна, вспоминая, как в последний раз богатый клиент вздумал, что ему можно делать все, что заблагорассудится.

— Об этом можете не беспокоиться.

Анна ослабила корсет и спустила бретели на платье на плечи, так что стало видно грудь. Женщина смотрела на Анну. Мерила ее глазами, ее талию и особенно грудь, как мясник измеряет коровье вымя на скотном рынке у площади Святого Николая.

— Пойдемте в мою повозку, она здесь, на углу.

— Извините, фрау, я не могу пойти. Это…

Женщина прервала ее, приложив палец к губам Анны:

— Вы получите деньги вперед.

— Меня ждут.

Анна обычно не говорила это. Но женщина наверняка ее поймет, поймет ее положение.

— Я заплачу больше, если вы пойдете со мной, — пообещала женщина и показала Анне настоящую банкноту. Ей никогда еще не платили банкнотой, разве что тот француз. — Она будет вашей, если вы пойдете за мной, — прошептала женщина. Ее голос у самого уха Анны, совсем близко и тепло. Анна хотела, чтобы ее заманили. Им были нужны деньги. Она посмотрела на дверь в комнату сестры, там, где спала Крошка Мари, пока Молли не смыкала над ней глаз. Анна и Молли дали друг другу непреложное обещание, что они никогда не выйдут на улицу с посетителем. Никогда и ни за что. С проститутками на улицах столицы случаются ужасные вещи, а околоточным и полиции до этого никакого дела нет. Убить проститутку ничего не стоило. Здесь, в доме терпимости, женщины следили друг за другом. И всегда приходили на крики о помощи.

— Извините, — прошептала Анна. — Я не могу. Мне нельзя.

Женщина отвела взгляд, она начала раздражаться.

— Тогда продолжайте, — бросила она и показала пальцем на грудь Анны.

Анна расстегнула корсет и стянула нижнюю рубашку. Она села на кровать так, как нравится большинству мужчин. Немного раздвинув ноги, опираясь на руки, чтобы груди прижались друг к другу как два пьяницы на Улькегаде.

Женщина села рядом, погладила Анну по левой груди.

— Сколько лет твоей груди?

Сначала Анна пришла в замешательство. Возраст груди отличается от возраста остального тела? Рано или поздно она, как говорится, обвисает. Женщина это имела в виду?

— Мне двадцать восемь, — ответила Анна, не отнимая двенадцать с половиной лет от своей жизни, чтобы сообщить более точный возраст своей груди.

Женщина сняла свой платок, поправила волосы и достала что-то из своей сумочки.

— Вы интересуетесь духами? Вам понравятся мои?

Незнакомка протянула Анне носовой платочек и кивнула. Не «не хотели бы вы», а «вы должны». Запах слабый, очень слабый, и сладкий, и кислый, будто мед смешали с чем-то противным, напоминающим китовый жир.

— Странный запах, — отметила Анна.

— Я называю его дыханием ангелов. Его дали мне чернокожие дикари в Вест-Индии.

Анна уткнулась носом в платок.

— Я не могу…

Женщина обняла Анну за шею и прижала платок к ее носу. Почему эти духи так важны? Анна начала задыхаться, потом вдохнула, и в ее легкие словно устремилось множество муравьев. Ощущения, во всяком случае, примерно такие. Нужно было закричать, позвать Молли или кого-нибудь еще, кого угодно. Но она поняла, что ее тело и голос больше ей не подчинялись.

Лицо женщины исчезло, как фитиль в огне.

Глава 2

— А мама дома? — спросила Крошка Мари сквозь сон.

Ее звали Крошка Мари, потому что она совсем мала. Мала для своего возраста, потому что все время недоедала. И была слишком мала для своих рассуждений про отца, которого больше не было в жизни Анны и ее дочки. А еще потому, что в доме терпимости была еще одна Мари, Большая Мари, некрасивая женщина, которую еще прозвали Плесневелая Мари.

— Скоро, — отозвалась Молли и прислушалась к голосу сторожа. Должно быть, около десяти вечера. Анна уже должна была закончить, притом давно. Она начала принимать больше клиентов после того, как они внесли платеж за «Пещеру Иуды». Молли тоже нужно принимать больше посетителей, хотя Анна часто говорила, что Молли не обязательно это делать. Анна утверждала, что на Молли это влияло сильнее, чем на нее. Старшие сестры могут вынести больше, чем те, кто пришел в мир позже, говорила она. Молли хорошо знала, что Анна лгала. К тому же у Анны была Крошка Мари, о которой нужно было заботиться. Молли должна добавить свое тело. Завтра. Завтра она впустит еще одного мужчину, или не одного, в свою комнату, и спрячет свою душу глубоко внутри, где ее никто не найдет. Иначе она, и Анна, и Крошка Мари никогда не уйдут из дома терпимости с хлевом на втором этаже, с вечным запахом испражнений, разврата и рвоты.

— Тетя?

Молли посмотрела на малышку, которая приподнялась в кровати.

— Что? — отозвалась она.

— Скажи честно, — заявила Крошка Мари и посмотрела тем взглядом, перед которым Молли никогда не могла устоять.

— Честно, обещаю. А тебе, честно говоря, сейчас нужно спать.

Крошка Мари обдумала вопрос, что заняло некоторое время. Молли почти видела, как в маленькой головке подыскивались правильные слова. Молли ждала, приводя в порядок свои пышные волосы, свою козырную карту в завоевании мужчин, но обычно жутко спутанные. Она собрала их в пучок на шее и заколола длинной шпилькой. Эту шпильку ей подарила Анна, которая, в свою очередь, получила ее от китайского моряка с проблемами ниже пояса. Анна не хотела брать плату, потому что китаец ничего не смог, и вместо этого китаец подарил ей длинную плоскую шпильку для волос, чуть уже кухонного ножа, красную с черным, словно солдатская форма. Анна говорит, что однажды эта шпилька спасет Молли жизнь. Проститутка голая, ей нечем защититься, но у Молли в волосах теперь есть потайное оружие, ее сабля гулящей, как ее называла Анна.

— Ну давай, котенок, — вздохнула Молли. — Тебе нужно поспать.

— А ты ответишь честно? — Крошка Мари скептически на нее посмотрела.

— Да, честно. И быстро.

— А на свете бывают принцессы? По-настоящему?

Молли улыбнулась, села на край кровати, и солома из матраса впилась ей ниже спины. Она убрала волосы со лба Мари и заправила кудряшки ей за уши. Ей жаль, что Мари еще ни разу не видела город по-настоящему. Они держали ее за закрытыми дверями или во дворе. Последние пару лет король частенько расправлялся с детьми проституток. В прошлом месяце забрали двух мальчиков у Карен. Молли помнила, как Карен кричала и бросалась на королевских приставов и солдат. Она хотела вернуть своих детей. Сейчас их выслали из города, и кое-кто поговаривал, что их отправили на фермы в Сорё, где они оказывались среди прислуги.

— Да, Мари, принцессы бывают. А теперь ложись спать.

— А ты их видела?

— Видела, — ответила Молли. Это была правда. Она видела, как золотая королевская карета ездила по улицам, а из-за белых шторок выглядывало лицо. Пара глаз смотрела на Молли с удивлением. Неужели можно так плохо жить? Именно это говорил взгляд принцессы. Молли хотела ответить, что нет, так жить невозможно. Но так бывает, если ты бедна и влюбилась не в того человека. Любить вообще опасно.

Молли знала это. Она захотела прошептать это Мари. Чтобы она тоже это знала. Чтобы была осторожна. Мужчин надо опасаться. Мужчины опасны, это, наверно, самое опасное, что есть на свете, ты влюбляешься, и тебя бросают, совсем как Молли. После этого тебе остается только уехать из родной деревни. Ты никому не нужна, когда тебя использовали и бросили. Теперь ты интересна только морякам и проезжим солдатам, шарлатанам и наемникам с мелочью в карманах, странным ублюдкам с гнилыми зубами и студентам с больными фантазиями. Как тот поэт, который недавно заходил к Анне. Андерсен. Молли говорила Анне, чтобы она была с ним поосторожнее. Такие мужчины самые опасные. Молли помнила мальчишку из Онсевига, он начал с того, что резал животных, а однажды его обнаружили отрывающим крылья дрозду. И вот его уже арестовывают за избиение девушки из соседнего городка, которую он исколотил до черных синяков и сломал ей руку. Так же и с этим поэтом. Пока что ему достаточно резать бумагу. Но скоро, через месяц или в следующее полнолуние, ему станет мало этого, так всегда и бывает. Однажды он просил и Молли побыть моделью для его бумажных вырезок, но она наотрез отказалась. Она не выносила душевнобольных, уж лучше идиот-коридорный, чем поэт-имбецил^[5].

Молли помогла Мари допить остатки теплого эля. Девочка часто пила его, когда была голодна. В деревнях Лолланда люди могут попить воды, а здесь ее нет, здесь молоко с коньяком или теплое пиво пили все, и дети, и взрослые.

— Спокойной ночи, глупышка.

Молли услышала, как девочка возилась на соломе, как тощая свинка. Слишком тощая. Они должны выбраться из этой дыры. Если, а вернее, когда у них будет гостиница, они смогут позволить себе суп с мясом. И им не нужно будет беспокоиться, что придут королевские приставы, и прятать Крошку Мари в ящике под кроватью как куклу.

Раздался голос сторожа.

— Время одиннадцать вечера, все спокойно, — выкрикнул он, заглушая ржание беспокойной лошади и пение пьяного Отто из трактира поблизости. Одиннадцать, что ж такое? Анна никогда не работала так поздно.

Молли поднялась и прислушалась к звукам за дверью. Комната Анны была дальше по коридору, на том же этаже.

Может, ей встретился отчаянный холостяк с последним скиллингом в кармане? Сейчас середина месяца — вовсе не то время, когда поденщики, подмастерья и батраки на хуторах за городом непременно сидят без денег. Пару раз ближе к концу месяца они пытались сбивать цену, и договариваться с ними было трудно, они не хотели ничего слышать. Но Анну эти проблемы обычно не очень волновали. Ее подход к гостям был всегда исключительно практический.

Вначале, когда малышка засыпала, Молли обычно спрашивала у Анны совета и задавала все те вопросы, которые новая проститутка может задавать бывалой. Сейчас она понимала, что это были самые глупые вопросы, которые может задать человек. Что нравится мужчинам, почему они так хотят, чтобы их везде лизали. Анна отвечала, но Молли все сильнее раздирало любопытство, походившее на тщеславное желание умножать свои познания все больше и больше. Через несколько месяцев Молли поняла, что старшая сестра была не такой уж умелой проституткой. У нее была большая грудь, особенно после рождения дочки. И для Анны это было и проклятием, и благословением. Без нее она была бы самой бедной проституткой в их доме терпимости, а может, и во всем городе. Без ее бюста они бы втроем погибли с голоду еще три зимы назад, когда Молли потеряла работу сиделки в больнице. Молли пришлось самой осваивать эту профессию. Презираемая работа, но тоже работа, как все остальные, мало чем отличающаяся от работы бондаря. Чем лучше работаешь, тем довольнее посетитель и тем быстрее он уходит. Молли спрашивала совета и у других девушек.

Как его держать? Стоить ли доить, как вымя коровы, эту бледно-синюю палочку, похожую на пламя газового фонаря, или это больше похоже на полировку подсвечника? И что делать ртом? Как избежать беременности? Стоит ли смазывать между ног слабым пивом или смазкой для сапог?

Как утверждала Саломина, если смазывать себя обувным кремом двумя пальцами по утрам, то ничего от мужчины не попадет внутрь. Даже если мужчина закончит начатое, ребенка у тебя не будет.

Позже, несколько месяцев спустя, уже Молли учила Анну, как обслуживать посетителей, как нужно одеваться, чтобы подороже продать свою грудь, и каким посетителям говорить «да». Все это немного улучшило дело. Малышка подросла, начала ходить, у нее появились зубы, она стала говорить «мама» и «тетя» и могла стонать, как чопорный капитан, так что они с Анной смеялись, а коровы наверху начинали мычать.

Молли провалилась в белый, туманный сон и проснулась от того, что колокола Хольменкирке^[6] пробили час. Она встала и снова приложила ухо к двери.

Ни звука. Анна должна была уже закончить.

Опять тревога забегала по позвоночнику. Что-то не так. А что, если этот Андерсен использовал ножницы не только для резки бумаги? Быстрый взгляд на маленькую девочку, что-то ей снилось, веки шевелились во сне, как быстрые мышки.

Молли придется выйти, хотя бы на одну минуту.

И вот она уже в коридоре, протиснулась мимо Соси-Фии, хрупкой, как больной голубь, стоящей на коленях между ног солдата. Пах у Софии был изувечен с тех пор, как ей пришлось выдавливать наружу своих мертворожденных близнецов. Задний проход оказался сильно поврежден, и ткани срослись неправильно. Теперь она могла зарабатывать деньги только ртом. Молли быстро свернула в комнату Анны. Она осторожно постучала пару раз.

— Анна, — промолвила она тихо, на случай если Анна уснула в объятиях посетителя. Такое иногда случалось. Обычно в это время Анна валилась с ног.

Никто не ответил.

Она открыла дверь. И стоило ей увидеть пустую кровать посреди пустой комнаты, как ее охватила паника. Молли выпустила из рук дверную ручку и побежала по коридору мимо Софии и солдата. Потом резко остановилась и шагнула назад к открытой двери Софии.

— Ты видела Анну? — спросила она. — София, где Анна?

София с мокрым ртом выглянула из брюк солдата.

— Что? — гнусаво спросила она.

— Отвечай, шлюха, это важно, где Анна?

Солдат раздраженно и удивленно повернулся, потеряв дар речи.

— Что? — повторила София. Она, похоже, была еще пьянее своего посетителя.

— Проклятье, — пробормотала Молли и сбежала по лестнице на улицу.

Молли искала глазами светлые волосы Анны, обычно собранные в пучок.

Еще она искала поэта. Андерсена. Но на улице было много людей, даже поздним вечером. В этой части города никогда не бывает тихо. В темноте было сложно кого-то узнать. Она пробежала мимо попрошайки без рук, мимо харчевни, в которой была драка, и молодой человек кричал, потому что ему сломали нос. Пекарь переворачивал баранки на вертеле. За его спиной загорелась бочка с коньяком. Старик кричал на уродца, который стащил его часы. Ревела корова. Молли свернула на улицу Вингордстреде^[7]. Толпа матросов в мягких шляпах кружилась в пляске.

Она увидела впереди сторожа и подбежала к нему.

Он выглядел занятым и усталым, но все же быстро кивнул ей, а когда понял, что она проститутка, прибавил шаг.

— Вы должны мне помочь, — взмолилась Молли.

— Прочь, девка, я иду на улицу Адмиралгаде^[8], там человек повесился.

— Я не знаю, я… Моя сестра пропала, она… Она исчезла с мужчиной. Со странным мужчиной.

— Здесь таких много. Она тоже публичная дама, как и вы?

— Да, да, но она не такая, как…

— Ну, значит, она объявится, когда разойдутся мужчины.

— Нет, я чувствую…

Но сторож быстро исчез за повозкой с зловонными воловьими шкурами.

— Анна, — крикнула она, заметив светлые волосы, мелькнувшие в маленьком проулке за гостиницей «Дю Норд». — Анна!

Проулок был весь заставлен деревянными ящиками, бревнами и бочками. Кто-то оставил здесь сломанную повозку. В проулке не было фонарей, пробивался только тусклый свет из окон. Она пошла дальше. В темноте Молли различила несколько пар обнимающихся людей, возбужденные лица, голые груди и плечи, волосатые ягодицы, мужчин, скрытых под женскими юбками.

Она заметила мужчину в черном пальто, склоненного над зеленым платьем.

— Анна? — вскрикнула она и оттолкнула мужчину, чтобы можно было разглядеть женщину.

— Иди отсюда, сука, — говорит мужчина. У него кроваво-красные зубы.

Женщина посмотрела на Молли. Это была не Анна.

Молли попятилась и выбежала из проулка. Она пыталась увидеть что-то поверх движущейся толпы, вслушивалась в гудящий хаос города. Ворота города запирались на ночь. Копенгаген был тюрьмой. Без нужных документов нет ни выхода, ни входа.

А Анну найти невозможно. Здесь слишком много проулков, подвалов, задних дворов, проспектов и улиц, где она могла исчезнуть. Это совсем не то, что дома в Онсевиге, где нет ни одной мощеной улицы, а трактиры закрываются до захода солнца. И где все знают, кто куда идет. Она вспомнила о Крошке Мари и поспешила обратно. Вниз по Улькегаде, вверх по лестнице, мимо Софии и солдата.

Девочка крепко спала. Хорошо. Она так спокойно и беззаботно посапывала, не подозревая об исчезновении матери. В животе что-то будто переворачивалось от тревоги. Что-то не так. Анна никогда бы не забыла о Мари, о Молли. Она никогда бы не вышла на улицу в такой час, даже чтобы найти еще одного клиента, покурить табаку или выпить. К тому же София увидела бы Анну и поэта, если бы они прошли мимо нее.

Но если Анна вышла не через главную дверь, то как? Молли посмотрела на лестницу. Хлев? Невозможно. Но Молли все равно взбежала вверх по лестнице на третий этаж. Дверь в хлев открыта, чего раньше никогда не бывало. Хозяин дома, господин Мюллер, беспокоился, как бы проститутки не крали молоко.

Одна из трех коров в хлеву устало и равнодушно смотрела на Молли. Передняя загородка открыта. Подъемником, по которому господин Мюллер поднимал и опускал коров, недавно пользовались. Молли увидела, что большой крюк не поднят, как обычно. Молли прошла мимо коров к открытой загородке. Внизу, на тросах, висел крюк с привязанным к нему кожаным ремнем, который господин Мюллер использовал, чтобы обвязывать коров, когда их нужно опустить или поднять для забоя, продажи или обмена на клочок земли в Амагере. Это он, поэт Андерсен, спустил Анну вниз? Нет, это невозможно, зачем кому-то похищать Анну? Молли обернулась и заметила следы в свалянном сене. Она узнала их, это были те две полосы, которые оставались на грязном полу кухни, когда они с Анной, еще будучи детьми, тащили своего мертвецки пьяного отца в кровать.

И тут ее осенило. Как будто ее сердце сжала чья-то крепкая рука. Что случилось что-то ужасное. Страшное преступление, во время которого Анну тащили по полу хлева.

Что Анна мертва. Что мама Мари мертва.

Что единственная надежда Молли испарилась, как дым.

Глава 3

Чего-то не хватало.

Это было первое, о чем подумала Анна, когда проснулась. Потом она ощутила пульсирующую боль в голове. Кровь давила изнутри на глаза и горло.

Она думала, что лежит, но когда она открыла глаза, все перевернулось. Оказалось, что она висит вниз головой, раскачиваясь из стороны в сторону, как язык церковного колокола. Руки у нее были связаны за спиной, крепко, так что плечи почти вывихнуты. Все тело изнывало от боли, его так и разрывало на части. Анна попробовала позвать на помощь, но звук утонул в куске ткани, который кто-то засунул ей в рот и обвязал вокруг шеи. Она попробовала еще раз, так громко, как только могла.

Комната длинная. Потолки высокие. Под потолком привязана веревка — та, на которой она висит вниз головой. Кругом стоят бочки и мешки. Перед ней открытые ворота, большая дверь, через которую видно темно-синее небо и свет звезд. Она ощущала запах моря, поблескивающего в лунном свете, и видела большой корабль с поднятыми парусами.

Она замерзала, несмотря на теплую погоду конца лета.

Кто-то поднимался по лестнице.

Силуэт в ночном свете над водой.

Это была женщина, которая приходила к Анне. Она так красива, так изящна, в руке у нее фарфоровое блюдо с изящным голубым узором. На блюде два узких ножа, вроде тех, которыми пользуются мясники, разрезая большие ломти на куски поменьше. Эти ножи не подходили этой женщине, ее легкому летнему платью, нежному взгляду. Она села перед Анной и посмотрела ей прямо в глаза.

— Вам будет чудесно. Вы будете первой. Так и говорит Шнайдер, мы сами должны формировать мир, — шепнула женщина, лаская рукой грудь Анны.

Анна попыталась понять. Она знать не знала этого Шнайдера, она просто хотела попросить сохранить ей жизнь ради ее дочери. Но она могла издавать только отчаянные звуки, тонущие в ткани во рту. Женщина сделала глубокий вдох, выбрала нож и встала. Анна попыталась вырваться, но это оказалось невозможным. Она почувствовала, как болезненно застонала ее кожа и как кричала изнутри плоть. Женщина еще глубже вонзила нож в тело Анны, прямо возле груди. Она попыталась посмотреть вниз, то есть вверх, на свое тело, но кровь залила ее лицо.

— Сострадание бесполезно, — заявила женщина. Кажется, она медлила, обескураженная видом бледной плоти Анны, может быть, ее получится переубедить и дать ей понять, что ее идея ужасна?

— Сострадание бесполезно, это унижение человека, — говорит она.

Анна закричала, закричала в свой кляп, она кричала и плакала, а женщина вонзила в нее нож еще раз. Анна посмотрела на пол. Он был похож на зеркало, на круглое зеркало. Она увидела свое лицо, почти отделившееся от тела, посреди этого зеркала, как будто она стала призраком. Когда капля упала на зеркало, по его глади пошли круги. Это было не зеркало, это была круглая лужа крови.

Глава 4

За окнами что-то происходило. Что-то интереснее, чем авторское чтение произведений Ханса Кристиана Андерсена. Некоторые из благородных господ устремили взгляды на улицу.

Ханс Кристиан откашлялся и продолжил читать.

— Пятница, седьмое марта. Я проснулся в полночь и лежал до самого утра, не в силах уснуть…

— У нас обратная проблема, мы не можем проснуться, Андерсен, — крикнули с заднего ряда.

Взрыв смеха прокатился по большому залу, в котором сидело примерно пятьдесят с чем-то человек.

Из всех присутствующих только Эдвард Коллин^[9] был моложе Ханса Кристиана, которому было двадцать девять с половиной лет. Остальные мужчины в зале богатые зажиточные господа: доктора, профессора и коммерсанты. Многие из них помогали Андерсену деньгами, когда он приехал в город чуть больше пятнадцати лет назад. Особенно Коллины — милый Эдвард и его влиятельный отец взяли его к себе в дом, как бродячее животное, как сбежавшего кота или собаку, у которой умер хозяин. В этом и заключалась проблема. Когда они приютили его, ему было четырнадцать лет, жизнь била в нем ключом, жива была надежда. А теперь силы кончились, надежда покинула его, и их терпение начало иссякать. Это было заметно. Его большая драматическая работа об Агнете и морском короле^[10] потерпела фиаско, его травили критики, а Монрад, самый злой из его рецензентов с самым громким голосом, назвал его произведение «неудачным поиском глубины». Возвращаясь домой из Италии, Ханс Кристиан поклялся оставить мечты о писательстве, которое неизбежно привело бы к бесконечной неприкаянности.

Ханс Кристиан заметил, что по лбу у него течет пот. Он продолжил читать, не мог же он взять и замолчать?..

— Мы пошли к развалинам виллы Тиберия, — читал он и поднимал вверх руку, показывая, как величественно руины простирались в итальянское небо. Это не очень помогло. По меньшей мере половина публики переместилась к окнам салона и смотрела на улицу, поглощенная тем, что там происходило, даже если это всего лишь стук лошадиных подков по булыжной мостовой. Но он не смог составить конкуренцию даже этому банальному явлению городской жизни.

Ханс Кристиан посмотрел в текст своих путевых заметок об Италии. Ему не хотелось больше их читать, но нужно было закончить. Его ждал небольшой гонорар, а ему нужны были деньги, чтобы заплатить за жилье. То есть они называют это гонораром, чтобы он не терял лицо, но на самом деле это своего рода завуалированная милостыня. Это знал и он, и все остальные. Он встретился глазами с Эдвардом — за раздражением во взгляде скрывается жалость. «Эдвард мне как брат», — обычно говорил Андерсен, чтобы всех успокоить. Но он значил для него что-то большее, более важное и значительное.

После возвращения из Италии — и критики, ударившей как удар плетью ниже спины, — Эдвард предложил Хансу Кристиану начать писать для детей. «Они же любят всякие истории», — сказал Эдвард. Его друг, конечно, желал ему только добра, но Ханс Кристиан услышал кое-что другое. Он услышал истину, которая спряталась, как острая игла, за дружеским советом. Когда поэт недостаточно хорош, чтобы писать для взрослых, ему остается только сочинять для детей. Но Ханс Кристиан вообще не любил детей. Ему не нравилась их неприкрытая злость, дикость их природы и пальцы, вечно засунутые во всевозможные отверстия. Еще в детстве он невзлюбил детей, да и в школе предпочитал ходить за руку с учителем. Нет, это решено. Он никогда не будет писать ничего подобного. Лучше уж поехать домой в Оденсе, лучше бросить это все, лучше исчезнуть. Его собственный отец пошел тем же путем. Он мечтал о чем-то другом, он был умен, слишком умен для сапожника, но всегда был только им.

За исключением Эдварда, все уже смотрели на улицу, где за стеной, огораживающей поместье Колинов, остановился экипаж. В утреннем воздухе раздалось лошадиное ржание. Ханс Кристиан повернулся к окну и увидел полицейского, входящего в ворота.

Где-то далеко реальность постучала в двери с сокрушающей силой. Они открылись. Нет смысла сейчас читать, нужно подождать, все слышат решительные шаги в передней, затем на лестнице на второй этаж, все взоры обратились от окна на дверь салона.

Все встали, произведя изрядный шум. Полицейский в черной шляпе зашел внутрь.

— Ханс Кристиан Андерсен, — заявил полицейский, и все присутствующие теперь переводили взгляды с полицейского на Ханса Кристиана так, как обычно смотрят на шар, сбивающий кегли.

Полицейский протолкнулся среди шепчущейся публики, которая расступилась в сторону, желая своими глазами наблюдать разворачивающуюся сцену. Наконец, он встал перед Хансом Кристианом, который все еще сидел и бесцельно сжимал свои бумаги.

Ханс Кристиан сглотнул, посмотрел на свои путевые заметки из Италии, потом перевел взгляд на Эдварда, который в недоумении пожал плечами. Неужели все так плохо, что его даже приходится арестовать?

— Вы — Ханс Кристиан Андерсен? — справился полицейский и положил руку на бляху на ремне. Он, очевидно, был таким же, как другие полицейские, с которыми Ханс Кристиан сталкивался в Копенгагене, где так щедро раздавали увесистые оплеухи, удары палкой и принудительные прогулки в сточную канаву. В Оденсе полицейские были другими, более дружелюбными, готовыми выслушать, если человек хотел объясниться.

— Отвечайте, вы! — рявкнул полицейский.

— Да.

— Значит, следуйте за мной. — Полицейский решительно взял Ханса Кристиана за плечо.

Ханс Кристиан снова посмотрел на Эдварда.

— Все и правда так плохо? — спросил он.

Эдвард шагнул вперед.

— Уважаемый, что происходит?

Полицейский, похоже, узнал Эдварда Коллина и сразу убрал руку от Ханса Кристиана. Еще одно доказательство того, как низко общественное положение Ханса Кристиана. С ним можно обращаться, как с грязным уличным мальчишкой, из тех, что подбирают у городских ворот упавший из переполненных крестьянских повозок товар.

— Это приказ директора полиции, господин Коллин, — ответил полицейский. — Он хочет поговорить с Андерсеном.

— О чем? — спросил Ханс Кристиан. Его нижняя губа задрожала, а в мыслях он перебирал все свои недавние поступки. Он сделал что-то не то, он написал что-то не то, этот человек узнал, что именно он записал у себя в дневнике?

— О чем? — повторил Эдвард, и по собранию пробежала дрожь. — О чем Козьмус Браструп^[11] будет разговаривать с господином Андерсеном?

Полицейский выглядел смущенным.

— Я сожалею, но я получил ордер на арест от директора полиции. Господин Андерсен должен проследовать за мной.

Ханс Кристиан попытался слабым голосом выразить неловкий протест, он не хотел ехать, он хотел поехать в другое место. Неужели его выволокут отсюда за шиворот? Как нашкодившего ребенка? Вдруг он вспомнил, как когда-то работал на ткацкой фабрике в Оденсе. Старые рабочие утверждали, что он барышня, девственник, они хотели заглянуть ему в штаны, унизить его, и, несмотря на его крики, стащили с него брюки и раздели его перед другими парнями с фабрики. Тогда он убежал домой к матери, и та пообещала, что ему не придется возвращаться на фабрику. Сейчас ему хотелось сделать то же самое. Убежать, исчезнуть.

— Сейчас неподходящее время, я не могу оставить свою публику.

— Директор полиции не ждет. Идемте, — ответил полицейский и снова крепко взял Ханса Кристиана за руку, стащил его со стула и повел к выходу.

Толпа расступилась. Эти взрослые мужчины, «правильные» мужчины смотрели на него, крутят усы, один из них уставился в монокль. Ханс Кристиан старался избегать их взглядов и смотрел в пол, пока его тащили через зал.

Как обычного преступника.

Может быть, его вышлют из Копенгагена, вышвырнут? У подножия лестницы горничная подала ему пальто. Полицейский не смог скрыть презрения. В рукаве зияла дыра. К тому же пальто было слишком теплым для этого времени года. Просто-напросто он не мог позволить себе нового с прошлой зимы.

— Вы можете сказать мне что-нибудь? Что-то случилось с кем-то из моих знакомых? — спросил Ханс Кристиан.

Они прошли по поместью, красивому двору с темными деревьями, покинули собственность Коллинов и вышли на улицу. Пожилой полицейский сидел на облучке повозки. Люди смотрели на них в окно, на последний акт трагедии Андерсена. Полицейский дал вознице знак, и, когда они оба сели в повозку, она начала двигаться по улице Норесгаде к площади Конгенс Нюторв, где едва не наехала на пару бродячих собак.

— Разве мы едем не в суд? — спросил Ханс Кристиан.

— Директор полиции находится на месте преступления, — выкрикнул в ответ молодой полицейский.

На месте преступления? Ханс Кристиан не находит слов и смотрит на прогуливающихся по площади женщин с зонтиками и нарядных детей в шляпках. Они подъехали к каналу Хольменс. Запах ударил им в нос. Эта часть канала представляла собой огромный городской отстойник, куда стекался весь навоз, место сброса всего съеденного, выпитого, использованного, выкинутого и сгнившего в городе. Все, что выбрасывали в сточные канавы, приплывало сюда, и иногда это были вещи весьма забавного свойства, но чаще всего это была позорная изнанка города. В особенности в этот приятный день в конце лета, когда ничто не может проплыть мимо, не вызвав горьких воспоминаний о том, чем оно когда-то являлось. Хансу Кристиану пришлось зажать нос, но полицейские этого не заметили.

Большая толпа собралась около канала. Здоровенные парни, с трудом стоящие на ногах, молодые женщины в шалях, подручный маляра с испачканным краской лицом, несколько торговцев с клетками, в которых сидят куры и гуси, вечная борьба копенгагенцев за гроши. Государственное банкротство^[12] тяжело ударило по всем, и работать теперь приходилось в два раза больше, а платили за это в три раза меньше.

Внизу у воды происходило нечто, привлекающее к себе всеобщее внимание. Экипаж проехал между людьми, и они посторонились, пропуская полицейского и Ханса Кристиана. Ханса Кристиана протолкнули среди людей, и он увидел заметную фигуру на старом ящике от фруктов, стоявшую на нем, как на временном пьедестале.

Это, должно быть, директор полиции, Козьмус Бра-струп, высокопоставленный человек в блестящих сапогах, с взъерошенными после того, как он снял шлем, темными волосами и ястребиным профилем.

Молодой полицейский подтолкнул Ханса Кристиана вперед. Ханс Кристиан оглянулся в поисках лазейки, прохода в толпе, по которому можно было бы сбежать и затеряться в городе. Он ничего не сделал, он был невиновен. Он стоял у самого края у воды, и деться было решительно некуда.

— Это он, это он! — закричали из толпы. Женский голос, перекрикивающий другие голоса и городской шум. Ханс Кристиан обернулся на голос. Он ему знаком. Лицо он тоже узнал, он, кажется, даже когда-то разговаривал с этой женщиной. Это сестра той проститутки. Скулы острее и подбородок больше, но глаза этой разозленной двадцатилетней девушки очень похожи на ее глаза. Пышные рыжие волосы выбивались из-под дешевой шляпки и спадали на грудь, на слишком открытое и вызывающее платье, на котором не хватало пуговиц, а юбки были запачканы давнишней засохшей грязью.

Ее глаза напомнили ему, с каким выражением она однажды посмотрела на него, когда он хотел сделать с нее вырезку из бумаги. Ее взгляд был полон отвращения и презрения. «Убирайся и забирай с собой все свои болезни», — вот что говорил ее взгляд. И сейчас он выражал примерно то же самое. Но разве за это арестовывают?

— Это тот вырезальщик! Это он сделал, — закричала сестра и снова показала на него пальцем.

Директор полиции повернулся и посмотрел на Ханса Кристиана.

— Я ничего не сделал, — сказал Ханс Кристиан. — Это, должно быть, какое-то недоразумение.

— Недоразумение? Вас видели, и вас ни с кем нельзя спутать.

Козьмус Браструп спустился вниз с ящика от фруктов и оценивающе посмотрел своим опытным взглядом на Ханса Кристиана.

— Видели? Меня где угодно можно было увидеть, — говорит Ханс Кристиан, чувствуя, как на него все еще указывает пальцем женщина.

Начальник полиции снова обратил все внимание на канал.

— Вытащите женщину на берег, — закричал он нетерпеливо.

Сначала Ханс Кристиан не понял, кого он имеет в виду и о чем идет речь. Потом заметил специальное судно с подъемником, что-то вроде крана, возвышающееся над водой и буксирующее что-то на причал. Как цапля, вытаскивающая из грязи упирающегося угря. Двое мужчин, перекликаясь, управляли краном, качавшимся из стороны в сторону. Ханс Кристиан наконец увидел это. Тело женщины в воде. Ее лицо сложно было рассмотреть, но этого было достаточно для того, чтобы полиция и та проститутка поняли, кто это. Труп, похоже, за что-то зацепился. Еще один мужчина, перегнувшись через перила, рубил топором веревку. Когда канат лопнул, судно покачнулось, и труп женщины взмыл вверх.

Толпа на набережной охнула.

К черному канату на кране было привязано какое-то существо. Красивое, женственное существо с закрытыми глазами. Все в грязной воде из канала, в нечистотах и гнили, но со сверкающими ракушками в волосах. Канаты, морская трава и разорванная одежда обвивали нижнюю часть тела так, что ее ноги казались одним целым. С нее струилась вода. Тело выше пояса было бледным и безжизненным, но изукрашенным каким-то особым узором, который казался красивым, пока он, да и все остальные люди на набережной не осознают, что ее изрезали, изуродовали и умертвили.

Женский крик сотрясал воздух. Это ее сестра.

— Что он сделал, что он сделал с моей Анной? — вопила она, и слова утонули в рыданиях. Андерсен пошатнулся от этого крика. Горе, боль ощущались как ледяной ветер посреди теплого дня.

— Скажите мне, господин Андерсен, вы знаете эту женщину? — обратился к нему начальник полиции, перекрикивая толпу. — Посмотрите на нее и ответьте мне.

Но Хансу Кристиану не нужно смотреть. Вот оборотная сторона жизни поэта — иметь особое отношение к деталям, быть плененным красотой, как другие пленяются горячим нравом.

Он сразу же увидел ее закрытые глаза, ее веснушки, похожие на ноты, ее плечи, ее бедра, и он ее узнал.

— Посмотрите на нее, Андерсен, — выкрикнул Козьмус Браструп, но в этих словах было больше, нежели просто требование взглянуть на мертвую женщину. Он должен не просто увидеть ее, он должен увидеть, что он сделал. Он поднял глаза: мертвая Анна все еще висела над грязной водой канала, пока крановщик раздумывал, как ему вытащить труп на сушу. И вдруг он увидел что-то, что не было Анной. Это она. И не она. Мало кто знал ее тело так, как тот, кто вырезал его из бумаги. Что-то изменилось, но он не может сказать, что именно.

— Я сказала, это был он, он извращенец, — зашипела ее сестра, словно ему в ухо.

— Я ее и пальцем не трогал, — сказал Ханс Кристиан, но слова не успели сорваться с губ, как люди начали визжать, шуметь, кричать и толпиться вокруг него, теперь еще больше стремясь сбросить его в канал. Больше ему ничего не удалось сказать. Он почувствовал на своем лице что-то живое, это был плевок, слюна стекала по щеке, и он заметил белую яростную пену у рта сестры.

— Проклятый убийца, — кричит она прежде, чем начальник полиции вклинился между ними.

— Забирайте его, — приказал Козьмус Браструп двоим полицейским.

Они подчинились в отличие от ног Ханса Кристиана, которые отказались ему служить. «Я не сделал ничего плохого», — прошептал Ханс Кристиан, и его уже несли, сильные руки взяли его под мышки с двух сторон, и ему было больно, больно и тогда, когда его бросили на пол повозки и втиснулись рядом. Он слышал, как ему вслед кричали мужчины и женщины, и даже пара детей.

— Собака, убийца, чудовище!

— Голову с плеч, это он! — раздавался многоголосный крик. — Голову с плеч, голову с плеч!

Люди кричали и рычали на него. Это был театр, спектакль, в котором он играл роль злодея. Ханс Кристиан уселся и посмотрел на людей, он не знал почему, но ему следовало лечь. Он смотрел вниз, на самого себя, и заметил, что его руки в карманах были мокрыми от пота.

Губы у него дрожали, так бывало всегда: от несправедливости его нижняя губа начинала дрожать, а потом катились слезы. Почему Бог зол к нему? За что ему это? Он всегда желал только одного: воспевать красоту, пока поется, писать о красоте, пока пишется, танцевать и веселиться. Почему это неправильно? Это во славу Божию, а не его собственную, он покинул отчий дом и объятия матери в четырнадцать лет, уехал один в Копенгаген, чтобы иметь возможность славить Творца в слове, песне и танце. И все, что он предпринимал, встретило отказ. Это было похоже на прощальный привет от Бога, всякая надежда угасла. Теперь унижение сделалось полным. Абсолютным.

— Все кончено, мама, — прошептал он и опустил голову, чтобы никто не видел его искаженного лица. Лица, над которым всю его жизнь смеялись, лица, в которое кричали и плевали, над которым насмехались, от которого отводили взгляды. Недели не пройдет до того, как в газете «Тидене» будет напечатан его портрет с подписью «Скверному поэту вынесли смертный приговор», и скоро безжалостный топор над эшафотом на площади Амагер скажет последнее слово, это уже решенное дело.

Глава 5

Мадам Кригер приходила в ботанический сад уже месяц. В тихом уголке она привязала саженец яблони к боярышнику, прорезав в каждом из них по отверстию и соединив их так, чтобы они срослись. Это казалось мистическим, магическим, когда она читала описание у Шнайдера, но теперь она видела это собственными глазами. На одном стволе цветет боярышник и растет яблоко. Две вещи образовали нечто третье. Как и говорит Шнайдер: мы не должны бояться делать мир таким, каким нам хочется.

Мысли мадам Кригер перенеслись от боярышника к платку.

Она совершенно не понимала, как могла оставить его у той проститутки. Все было тщательно спланировано. И все равно она допустила промах. Она помнит до сих пор тот ужас, который охватил ее, когда она поняла, что платок остался лежать в комнате мертвой шлюхи. Из-за него ее могут разоблачить. Все может пойти прахом. Кто-то может заметить инициалы на краю светло-голубого шелкового куска ткани, по которым ее можно было найти. Нет, не волнуйся, твердила она самой себе. Никого он не заинтересует. Тело шлюхи не найдут никогда. Его унесло в море. А если тела нет, то она и не может считаться мертвой. Она просто пропала без вести, как и множество других людей. Особенно таких девиц. Они уезжают из города, исчезают, отправляются в могилу.

Она сорвала яблоко и откусила. Оно не было румяным, оно было бледным и незрелым. Но это, вне всяких сомнений, яблоко.

Яблоко на кусте боярышника. Ее эксперимент удался, мир Шнайдера уже близко. Сначала он проявится в малом, а потом мы создадим заново все. Можно заставить деревья срастись. Пришло время чудес.

Кто-то показался из яблока. Червяк высунулся из светлой мякоти фрукта. Она его перекусила пополам. Съела его голову.

Мадам Кригер наклонилась к кусту, сплюнула и долго отплевывалась, пока не исчез солоноватый хруст во рту. Она вытерла губы и огляделась. В Ботаническом саду людно, особенно в конце лета. Над изгородью проплывали зонтики и цилиндры, из-за деревьев доносился детский плач. Неподалеку стоит пара, дама опирается на руку кавалера, они смотрят на рыбок в пруду. Когда она прошла мимо них, взгляд мужчины задержался на ней слишком надолго, но на нее это не произвело никакого впечатления. Наоборот.

Судя по голосам, что-то случилось. Возле выхода какой-то шум. Мальчик в матроске кричал, другие показывали пальцем. Любопытство или страх толкали ее в эту сторону?

Мадам Кригер вышла из сада в сторону Нюхавна и смешалась с толпой, движущейся к каналу Хольмен. Все шли в одну сторону, толпа волновалась.

Пока она двигалась с толпой, она снова переживала это: никто не видел, как она входила в дом терпимости, на улице бушевала пьяная толпа, и перед тем, как войти внутрь, она дождалась, чтобы драка между двумя пруссаками и итальянским укротителем медведей привлекла всеобщее внимание. И микстура из Вест-Индии оказалась очень эффективной. Эту проститутку было очень тяжело нести, как сеть с угрями. Мадам Кригер поднялась по лестнице и оказалась посреди стойла, наполненного зловонием от животных, в котором она не оказывалась никогда в жизни. Коровы хотя бы вели себя смирно, лишь пара этих глупых животных с любопытством проводила ее взглядом. В конце стойла люк был открыт, и мадам Кригер спустилась через него вниз вместе с проституткой. Оттуда она стащила бесчувственную девицу вниз к экипажу, который ждал в темноте, и спрятала ее под куском мягкого холста. На все ушло меньше десяти минут. Никто не видел, как она выехала с заднего двора на улицу Дюбенсгаде и свернула на улицу Сквальвергаде. Экипаж ехал мимо Главной заставы, когда она обнаружила, что забыла платок. Платок с чудесным узором.

И с инициалами.

Шум. Люди беспокоились все сильнее.

Мадам Кригер была возле площади Конгенс Нюторв^[13], когда мимо прошла ватага рабочих. Она поравнялась с торговцем, продававшим кроликов и прошлогоднюю свеклу — он спрашивал своего сына, бежавшего к каналу с шапкой в руках, что случилось и отчего такая суета. Сын ответил, что что-то произошло на канале, там нашли что-то.

Вдруг она услышала.

Что-то. Покойник. Женщина.

Слова разобрать сложно, но до нее доносились обрывки разговоров, фразы торговцев, двух подруг, идущих рядом с ней, пожилых господ в дилижансе.

Женщина. В воде.

Сначала мадам Кригер хотела уйти отсюда. Подальше. Она знала, что поджигатели любят приходить на пепелище. Что полиция часто находит преступников среди наиболее любопытных зевак. Она не хотела подходить близко.

Мадам Кригер встала около тучной дамы, которая торговала чернилами и перьями из кофра. Она заглянула за кофр, посмотрела на канал. Несколько мужчин в лодке пытались затащить что-то на причал, пока пара сторожей сдерживала толпу. Молодые люди свешивались с пристани, наблюдая за процессом. Возмущение невозможно было не заметить, и директор полиции возвышался над толпой и командовал своими людьми, и следил, чтобы телегу, которую катили две медички из больницы, подкатили поближе к набережной. Одна из медичек была одета в черное монашеское одеяние.

Чтобы что-нибудь увидеть, нужно подойти вплотную к каналу, отсюда видно только спины людей. Может быть, это не так уж и опасно. Может быть, она привлечет больше внимания, если она единственная не заинтересуется всем этим шумом, который перекидывался как огонь вдоль набережной?

И с чего бы кому-то думать или верить, что она, молодая, красивая женщина из хорошей семьи, имеет к этому какое-то отношение?

Кран с крюком заскрипел, мадам Кригер протиснулась в первый ряд. И увидела бледную фигуру, висящую на веревке над водой.

Внутри нее поднялась волна тревоги. Потрясение, волнение.

Должно быть, это она, должно быть, это Анна. Много ли трупов плавает в этом канале?

Затем крики снова стали громче, и люди единогласно требовали от начальника полиции только одного: «Голову с плеч! Голову с плеч!»

Она осмотрелась, все смотрели в ее сторону, они уже это поняли? Что это ее работа. Нет, все не так. Они кричат, но не про нее.

— Увозите его, — закричал начальник полиции.

Мадам Кригер обернулась и увидела закрытый полицейский экипаж неподалеку. В него кидали мусор, люди плевали, пока директор пытался расчистить путь лошадям. Мадам Кригер посмотрела на человека в зарешеченном окне экипажа. Он странно выглядел, вспомнить бы, где она его уже видела. И она вспомнила. Мадам Кригер уже его видела. Это был предыдущий посетитель той проститутки. Она ждала, пока он уйдет, стояла сзади между мастерской бондаря и похоронным бюро и смотрела в окно. Она помнила стыдливое беспокойство этого мужчины, когда она проскользнула мимо. Он двигался неуклюже и больше всего походил на глупого парня, которого вышвырнули из дома. Он удивительно не подходил и не вписывался в эту обстановку, он прятался в свое пальто, как птица под крыло.

— Это вырезальщик! Он убил мою сестру!

Это кричала одна из девиц. Должно быть, когда-то она была хорошенькой крестьянской девушкой с чудесными рыжими локонами, а теперь всего лишь простая проститутка, выглядящая безвкусно и развратно, в слишком открытом и вызывающем платье. И ее мадам Кригер тоже видела раньше. Это сестра прекрасногрудой Анны. Мадам Кригер видела их вместе. Рука об руку, две нищие проститутки, которые пытаются выжить, уцепившись друг за друга. Женщина указывала на мужчину в экипаже, она вне себя. Она, должно быть, видела его, как и сама мадам Кригер, когда он выходил из дома терпимости на улице Улькегаде.

Мадам Кригер посмотрела на экипаж, который наконец сдвинулся с места, пытаясь осознать свою удачу. Удачу в неудаче.

Жаль, что труп проститутки каким-то непонятным образом поплыл не в ту сторону и его принесло в канал. Мадам Кригер проверяла течение в канале разными способами. Бочками, которые весили столько же, сколько та женщина. Мешками с ветками. Даже трупом собаки. И во всех случаях их несло на север, вон из гавани, в открытое море. Может быть, труп девицы оказался в фарватере судна, когда мимо проходила длинная, плоская баржа, которая каждый день курсирует туда и обратно с горой мусора и щебня и сейчас причалила к каналу. Может быть, ее засосало холодным течением и увлекло, как детей увлекает за собой уличный музыкант.

Стоит ли ей опасаться за свой план?

Пытается ли кто-то его разрушить?

Она бы начала в это верить, если б удача не повернулась к ней лицом и не послала этого бестолкового человека ей на помощь.

Она уже собирается снова влиться в толпу, смешаться с людьми, когда труп девицы наконец вытащили на берег и уложили на повозку. Тело прозрачное, голубоватое, и в нем уже больше нет красоты. Может, было к лучшему, что первая попытка оказалась неудачной. Сейчас у мадам Кригер есть возможность попробовать еще раз. Теперь она умнее, лучше подготовлена. Но сначала ей нужно замести следы. Платок. Он важен сейчас. Она должна найти его в комнате той девицы.

Если он все еще там.

Драма на канале Хольмен привлекала все больше и больше людей, но мадам Кригер шла в противоположном направлении. Она выбрала улицу Остергаде. Она красивее, и по ней гораздо лучше идти в новых парижских сапожках. Она перестала шагать и немного постояла, глядя на треугольную шляпу, на свое отражение в витрине шляпного магазина и думая о словах Шнайдера: «Мы можем сделать мир таким, каким нам хочется. Для этого необходима только смелость. Необходимо отбросить все примитивное в человеке, наши инфантильные чувства, наше убогое сострадание, которое лишает жизни все». Это он говорил, выступая в Датской королевской академии наук.

Она обошла окрестности Хальмстрелде и Лилле Конгенсгаде. На лестнице у покосившегося домика на улице Улькегаде сидел старик и помешивал говяжий суп. Он в упор не заметил мадам Кригер, и она осторожно прошла в дом.

Из комнат доносились громкие голоса, скандалили из-за денег. Она поднялась на второй этаж и прошла по узкому коридору с многочисленными небольшими комнатушками. Зловоние от животных наверху проникало через потолочные доски, было слышно, как они поскрипывали, выражая беспокойство. Дверь в одну из комнат была приоткрыта, и там, в полумраке, стояла на коленях девица; при виде нее мадам Кригер застыла, ее взгляд задержался на пенисе у нее во рту. Запретное трогало. Она это почувствовала. Это было не желание оказаться на месте проститутки или солдата, который засовывал ей в горло половой орган, нет, это что-то другое. Это запретное само по себе. Запретное, как манящая, засасывающая сила.

Мадам Кригер стряхнула с себя оцепенение.

На дверь в комнату Анны полиция уже прибила деревянную табличку «Расследование королевских властей. Вход воспрещен». Мадам Кригер на мгновение остановилась и прислушалась, а затем с силой толкнула дверь, так что гвозди вырвались из полотна, но табличка осталась висеть на косяке. Она проскользнула в комнату девицы и осторожно затворила за собой дверь.

Комната выглядела точно так же, как когда она тащила потерявшую сознание Анну по полу на лестницу. Дневной свет делал ее еще меньше и еще грустнее. Кругом была пыль. Мадам Кригер быстро разворошила грубое одеяло на кровати, приподняла старый хрустящий соломенный матрас. Она заглянула за кровать, где девица прятала мешок с вещами, возможно, украденными у посетителей. Нашла пять больших коробок с серными спичками, но платка не обнаружила.

Звуки в коридоре. Шаги и голоса. Мадам Кригер выпрямилась и замерла.

Звуки затихли.

Она открыла дверцу шаткого шкафа. Может быть, кто-нибудь положил платок туда. На вешалке висела пара старомодных дешевых платьев. Внизу несколько шляпок и пара сапог.

Платка нигде не видно.

Затем снова раздались шаги. Сначала на лестнице. Потом в коридоре.

Кто-то закричал:

— Открой, Саломина! Это я, Молли!

Мадам Кригер узнает голос, это сестра мертвой шлюхи. Очевидно, ее звали Молли.

Мадам Кригер бросает взгляд на окно. Через него ей не выбраться.

Может быть, ей удастся спрятаться за дверью? Там есть где встать, если дверь откроют не нараспашку. Иначе она окажется полностью на виду, если Молли войдет в комнату. Она опустила глаза. И там, у противоположной стены, прямо в углу, увидела свой платок.

Он был почти полностью покрыт пылью и сором, но это был именно ее платок, она в этом полностью уверена.

Шаги приближались.

Она не успевала поднять платок. Нужно было спрятаться, она не могла придумать никакого объяснения тому, что находится в комнате. Молли начнет спрашивать, что она здесь делает, за дверью, на которой висит полицейское предупреждение. Станет кричать, звать полицию. Мадам Кригер придется взяться за Молли так же, как она взялась за ее сестру. Но на этот раз у нее не было с собой «дыхания ангелов», чтобы ее усыпить. В этой крохотной комнатенке получится дрянная потасовка. Ей придется задушить Молли, пока та другая девица и ее приятель-солдат не услышат, что она здесь. Этого нельзя допустить.

Мадам Кригер торопливо забралась в шкаф, спрятавшись среди пыльной одежды, пахнущей плесенью. В воздухе зашевелилось что-то живое. Это вскружилась моль, встревоженная нежданной гостьей. Она закрывает за собой дверцу шкафа и задергивает платья, чтобы они скрыли ее.

Через маленькую щелочку она видела свой платок в противоположном углу комнаты.

Молли вошла в комнату. Она была сложена иначе, чем ее сестра, у нее не было такой восхитительной груди, она подвижнее, и взгляд у нее острее. Молли подошла к кровати. Встала рядом.

В шкафу пыль висела, как густой туман. Она забиралась в нос. Мадам Кригер с трудом заставляла себя стоять спокойно и пыталась удержаться от того, чтобы почесать себе голову или нос.

Снова шаги. К шкафу. Дверь в шкаф открылась, Молли встала как раз напротив щели между платьями, так что мадам Кригер видела ее грязные юбки. Молли отодвинула одежду и достала одно платье, пыль поднялась вихрем, от чего мадам Кригер задыхалась, изо всех сил стараясь не чихнуть. Щель стала шире, и больше света проникло внутрь. Мадам Кригер теперь пришлось потесниться налево, осторожно, не издавая ни звука, чтобы ее не обнаружили. Она уже готова выпрыгнуть наружу, готова придушить эту проститутку.

Никаких инфантильных чувств, Шнайдер прав, надо думать о яблоне и боярышнике, надо создать все вокруг заново, и бесполезная проститутка не должна стоять на пути.

Глава 6

— Я привыкаю к потерям, — шептала Молли сама себе, раздумывая, какое из платьев Анны можно продать, чтобы Мари смогла сегодня поужинать. Нет, это слишком изношенное, да к тому же съедено насекомыми. Люди должны рождаться молью, тогда в любом шкафу их будет ждать пиршество. Она села на край кровати, все еще с платьем в руках.

Она никак не могла выкинуть их из головы. Зеваки. Их красные, возбужденные лица. Все они стояли у канала в надежде услышать и увидеть как можно больше, чтобы было о чем рассказать другим. Больше смертей, больше трагедий. Она очень хорошо их понимала, ведь чужие несчастья помогают забыть свои собственные. По крайней мере, на несколько минут, на час. В городе, где на каждом углу поджидают несчастья, голод и слухи о чахотке повсюду, это действительно необходимо. Молли и сама это делала, использовала чужое горе, чтобы добавить хоть что-то светлое в свой день. В прошлом году она видела, как крестьянский мальчишка попал под экипаж, и помнила о его отчаянном крике, который заглушал все ее мысли, когда она принимала посетителей вместе с их грязными, дрожащими частями тела, как минимум двенадцать, одного за другим, без выходных. Но сейчас все по-другому, ничего не поможет Молли забыть о своем горе. Никто, кто сдержал бы ее гнев.

Никто, никто в целом мире не может остаться безнаказанным, сделав такое с ее сестрой. Она видела его перед собой, этого поэта, мерзкого чудака с длинным носом. Молли будет стоять в первом ряду на его казни, она будет плевать в него, кричать, насколько хватит дыхания и сил.

Звук. Тихий, еле слышный звук.

— Кто здесь? — спросила Молли, вынула из волос свою «саблю гулящей», представлявшую собой шпильку, и осмотрелась вокруг.

Ответа нет. Здесь никого не было. Только немного пыли, которая танцевала в последних лучах заходящего солнца. Но она чувствовала, что она здесь не одна. Может, душа Анны все еще ходит по комнате? Молли повесила платье на место и открыла окно, чтобы выпустить и душу, и пыль. Она не знала, насколько она верила в такие вещи. Если у Анны и правда была душа, способная существовать вне тела, вряд ли она бы была сейчас в этой комнате, она скорее бы обнимала Крошку Мари и шептала бы ей нежно на ушко или отправилась бы в Онсевиг, чтобы найти покой рядом с могилой отца.

Что за черт? Она не осталась в живых после смерти. Ей и при жизни было плохо. Она знала только, что это было горем для Анны и Крошки Мари.

Плохо, что Молли так расчувствовалась. Всего на секунду.

Три дня она пыталась заставить полицию начать поиски Анны. Она выстояла очередь в Суд и подала свое заявление нескольким приставам. Некоторые из них знали, что Молли проститутка, другие узнали, увидев ее регистрационные бумаги. Никто из них не воспринял ее всерьез. Только пожилой важный полицейский дал себе труд выслушать ее. Он даже что-то записал, когда она объяснила, когда и как исчезла Анна. И рассказала все, что знала про Андерсена, этого больного вырезальщика, который выходил от нее последним в тот день.

Через открытое окно комнаты Анны с улицы до Молли доносятся речи об утопленнице. Новости распространяются быстрее полета птицы. Скоро все обо всем узнают, люди начнут сутки напролет говорить об Анне. Больше хороших сплетен копенгагенцы любят только кровавые трагедии, которые заставляют женщин содрогаться. И снова Молли чувствует гнев, она не хотела, чтобы кто-то сплетничал об Анне, особенно за кружкой пенного пива.

У нее все еще осталось странное чувство, ощущение, что кто-то наблюдает за ней, и снова вспомнила высокого, бледного вырезальщика из бумаги.

Он выглядел и испуганным, и одновременно отвратительным, когда народ кричал на него. Молли осмотрелась. На полке над кроватью стоит сундучок с дешевым колечком и плоский, белый камень.

Она нашла и мешок под кроватью с парой вещей, их можно будет продать в лучшем случае за четверть скиллинга. Для Молли это было невыносимо. Стоять здесь и оценивать вещи сестры, как будто они имеют только ту ценность, какую им назначат на рынке. В целом комната уже казалось чужой и угрожающей. Может быть, дело просто в жаре и зловонии с улицы, которое сегодня особенно сильно.

Она провела рукой по кровати, на которой не было ничего, кроме мятого постельного белья и нескольких лобковых волос разной формы и длины. Привет от многочисленных посетителей, каждый из которых внес свой вклад в оплату «Пещеры Иуды», от всех тех юношей, холостяков, парней и мужчин, которых обнимали, шлепали, сосали, вылизывали, рвали, кусали и трахали. А теперь Анна погибла ни за что. Молли выкинула волоски в окно и попыталась отвлечься от мыслей о той жизни, которую они вели. Так не годится, она должна подумать о себе, о том, как теперь выживать, здесь и сейчас. Ради Крошки Мари.

Около кровати она нашла ящичек с серой и лучинами и бутылку с содержимым, похожим на грязь и пахнущим навозом. Осталось с прошлой зимы, когда Анна подумала, что сможет выбраться из нищеты, продавая домашние спички. Они купили темную жидкость у английского купца, который утверждал, что у них получатся лучшие в мире спички, гораздо лучше старых, и что они заработают на них целое состояние. К сожалению, изготовление серных спичек занимало слишком много времени, а зима выдалась теплой. Но идея была хороша. В суровую февральскую ночь у людей не хватало терпения на старый трут и сырые дрова, зубы стучали. Холод — коварный и жестокий враг, хуже одиночества, Молли знала это, она видела своими глазами. Страх одиночества толкает людей на безумные поступки, например, платить за то, чтобы с ними спали женщины, которые их ненавидят, и тому подобное, но холод — холод превосходит все. В безлунную зимнюю ночь люди кричат, как бешеные лисицы, даже отрезают себе отмороженные конечности. Бывает, что даже старушки внезапно оказываются способны на убийство ради одной минуты у теплой печки.

Вот в такую ночь хорошо было бы продавать серные спички и заготовленные летом сухие дрова по завышенной цене. К сожалению, за прошлую зиму не выдалось ни одной такой ночи, и у них остался фунт серы, лучины, волшебная жидкость и разбросанные повсюду стружки. Летом это не имело никакой цены, люди не видели дальше завтрашнего дня. Молли решила оставить серные спички Анны в надежде, что они смогут заработать немного денег на черный день следующей зимой.

— Тетя? Ты здесь?

Это Крошка Мари. Молли ей не ответила, надеясь, что девочка пройдет мимо.

Она услышала, как ей ответила Саломина: «Успокойся, малышка». Старушке нравилось играть с малышкой и заботиться о ней. Анна всегда была против этого. Саломина часто болела, а Мари легко цепляет болезни. К тому же Саломина ругалась как извозчик. Это раздражало. Сначала казалось смешным, что Крошка Мари впитывала все это как губка и запоминала каждое слово. Она могла сказать и «отсоси», и «пиписька» и «козел» до того, как научилась произносить свое имя.

Да, трактир нужно было покупать здесь и сейчас. Крошка Мари должна была научиться читать и считать, ухаживать за цыплятами и подсчитывать доходы за прошедший день, когда последний постоялец, уходя, машет рукой на прощание, она должна была забыть все уродливое. А теперь что будет с Крошкой Мари, что будет с Молли? Как Молли расскажет малышке, что ее мама больше не вернется? На днях она сказала, что мама уехала погостить в Онсевиг и скоро вернется. Она не могла произнести это вслух. Никто не мог. Мама умерла. Невообразимые слова. Но скоро до других проституток дойдут слухи о смерти Анны. Узнает Саломина, узнает и Крошка Мари. Так и будет.

Молли повернулась к шкафу и нашла платье, которое можно продать, закрыла шкаф и схватила сумку.

У стены лежал какой-то лоскуток.

Когда Молли подняла его, она увидела, что это платок. Раньше она никогда его не видела, но Анна точно подняла бы его. Он был весь в пыли, но с красивой вышивкой. Она стряхнула с него пыль. Плотно сплетенный узор напоминал рыб или капли. Это не такой платок, что можно купить у торговцев на улице или в лавке. Такие продаются в хорошем магазине на Остергаде, где Молли любит разглядывать витрины. В углу вышито три буквы. Она узнала только букву А, потому что это первая буква в алфавите, насчет других она не уверена. Она понюхала платок. Странный, необычный запах. За него можно что-то выручить, это чистый шелк, им с Крошкой Мари этих денег хватит, чтобы ужинать целую неделю. Странно. Анна бы рассказала о том, что посетитель подарил ей такую вещь, она никогда этого не скрывала. И это не платок вырезальщика из бумаги. Он, конечно, чудной и с больной фантазией, но не в хорошем смысле. Молли смотрела на три буквы, по-прежнему не узнавая их, и потом надела платок себе на шею. Она открыла дверь, прошла под полицейской табличкой и закрыла за собой дверь. В коридоре стояла тишина, солнце отражалось от окон соседних домов, где женщина наверху выглядывала, развешивая белье на веревке.

Молли спрятала мешочек в своей комнате. Только на этот вечер. Может быть, завтра она сможет продать вещи. Она посчитала, что пригоршню скиллингов они смогут выгадать, если найдется хороший покупатель: народ из деревни, какой-нибудь глупый конюх, который ищет подарок для своей возлюбленной, но если попадется мелкий торговец в поисках удачной сделки, денег будет меньше. Может быть, вдвое больше удастся получить за шелковый платок.

Она почувствовала легкие угрызения совести. Анна только что умерла, ее только что привезли из гавани, а Молли уже торгует ее вещами, но ведь не для себя, а для малышки. Последнее время они едят одну вяленую рыбу. Может быть, теперь получится купить хлеба и мяса.

Она зашла к Саломине и увидела Крошку Мари, сидящую на краю кровати, сама Саломина лежала на соломе.

— Больше никаких историй, Саломина. Или я тебя отправлю на каторгу.

Молли подняла Крошку Мари на руки и собралась уходить.

— Саломина, а ты умеешь читать?

— Конечно, умею, ты что, думаешь, я из какой-нибудь Лолландии? — ответила та, шевеля мокрыми губами.

Молли показала ей платок.

— Три буквы. Это же «А»?

Старая проститутка прищурилась и подставила платок под свет солнечного луча.

— АВК.

— АВК? Что это значит? — спрашивает Молли.

— Это инициалы.

— Ини…?

— Инициалы владельца. Ну знаешь… Например, Альберте Вигго Кнудсен.

Молли стояла с Крошкой Мари на руках и размышляла о том, что сказала Саломина. Она не знала никакого Альберте Вигго Кнудсена. Она взяла платок обратно и понесла Крошку Мари в их комнату. На лестнице она мельком увидела какого-то человека, может быть, посетителя, который исчез на лестнице. Странный аромат духов повис в воздухе, но был совсем слабым. Тот же запах, что и от платка. Об этом лучше больше не думать, вырезальщик там, где ему полагается быть, и заслуживает самого худшего. И все же Молли села на край кровати, не спуская малышку с рук, и стала рассматривать буквы, вспоминая новое слово. Инициалы. А, В, К.

АВК.

Глава 7

Ханс Кристиан наконец смог дать волю слезам, пока никто не мог этого видеть. В здании Суда гаснет любой голос. Жесткое сиденье под ягодицами, ржавые кандалы на руках — он прикован к стулу. Шаги надсмотрщиков, прохаживающихся туда-сюда. Две женщины кричали что-то про вора, который украл у них документы. Пьяница пытался выйти сухим из воды, притворяясь спящим. В углу стояла пара секретарей, а около лестницы, ведущей в тюремное помещение, толпились усталые надсмотрщики, размышляя, чем бы себя занять. Ханс Кристиан закрыл глаза, и тут же перед ним встает ужасный образ Анны, красивой Анны, которую так жестоко покалечили, изуродовали и зарезали.

Внезапная мысль: может, это всего лишь больная фантазия? Дедушка грезил больными фантазиями, теряя рассудок. Ханс Кристиан боялся этого всю жизнь. Утратить рассудок, как его дед. Тот вырезал странных адских тварей из дерева, ходил по деревне и продавал их за миску каши. Когда он приходил домой по вечерам, он был полностью уверен, что весь день просидел дома.

— Боже милостивый, — шепнул Ханс Кристиан, и все его тело затряслось. Неужели это произошло? Он сошел с ума? Может быть, он, как его дед, думал, что он был где-то в другом месте, в то время как он на самом деле зарезал Анну? Так и сходят с ума?

Мужчина, похожий на бочонок, с носом почти таким же большим, как у Ханса Кристиана, осторожно к нему приблизился.

— Я, должно быть, должен нарисовать ваш портрет, — пояснил он неуверенно.

Ханс Кристиан выпрямился. Он точно не безвестный.

— Если иначе нельзя, — ответил он и повернулся к художнику своей лучшей стороной. Мужчина был, несомненно, евреем. Об этом обычно не упоминали. В тот день, когда Ханс Кристиан приехал в город четырнадцати лет от роду, пугаясь всех необычных звуков и картин, городские торговцы подняли восстание против евреев и их благосостояния. Ханс Кристиан видел разбитые окна в магазине одежды братьев Рафаэль, когда евреев преследовали на улицах и колотили канатами и килями от лодок. Может, это было предзнаменование? Приехать именно в тот день, когда весь город обернулся кошмаром, где все зло в человеке вырвалось наружу. Обычные люди становились врагами своим соседям, а обычных женщин пытали и калечили на задних дворах, где зло и скрытая ярость трудной и тяжелой жизни в большом городе вырвались наружу насилием и безумием, как в звериной стае.

Ханс Кристиан второй раз за день подумал о матери. Она хотела, чтобы он выучился на портного, не ездил один в Копенгаген, он был слишком юн, да еще и гнался за какой-то чепухой, с какой-то несчастной парой скиллингов в кармане. Ханс Кристиан закрыл глаза и представил свою жизнь подмастерья. Он видел, как ученики мастера-портного Стегманна с прилизанными волосами сидели, склонившись над своей работой с ниткой и иголкой. Ханс Кристиан и сам шил, с тех пор как его отец подарил ему кукольный театр. Куклы сами себя не сошьют, и ему пришлось научиться этому. Но это было другое, это была игра, творчество, ему не нужно было шить одежду для других людей, не нужно было, чтобы над душой стоял мастер. Он клал подмастерьям руку на шею, может, отечески, а может, с другим умыслом, о котором никто не говорил вслух. Нет, это никуда не годилось.

Вместо этого он без билета уехал в Копенгаген в почтовом вагоне. Долговязый заморыш из Оденсе, он широко раскрыл глаза, когда впереди показался большой город. К счастью, мать с отцом его не видели. К счастью, умершие находятся далеко, они не узнают о его несчастьях, не услышат, как ему вынесут смертный приговор. Наказание за убийство. Он знал это, он и сам много лет назад видел, как головы катились с эшафота, когда он присутствовал на исполнении приговора. Он тогда ощутил холод великого Небытия. И теперь он снова его почувствовал.

Начальник полиции сел перед Хансом Кристианом на высокий стул.

— Ага, — начал он и покачал головой. — Я знаю вашего мецената и покровителя, Юнаса Коллина. Поэтому мне особенно неловко и неприятно сидеть здесь, перед вами, с вашим делом.

— Против меня нет никакого дела, господин Браструп, я ничего не знаю о том, что случилось с этой женщиной, — ответил Ханс Кристиан и повернул лицо в профиль к художнику, который все еще писал его портрет.

— Не думайте, что это ваш домашний портретист, — объяснил Козьмус и махнул рукой в сторону художника. — Это мое нововведение. Мы пишем портреты всех городских преступников, чтобы потом наблюдать за ними.

— Я не преступник, — сказал Ханс Кристиан, потеряв весь интерес к позированию.

— Нет? Вы же говорили, что знали эту девицу.

— Так и есть. Я ее знал. В некотором роде. Но я не убивал ее, — объяснился Ханс Кристиан, снова чувствуя страх, что это все-таки сделал он. Ночью изрезал Анну ножом, безумец, а теперь думает, что просто сидел дома и делал вырезки.

— Я выяснил, что вы… — директор полиции понизил голос, — были ее посетителем.

Прошла где-то секунда до того, как Ханс Кристиан понял, что имел в виду начальник полиции.

— Нет, нет, — запротестовал он. — Все не так, все совсем не так.

— Так откуда тогда вы ее знаете?

Ханс Кристиан задумался. Всю дорогу до Суда он пытался найти ответ на этот вопрос. Правда была совершенно невообразимой, он не знал, как объяснить, что его поразил силуэт этой женщины, все, что составляло ее красоту. Это как быть портным в Оденсе. Он тоже создавал для них платья, которые их украшали. Но он не вожделел их, не хотел ничего, кроме созерцания форм и состояний. Но это никак нельзя было объяснить, как уже понял Ханс Кристиан на ужине у Коллинов, когда он пустился в такие разъяснения. В глазах начальника полиции он точно выглядел бы сумасбродом.

— Я искал свою… дочь моей матери, свою единокровную сестру, если угодно, — говорит Ханс Кристиан. Он первый раз заговорил о ней за все время, что жил в Копенгагене, но сейчас можно попробовать. — Она испытывала сложности. И одна из уличных женщин рассказала мне, что она в доме терпимости на Улькегаде. Я постучался и поздоровался с ней, и это оказалась она^[14], — сказал Ханс Кристиан и поймал взгляд портретиста.

Такой ответ устроил Козьмуса. Но он всё ещё выглядел смущенным.

— Значит, когда свидетельница говорит, что слышала, как вы посещали покойную в ее комнате, она говорит неправду?

— Возможно, свидетельница слышала мой разговор с девушкой, но это же не запрещено законом? Мое дело к ней было весьма невинного свойства.

Сложно быть уверенным в своей невиновности, когда ты в наручниках. Они впивались в руки.

Козьмус взял у надзирателя трубку и закурил ее длинной серной спичкой. Весело вспыхнул огонь и осветил желтым и красным светом его заросшее лицо и густые усы.

— Мы здесь не видели невиновных с… — Козьмус задумался. Ханс Кристиан нервно переводит взгляд с Козьмуса на художника.

— С декабря 1822-го, — говорит вдруг Козьмус, — с Рождества 1822 года. Невинная цыганка, циркачка из тех, что дрессируют медведей и сурков. К сожалению, ее невиновность выяснилась только после казни. Но это было еще до меня. К тому же в этот раз у нас есть свидетельница, которая указала на преступника, — заявил Козьмус Браструп и показал в сторону на Ханса Кристиана своей длинной трубкой из слоновой кости. — Именно на вас.

— Вы должны поверить мне, господин начальник полиции. Я не горжусь работой своей сводной сестры, — сказал Ханс Кристиан. — Поэтому я и выбрал неурочное время. Я допоздна просидел в своей комнате, писал новую пьесу о раненом солдате, возвращающемся домой, и вдруг стал думать о сестре. Я не мог отделаться от этих мыслей, меня тяготило чувство вины. Бедная моя сестра. Я сожалею, господин Браструп. Я сделал глупость.

Похоже, начальник полиции сбит с толку. Уступки и вежливость. Он положил руку с трубкой на подлокотник кресла, и дым заструился змеей по его шее и лицу.

— А когда вы вернулись к себе?

— Я слышал, как городовой объявил девять часов, а дома я был примерно в половине десятого.

— Это поздно. Вас кто-нибудь видел? Когда вы шли домой или заходили к себе в комнату?

— Нет. Все было тихо. Музыканта, который живет на первом этаже, не было дома, а на третьем дети уже давно спали.

Козьмус рассматривал Ханса Кристиана пристальным взглядом знающего человека. Он лгал, но непонятно в чем. Ханс Кристиан всегда умел оправдаться. В детстве он развлекал прачек лекциями об анатомии человека, рисовал и кишечник, и почки, и сердце, не имея представления, где они находятся, но их это веселило, и ему не приходилось залезать в холодную воду и помогать им, как делали другие мальчишки. Вопрос в том, отпустят ли его на этот раз.

Козьмус долго разглядывал Ханса Кристиана. Затем он позвал к себе одного из караульных.

— Давайте попробуем снять с него наручники.

Ханс Кристиан почувствовал облегчение. Почувствовал, как по спине сбежала капля пота. В эту же секунду мимо проскочил молодой полицейский и положил перед начальником полиции портфель. Из-за красных щек и одышки было похоже, что он пробежал полгорода, чтобы добраться до здания Суда.

— Я надеюсь, вы понимаете, что я не могу пренебречь свидетельскими показаниями. Слишком много преступников избегают наказания, просто потому что мне не хватает людей в городе, который постоянно растет. Скоро он выйдет за пределы крепостных стен… — Козьмус умолк, он хотел было встать, но остался сидеть, глядя в бумаги, которые только что принес ему караульный. Как будто он вдруг обнаружил в них что-то новое.

Козьмус схватился за свою трубку и показал мундштуком на Ханса Кристиана.

— Вы в первый раз посетили дом терпимости на Улькегаде, Андерсен?

Исчезла красивая речь. Исчезло обезоруженное, тупое выражение лица. Он стал суров. Напряжен.

— И перестаньте лгать, этим вы только вредите делу.

Вот опять. «Делу». Ханс Кристиан выпрямился бы в кресле, если бы не наручники.

— Я не знаю ни этот дом, ни кого-то из других проституток. Я лишь имею несчастье быть сводным братом женщины, которая запуталась в жизни. Зачем мне лгать, господин Браструп?

— Потому что вы не хотите признаться в болезненных потребностях, которые у вас, похоже, имеются. — Начальник полиции затянулся трубкой, и угольки вспыхнули красным светом.

Снова беспокойство. Все ближе и ближе, он чувствовал его запах, ощущал его привкус.

— Что вы имеете в виду, какие болезненные потребности? — спросил Ханс Кристиан и снова увидел перед собой безумного дедушку, маниакальное лицо в свете камина, около которого он все сидел и выстругивал своих адских зверей.

— Потребности вырезать из бумаги женщин. — Козьмус протянул Хансу Кристиану бумагу. Круглый листок с силуэтом погибшей женщины. Хотя это и не лучшая его работа, всё же нет никаких сомнений, каждый бы узнал ее характерный профиль и большую грудь, а если бы спросили самого Ханса Кристиана, он должен был бы признать, что и нос, и собранные волосы, и очаровательная тонкая шея совершенно явно говорят о том, что это именно Анна.

— Вы были в моей комнате? — Ханс Кристиан старался говорить обиженным голосом. Негодовать, как будто это против него совершено преступление. Отчаянная попытка выиграть время.

— Да, были. Мои люди воспользовались временем, пока вас возили на канал, и обыскали вашу комнату. Они нашли вот это.

Козьмус показывает другую вырезку. Ту, которую он сделал прошлым летом, двойную: две Анны с высоко поднятыми, как у балерины, ножками.

— Это я пробовал вырезать балерину, — пояснил Ханс Кристиан.

— Голую балерину? — выкрикнул Козьмус. — С выставленным на всеобщее обозрение телом? Того же… — Козьмус замялся, подыскивая слова. — Того же сложения, что и убитая?

Ханс Кристиан знал это, знал еще год назад, когда делал эту вырезку. Он выбрал овальную форму и красную бумагу, как раз на том месте, где у Анны начинались ноги. Это было и блестяще, и безумно одновременно, неправильно и непокорно. Он сделал это, но он не вожделел к этой проститутке, во всяком случае, не так, совсем не так, как это принято у мужчин. Он не смог бы объяснить это никому, кроме Эдварда. Поэтому он и вырезал. Из-за нехватки слов. Ханс Кристиан посмотрел на начальника полиции и только теперь понял, насколько все ужасно.

— Это были вы, бумажный убийца, — заявил Козьмус, поднимаясь. Он крикнул караульному, стоявшему рядом и держащему ключи от наручников: — Посадите его в подвал, пусть там сидит и сочиняет, без хлеба и воды.

Надзиратель увел Ханса Кристиана из допросной вниз по небольшой лестнице, в темноту, где пахло гнилой соломой и лежалыми отбросами. Все происходило с необычайной скоростью.

Хансу Кристиану очень хотелось закричать что-то в адрес Козьмуса, оказать сопротивление, поднять шум, но в некоторых реках течение слишком сильно, некоторые истории слишком сильны, чтобы им противиться. Возможно, придется подчиниться потоку, попасть в водоворот и выбираться на другую сторону.

В подвале по полу гулял холодный сквозняк. Люди выли от голода. Липкое зловоние исходило от пары ламп, отбрасывавших мерцающий свет. Ханс Кристиан, спотыкаясь, прошел по подвалу. Надзиратель уже привык к рельефной местности, он легко огибал углы и без предупреждения прошел под потолочной балкой, о которую Ханс Кристиан сильно ударился лбом. Потом он почувствовал, что рассек его, но надзиратель просто вел его дальше, держа за скованные руки.

Открылась дверь в камеру. Ханса Кристиана затолкали внутрь, и он услышал, как за ним закрылась дверь. Шаги караульного удалились.

Перед ним сгустилась тьма. Он был не один, вместе с ним обитали крысы или кто-то еще. Ханс Кристиан слышал о том, что заключенные делают друг с другом. Снова всплыло воспоминание о суконной фабрике, о рабочих, которые схватили его и стащили с него штаны. Один из них был крупным подмастерьем с грязными рыжими усами, которые, казалось, подчеркивали порезанную в драке ножом верхнюю губу, сросшуюся неровно. Подмастерье был нормальным дружелюбным идиотом и не хотел никого унижать. Но теперь он вдруг перестал владеть собой. Ханс Кристиан помнил его возбужденный язык, который высовывался из-под кривой губы, как живое существо, которое очень редко бывает на воле, в то время как подмастерье старательно дергал, запустив одну руку себе под фартук, а другой сжимая ягодицу Ханса Кристиана. От этого воспоминания все внутри него перевернулось.

Он заколотил в дверь.

— Это не я! — закричал он. Надзирателям, Козьмусу, самому себе. — Это не я. Это не мог быть я.

Сначала было тихо, а потом ему ответило с дюжину голосов. Голосов из других камер, которые заставили его съежиться, почувствовать себя еще более одиноким, в то время как к ним присоединялись новые и новые голоса.

— Это не я!

— Это был не я! Я ее не трогал, это был призрак, не я.

— И не я!

— Не я! Не я!

Глава 8

Заключенный. С людьми, которые желали ему зла. Он слышал иной раз храп и сопение в углу, иногда чувствовал чьи-то обнаженные конечности и руку, покрытую грязью. Так не пойдет, ему нужно выбираться отсюда. Если бы он мог рассказать кому-то, кто поймет его. Если бы можно было послать весточку Коллину. Если не успеть до суда, уже никто ему не поможет.

Ханс Кристиан осторожно подошел к окну, расположенному высоко на стене, и поднял ставни так, что они скрипнули на петлях и ударились о стену снаружи. Свет пробивался через толстые решетки. Камни стен торчали, как корешки книг на полках. Сильный дождь лил в камеру, и вода по полу стекала под дверь. Ручьи имели странный цвет. Ханс Кристиан не знал, что это. Наконец он заметил человека на полу. Он скорчился на большой груде соломы, его рубаха была порвана в лоскуты, и через дыры виднелись старые мускулы и сухожилия.

— Берегись! — сказал человек, указывая на свет, будто он заразен.

Ханс Кристиан сразу отвернулся, он не хотел будить лихо, пока оно тихо.

Запах лошадиной мочи, доносившийся с улицы, казался приятнее, чем тот, что повис в камере. Ему нужно послать записку с просьбой о помощи.

— Эй, парень! — крикнул Ханс Кристиан проходящему мимо мальчику. Но тот был явно напуган звуком из тюремных подвалов и убежал. Все обходили эти окна десятой дорогой. Ханс Кристиан и сам делал так раньше. Смотрел с ужасом и интересом на темные решетки Суда и стиснутые лица за ними. А теперь он стал одним из них.

Кто-то молится в подвале за его спиной — эти звуки он знал из собора Святого Петра в Риме: бормочущий жалобный голос, доносящийся из ниоткуда, стены стонут.

–…у мочи короля…

Моча короля? Кто так молится, это же почти богохульство. Ханс Кристиан отошел от окна и приблизился к зарешеченной двери, чтобы понять, что говорили в соседней камере. Он услышал голос за соседней дверью, глубокий, потерянный.

— Ах, я верный слуга у мочи короля.

Верный слуга у мочи короля?

Ханс Кристиан качает головой и отходит обратно к окну: здесь люди сходили с ума, он должен выбраться отсюда. Чем скорее, тем лучше.

Он посмотрел на площадь Нюторв сквозь решетку. Вдалеке расположились несколько лотков торговцев, как раз между Нюторв и Гаммельторв. Там продавали обезглавленных цыплят и свежие свиные головы. Несколько женщин прогуливались у фонтана.

— Извините, уважаемые дамы, — обращается он к двум женщинам, идущим мимо.

Его голос казался надтреснутым в попытке звучать дружелюбно, и они ускорили шаг. Повозка с горшками и сковородками прогремела по площади. Служанка с товарами в корзине пробежала мимо, быстро глянув в окно.

— Сначала я тоже так пробовал, — сказал мужчина за его спиной. — Стоял и пялился в окно, кричал, когда они проходили мимо. Но однажды надоедает. Не нужно тратить силы на то, чтобы смотреть на жизнь, звать на помощь и ругаться.

— Как давно вы здесь? — спросил Ханс Кристиан.

— Когда жена в последний раз навещала меня, она рассказала, что я здесь четыре недели. Ты мой пятый по счету сосед по камере. Я жду, когда меня отправят в тюрьму Стокхусет.

— Стокхусет! — вскрикнул Ханс Кристиан. — Что вы сделали?

— Я произнес вслух то, о чем все остальные думают.

Ханс Кристиан хотел его расспросить, это точно было что-то жуткое, и он не хотел, чтобы этот мужчина рассказывал что-то ужасное. Держи при себе свои похотливые фантазии, мысли о женщинах и мужчинах в куче, о телах, валяющихся друг на друге, пенисах, грудях, коленях и животах, скрученных в беспорядке, как угри в иле.

— Я это сказал и скажу с удовольствием снова. Что король идиот. Он не хотел дать моему сыну право голоса, потому что я крестьянин, а он хочет отправить его на войну. Это идиотское самодурство. Это мы, крестьяне, кормим короля и всех распутных принцев, мы, мы платим за все, за то, что Толстый Фриц ходит по городу, выставив член.

Ханс Кристиан обернулся. Так нельзя говорить, даже если это правда. Все слышали истории о веселом принце, которого некоторые называли Принц Фриц. Говорили, что он любил выпивать с народом, только платил за это сам народ, предоставляя дочерей в его распоряжение. Ханс Кристиан украдкой присматривается к исхудавшему крестьянину с грубым ртом. На секунду он даже ему позавидовал. Одно крестьянское слово вызвало больше волнения, чем все тысячи слов, которые Ханс Кристиан писал и произносил. И за это слово крестьянин дорого заплатил. Он в шаге от Стокхусет, самой жуткой тюрьмы в городе.

— Нет, — прошептал Ханс Кристиан самому себе, покачав головой, это было ужасно, его не должно быть здесь, он должен быть у Коллинов. Один из надзирателей, может быть, сможет передать записку, может быть, понадобится еще один скиллинг. — Стража! — крикнул он. — Хотите заработать ригсдалер? Я знаю важных людей.

— Я тоже знаю важных людей, — закричал другой заключенный. — И важных лошадей. И важных птиц.

Раздались смех и крики. Здесь каждого готовы высмеять, и только. Это еще унизительнее, чем грязный пол, зловоние и грубые руки караульных. От этого чувствуешь себя еще более одиноким.

Когда смех наконец-то стих, он опять услышал шум своеобразной молитвы из соседней камеры.

— Ах, я верный слуга у мочи короля.

И топор мне грозит, ни за что смерть моя.

— Что это? Кто сочиняет такие стихи? — спросил Ханс Кристиан.

— Это безумец, он повторяет одно и то же, как шарманка, — говорит крестьянин. — Он пробыл здесь пару дней и все ждет, когда его заберут в Скансен^[15].

Скансен. Слово, от которого у Ханса Кристиана кружится голова. Скансен — место в Амагере^[16], где казнят преступников. Обычно за самые жестокие убийства. Он снова вспомнил день, когда он присутствовал на казни. Три молодых человека, два парня и красивая девушка, — ранним утром им отрубили головы. Один выкрикнул прощальные слова, а девушка запела так красиво, что песню продолжили даже тогда, когда голова слетела с плеч.

— А что он сделал?

— Напал на одного из королевских привратников перед замком. Он точно безумный. Никто не знает, зачем он это сделал.

Наступила тишина. Ханс Кристиан прислушивался к голосу, который почти напевал свои стишки.

— Девушка в бочке, другая в купальнях,

Правда же в том, что дьявол в деталях.

— В купальнях… а дьявол в деталях, не так уж и плохо, — сказал Ханс Кристиан сам себе, почувствовав укол зависти. Бог ухмылялся ему везде, где бы он ни оказался. Всегда найдутся таланты, превосходившие его.

Старик встал на локтях.

— Безумец работал по ночам, опустошал городские писсуары, а иногда, по-видимому, и пил из них.

Ханс Кристиан видел этих людей, их видят все, кто не ложится допоздна. Они похожи на летучих мышей. Выходят, только когда все уже спят. Опустошают писсуары и уборные и везут это все в Амагер. Люди говорят, что большинство из них не умеют ни писать, ни говорить, ни думать, что только дураки без признаков интеллекта могут выполнять такую работу. Тем не менее эти вирши безумца лучше, чем у большинства поэтов.

Ханс Кристиан вернулся к окну. Он увидел, как по площади бежит мальчик.

— Эй, подмастерье, куда ты направляешься? — крикнул Ханс Кристиан.

Парень чуть не упал, когда обернулся на голос, и увидел, кто его позвал.

— Да, ты. Подойди сюда, паренек.

— Я не паренек, я девочка, — отозвалась она и подошла ближе. Она была коротко подстрижена, не так, как обычно ходят девочки. На голове шляпка, так что она была похожа на гимназистку. Ей, должно быть, лет десять, и у нее уже очень красивое личико. За спиной висит маленький ранец.

— Хочешь заработать ригсдалер?

— За что?

— Сбегать по моему поручению.

— Мне нужно домой. А еще я обещала маме, что не буду разговаривать с незнакомцами. Особенно с арестантами. И останавливаться на улицах Адельгаде или Боргерсгаде^[17].

— Окажи мне услугу, сбегай на улицу Бредгаде^[18] и найди господина Эдварда Коллина. Только не его отца Йонаса, а именно Эдварда, — поясняет Ханс Кристиан.

Эдвард не знает, что Ханса Кристиана арестовали, может быть, он поможет, если услышит о жестоком обращении, которому подвергается Ханс Кристиан. Старший Колин более критичен.

— И что мне сказать? — спросила девочка.

— Передай от меня привет, от Ханса Кристиана Андерсена, и передай, что он мне срочно нужен.

Девочка ничего не сказала, но оценивающе посмотрела на него. Он знал, что дети часто считали его странным и пугающим. Он надеялся, что его выручит плохое освещение.

Девочка протянула руку.

— А я получу деньги вперед?

Он нащупал в куртке кошелек, громыхая наручниками, и нашел тяжелый ригсдалер.

— Вот, — сказал он. — Но откуда мне знать, что ты сделаешь то, что я прошу, а не сбежишь с деньгами, ничего не передав моему другу?

— Я обещаю, — ответила девочка.

— Дай мне сюда свой башмак. Тогда я буду уверен в том, что ты сдержишь обещание.

— Если мне нужно пробежать всю Конгенс Нюторв^[19], то мне нужны оба башмака.

— Тогда сними и другой, и беги босиком, — предложил Ханс Кристиан. — Все равно это будет хорошая сделка за риксдалер.

Девочка сняла с ноги левый башмачок и держала его на вытянутой руке, а второй потянулась за монетой. Ханс Кристиан взялся за башмак перед тем, как выпустить из рук свою последнюю монету.

— И поторопись, — добавил он, пока девочка стояла и сосредоточенно изучала ригсдалер. — Ты моя единственная надежда. Эдвард Коллин. Запомни, Коллин-сын, не отец. Улица Бредгаде.

— Да, да, — бросила она и убежала, сначала ковыляя в одном башмаке, а затем сняв его и босиком пронесясь мимо клетки с курами, коновязи и высоких куч соломы, купцов в куртках и всего остального, что в столице начинается на букву «К». Об этом ему сейчас не стоило бы думать. Аллитерационные ряды и слова вечно копошатся в его сознании, как змеи.

Он сполз вниз по стене и сел на пол. Наручники сжимали запястья. Что-то двигалось вдоль стены. А ночной работник за стеной уносился куда-то далеко-далеко, продолжая напевать свои стихи в такт заходящему над городом солнцу. Скоро ночь.

Он вдруг осознал, что всю жизнь был одинок. Одинок в своих мыслях. Одинок в классной комнате, перенося издевательства ректора Мейслинга. Одинок в своей комнате, скрипя пером по бумаге. Одинок в дилижансе, плутавшем среди прусского туманного пейзажа. Одинок на узких улочках Неаполя. Одинок, даже когда вокруг полно людей. И все же ему никогда еще не было так одиноко, как сейчас, он как будто находится во всех этих местах одновременно. В прошлом, настоящем и будущем. В своей комнате, на эшафоте, в камере. Если он и правда может быть одновременно в нескольких местах, как дед, может быть, это он зарезал красавицу Анну?

Ханс Кристиан закрыл глаза. И почти почувствовал, как опускается топор палача.

Глава 9

Мадам Кригер наблюдала за нестройной утренней уличной суетой, мужчинами, которые спрыгивали с лошадей и направлялись в Хирургическую академию^[20].

Она здесь уже третий раз. И она терпеть этого не могла. Не потому, что ей не нравилось слушать, как учит доктор, а потому, что сюда пускали только мужчин. Ей приходилось надевать форму, чтобы попасть сюда. Брюки, рубашку, куртку. Приклеивать фальшивые усы, сделанные из ее собственных волос и воска.

У входа в здание она сплюнула. Чтобы еще больше походить на других.

Итак, вот оно. Ей нужно пройти в узкую дверь, мимо людей из Академии. У цирюльника^[21] на входе ужасная прическа, волосы, прикрывающие уши, как у прусского дворянина. Он стоял со списком с именами и вычеркивал имя каждого входящего. В этот раз все будет лучше, чем в прошлый. Она не должна больше совершать ошибок. Она постоянно думала про тот платок.

— Ваше имя? — спросил цирюльник, загородив вход.

Мадам Кригер подняла глаза.

— Кригер, — ответила она и посмотрела вокруг, как будто она совсем не нервничала.

— Вы были здесь раньше, — заметил цирюльник. — А почему вы интересуетесь хирургией?

— Я морской офицер, — ответила она. — В море мне пришлось справляться самому. Переломы костей и порванные связки. Я ходил по морям с принцем Фредериком.

Последнюю фразу она произнесла, чтобы произвести впечатление. И потому, что никто не стал бы лгать о таких вещах.

— С принцем Фрицем, хорошо, — сказал цирюльник, и его взгляд задержался на ней и на ее тонких усах.

Он переступил на другую ногу и посторонился, чтобы дать ей пройти.

Она задержала дыхание, проходя мимо него, и шагнула в зал. Он был уже заполнен людьми. Она села в заднем ряду. Передние заняты опытными докторами с морщинами на лбу и в очках и молодыми студентами-медиками, желающими взглянуть, как обстоят дела в реальном мире. Ходили слухи, что сегодня профессор превзойдет самого себя.

Она посмотрела на помост в середине. Стол покрыт белой тканью, похожей на скатерть или простыню. В зале воцарилась тишина. Через секунду он вышел вперед, как победитель на своем поле. Черный пиджак, белая рубашка.

— Четыре часа, — возвестил врач и поднял четыре пальца. — Четыре часа изменили наш мир. За четыре часа изменились представления о хирургии и лечебном деле. Копенгагенское сражение второго апреля 1801 года было не только началом конца Дании как королевства, но и началом нового способа вести войну. Единственное благо, которое принесли нам две тысячи жертв бомбежек лорда Нельсона, — проникновение в самую суть хирургии. В часы битвы и после нее я узнал о ранах, увечьях и способностях человеческого тела больше, чем когда-либо в бытность ротным хирургом и в высшей военной школе. Я — Беньямин Горовиц, доктор и профессор анатомии и хирургии, и сегодня мы, господа, узнаем, как можно не только спасти жизнь, но и улучшить ее с помощью науки.

По залу пробежал шепот.

Именно в этот момент подошел помощник с ящиком, завернутым в черную ткань. Он положил его на стол и вышел. Горовиц прикрутил дополнительное стеклышко к одной линзе на очках.

Мадам Кригер наклонилась вперед на скамье. Она хотела видеть все.

— Сегодня, господа, вы будете присутствовать на пришивании пациенту ампутированной ноги. Да, да, знаю, — усмехнулся врач, когда между рядами прошло волнение. — Звучит жестоко, но еще более вас потрясет необходимость констатировать через несколько недель, а может, и через одну неделю, что этот метод работает! Что пациент выздоравливает. Полностью. — Врач подошел к ящику на столе. — Но не бойтесь, я не потребую никого из вас быть добровольцем. Позвольте вам представить сегодняшнего пациента.

Он снял ткань с ящика. В клетке сидел маленький черный кот. Он выглядел замученным и напуганным, не понимая, что скоро он станет предметом лекции о хирургии. В рядах раздался смех и выдохи облегчения.

— А, да, это кот моего сына, если кому-то из присутствующих это интересно.

Проходит мгновение, прежде чем шутка дошла до аудитории, затем раздался громкий смех.

Доктор достал кота из клетки и погладил его, пока тот терся о его руку.

Помощник выкатил в зал тележку с особенными инструментами. Они походили на музыкальные инструменты: круглая тарелка с ремнями, проволокой и винтами. Доктор крепко закрепил лапу кота ремнями, при этом немного повозившись с последним. Кот отчаянно шипел. Даже бездушное создание смогло наконец что-то понять. Мадам Кригер увидела это в его глазах. Плохо, что его любовь к своему хозяину используют подобным образом. Да, любовь опасна, и мадам Кригер знала об этом. Кот сопротивлялся, теперь его привязали к аппарату втроем, он дергался и бил хвостом, что только возбуждало зрителей, ерзавших на своих местах. Один мужчина выбежал, явно не желая наблюдать происходящее, а остальные громко засмеялись и закричали ему вслед. Мадам Кригер не знала, что она должна была ощущать. Другая лекция тоже была захватывающая, в тот раз человеку прижигали рану на груди.

Врач достал большой нож из своего мешочка и засучил рукава.

— До этого момента мы исследовали заживление обычных ран. Самая сложная и искусная часть этой процедуры — вылечить разрыв тканей. Особенно если одна или несколько частей были отделены от тела.

Не окончив предложения и не давая никому времени опомниться, он вонзил нож коту в лапу.

Сначала животное впало в беспамятство, а потом закричало, как грудной ребенок, которого ошпарило кипятком. Зверь кусал воздух, пока лапа, теперь без конечности, билась в воздухе, а хвост бил кругами, ударяя по столу и по пиджаку доктора. Поток крови хлынул из отрубленной лапы.

— Вопреки сложившемуся мнению, опасно не само отделение, а потеря крови, — объяснил доктор, перетягивая лапу жгутом. Пульсирующее кровотечение остановилось. Он взял обрубок лапы, подошел к публике и передал лапу по первому ряду. — У людей, а также более примитивных созданий все конечности можно восстановить операционным путем. Если, и я подчеркиваю, только если ампутированную часть быстро пришьют пациенту, избежав серьезной потери крови.

Крик кота превратился в жалобный стон, и он безвольно повис на аппарате. Никто не произнес ни слова. Во всяком случае, вслух. Но многие шептались, кто-то тяжело дышал и обмахивался листком бумаги. Один из молодых людей уставился на мадам Кригер. Ее разоблачили? Он понял, что она не тот, за кого себя выдает? К счастью, пытливый взгляд молодого человека снова был прикован к доктору, который забрал лапу у последнего человека в первом ряду.

— У меня для вас еще одна новость. Новейшее открытие медицинского факультета в Падуе. — Врач подошел к столу и взял нитку и иголку. Продел нить сквозь лапу. — Выяснилось, что боль — реакция тела на понижение температуры крови. Поэтому очень важно быстро и надежно закрыть отверстие, чтобы кровь не охлаждалась.

Мадам Кригер задержала дыхание.

Врач наклонился над котом и быстро пришил ему лапу. И снова молодой человек посмотрел на мадам Кригер. В этот раз он улыбнулся. Насмешливо? Или приветливо?

Каждый раз, когда игла протыкала кошачью шкурку, он кричал, и каждый крик был отчаяннее предыдущего.

— Позвольте мне не отвлекаться на неудобства нашего пациента и зашивать быстро и целенаправленно, чтобы рана быстрее закрывалась, а температура постоянно была примерно 100 градусов по Фаренгейту. Это касается и людей, и животных.

Общество напряженно ерзало на жестких скамьях, большинство начало сочувствовать страданиям кота.

— Итак, — заявил врач и отошел. Он вымыл руки в ванночке и спустил рукава. Помощник расстегнул ремни инструмента. Мадам Кригер ожидала, почти надеялась на то, что животное вылезет из своих тисков, но вместо этого кот обессиленно упал на стол, тихо попискивая и пытаясь укусить себя в кровавый шов.

— В следующий раз вы увидите, что это животное выздоровело и ходит на четырех лапах, а я объясню вам, как регулировать температуру, если у пациента лихорадка или, например, бред.

Стук, стук, стук. Пара ученых в нижних рядах застучали руками по столу. Так они выражали восторг от лекции врача. И вскоре все больше и больше студентов начали ударять по столам, и вся комната наполнилась стуком. Мадам Кригер тоже застучала, хотя она с трудом выносила шум.

Она взволнована, счастлива от того, что только что увидела. Она присутствовала при сотворении чуда. Она чувствовала, что стала свидетелем научного достижения с неограниченными возможностями.

Врач повернулся и исчез за дверью.

Некоторое время спустя публика последовала за ним.

Она почувствовала, как под мышками выступает пот. Опустив голову, покинула зал через вестибюль и вышла на улицу. Подождала несколько минут, пока доктор не покинул Академию через восточный выход. Он не стал брать извозчика, натянул калоши и пересек улицу.

Мадам Кригер проследовала за ним до улицы Норьгесгаде. Солдат отдал ей честь. Она почти забыла, что была одета в офицерскую форму. Воск над верхней губой высох, и ус скоро отвалится.

Она должна была поймать его сейчас. Ее голова была переполнена вопросами, благодарностью, да, похвалами гению. Она хотела рассказать ему о яблоке на боярышнике.

Он пересек улицу Готерсгаде, где сидели дубильщики, куря трубки на краю своего чана. Они повернулись в сторону профессора. Один из них плюнул ему вслед, а другой громко выпалил «жидовская морда», когда он проходил мимо.

Держать темп оказалось сложно. Он был удивительно скор для своих лет. Вскоре они оказались в узких переулках, и мадам Кригер заволновалась, что профессор вдруг исчезнет за поворотом или в одном из домов.

— Господин профессор, — окликнула она его. — Господин профессор!

Вначале он ее не услышал, но затем беспокойно обернулся.

— Почему вы идете за мной, молодой человек? — спросил профессор.

— У меня к вам деликатный вопрос, профессор Горовиц.

— Вы с моей лекции? — Профессор остановился, как будто был не в силах больше сопротивляться. — И вы не можете задать свой вопрос в следующий раз?

Мадам Кригер оглянулась. Они были на Хаусер Платц. Рядом не было никого, кто мог бы подслушать. Немного в стороне стекольщик приводил в порядок треснувшее стекло. Теперь ей нужно было вспомнить то, что она отрепетировала.

— Я спрашиваю не только из научного и профессионального интереса, я спрашиваю, потому что речь идет о жизни и счастье человека, о том, чтобы сделать жизнь наполненной смыслом для бедной страдалицы. Я спрашиваю, потому что вы уже многому меня научили, но мне все еще нужна ваша помощь.

— Ну говорите уже скорее, у меня назначена встреча.

Доктор вовсе не такой терпеливый добрый самарянин, как она думала.

Она продолжила:

— Моя дорогая сестра пострадала от мужского злодеяния. Ей снова нужно стать настоящей женщиной, чтобы найти достойного мужчину и создать семью.

— А в чем ваш вопрос? Спрашивайте так, чтобы я мог ответить.

— Как можно, как могу я, используя ваши методы, произвести такое вмешательство, чтобы у моей сестры появилась новая грудь и новая плоть?

Доктор долго смотрел на мадам Кригер. Она чувствовала, что должна выдержать этот строгий взгляд, чтобы он знал, кто она такая и на что способна. Наконец врач отвел взгляд.

— Разрешите дать вам хороший совет в этом вопросе, молодой человек, — начал он. — Меня восхищает ваша любовь к сестре и ваша изобретательность. Подобную операцию, вероятно, возможно провести с помощью особенно искусного хирургического вмешательства. Но я должен вас предупредить. О главном. Это недостойная идея. Ваша сестра станет чудовищем, но не в человеческих глазах, а в Божиих, — произнес Горовиц и сделал шаг в сторону.

— Но вы же ученый, — сказала мадам Кригер и двинулась следом. — А Бог создал науку. И Бог хотел бы, чтобы мы занимались наукой, насколько в наших силах.

— Это безбожно, — ответил Горовиц. — Как люди мы можем соединять только те вещи, которые природой или несчастным случаем отделены друг от друга. Например, как в моем примере с котом на сегодняшней лекции. Ему вернули его же лапу. А не конечность какого-то другого кота или собаки.

— У моей сестры была красивая грудь, а теперь она искалечена, но новая сделала бы ее счастливой.

Горовиц начинает подниматься по лестнице.

— Не поймите меня неправильно. Я ценю ваше желание помочь. Но вам лучше утешить вашу сестру, а не предлагать ей новую грудь. Забудьте об этой странной идее, иначе вы потеряете рассудок. — Доктор подошел к двери, которую открыла горничная. — К тому же, — добавил он, — вы вряд ли будете в состоянии провести такую операцию. Она потребует опыта и знаний, которые есть только у одного человека в этом городе, и этот человек, разумеется, я. И, само собой, я на стороне Бога. Хорошего дня. И передайте, пожалуйста, вашей сестре мое искреннее сочувствие.

Дверь за доктором закрылась.

Сочувствие. Ей не нужно его сочувствие. Сочувствие — это яд, который мешает человеку стать свободным. Неужели этот глупый доктор не понял, что это не переговоры, а требование? В это мгновение она почувствовала яростное желание выбить дверь и вытрясти из лекаря его душонку.

— Исак, Исак, — раздался голос горничной из дома.

Мадам Кригер посмотрела на дом. Изящное здание, свежая известка, просмоленные балки. Слева небольшой проем между домами. Сможет ли она проникнуть на задний двор незамеченной? Несколько молодых торговцев прошли мимо с товарами, свежими овощами и бутылками вина для богатых иудеев. Мадам Кригер вспомнила про свою форму, про то, что у окружающих форма всегда вызывает уважение. Она проскользнула мимо разносчиков в дверь и в маленький задний двор. Окно было открыто, и из него доносились голоса.

— Исак, спустись к отцу в кабинет.

Мадам Кригер разглядела между гардинами спину доктора и его молодую жену. Между ними — минимум тридцать лет разницы. Это разгневало мадам Кригер. Красивый дом и хорошие отношения. Почему сладкая жизнь всегда дается тем, кто и так все имеет?

— Исак! Спустись к отцу! — раздался голос на весь дом.

Если она хочет увидеть больше, нужно воспользоваться лестницей, приставленной к стене дома. Мадам Кригер быстро вскочила на первую ступеньку, пригнувшись, поднялась еще на две, а в голове у нее тем временем вырисовывался план. Если доктор не готов помочь добровольно, его нужно заставить.

Теперь она видела его, он сидел за большим письменным столом. Сын осторожно открыл дверь. Он был толстоват, с круглыми ушами. Врач спросил у него, читал ли он еврейские писания.

— Нужно знать Тору, мой дорогой Исак, — повторил врач несколько раз, пока делал пометки в своих бумагах.

Вряд ли пареньку больше пяти или шесть лет, и он всеми силами пытался избежать этого занятия.

— Иначе придется отменить прогулку, — угрожал врач. — Неприлежный ученик, который не сделал уроки, не пойдет в Дирехавсбаккен^[22].

Мальчик не хотел, чтобы до этого дошло, но выглядел он весьма несчастным.

— Обещаю, что буду читать. Обещаю.

— Хорошо, хорошо, мой Исак, — сказал доктор и взъерошил ему волосы. Сын попросился к нему на колени, но врач не разрешил. — Отойди, сейчас не время, — пояснил он и подтолкнул паренька к двери.

Мальчик пару раз захныкал, отчего профессор поднял палец. Сын хорошо знал, что это значило. Он опустил глаза и сдался.

Мадам Кригер подалась назад. Она спряталась в тень стены и увидела, как Исак выбежал в гостиную. Она не сомневалась — врач любил своего мальчика. Он сделает для Исака все. Даже будет суровым отцом, чтобы он не отстал в школе.

И для спасения своего Исака он точно сделает операцию, безбожную или нет.

Глава 10

Он заразился? Заразился авторской болезнью, неистребимой жаждой сочинительства? Он так стремился увлечь всех своими сочинениями, что в конце концов потерял способность отличать реальность от фантазии, как дед?

— Нет, — шепнул сам себе Ханс Кристиан, пытаясь выбраться из липкой паутины снов.

Он должен подумать. Вспомнить. Вызвать в памяти эту ночь.

Он вспомнил опьянение, хмельное состояние, когда он вырезал из бумаги эту проститутку, воспроизводил на бумаге ее движения. Он вспомнил, как, спотыкаясь, ходил по грязным улицам и переходил площадь Конгенс Нюторв, даже помнил булыжники мостовой, на которые смотрел, проходя мимо Королевского театра, где отказались ставить его пьесу. Он помнил, как пробирался наверх по ступенькам, как вошел в комнату, лег в темноте и съел ломоть хлеба, оставшийся от обеда квартирной хозяйки вдовы Ларсен пару дней назад. Он помнил крошки, как он пытался упросить их не рассыпаться по кровати, а остаться целым куском. Это его повеселило. Он держал бумажный силуэт Анны в луче света от уличного фонаря, она танцевала, двигалась, и он чувствовал, как внутри поворачивалось что-то доныне для него неизвестное.

Но он не сделал ничего ужасного.

Ханс Кристиан встал.

Солнце тоже встало.

Он выглянул за решетку. Все говорит о том, что настал еще один теплый осенний день. Новый батрак встал за прилавок и разглядывал свои товары, красное мясо, завернутое в пропаренные капустные листья. Хансу Кристиану очень захотелось позвать его. Кусок мяса дал бы ему такую нужную сейчас ясность ума. Но в кармане было пусто, девочка вчера забрала его последнюю монету.

— А вы не видели, случайно, девочку в одном башмаке? — крикнул он мяснику, который не дал себе труда его услышать.

Он поставил все на случай. И по-прежнему нет никаких новостей.

— Я же говорил, — бросил старик-крестьянин, сидя на полу.

Одна из тех фраз, которые большинство людей так любят произносить про себя или вслух. Предсказывать будущее, особенно чужое несчастливое будущее, — это утешение для маленького человека.

Мухи с жужжанием сновали туда-сюда через решетку.

Золотарь успокоился на несколько часов. Теперь он снова заговорил. Одни и те же стихи, раз за разом. Ханс Кристиан находил некоторое вдохновение в этих словах, но жалел людей, которые сидели в одной камере с сумасшедшим. Они, должно быть, чувствуют себя на грани безумия каждый раз, когда вновь раздается пение.

— Девушка в бочке, другая в купальнях…

А дьявол в деталях.

Ханс Кристиан уже выучил это наизусть.

— Ханс Андерсен, — услышал он громкий голос. Рука, отворяющая люк, ключ в замке. — Ханс Андерсен. — Дверь открылась, и надзиратель посмотрел на Ханса Кристиана. — Ты. Следуй за мной.

— Куда меня ведут? — испуганно спросил Ханс Кристиан. Они что, решили устроить быстрый суд?

Надзиратель не соизволил ему ответить, просто ждал его за дверью с дубинкой в руке.

— Я могу все объяснить. Почему я ходил к этой девушке, — проговорил Ханс Кристиан, голос срывался от отчаяния, которое билось внутри испуганным зверем.

Ничего из этого не вызвало у надзирателя никакого интереса. Вместо этого он толкнул Ханса Кристиана вперед в коридор. К решеткам камер прижимались лица в надежде увидеть что-то, сквозь прутья протягивались руки в надежде ухватиться за него.

Стихи все еще звучали из соседней камеры. Ханс Кристиан на мгновение остановился и бросил взгляд внутрь. Обнаженная фигура у стены. Лицо и все, что ниже пояса, были запачканы землей и грязью. Стена за его спиной была исписана словами из стихов: солнце, бочка, моча. Еще на ней нарисовано солнце с длинными, изогнутыми руками, как у морской звезды. Он кинулся к решетке и схватил Ханса Кристиана за руку.

— Когда красный сменяется белым в туннеле…

Надзиратель появился мгновенно рядом и сильно ударил по худой руке. Но она не выпустила Ханса Кристиана.

— Когда красный сменяется белым в туннеле…

— Отпусти его, безумец, — закричал тюремщик и ударил его еще раз.

Золотарь разжал руку, и Ханс Кристиан поковылял дальше. Он все еще слышал золотаря у себя за спиной.

–…проиграли мы Шнайдеру в вечной дуэли!

— Давай, давай! — Надзиратель потерял терпение и подтолкнул Ханса Кристиана вверх по лестнице. В большую комнату наверху, где все выглядело и звучало так же, как и вчера. Та же суета, те же мольбы. Не хватало только Козьмуса на его стуле. Все снова повторялось. Может быть, нашлись еще свидетели? Кто-то, кто видел его в темных закоулках за домом терпимости, его длинную фигуру, склоненную над красавицей Анной с ножницами в руке.

Какой-то человек встал перед ним, когда Ханс Кристиан уже направился к жесткой скамье. Знакомые глаза под кустистыми бровями.

— Андерсен?

Это Йонас Коллин. С криво пристегнутым воротником, как будто он только что встал с постели и направился прямиком в Суд.

— Я… — Больше Ханс-Кристиан ничего не сказал, пока Коллин не поднял руку.

— Спокойно, приятель. Не нужно больше ничего говорить.

Коллин кивнул надзирателю, который сразу же расстегнул наручники. Он взял Ханса Кристиана за руку и вывел его вверх по лестнице. Элегантный экипаж семьи Коллинов, блестя отделкой, стоял дальше по улице, как будто старший Коллин стыдился забирать своего сына родом из Оденсе из Суда подобным образом.

Девочка в башмачках сидела и ждала на лестнице. Она поднялась и проковыляла к Хансу Кристиану. При свете дня она выглядела старше.

— Я сделала так, как вы попросили, я поймала господина Коллина, — сказала она. — Это не моя вина, что сына не оказалось дома. Я подумала, что лучше получить любого Коллина за ригсдалер, чем никакого Коллина.

Ханс Кристиан послал Коллину взгляд, но он уже садился в экипаж.

— Мой башмачок, — напомнила она.

Он забыл его в камере. А здесь стоит она. На одной ноге.

— Я сожалею, — сказал он и послал ей долгий взгляд, и шагнул в экипаж. Что он может сделать? Не все заканчивается хорошо.

Он упал назад, на сиденье напротив Коллина, и только сейчас понял, что начальник полиции тоже сидел в экипаже, сложив руки на деревянной трости между ногами. Они с грохотом завернули за угол, на Виммельскафтет.

— А теперь слушайте, Андерсен, — сказал Коллин. — Я поговорил с господином Браструпом…

Ханс Кристиан посмотрел на начальника полиции, тот встретил его взгляд и покачал головой.

— Я невиновен. Я ничего не сделал этой девушке, вы должны поверить моим словам…

— Вашим словам? Нет, вашим словам я не верю. Это зашло слишком далеко, — сказал Коллин. Глаза у него были покрасневшие и усталые. — Я верил, что из вас может получиться человек, Андерсен. Я верил, что дело в образовании, обучении и разумности. Но похоже, что все годы на школьной скамье сошли с вас как с гуся вода, и даже слова Мейслинга не произвели никакого впечатления. Можно подумать, что вы вообще не желаете учиться. Что вы нас презираете, — сказал Коллин и опустил глаза. — Да, разница слишком велика.

Разница. Ханс Кристиан знал, о чем речь. Разница между тем, откуда он, и тем, куда стремится. Из болота Оденсе к прекрасной жизни в столице. Жаркому из фазана и красному вину у Коллинов. Сладкому чаю в изящных чашках у фру Ранбек. Красивым господам в ложах Королевского театра.

Ханс Кристиан сжался. Он почувствовал себя униженным. Чувствовал себя как неудачливый игрок. Все, что Коллин сделал для него: послал его в школу-интернат, оплачивал ему квартиру и стол, — он потратил на нелепые трагедии и отвратительные стихи.

— Господин Коллин, я хочу измениться к лучшему, я буду стараться…

— Нет. — Коллин поднял руку. — Вам теперь нужно не говорить, а слушать господина Браструпа.

Сначала Козьмус ничего не сказал, а только смотрел в окно экипажа. Они проехали мимо Старого Променада, где пара рыбачек из Скувсхуведа^[23] уже разложили и начали продавать свой улов. Солдат выталкивал с моста попрошайку. Солнце осветило Церковь Богоматери^[24]. Привычный порядок вещей.

Наконец Козьмус заговорил.

— Господин Коллин рассказал мне о вас, о вашем прошлом и о вашей семье. Так что я вас не укоряю, Андерсен. Это все равно, что человеку укорять собаку в том, что у нее острые зубы. В вашей природе лживость и злопамятность. И конечно, в вашей природе мучить невинных.

Они проехали по улице Вингордстреде. Там разгружали телегу с дублеными шкурами, запах и дым из кожевенной мастерской наполнили всю округу. Веревка с сушащимся бельем висела низко, и на ней развевались платья и нижнее белье.

— К счастью для вас, — продолжил Козьмус, — господин Коллин — один из благодетелей города, и он настаивает, что я должен повременить с обвинением, пока вы хорошо подумаете об этом. Лично у меня никаких сомнений нет. Вы — тот человек, который стоит за этой трагичной смертью. А каждый, кто нарушил закон, должен быть наказан по всей его строгости. Я хотел бы видеть вас одновременно обезглавленным, колесованным и повешенным, если вас осудят. Вы это понимаете, господин Андерсен?

— Господин Браструп, я могу заверить вас, что я…

— Три дня, господин Андерсен. Я готов отложить свои обвинения на три дня. По ходатайству господина Коллина мы найдем другого преступника, если это окажется возможным. Человека, представляющего опасность для нашего общества. Много есть таких, чье отсутствие сделает наш город лучше. Но если мы никого не найдем и если свидетели будут продолжать указывать на вашу причастность, я пришлю за вами через три дня.

Козьмус достал из куртки какие-то бумаги.

— Поэтому я взял ваши документы на временное хранение, пока дело не прояснится. И да, вам запрещено покидать город.

Ханс Кристиан посмотрел на Йонаса Коллина, чей взгляд задержался на темных пятнах на пальто Ханса Кристиана, должно быть, брызгах из сточной канавы и грязи после подвала.

Дверца открылась. Ханс Кристиан вышел. Попробовал привести пальто в порядок.

Он оказался в Нюхавне. Порт кишел народом. Люди кричали, сгружая бочки и ящики на пристань, чайки с криками кружились над рыбацкими ботами, пришвартованными к берегу. Он повернулся и посмотрел на пустые окна своей квартиры. Он вдруг почувствовал себя чужим. Как будто он был за сотни миль отсюда.

Козьмус и Коллин смотрели на него из глубины экипажа.

— Начальник полиции дал вам шанс, — сказал Коллин. — Советую вам им воспользоваться. — Он шепнул ему в ухо, так, чтобы начальник полиции не услышал: — Докажите вашу невиновность, мальчик мой.

Козьмус постучал по крыше экипажа, и кучер дал ход. Вскоре он исчез в суматохе Конгенс Нюторв.

Ханс Кристиан подошел к двери и принялся искать в кармане ключ.

Маленький паренек сидел на пороге. Это был один из детей хозяйки. Он выглядел сонным, а может, глуповатым, с его большими любопытными глазами. Он всегда выглядел так, будто хотел задать какой-то вопрос. Ханс Кристиан пытался найти ключ как можно быстрее.

— Это ты чудовище? — спросил мальчик.

В каком-то смысле это обвинение ужаснее обвинения комиссара.

Просто потому, что мальчик не знал, о чем спрашивает. Дети не понимают, насколько злыми могут быть вопросы, которые они задают.

— Нет, — ответил Ханс Кристиан, все еще стоя спиной к мальчику. Ему было невыносимо обернуться и встретиться с мальчиком глазами. — Разве твоя мать не рассказала тебе, чем я занимаюсь? Я пишу пьесы. Я поэт.

Мальчик ничего не ответил.

Он обернулся, чтобы как следует объясниться.

— Я известный писатель, — он научился говорить это в Риме, когда ходил по салонам и знакомился с обществом. — Sono un famoso scrittore danese. Я знаменитый человек.

Но мальчика здесь больше не было.

Он взбежал по лестнице, ступенек которой вдруг стало больше, и отпер дверь своей комнаты.

Мгновение он прислушивался. В этом доме было слышно все, что в нем происходило. Когда хозяйке снились ночные кошмары о ее муже. Когда скрипач на третьем этаже справлял нужду в свой горшок по утрам. Когда крысы скреблись в простенках, набитых соломой.

Он в изнеможении сел на чемодан. Может, попробовать написать в свой дневник, как он всегда делал? Но о чем? Что он умрет через три дня? Нет, то, что произошло сегодня, лучше не описывать. Дневник подождет историй получше.

Возможно, именно перспектива смертного приговора заставила его по-новому взглянуть вокруг. Посмотреть на письменный стол, стул, кровать, дорожный чемодан, на котором он сидел. Все, чем он владел и что имел. У него никогда не было настоящего дома. Здесь нет ни тонкого фарфора, ни картин на стенах, ни борнхольмских часов, которые тикали бы на крючке, как дома у Коллинов. Вот лишь несколько мелких предметов, которые он подобрал на улице, где они были втоптаны между булыжниками или брошены в канаву. Волчок, оловянный солдатик, белое перышко.

Они разговаривали с ним. Вещи.

Отец научил его их языку. Когда он сидел за столом по вечерам, чиня башмак, он разговаривал с ним.

— Итак, шелковая туфелька, — шептал он, поглядывая на Ханса Кристиана через увеличительное стекло. Ханс Кристиан лежал в кровати, поближе к огню камелька, и слушал. — Ну что, приведем тебя в порядок, чтобы ты могла побежать домой к своей хозяйке купчихе? — Затем отец понижал голос и убеждался, что мать вышла во двор за водой, прежде чем продолжать разговор с туфелькой пунцового шелка. — Ах, не колите меня иглой, сапожник. Купчиха — злобная жаба, она наказывает служанок и каждый день бьет бедных девушек мною пониже спины так, что они кричат и молят о пощаде.

Это заставляло Ханса Кристиана смеяться от удивления и радости. Пока мать снова не появлялась в дверях.

На следующий день Хансу Кристиану разрешали заработать скиллинг за то, что он относил туфли купчихе и забирал отцовскую плату. Он успокаивал шелковые туфельки, пока шел через весь город, и ободряюще им улыбался, когда служанка забирала их у него, стоя в дверях.

Так он и выучил язык вещей. Как вещи говорят, если человек их слушает. Фантастика. Он умел разговаривать с вещами, но что это ему дало? Он сидел на дорожном чемодане со смертным приговором над головой. И некому ему помочь, единственный, кто может что-то сделать…

Он вскочил на ноги.

— Сестра погибшей! — зашептал он сам себе. Та, что плюнула в него, та, что заклеймила его печатью убийцы. Она может помочь. Только она.

Глава 11

Это он, вырезальщик, не может этого быть.

Молли вышла, чтобы продать платья Анны, и подошла к Мадсенс Ганг, где все лежало в тени. Сюда приходят люди, оказавшиеся в бедности, пьяные либо отвратительные по какой-то еще причине. Улица такая узкая, что можно коснуться руками обеих стен, если поднять их. Дети, старики, кошки, собаки и коровы высовывали любопытные лица, морды и части тел из окон, а движение на улице то останавливалось, то замедлялось из-за уличных шутов или очереди к фруктовой повозке с красными апельсинами. Самогон здесь делали на каждом углу, и сладкий запах зерна наполнял улицу. Молли попыталась продать платье знакомой проститутке, шведской девушке, известной своими светлыми локонами.

Она прошла мимо шумного трактира на улице Лилле Конгенсгаде и еще одного на Улькегаде, когда увидела его. Высокого и черного, похожего на ворона на журавлиных ногах. Не может этого быть. Он убийца, больной вырезальщик, его нужно посадить в тюрьму или отрубить ему голову. Гнев, который кипел в Молли последние дни, теперь смешался с еще каким-то чувством, возможно, со страхом. Он пришел сделать с ней то же самое, что с сестрой, прирезать ее, как гуся?

Но он ее не заметил. Он медленно шел по улице и смотрел в окна, где сидели проститутки.

Молли подошла поближе. Как это возможно? Он сбежал из тюрьмы? Но Молли видела, как его увозили, полицейские посадили его в экипаж, и за ними ехал на лошади начальник полиции. Она даже слышала, как пожилой полицейский объяснял супружеской паре, что этого мужчину поймали и посадили в тюрьму и его точно казнят через неделю.

Он пошел дальше по Улькегаде, огибая лоток торговца песком.

Ей было страшно, но она должна была следовать за ним. Она должна увидеть, куда он идет, что он задумывает, она не могла просто отпустить убийцу Анны. Что, если он ищет новую жертву? Она была примерно в четырех футах позади него, прячась за стойкой с метлами и лопатами. Он остановился, стоял и смотрел в окна зала, почти прямо туда, где живет Молли, где раньше жила Анна. Это было все равно, что сознаться и самому признать, что ты преступник.

Ее крепко схватила чья-то рука.

— Шесть скиллингов. — Это был молодой портной, который смотрел на платье, то, что с кринолином. Он итальянец, бледный, со впалыми глазами. Он шел за ней и сейчас взял из ее рук платье, как будто сделка уже совершилась.

— Нет, — сказала она тихим голосом, не уступая, потому что уже сказала сегодня нет шести скиллингам. — Оно стоит больше.

В это же мгновение мужчина повернулся к ней. Сомнения улетучились, как дым. Это был он. Голубые глаза, тонкие усы, как сейчас в моде у богатых молодых людей. Острые плечи в пыльном сюртуке напоминали чахлые ростки в мешке.

Он смотрел прямо на нее. Вдруг его взгляд изменился. Он ее узнал. Он начал спускаться с лестницы, по которой перед этим поднимался, повернулся и направился к ней. Он поднял руку и жестом попросил ее подождать.

— Нет, — сказала она. — Нет, нет!

Она подалась назад, чуть не врезавшись в повозку с соленой сельдью в бочках, и пустилась бежать. Она поскользнулась на капустном листе и гнилых яблоках, чуть не сбив с ног мужчину с мешком за плечами. Она прокралась, потом перепрыгнула через сточную канаву, пробежала мимо прилавка, где пожилая дама торговала сахаром.

— Осторожно, осторожно! — крикнула она, размахивая руками, так что паре мальчишек пришлось уворачиваться от нее.

Она посмотрела через плечо и увидела его, вырезальщика, пробиравшегося через людской поток, длинные ноги все ускоряли шаг, чуть не задели клетку с курами, те зашумели и замахали крыльями. Птичница кричала на него, напуганная суматохой, этот город дик и безумен для тех, кто приезжает сюда из деревень сбыть свой товар.

Она уже бежала мимо собора Святого Николая и площади, где мясники и мелкие торговцы держали маленькие палатки с говяжьими языками, бараньими желудками и свиными частями. Вся площадь провоняла копотью, солью и тухлятиной, и на нее слетались тучи мух. Желудок Молли свело от голода. Она протиснулась мимо торговцев, служанок с полными корзинами, тучных дам с дочерьми и сыновьями, которых они крепко прижимали к себе. Прошла мимо руин разрушенной церкви, которая так и стояла еще с тех пор, как Молли приехала в город. Да, со времен пожара минуло много лет.

Ей оставалось только добраться до следующей улицы, которая выходит на площадь Хойбро. Там было много мест, где можно затеряться. Увы, камни мостовой были скользкими от жира и крови. Она поскользнулась и попыталась удержать платье, чтобы не запачкать его. Она ударилась коленом и рассекла руку, но быстро встала и побежала к улочке.

— Остановись, подожди, — крикнул он у нее за спиной.

Но она бежала, бежала дальше.

До площади Хойбро было еще далеко, и она, кажется, вывихнула колено, оно скрипело и саднило. Она зачем-то вбежала в маленькие ворота в небольшой переулок между новым и старым домами, стоящими вплотную друг к другу.

Черно-серая дворняга с красными глазами, тощая полукровка, прыгнула на нее и укусила за руку, Молли упала. Собака вцепилась крепко и тянула руку на себя, и на ней появилась рана. Пытаясь выхватить шпильку для волос, Молли вспомнила, как Анна всегда говорила, что она спасет ей жизнь. Сейчас?

— Прочь, прочь, прочь! — раздался громкий мужской голос за ее спиной.

Собака испуганно отскочила, получив удар по задним лапам, и укрылась в зарослях бурьяна.

Молли оглянулась. Он встал перед ней и протянул ей руку. Лицо больше не было отчаянным и нахмуренным, но обеспокоенным чем-то для нее непонятным. Ей захотелось в него плюнуть, закричать на него изо всех сил. Но если она даст волю злости, он может просто уйти и дать собаке завершить свое дело. Ей не хотелось брать его руку, она встала, опираясь на дощатый забор. Платье Анны было изорвано в клочки. Ее собственное платье было совершенно испорчено. Везде дыры, пятна крови и грязь. Теперь потребуется целое состояние, а у нее нет ничего. Времени, чтобы убрать кровь и грязь. Денег на починку. Возможно, на новое платье. Она снова почувствовала злость, но больше того — усталость.

— Уходи, исчезни, — бросила она ему, наконец доставая булавку из волос. — Я тебя заколю, если ты меня тронешь.

Вырезальщик сделал шаг назад и выглядел испуганным.

Это ее удивило.

— Ты должен быть в тюрьме, тебя арестовали, — сказала она.

— Это был не я, я бы никогда не… Я ее не трогал, это…

— Я не дура. Я тебя видела. В коридоре, — солгала она, чтобы быть убедительнее.

— Это верно. Я приходил. Но я не такой. Вы должны поверить мне, — сказал он низким дрожащим голосом.

— Я не должна ничему верить. Ты убил мою сестру, — выпалила Молли, не желая переходить с этим человеком на «вы». — И ты шел за мной. Чтобы убить меня. Чтобы сделать из меня вырезку! — закричала она в надежде, что кто-то услышит и придет ей на помощь.

Глаза мужчины округлились.

— Нет, ради бога, я, я…

Молли посмотрела на платье, лежащее на земле, и потеряла дар речи, потеряла желание нападать, защищаться, бороться со всем этим. Меньше чем за неделю жизнь превратилась из тяжелой в невыносимую. После смерти Анны она не сможет больше ни платить за комнату, ни кормить себя и Крошку Мари. Даже на новое платье у нее не было денег. С тех пор как Анна пропала, у нее не было ни одного посетителя.

— Мне нужно с вами поговорить.

— Поговорить? Я не хочу с тобой разговаривать. Я не хочу даже слышать твою исповедь и твои мольбы.

Молли разозлилась. На себя, на него, ей хотелось ругаться, но в то же время ее удивляла его внешность. Он выглядел довольно странно, но не опасно. Рубашка мятая, галстук грязный, сюртук велик. Как огородное пугало. Анна называла его поэтом. Об этом Молли ничего не знала. Для нее это слово — как хлопья снега, красивое и холодное, и исчезало быстрее, чем его можно взять в руки.

— Вы сказали полиции, что я убийца.

— Я знаю, что Анна о тебе рассказывала. И я видела тебя тем вечером.

— Я клянусь вам, фрёкен. Должно найтись другое объяснение, нежели то, что вы дали полиции. Если бы вы могли помочь…

— Нет никаких других объяснений. Нет никого, кто похож на тебя так, как ты сам, ни одеждой, ни волосами, ни носом, — сказала она.

— Может быть, вы вспомните что-нибудь, что может привести полицию к…

— Если тебя отпустили, значит, полиция меня вообще не слушает, мерзавцы. Так что найди кого-нибудь другого, перед кем разыгрывать невиновность, а я тебе не верю, — сказала Молли и прошла мимо него, думая, не вонзить ли шпильку ему в грудь, но сдержалась и воткнула обратно в волосы.

Она вышла из переулка, он бежал за ней, полы сюртука развевались на ветру.

— Послушайте, полиция забрала у меня документы, я не могу уехать из города. Я под подозрением, пока они не найдут кого-то другого. Поэтому вы должны рассказать правду. Я хочу, чтобы вы сказали полиции, что это был не я. Я ходил к ней, это всем известно, но я ничего не сделал, когда я уходил, ваша сестра была жива.

Молли внимательно смотрела на него, пока они шли мимо площади Святого Николая. Что-то в нем не вызывало доверия, но был он немного симпатичным. Да и выглядел почти невинно. Но она сразу отогнала эту мысль.

— Я смотрел на Анну, это правда. И я вырезал Анну из бумаги, это тоже правда. Это не запрещено. И я заплатил. Полригсдалера.

— Кто вообще вырезает фигурки из бумаги, это какая-то болезнь, это неестественно, — сказала она.

Вырезальщик остановился, и на секунду она подумала, что он сейчас упадет в обморок, но вместо этого он неловко с трудом опустился на колени. Он сложил перед собой руки.

— Пойдемте к начальнику полиции. Я прошу вас. Расскажите ему, что это не я.

Она заметила, как злость успокаивалась в ней. Что ей делать? Что думать? Убийцу Анны нужно найти и казнить. Если это не резчик, то это кто-то другой. Может быть, она найдет кого-нибудь, чтобы следить за ним, заплатить одному из полицейских, чтобы он провел расследование.

— Пятьдесят ригсдалеров, — заявила она, хотя не была уверена, что у мужчины есть такие деньги. Сначала она подумала, что он богат, вернее, понадеялась, что он богат. Сейчас она сомневалась в этом. Платье у него поношенное, манеры грубые. Но движения и язык у него особенные. Как будто он со всем этим незнаком и пробует в первый раз.

— Вы требуете деньги за то, чтобы рассказать правду? — спросил он.

— А что в этом такого? Поэт же зарабатывает деньги, рассказывая ложь.

— Но таких денег у поэтов нет, — сказал он и встал обратно на ноги. Она могла видеть по его лицу, о чем он думал. — Хорошо. Пятьдесят ригсдалеров. За то, чтобы сказать правду.

— Деньги вперед, — сказала Молли и протянула руку.

— Сейчас у меня нет денег. — Он смахнул пыль с сюртука. — Но я человек слова.

— Ты хочешь связаться долговыми отношениями со шлюхой? — Молли покачала головой.

Вырезальщик вздохнул.

— Я хотел бы, чтобы вы называли себя как-нибудь иначе.

— Иначе? Но это то, кем я являюсь. Шлюха.

— Не только это. Вы чья-то дочь, наверняка чья-то подруга, чья-то невеста, чья-то дорогая. Людей много, и они разные. А сейчас вы — мое единственное спасение. Я благодарю вас. Для меня вы больше, чем кто-либо другой в этом городе.

Молли не знала, что сказать. В нем определенно было что-то особенное, раньше никто не говорил ей ничего подобного.

— Перестань так говорить, — пробубнила она. — Пятьдесят ригсдалеров за скорое спасение. Решено.

Она направилась домой, к Крошке Мари.

— Давайте сейчас же пойдем к начальнику полиции, — закричал он ей вслед.

— Не сейчас, вырезальщик. У меня важные дела, мне нужно идти.

— Они могут подождать, разве их нельзя отложить?

— Нельзя. Встретимся через два часа. — Она посмотрела на него.

Он кивнул.

— Все в порядке, — промолвил он и вдруг протянул ей руку.

Такого она не помнила со времени конфирмации в церкви прихода Виндебю^[25] много лет назад.

— И не называйте меня больше вырезальщиком, — продолжил он. — Меня зовут Ханс Кристиан.

Она осторожно взяла его руку, которая оказалась мягкой и нежной. Не выдубленная тяжелой работой, как большинство рук. Она отпустила руку и побежала через площадь, сопровождаемая чужими взглядами.

— Фрёкен Молли, я буду ждать у Суда, — крикнул он. — Через два часа.

Улица казалась уютной, и солнце проглядывало сквозь облака. Она чувствовала ветер, трепавший испорченное платье. Она глубоко задумалась. С этими деньгами она сможет заплатить ренту и заняться Крошкой Мари. Но что с убийством Анны? Если это не рез… Если это не Ханс Кристиан, то кто? Может быть, он поможет ей? Найти убийцу Анны? Это самое меньшее, что он может сделать, если это все-таки не он.

Глава 12

Один, два, один, два. Ханс Кристиан ходил туда-сюда по лестнице в здании Суда, вниз-вверх, пока стрелка часов не перевалила за четверть шестого. Он предчувствовал это. Что Молли не придет.

Один раз он осмелился посмотреть в камеру, где он сидел еще этим утром, и увидел того же мужчину, лежавшего на том же месте. Из темноты он слышал те же стихи золотаря, которые он плавно читал нараспев.

— Девушка в бочке, другая в купальнях,

Правда же в том, что дьявол в деталях.

Он почувствовал зависть, которую поэты испытывают друг к другу и к чужим словесам. Он снова оглядел площадь в надежде, что девушка все-таки подойдет. Но ее нигде не видно.

Ему нужно войти внутрь самому. Он еще немного обдумал свою защиту и свои слова перед директором полиции. Он даже записал большинство из них. Чтобы показания казались более достоверными, о том, что ему не хватило бы сил унести женщину на себе, и кое-что насчет времени. Он подошел к конторке и оглядел силуэт Козьмуса Браструпа и его страшную тень.

— Ты здесь, чтобы сделать признание? — чересчур громко крикнул надутый привратник, узнав Ханса Кристиана.

— Мне нужно поговорить с начальником полиции.

— Попробуй подойти завтра.

— Нет, поймите же, — начал Ханс Кристиан, понимая, что привратник ничего не сообразит. Наверное, он вырос в маленьком городе, где так шумели ветряные мельницы, что все жители должны были кричать друг другу, а колодец был таким заиленным, что все пили одно пиво с утра до вечера. Даже школьная учительница, милая фрёкен, и дети, и даже гуси у церкви все время ходили пьяными.

— Начальник полиции ушел ужинать и сегодня больше не придет.

Ужинать? Скорее всего, он отправился в Марстранд. Ханс Кристиан видел его входящим и выходящим из уютного трактира вместе с Орстедом и другими обывателями.

Он вышел из Суда и поспешил на Новую площадь, направляясь к Марстранду. Шут и его помощники теперь жонглировали горящими шарами и лизали огонь с горящей лучины.

— Андерсен, — окликнул его кто-то сзади.

Это Молли, уже в другом платье, с рыжими волосами, убранными наверх так, чтобы было видно ее худую шею.

— Я пришла, как только смогла, — сказала она. — Я должна была кое-что сделать. Кое-что важное. Где мои деньги?

Он посмотрел на ее протянутую руку. Что ей сказать? Не мог же он пойти к старому Коллину, чтобы просить милостыню, как и не мог достать пятьдесят ригсдалеров из воздуха. Но если он ей об этом расскажет, она откажется ему помогать, его казнят, и в любом случае она не увидит этих денег.

— Не сейчас, но скоро, — сказал Ханс Кристиан и подумал про Эдварда. Вряд ли он заплатит ему за несостоявшееся чтение дневников из Италии. Едва ли. Но попробовать стоит, с Эдвардом всегда можно было поговорить.

Они миновали Старую площадь и несколько улиц. До Марстранда всего несколько минут.

— Куда мы идем? — спросила она.

— Директора полиции не было в Суде. Он пошел ужинать.

Молли схватилась за него.

— Где же твои манеры? Нельзя отвлекать человека в нерабочее время. Таким людям это не нравится. Они ходят в салон, курят сигары и разговаривают о политике. Ты можешь себе навредить. Лучше, если ты сам найдешь виновного и засадишь его за решетку.

Ханс Кристиан почти забыл звук собственного смеха. Он как будто исходил не от него, высокий смех и по тону, и по громкости.

— Я? — спросил он, заметив, как серьезно лицо Молли.

— Ты докажешь свою невиновность. А я узнаю, что за ублюдок это сделал.

— Я не смогу, как бы я… — сказал он, понизив голос, — нашел убийцу?

— Ты не такой, как другие, — сказала она. — Ты можешь кое-что сделать словом. И ты не остановишься.

Ханс Кристиан быстро изучил ее взглядом, когда они поворачивали на улицу Стуре Канникерстреде^[26]. Давно никто не говорил ему комплиментов.

— Моя сестра говорила то же самое. Этот вырезальщик…

Ханс Кристиан перебил ее:

— Я не желаю слышать это обращение.

— Извини. Андерсен, — сказала она, — хороший поэт, он замечает вещи, которых другие не видят.

— Перестаньте, — попросил он.

— Да, что-то такое, — ответила она.

Она лгала, он был в этом уверен. Но ему это понравилось. Понравились ее слова.

Они бежали через улицу к трактиру, расположенному на втором этаже.

— Теперь расскажите господину Браструпу, что вы на самом деле видели и слышали, а чего не видели и не слышали. Чтобы он понял, что не я был в комнате вашей сестры после девяти часов. К тому же я недостаточно силен, чтобы перенести тело, — сказал он, поднимаясь по семи ступенькам в трактир.

— Только если ты мне поможешь, только если ты найдешь убийцу, — сказала она, не двигаясь.

У нее был решительный и серьезный вид.

— Речь идет о моей смерти, — заявил он и посмотрел на свое отражение, умноженное многочисленными окошками на входной двери. Его голова выглядела так, будто ее отрубили несколько раз.

— И моей сестры, — говорит она. — Она должна быть отмщена. Никто не должен оставаться безнаказанным после такого. Ни в этом мире, ни в каком-то еще.

Она была права.

— Я могу помочь только… насколько это в моих силах.

— Насколько в твоих силах. Это больше, чем я могу требовать.

— Вы не должны злиться, если все пойдет не так, — сказал он и подумал о последних критических отзывах в свой адрес. И почему он всегда берется только за те дела, где очень мало шансов на успех? Театр, книги, балет, поиски убийцы.

— Все должно пойти хорошо, — сказала она и сжала его руку.

Он почувствовал, как пот струится у него по лбу и стекает на грязный воротничок.

— А сейчас вы пойдете со мной к начальнику полиции и скажете, что ошиблись?

Она кивнула.

Марстранд — фешенебельное место. Ханс Кристиан знал это только потому, что однажды сопровождал Орстеда, который ужинал здесь с братом и с их женами. В тот раз Ханс Кристиан стоял снаружи и надеялся, что его пригласят к столу, но они этого не сделали. Может быть, дело было в его старом платье и грязных калошах, в которых он ходил по зимней слякоти. Сейчас он вошел в салон, отделенный черными гардинами. Половой попытался остановить его, но не успел. Ханс Кристиан раздвинул гардины и прошел между столиками, за ним по пятам следовала девушка. Вот пожилая пара ужинала жарким из гуся. Чуть дальше сидела группа серьезных мужчин с маленькими бокалами вина в руках.

Наконец он нашел Козьмуса, его большие усы и начищенные до блеска сапоги. Он беседовал с маленьким, элегантным человеком в черном шейном платке, завязанным бантом, с белой бородой и светло-голубыми глазами. За ними, практически сливаясь с гардиной, стоял половой с белым полотенцем через плечо. Ханс Кристиан видел темнокожих людей раньше. И здесь, в Копенгагене, и в Италии, и во Франции. Молли, очевидно, не видела, и он заметил, что она отступила на шаг назад, увидев полового.

— Господин Браструп, вот я и ваш свидетель, — сказал Ханс Кристиан и достал свою речь из кармана сюртука.

Начальник полиции поднял взгляд с темно-красного пудинга, и раздражение загорелось в его глазах.

— Что на вас нашло, Андерсен? — Он поднялся и промокнул рот салфеткой.

— Вот она. — Он подтолкнул Молли к столу, она чуть сопротивлялась, смущаясь авторитета двух пожилых мужчин, слишком большого даже для Ханса Кристиана.

— Она сказала, что это не мог быть я.

Козьмус посмотрел на девушку. Оглядел ее с головы до ног. Раздражение в нем росло. Ханс Кристиан только сейчас заметил, что платье Молли в пыли и грязи. Козьмус повернулся к своему собеседнику.

— С вашего позволения, господин Шнайдер. Прошу меня извинить.

Шнайдер? Ханс Кристиан слышал это имя раньше, но не мог вспомнить где, к тому же Шнайдер не обратил никакого внимания ни на Ханса Кристиана, ни на девушку. Его внимание занимала исключительно большая рыбина, которая лежала у него на тарелке с открытым ртом и с порезанным телом рядом с кучкой белых костей.

Начальник полиции подтолкнул Молли и Ханса Кристиана мимо чернокожего полового. Через гардины, в кухню. Толстый повар бросал раков в большую кастрюлю. Несколько слуг пробежали мимо, но никто ничего не сказал. Они вошли через двойные двери на задний двор, где три толстые свиньи пили воду из зеленоватой лужи. Мясник разделывал утку кровавыми руками.

Лицо Козьмуса стало пунцовым. Мейслинг, ректор частной школы, куда ходил Ханс Кристиан, становился такого же цвета каждый раз, когда Ханс Кристиан открывал рот. Он достал свои бумаги.

— Я не понимаю, Андерсен, — сказал Козьмус. — Я нахожусь в приличном обществе, и тут заявляетесь вы со своей свидетельницей, которой вообще не место в таком заведении.

— Это почему же? — спросил Ханс Кристиан.

— Потому что она выглядит именно так, кем является. Женщина, которая зарабатывает деньги грехом.

— Если ее слова посадили меня в тюрьму, то они могут и освободить меня.

— Я устал от этого словоблудия. Чего вы хотите от меня?

Ханс Кристиан заглянул в свою защитную речь. Как там было?

— Эта благородная дама отказалась от своего заблуждения в том, что я отнял жизнь у покойницы, и теперь утверждает, что кто-то другой встретил несчастную на улице позднее.

Затем ему нужно было снова взглянуть на записи, но Козьмус выбил их у него из рук, и они полетели в грязь, белый листок исчез в коричневой жиже.

— Опять вы читаете красивые речи, — сказал Козьмус. — Вы отрываете меня от ужина в почтенной компании, чтобы я слушал эту чепуху?

Ханс Кристиан попробовал вспомнить, что он там написал.

— Я ушел уже в девять часов. Убийство произошло позднее, я уверен в этом, и ее сестра теперь тоже, — сказал Ханс Кристиан, пытаясь подтолкнуть Молли к начальнику полиции.

Козьмус покачал головой.

— Дайте я угадаю, Андерсен, — говорит Козьмус. — Вы ей заплатили за то, чтобы она пошла с вами. Чтобы она изменила показания.

— Естественно, — ответил Ханс Кристиан. И слишком поздно осознал, что этого не стоило говорить.

— Спасибо, я достаточно услышал. Я пошел назад. И только попробуйте еще раз обратиться ко мне или отвлечь меня подобным образом. Еще хоть раз.

Козьмус перешагнул лужу и пошел вверх по лестнице.

Ханс Кристиан почувствовал, как на него накатило безумие.

— Господин Браструп, прошу вас, я не могу снова сесть в тюрьму. Подумайте, сколько доброго я могу сделать, сидя за письменным столом! Я напишу про вас в моей следующей пьесе! Сделаю вас героем, величайшим из всех!

Козьмус остановился на верхней ступени.

— Аккуратнее, Андерсен. Я расторгну соглашение с Йонасом Коллином, если вы не бросите свои глупости. Увидимся через три дня, Андерсен. Один уже почти закончился, так что через два дня. И я не верю, что появятся хорошие новости.

Черный половой уже стоял у дверей и сразу же закрыл их, как только Козьмус вошел в кухню.

Ханс Кристиан не понял, что он сделал не так. Он повернулся к Молли, чтобы отругать ее за то, что она ему не помогла, но встретил звонкую оплеуху.

— За что ты это сделала? — спросил он, подумав, что оплеуха тем или иным образом их сблизила.

У нее в глазах стояли слезы. Это удивило его. Женщины не плакали из-за него с тех пор, как он уехал из дома, и тогда это была его мать.

Мясник с уткой прошел мимо них на кухню. Сцена его явно позабавила.

— Я для тебя не больше, чем проститутка, которая должна вытащить тебя из затруднительного положения. Ты ничего не понял, — сказала Молли, повернулась и ушла.

— Нет, подожди! — закричал Ханс Кристиан ей вслед и чуть не натолкнулся на батрака с двумя большими ведрами, в которых плескались угри. — Чего я не понял?

— Я беру свои слова обратно. Ты плохо владеешь словом, не умеешь разговаривать с людьми и все портишь, — сказала Молли.

— Правда? — спросил он, вспоминая всю свою недолгую жизнь, все свои беседы, директора школы, других писателей, рабочих на фабрике в тот день, когда его приняли туда в тринадцать лет. Нет, разговоры не были его сильной стороной, писал он гораздо лучше, и еще лучше, наверно, танцевал.

— Это потому, что никто меня не понимает, — сказал он, больше самому себе.

— Нет. Это потому, что тебя невозможно понять. И начальник полиции арестовал тебя, потому что ему так удобно. Он не торопится. У него есть убийца, — продолжила Молли. Ханс Кристиан видел, как выражение на ее лице менялось с яростного на удивленное. — Ему все равно, прав ты или виноват, — сказала она и быстро нырнула в толпу, движущуюся за запряженной лошадьми подводой. Ханс Кристиан еле успевал за ней по неровной мостовой. Только на улице Кёбмагерсгаде^[27] у него получилось догнать ее.

— Мы не сможем найти убийцу. Взгляни на нас, — сказал Ханс Кристиан. Его голос срывался, он искал, где бы можно было увидеть их отражение. Вон там, в окне лавки старьевщика с истертыми, цвета ревеневого киселя, шезлонгами. Он схватил Молли за руку, она вырвала ее, но все равно посмотрела на их отражение в окне. Вот они стоят рядом, тощий поэт, полуворон, получеловек, в грязном черном платье и коротковатых брюках. Подол платья у Молли был испачкан, к нему присохла грязь и глина, но взгляды обычно никогда не опускаются так низко, все смотрят на тугую шнуровку на груди, на позолоченный корсаж и рыжие кудри, которые обычно лежат на плечах, а сейчас были завязаны тугим пучком.

— Не так уж и безумно это выглядит, — сказала Молли.

— Может быть, — сказал Ханс Кристиан, понимая, что Молли дает ему что-то, чего раньше не было. Что-то подобное чувствует старая лошадь, на которую надели новое седло и прикрепили плюмаж на голову. Ханс Кристиан видел в лице Молли что-то от Анны, веснушки, светлую кожу, что-то, чего нет в итальянских синьорах и французских мадам. Он любил путешествовать, но веснушки Молли напоминали ему о Дании, о светлых летних ночах и зимней темноте, о дожде над холмами, о сиянии солнца и солнечных бликах в лужах.

— Тело, — шепнул он, представляя, как Анну вытаскивали из канала.

Молли оторвалась от отражения в окне.

— Что с телом?

Он продолжил.

— Вчера на канале не заметила ли ты чего-нибудь необычного в сестре? — спросил он, хотя понимал, что это звучало глупо.

— Я почти не смотрела, — шепнула Молли и отвернулась.

Там было что-то. Ханс Кристиан уверен, что, помимо ужасного, трагичного и жестокого, в этом трупе было что-то необычное.

— Что-то изменилось в твоей сестре, — добавил он.

— Что? — спросила Молли.

— Все произошло так быстро, потом ты плюнула мне в лицо, и люди стали кричать, что меня нужно казнить, — объяснил он. — Но что-то в ней было не так, как должно быть.

Он осознал, что это звучало замысловато и непонятно, но как еще это выразить?

Молли схватила его за руку.

— Я работала сиделкой в больнице много лет назад. И одна из старых медичек всегда говорила, что мертвые говорят, если их слушать.

Ханс Кристиан почувствовал, что все в нем жаждет оказаться в другом месте, в Риме, дома в Оденсе, где угодно, лишь бы не смотреть на мертвое тело Анны. И все же не что иное, как его собственный голос, произносит:

— Хорошо. Давай послушаем, что нам скажет Анна.

Глава 13

Место было тщательно выбрано. Маленькая бричка с сундуком спрятана под низкими кронами деревьев. Никто не заметит и не удивится, откуда она там. А если бы кто-нибудь и увидел, то не понял бы, почему она там стоит. Что скоро в нее спрячут маленького мальчика и увезут его от ничего не подозревающих родителей среди городской толчеи. Увезут далеко, прежде чем добрый доктор узнает, что произошло.

Мадам Кригер ждала их в Бельвю, куда заходил пароход.

Ее взгляд метался от одного человека к другому, вверх и вниз по длинному пешеходному мосту, но не находил того, кого искал. Похоже, половина высшего класса Копенгагена бежала от городской пыли и шума и приехала в Дюрехавсбаккен. Женщины с желтыми зонтиками и собачками, мужчины в начищенных шляпах, маленький струнный оркестр. Но врача нет. У них изменились планы? Мальчик не сделал уроки?

Нет, вот он наконец-то, подумала она. Доктор прошел мимо нее по трапу вместе с женой, которая придерживала шляпку. Два матроса помогли им сойти на сушу. За ними шла горничная с мальчиком на руках. Выглядела она неважно, наверное, ей поплохело на пароходе. И отец, и сын — оба в ермолках^[28] и очень похожи друг на друга.

Мадам Кригер почувствовала, как ее сердце забилось сильнее. Надо признать, ей это понравилось. Ее тело словно жаждало этого состояния возбуждения.

Она посмотрела на мальчика. Маленький, упитанный, с круглыми, мясистыми ушами, вероятно, такой же хвастливый и раздражающий, как все дети, которых встречала мадам Кригер. Но сейчас он самый важный человек на свете. Он поможет ей пойти дальше, его отчаянный крик должен проникнуть в сердце отца и заставить его понять, что он не сможет отказать ей.

Мадам Кригер последовала за ними, смешалась с другими пассажирами, которые поднимали пыль, двигаясь по лесной дорожке. Воздух дрожит от нетерпения. Все предвкушают прогулку по Дюрехавсбаккену, дети мечтали о сахарной вате и лакричных леденцах, а взрослые радовались дню вдали от городской суеты и смрада. Мадам Кригер старалась не терять из виду аляповатую дамскую шляпку и круглую спину врача. Служанка крепко держала мальчика за руку. Мадам Кригер посмотрела в лес, в ту темную часть пролеска, где она оставила бричку, привязав лошадь к дереву. Сундук будет нужен, чтобы незаметно провезти мальчика в город мимо привратников у Остер-порта.

Сначала лес тихий и красивый. Мадам Кригер осмелилась подойти поближе к врачу и его семье. Это была неплохая идея, так можно попробовать заговорить с ними, может быть, понравиться мальчику. Тогда она будет уже не незнакомкой, а другом, милой дамой из леса, когда она сегодня днем возьмет его за руку и уведет, обещая угостить малиновым соком и сладостями.

— А вы тоже будете смотреть Пьеро? — спросила мадам Кригер служанку, которая из всех взрослых казалась самой располагающей. Врач кинул на нее быстрый, оценивающий взгляд. Он не узнал ее. С чего бы? В прошлый раз она была одета как мужчина.

— И обезьянок, правда, Исак? — спросила служанка. — Они тебя развеселят. Настоящие обезьянки.

Врач снова посмотрел. Он всё-таки узнал ее? Он все-таки хирург, он привык смотреть на тела и их детали профессиональным взглядом. Может, он размышлял, где он видел эти глаза и этот нос.

— Какое красивое имя. Исак. Сколько тебе лет? — спросила мадам Кригер, положив руку на теплую шею мальчика. Вот так. Первое прикосновение. Оно открыло возможности для последующих.

— Пять, — сказал Исак и застенчиво поднял глаза. Взгляд блуждал, ища помощи у мамы. Мадам Кригер улыбнулась и немного отстала от них. Все в порядке. Не надо слишком торопиться.

Вдоль дорожек появлялось все больше торговцев, жонглеров и плутов, которые пытались завлечь молодых людей в карточную игру. Вид большой толпы успокоил мадам Кригер. Людей так много, что доктору с женой будет нелегко найти мальчика, когда она его уведет. Он исчезнет в рое, растворится среди ярких клоунов, раскрашенных осликов и музыкальных сценок.

Движущаяся толпа плотнела с каждым шагом. Мадам Кригер приходилось проталкиваться сквозь нее, чтобы держаться поближе к мальчику и в то же время искать взглядом место, где она сможет взять его за руку и увести. Найти правильное место — целое дело. Нельзя больше совершать ошибок. Отлично подойдет киоск, где люди бросали шары в разноцветные кирпичики. Маленький Исак остановился, завороженный мелькающими цветными шариками, со свистом летающими в воздухе. Сейчас? Пока мальчик стоял, погруженный в свои мысли? Мадам Кригер быстро продумала сценарий. Если она крепко схватит его за плечо, то сможет утянуть его за большие фургоны в лес. Заметит ли кто-то его крики? Здесь так шумно, три девочки громко визжали совсем рядом. Нет, шанс был упущен, мальчик уже пошел дальше, держа за руку служанку.

— Вы идете? — Жена доктора поспешила к служанке и Исаку. Кажется, ей было совершенно не весело. Они пошли за матерью семейства.

Склон становился круче. Вдалеке мадам Кригер увидела большой шатер, вокруг которого столпились дети. «Таинственный сад Адриана» — гласила старая табличка. Шатер украшен рисунками четырехглазых львов и медведей с длинными клыками. Служанка тоже заметила шатер и предложила мальчику зайти внутрь. Доктор-еврей закурил трубку, довольный тем, что его сын смело сделал шаг вперед.

Мадам Кригер сразу почувствовала, что это тот шанс, которого она ждала. Сейчас.

Мадам Кригер скользнула мимо них в красноватую темноту шатра. Здесь можно запросто заблудиться. Роспись на стенах лабиринта изображает высокие изгороди, которые огибают углы и ведут в тупики. Вдруг из небольших отверстий появились руки, большие глаза закатывались на гротескных лицах, когда кто-то проходил мимо. Гремели барабаны, так что шатер был весь наполнен мрачной чуждой атмосферой, из-за чего дети визжали, а их мамы вздрагивали. У задней стены есть еще один выход, как раз напротив большой сцены, где шумела большая толпа.

Идеально.

Мадам Кригер высмотрела маленький коридор, откуда ей будет хорошо видно мальчика, когда он зайдет внутрь. Как только он подойдет, она резко дернет его к себе и быстро вытащит из шатра через другой выход. Когда он поймет, что произошло, он уже будет в лесу, по дороге к бричке.

Несколько детей прошло мимо. Лампа горела как раз над ней, и мадам Кригер задула ее и согнулась пополам, как тролль. Она терпеливо ждала. Немного погодя она увидела мальчика у входа. Прямо позади него шла служанка, которая все время подталкивала его вперед. Мальчик сделал несколько осторожных шагов и округлил глаза. Уставился на запутанные коридоры и остановился перед большой картиной, изображавшей идола с рогами и длинным языком. Мужество изменило Исаку, и он повернулся к служанке.

— Вперед, Исак, не будь девчонкой, — сказала она и слегка подтолкнула его.

Мальчик собрался с силами. Он быстро прыгнул за картину и углубился в лабиринт. Мадам Кригер почти чувствовала его запах, его напомаженные волосы. Вскоре он исчез из виду служанки, оставшись только наедине с собой и другими детьми, которые с криками бегали по лабиринту.

Другими детьми — и мадам Кригер.

«Еще один шаг, иди же», — подумала она.

Мальчик шел на ощупь, вытянув перед собой руки, потому что глаза еще не привыкли к темноте. Он бы определенно прошел мимо нее и повернул за ближайший угол, если бы что-то не остановило его.

Он испугался? Может, дело в грохоте барабанов или в запахе прелой травы и мочи, который поднимается от пола?

Мадам Кригер потянулась за ним, почти почувствовав его маленькую ручку в своей. И вдруг он повернул назад и побежал. Она увидела, как он обнял служанку, зарывшись лицом в складки ее платья. Та похлопала его по ермолке на голове и увела из шатра.

Маленький урод, подумала мадам Кригер. Маленький, глупый, трусливый уродец.

Она была так близка.

Мадам Кригер поспешила к другому выходу и снова нашла взглядом доктора, его жену и мальчика, которого, кажется, уже ничего не интересовало. Ни канатоходец, ни силач, который поднимал своего толстого помощника, сидевшего на подушке. Доктор купил сынишке леденец на палочке, но больше интересовался обменом любезностями со знакомыми.

Мадам Кригер чувствовала досаду. «Таинственный сад Адриана» был идеальным местом, а теперь ей придется искать что-то другое. В тесном уголке прижималось друг к другу много людей и доносились ахи и охи.

Там стояла клетка с обезьянами, двумя отвратительными тварями, которые прыгали из стороны в сторону, так что публика каждый раз вздрагивала. Обе обезьянки были одеты в маленькие жилетки и шляпки, а на руках и ногах у них звенели колокольчики.

— Подойдите и посмотрите на этих диких бестий! — кричал дрессировщик с сильным итальянским акцентом. Чаще всего здесь останавливались дети и простые люди. К тому же это было бесплатно или можно было бросить скиллинг в коробку или в шляпу, обходя клетку по кругу.

Мадам Кригер сразу же осенило.

Она приподняла юбки и поспешила мимо шатров, назад к клетке с обезьянами. Дрессировщик только что присел на табурет, чтобы выпить пива с товарищем. Мадам Кригер встала позади клетки с заинтересованным видом. Клетка была заперта на обычную задвижку. В этом механизме стержень вставляется в дужку и наклоняется, чтобы не выпал. Единственное, что нужно было сделать мадам Кригер — раскачать стержень и потянуть. Это быстрое, простое движение. Маленькая дверца раскрылась сама собой. Маленькая девочка перед клеткой увидела это, но ничего не сказала. Мадам Кригер подалась назад. Зашла за кучку детей, которые кричали, дразнились и совали палки между прутьями решетки.

Она посмотрела на мальчика. Служанка тянула его за собой, как безропотного ягненка на бойню. Мальчик уже заметил клетку с обезьянами, но, похоже, ему уже ничего не интересно. Через мгновение обезьяны осознали, что дверца открыта. Свобода. Один из детей взволнованно закричал: «Обезьяны убегают! Обезьяны убегают!»

Мадам Кригер увидела, как поднялся с табурета дрессировщик, все еще с пивом в руке, изумленный и сбитый с толку. Как будто он думал, что ничего не может случиться за все тридцать лет, что он дрессирует обезьян. В течение двух секунд обе обезьяны выбрались из клетки, забрались на крышу и спрыгнули к жаровне, где полная дама жарила вафли. Паника вспыхнула, как лесной пожар. Женщины и дети разбежались во всех направлениях. Мужчины в замешательстве отступили назад. С вышки уже спешил полицейский.

Мадам Кригер не отрывала глаз от мальчика. До сих пор ее план превосходил все ожидания. Теперь нужно было только дождаться правильного момента. Маленькая ручка крепко ухватилась за руку служанки. И она, и доктор, и его жена подхватили всеобщие настроения и двигались на открытое место перед сценой. Мадам Кригер последовала за ними. Она протиснулась между пьяными работягами и семьей жонглера. Если присесть, ей видно мальчика среди высоких фигур.

Одна обезьяна вскочила на веревку канатоходца и скачет по ней с легкостью, как будто ничего не происходило. Другая спрыгнула на землю и бегала между людьми. Это было маленькое животное, но люди все равно разбегались в разные стороны. Матери утаскивали своих детей в безопасное место.

Мальчик тоже ее заметил и сделал пару шагов назад, при этом он махал обеими руками. Служанка скрылась из поля зрения, врач и его жена были сосредоточены на маневрах между людьми.

Мадам Кригер подошла к мальчику со спины. Время пришло. Сейчас самый подходящий момент.

Она крепко взяла его за руку. Он не почуял неладного. Не поднял глаз. Он позволил увести себя прочь отсюда, прочь от визгов и криков. Его ермолка упала, мадам Кригер заметила, что он искал ее, но только ускорила шаг, чтобы оказаться как можно дальше, прежде чем ее обнаружат. И прежде чем сам мальчик поймет, что держит чужую руку.

Солнце быстро заходило за деревья. Холодные тени стали шире.

Мадам Кригер ненадолго потеряла направление и поспешила в узкий проход за повозками и шатрами. Она должна увести его дальше, вниз к озеру через лес. Мальчик все еще молчал, наверно, думал, что держит за руку служанку.

Но он посмотрел вверх, на нее. Не встревоженный и не обеспокоенный.

— Куда мы идем? — Его голос был полон доверия. Доверия взрослому в том, что тот желает только добра.

— Мы идем есть пирожные, — сказала она. — Вон там.

Может быть, она сможет занять его мысли, пока они не войдут в лес.

— Можно мне пирожное? — спросил паренек. — Я сегодня не завтракал.

Они дошли до конца прохода, который оказывается заблокирован большой повозкой, стоящей поперек дороги. «Спокойно», — подумала мадам Кригер, стараясь думать холодной головой. Не паниковать, надо найти способ увести мальчишку.

— А где папа? И мама? — спросил маленький еврей. Не испуганно, скорее удивленно.

— Они попросили меня погулять с тобой немного. Потому что ты такой милый, — сказала мадам Кригер. Мальчик ничего не сказал, обдумывая ее ложь. Мадам Кригер взвешивала свой следующий шаг. Может быть, они смогут пролезть под повозкой, особенно если мальчик пойдет первым? Как будто они так играют. Но это невозможно, под повозкой полно чемоданов, ковров и ящиков.

— Вот черт. — Мадам Кригер выругалась вслух. Теперь придется идти назад, туда, откуда они пришли. Приблизившись к началу прохода, мадам Кригер увидела, что шум из-за обезьян стих. Посреди площади стоял доктор. Он возбужденно разговаривал с полицейским и жестикулировал. И жена, и служанка бегают повсюду между ларьками, зовут и спрашивают: «Вы не видели маленького мальчика?»

— А я точно получу пирожное? — спросил мальчик. Мадам Кригер открыла мешочек, нашла маленькую бутылочку с «дыханием ангелов» и вылила немного жидкости на белый платок. Может, этого слишком много, может, слишком мало, она не знала, средство должно сработать быстро. Розоватое масло загадочно мерцало, и она отвернулась, чтобы не вдыхать.

— Скоро, — сказала она. — Скоро ты получишь свое пирожное.

И она прижала платок к лицу мальчика. Она крепко сжала ему горло, он мгновение посопротивлялся и побарахтался в ее руках. Наконец, его руки опустились, и он упал на свои согнутые локти. Быстро. Мадам Кригер затащила его обратно в проход, к повозке и к сундукам под ней. Она вытащила один из них, он был тяжелый, но все же пустой. Она поняла это, когда открыла его. Она схватила его за пухленькие маленькие запястья и крепко связала их веревкой, которая свисала с повозок и служила креплением для ящиков. Ради безопасности она повязала веревку и вокруг его шеи, и завязанный рот сделал из его лица гротескную гримасу.

Мадам Кригер работала быстро и споро. Сложила мальчика пополам, привязав колени к груди, и засунула его в сундук. Ей пришлось приложить усилия, чтобы затолкать его внутрь и запереть сундук на две большие ржавые задвижки. Сундук оказалось невозможно закрыть до конца, одна задвижка болталась незапертой, но времени, чтобы найти новый сундук, не было. Мадам Кригер принялась толкать сундук по дороге. Она задохнулась и взмокла. Взвалив ящик на повозку, она положила еще пару штук сверху. Наконец, как будто она убирала декорации после окончания театральной постановки, она накрыла все большим черным ковром.

«Ну вот», — подумала она.

У нее не было времени рассуждать, хороший ли это план. Это было единственное, что она смогла придумать, единственная возможность. Она сможет вернуться позже. Или чтобы достать мальчика из ящика, или чтобы вынести ящик через проход в лес. Сейчас слишком опасно, слишком рискованно находиться рядом. Все искали мальчика. Мадам Кригер увидела это, когда пришла на площадь. Служанка как раз объясняла пожилой женщине, как выглядел мальчик.

— Исак! Исак! — Рядом стояла мать и выкрикивала его имя поверх голов посетителей, чтобы он не затерялся в их беззаботности. Сбежавшей обезьяны в качестве зрелища на сегодня вполне хватило, а сейчас им хотелось веселья и сахарной ваты.

Вдруг доктор встал прямо перед мадам Кригер и схватил ее за руку.

— Вы видели маленького мальчика? Моего сына, мой сын пропал!

Он ее не узнал. Совершенно. Он слишком озабочен собственным несчастьем, чтобы вспомнить, что это ее он видел в мужской одежде. Чтобы вспомнить ее глаза и рот.

— Я видела мальчика, он пошел вон туда, — сказала мадам Кригер, указывая. Но вместо того чтобы слушать, врач увидел кое-что на земле и наклонился. Это была ермолка мальчика. Затоптанная и грязная.

— Минна, Минна, о Минна! — позвал он и показал ермолку подбежавшей жене, которая не смогла сдержать слез.

Мадам Кригер поспешила уйти, смешавшись с толпой, которая наблюдала за сценой, где Пьеро дул в рожок. В ее сердце стучала злоба и ярость.

«Скоро, — подумала она. — Скоро я приведу мальчика назад».

И тогда доктор ее выслушает.

Глава 14

— Не знаю, смогу ли я, — повторяет Молли во второй или третий раз, пока они шли в сторону Народной больницы. Сама мысль об Анне, висящей на конце крана, вызывала у Молли тошноту. Лицо сестры, белое и безжизненное, губы, похожие на бледных дождевых червей. Ханс Кристиан не слушал. Он как ребенок верил, что неживые предметы говорят. И все время останавливался и смотрел на одного или другого равнодушного прохожего, на форму облаков или, как сейчас, на желтый, испускающий пар ручей, который вытекал из водосточной трубы больницы. Неужели этот странный человек и правда сможет найти убийцу Анны? Молли уже начала сомневаться.

Их тени удлинились, солнце клонилось к закату и уже зашло за городские здания. Два привратника стояли, опершись о стены больницы, и разговаривали с молоденькой девушкой. Как они смогут пройти мимо них?

— Есть один-единственный способ, — сказал Ханс Кристиан. — Возможно, убийца оставил свой след. И я не смогу сделать это в одиночку.

Молли остановилась и оглядела больницу. Она когда-то здесь работала. Нормальная работа. Не так уж и давно, как кажется. Но именно так и бывает со всеми девушками, которые продают себя.

Каждый раз, когда проститутка ложится с новым посетителем, к ее возрасту прибавляется двенадцать или четырнадцать недель. Это как с собаками. Время не щадит шлюх и собак. Они с Анной должны были остаться в Онсевиге, теперь она это понимала. Дома вокруг маленькой бухты на Лолланде сто лет назад были убежищем для пиратов, а теперь это просто рыбацкая деревня. Хорошим в Онсевиге считался год, когда не случалось много несчастных случаев, когда никому не приходилось ампутировать руку или ногу, когда урожай не пропадал и лодки не переворачивались в море. Но удача жила в большом городе. Анна и Молли были совершенно убеждены в этом, поэтому они и уехали из деревни. Они смогли бы стать ткачихами в душном зале или солить селедку в гавани, стоя по двенадцать часов в день с руками в рассоле. Но это было не для них, как они думали. Они чувствовали себя полными радости и веры в жизнь, когда ехали на Фейо. В день, когда они уплывали, был полный штиль. Они были вынуждены пойти в Крегенес, найти там местного жителя, который перевез бы их за плату на весельной лодке, но он предложил им расплатиться руками и ртами вместо ригсдалера. Это было предзнаменование. Уже в начале своего пути им пришлось испытать, как мужчины оценивают женщин. В ту ночь они спали в Фейо под звездным небом, а на следующий день нашли большой пароход, который шел в Фортинборгскую гавань. Они неделю плыли на нем до столицы, и когда заходили в порт, мечты о новой жизни почти развеялись, они могли думать только о еде и отдыхе.

Это было десять лет назад. Плюс сто гулящих лет.

Как обычно, в больнице в послеобеденные часы царила суета. Между корпусами, у входа и во дворе шум и хаос, впрочем, как всегда. Бедняки в убогой, грязной одежде, голодные дети с темными пятнами на теле плакали и кашляли.

— Где покойницкая? — спросил Ханс Кристиан.

Молли показала в угол, где в конце короткой лестницы в шесть или семь ступеней во мраке виднелась дверь.

— Если тебе повезет, она будет открыта. Обычно так оно и есть.

— А если нет? — спросил Ханс Кристиан и с ужасом посмотрел на дверь в покойницкую.

— Все еще хуже. Ключ висит в сестринской на первом этаже. Мимо пройти не так легко. Пошли, — сказала Молли.

Молли держалась в тени, когда они прошли мимо толпы, мимо плотника с разорванным сухожилием и молодым человеком, может быть, учеником кузнеца, с обожженным лицом. У остальных не видно серьезных ранений, но они обеспокоены и встревожены, как животные, которых мучает непонятная боль. Все всегда боятся холеры, болезней крови, заразы и Божьей кары.

Угол — единственное место во дворе, где нет людей. Как будто особенный дух, витавший в воздухе вокруг покойницкой, запах смерти, держал всех на расстоянии.

— Ты идешь первым, — сказала Молли и толкнула его.

Ханс Кристиан пересек двор, спустился по лестнице и положил руку на ручку двери. Заперто.

— На, — сказала Молли и протянула ему шпильку для волос.

Он в замешательстве посмотрел на нее.

— Попробуй, получится ли ею отпереть замок, — сказала она, но он ничего не понял. Она подалась вперед перед ним, к замку. Она двигала шпильку вперед и назад, попробовала провернуть ее в замке, но результатом был только скрип и скрежет металла о металл.

— Может, попробуем куском хлеба или скрипкой? — спросил он у нее за спиной. Она надеялась, что он говорил это ради забавы, хотя сама не находила в этом ничего забавного.

— Так не выйдет, — сказала Молли и посмотрела на окно второго этажа. Она вытащила у него платок из нагрудного кармана и прижала к его носу.

— Мы должны забрать ключ, — объяснила она. — Если кто-то спросит, что ты здесь делаешь, скажи, что у тебя кружится голова и кровь идет из носа. Скажи, что ты ждешь горничную, и она скоро придет и заберет тебя. Постарайся притвориться больным. Тогда люди будут бояться к тебе подходить.

— А ты куда? Не уходи. Я не смогу. Здесь воняет, и я ни болен, ни…

Молли поспешила прочь. Она видела, что Ханс Кристиан стоял и косился на дверь в покойницкую, как будто он боялся, что смерть или что-то еще более ужасное выйдет и заберет его.

Она проскользнула мимо очереди, вверх по лестнице и по коридору — повсюду сидели и лежали люди. Несколько из них были пьяны, у многих была красная сыпь по всему телу, похожая на красноватую кору, но большинство было просто изнурено, истощено и безжизненно. Молли подальше обошла тех, кто выглядел самым больным, особенно тех, кто кашлял и тяжело дышал. Всего несколько месяцев назад легочная болезнь свела в могилу одну из девушек на Улькегаде. Неделями после этого Молли снились кошмары про двадцатилетнюю Берту, которая лежала в комнате напротив, задыхаясь от кашля. Несколько девушек пытались вызвать врача, но он так и не пришел.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Ханс Кристиан Андерсен родился 2 апреля 1805 года, следовательно, на момент написания романа ему было двадцать девять лет.

2

Улькегаде — улица европейских керчаков (вид рыбы, подвид бычков). В современном Копенгагене — Бремерхольм, улица, занятая различными магазинами. Ханс Кристиан Андерсен одно время также жил на этой улице.

3

Хольменсгаде — улица на холме.

4

Ригсдалер (королевский талер) — крупная монета, ходившая в Дании в XVI–XIX веке. В одном ригсдалере было девяносто шесть скиллингов.

5

Имбецильность — средняя степень умственной отсталости.

6

Хольменкирхе — приходская церковь в центре Копенгагена, расположенная на набережной канала Хольмен.

7

Вингордстреде — «переулок виноделен». По соседству с улицей Улькегаде, известной своими домами терпимости, располагались улицы, где производили и продавали горячительные напитки.

8

Адмиралгаде — «адмиральская улица». Район, где происходят события романа, был раньше заселен офицерами и матросами Датского Королевского флота.

9

Эдвард Коллин — действительно существовавший друг, меценат и литературный критик Ханса Кристиана Андерсена.

10

«Агнета и морской король» — ранняя драматическая поэма Х. К. Андерсена, представляющая собой переложение скандинавской легенды о браке между земной женщиной и водяным.

11

Козьмус Браструп — реальное историческое лицо. Действительно занимал пост директора полиции Копенгагена во время действия романа. Позже дослужился до должности министра юстиции и, на недолгое время, министра культуры.

12

Государственное банкротство Дании 1813 года — экономический кризис, произошедший в Дании после Наполеоновских войн и имевший огромные долгосрочные последствия для экономической, социальной и политической сфер.

13

Новая площадь короля.

14

Сводная сестра Ханса Кристиана Андерсена действительно занималась проституцией, но, скорее всего, не имела никакого отношения к героине книги.

15

Скансен — местность на острове Амагер, на котором расположен один из самых густонаселенных районов Копенгагена.

16

На острове Амагер во время действия романа также располагались отстойники, куда стекались городские сточные воды.

17

Адельгаде (Благородная улица) и Боргерсгаде (улица Граждан) — основные улицы Нюбодера, серьезно пострадавшие после битвы за Копенгаген. Во времена романа — перенаселенные и небезопасные места.

18

Бредгаде (Широкая улица).

19

Новая площадь Короля.

20

Датская королевская хирургическая академия, существовавшая с 1785 по 1842 год в Копенгагене. В наши дни ее здание занимает медицинский музей Копенгагенского университета.

21

Во время действия романа ремесло цирюльника приравнивалось к хирургическому.

22

Дирехавсбаккен, или просто Баккен — старейший в мире парк развлечений и зоопарк недалеко от Копенгагена. Работает до сих пор.

23

Скувсхувед — небольшая рыбацкая деревушка к востоку от Копенгагена.

24

Церковь Богоматери — главный собор Копенгагена.

25

Виндебю — небольшая деревня в коммуне Лолланд с приходской церковью.

26

Большая Улица Каноников.

27

Улица Мясников.

28

Ермолка — маленькая шапка, традиционный еврейский головной убор.