Снимая маски псевдонимов. Пять поэтов-однофамильцев

А. Айзенштадт

Книга является некоммерческим проектом, в котором представлены пять разных поэтов. Всех их объединяет одно, – если не считать принадлежности к поэтическому цеху – фамилия. Четверо из них были вынуждены скрываться под псевдонимами, теперь они будут открыты. Пятый поэт – один из авторов-составителей этой книги. Проект знакомит с жизнью и творчеством Михаила Железнова-Аргуса, Вениамина Блаженного, Марка Азова, Льва Дановского, Романа Айзенштата, а также с историей фамилии, которая их объединяет.

Стихи

«Сядь, мой друг, и терпеливо слушай…»

Сядь, мой друг, и терпеливо слушай,

То, что я хочу тебе сказать.

Наши заблудившиеся души

В этом мире встретились опять.

Стали мы теперь на перепутьи

И не смеем повернуть назад.

Перед нами раскаленной ртутью

Мечется неистовый закат.

Падая все ниже, ниже, ниже —

В светопреставленье, в бездну бед,

Солнце языком кровавым лижет

Огненные раны на себе,

И встает пред нами в атмосфере,

Опираясь на воздушный кряж,

Наше вероломное преддверье

В апокалипсический мираж.

Сядь, мой друг, и слушай терпеливо.

Где слова? И почему их нет?

Я ведь их так страстно и ревниво

Собирал в теченье стольких лет.

Судороги кончились заката.

Небосвод давно уже потух.

Все слова, которым нет возврата,

Ты, быть может, повторишь мне вслух.

Медленно мое сгорает тело.

Ты меня обратно не зови.

От любви, которой нет предела,

За предел, в котором нет любви.

Мой старый друг Кихот

Мне суждено уйти, потом вернуться,

Уйти не радуясь, вернуться не скорбя.

Я чуть устал от войн, от революций

И, может быть, от самого себя.

Уйти, от жизни милостыню клянча,

Вернуться, не познав ее щедрот,

Как возвращался рыцарь из Ламанча,

Наивный дон, мой старый друг Кихот.

Нет ничего любви великолепней

Нет ничего любви великолепней.

Любви последней. Выпустим стрелу,

Пронзим глаза друг другу и ослепнем,

И побредем, нащупывая мглу.

Запомни: там, где вход, всегда есть выход,

И там, где смерть, всегда надежда есть,

И вдоль дороги есть скамья, где тихо

И незаметно можно будет сесть,

И отдохнуть, и с мыслями собраться,

Поговорить наедине с собой

И поиграть одну из вариаций

На скрипке жизни лопнувшей струной.

А впрочем, нет. Нам оставаться не с кем.

Игра бездарна и не стоит свеч.

Потушим свет одним движеньем резким,

Хоть сроку не дано еще истечь.

Таков закон любви потусторонней:

Умчался поезд, скрылся за гудком,

Но кто-то остается на перроне

И машет безнадежности платком.

Не спеши, не уходи…

Не спеши, не уходи, не надо.

Может быть, у нас возможность есть

Обменяться словом или взглядом,

Где-нибудь поблизости присесть,

Где-нибудь под тень воспоминаний,

Где-нибудь в тени ушедших дней,

Там, где время неподвижно станет,

Чтобы уступить дорогу мне,

Чтобы дать дорогу нам обоим,

Чтоб открыть, ликуя и скорбя,

То, что впредь мы никогда не скроем

Друг от друга или от себя.

Петрополис

Окно — вы помните? — на целый мир, в Европу ли,

Бушует ветер финский, ледяной

Над темною громадою Петрополя,

Над всадником с простертою рукой.

В окно — вы помните? — глаза глядели всякие

На снег, на острова и на метель,

На мощные колонны Исаакия,

На мелкого чиновника Акакия

Почти что легендарную шинель.

На западных дворцов великолепие,

На благолепье византийских риз

И на судьбу трагически-нелепую

Отверженных, столичных бедных Лиз,

Орлов надменных, вскормленных победами,

И славу прошлых и грядущих лет,

На серый домик, где сгорал неведомый

И до сих пор непонятый поэт.

Замолчи, слова нам не помогут

Замолчи, слова нам не помогут.

Все равно мы нужных не найдем.

Все равно, какой дорогой к Богу

Мы придем когда-нибудь потом.

Все равно Он нам простит молчание

Даже если гнев Его жесток,

Остроту библейскую страданья

Наших судеб спутанный клубок.

Все равно, нам больше слов не надо,

Все равно, истлеет все в золе.

Все равно, мы не боимся ада

После этой жизни на земле.

В этот час, когда проснется спящий

В этот час, когда проснется спящий,

Вылился, иссяк водоворот.

Очень часто соль разлуки слаще,

Чем любви невыносимый мед.

Очень часто горечь жизни лучше.

Чем бессмертья выспренная гладь.

Такова, по-видимому, участь

Всех, кому дано существовать.

Такова, по-видимому, воля

Тех, кто нас в тоскливый свет привел —

Ласковость медоточивой боли

И любви свирепый произвол.

Не грусти, не грусти, не надо

Не грусти, не грусти, не надо,

Все вконец зарастает травой,

Только б мне оставаться рядом,

Оставаться рядом с тобой,

Оставаться с синей тревогой

До сих пор неразгаданных глаз

И молить, упрашивать Бога,

Чтобы Он позабыл про нас,

Чтобы Он нас пока не тронул,

Чтобы там, где была эта синь,

Вопреки природы закону,

Никогда не росла полынь.

Не грусти, дорогая, не надо,

Постарайся себя превозмочь,

Там, за нашим окном, за оградой,

Умирает бессонная ночь.

Там, за нашим окном, невидимкой

В темноту, в неизвестность, в обман

Извивается гиблою дымкой

Вероломный и горький туман.

Там, за нашим окном, в исступлении

Отгоняя слезливый рассвет,

Две чужие уносятся тени

В беспросветную оторопь лет.

Не грусти, дорогая, не надо.

Я за грустью не вижу лица.

Это ж только оскомина яда,

Это ж только начало конца.

Это ж только закон притяженья,

Неизбежность любви и разлук.

Дай погладить еще на мгновенье

Золотистую бархатность рук.

Это все, что мне в жизни осталось.

Это все. Это весь мой итог.

Мне от жизни нужна только малость,

Только ласковый взгляд да кивок.

Ты прости. Я тебя не расслышал.

Голос твой как-то странно притих,

Будто Бог на мгновение вышел

И оставил нас в мире одних.

Гудзон

Над Гудзоном висит

Беспредельная тяжесть гранита,

По Гудзону идут

Корабли из тропических стран.

Вспомню всё, что ушло и забыто,

Сладость ласковых губ,

Горечь ласковых глаз, чуть закрытых,

И над Волховом низкий туман.

Не спрашивай, кому все это надо

Не спрашивай, кому все это надо.

Кому-то надо. И не все равно ль,

Кто дал нам мимолетную отраду,

Кто дал неиссякаемую боль.

Да разве все. что было, перескажешь?

Ведь все это могло бы и не быть —

Вся эта невменяемая тяжесть

Тупой, неповоротливой судьбы,

Вся эта неуклюжая нелепость

Окаменевших в памяти годов,

И оба мы, блуждающие слепо

Среди ненужных, незабытых снов.

Не спрашивай, кому все это надо.

Не все ли нам равно, кому? Смирись.

И я смирюсь. Покорно, у заграды

В забаррикадированную высь.

Предпоследняя черта

Ты ли это, дорогая, ты ли?

Та ли, что была, или не та?

Наши обессиленные крылья

Давит предпоследняя черта.

Наши окровавленные перья

(Это наших жизней листопад)

Стелются у черного преддверья,

Там, где наши души догорят.

Ты ли это, дорогая, ты ли?

Оба мы как будто бы не те.

Оба мы как будто заблудились

В этой нелюдимой темноте,

В мороке непрошеных разлук,

И впотьмах прошли друг друга мимо,

Каждый в заколдованный свой круг,

Чтобы там, у предпоследней грани,

Там, где мир спокоен, светел, пуст

Я опять прильнул к твоим страданьям

И коснулся незабвенных уст.

Последние итоги

1.

Это ли последние итоги,

Точка. Многоточие… Тире —

Это ли мой выигрыш убогий

В глупой и бессмысленной игре?

Что теперь осталось от азарта,

Что теперь осталось от огня?

Ловко передергивая карты,

Рок всегда обыгрывал меня.

Может быть, не знал игры я правил,

Может быть, я не узнал примет.

Что мне рок из жалости оставил?

Мелкую монету бренной славы

И любви потрепанный билет.

2.

Что же будет? Разве только эта

Страшная, как совесть, тишина,

Разве только судороги света

На стекле потухшего окна,

Разве только промах отчужденья

Или неизвестности размах,

Разве только эти злые тени

В потускневших и чужих глазах,

Разве только лишняя минута,

Лишней седины осенней прядь,

Разве только то, что нам, как будто,

Никогда не свидеться опять.

В селе Михайловском

Было все одновременно как-то

Радостнее, ближе и теплей —

Домик у Михайловского тракта

На убогой северной земле.

Дважды в месяц приходила почта,

Гости наезжали иногда,

Тяжело писалось, оттого что

Это были трудные года.

Небо слепло предвесенним блеском,

Снег лежал как синеватый пух,

И хотелось, только было не с кем,

Говорить о солнце южных бухт.

И хотелось, только было нечем,

Отплатить за этот странный быт,

Удивляться всем противоречьям

Страшной николаевской судьбы.

И когда предвестником зловещим

В ночь врывался африканский день,

Знал, что возвращаться будет не с чем,

Разве с грустью русских деревень.

В Петрограде

Уезжая, знал, что он вернется¹.

Возвращаясь, знал, что навсегда.

Утоляя жажду из колодца,

Знал, что в нем отравлена вода.

Сон приснился: по колейке узкой

Беспричинно как-то, невзначай,

Мчался ржавый, тряский, чисто русский,

Громыхая на весь мир, трамвай.

Он проснулся. Марка на конверте

Возродила запах пышных трав,

Африку, где в судорогах смерти

Корчился изысканный жираф.

Памяти Андреева

Путь, которым ты шел, стал проклятым.

Наступил неминуемый час

Боже мой! Сколько страшных Анатэм

Красным смехом приветствуют нас².

Мы подходим к незамкнутым дверям.

Мы устали. Хотим отдохнуть.

Но и здесь, как везде, Некто в Сером.

Преграждает нам беженский путь.

Что же дальше? В какой мы отсюда

Снова ринемся водоворот?

И кому нас предаст новый Иуда,

Большевистский Искариот.

Неизбежна минута развязки.

Ты, Андреев, как все мы — один.

О, когда же сорвет свои Маски,

Маски Лжи, Человеческий Сын.

Отпеваем еще одну тризну.

Проклинаем еще один Брест.

Таковы эти Дни нашей жизни

И таков наш страдальческий крест!

Октавы

1.

Как я смогу себя преодолеть?

Как я смогу перекричать молчанье?

Я ведь не знаю, я не знаю ведь,

Когда подточит рок мое сознанье,

Когда он скажет: «И тебе сгореть

Пришла пора у этой самой грани

Закончился твой беспримерный круг

Отчаяний и чаяний, и мук».

2.

Как я измерю высоту высот?

Как я измерю беспредельность эту?

Душа застыла, превратилась в лед,

Но только руки к небесам воздеты,

И кто-то, вне меня, чего-то ждет,

Покорно ждет какого-то ответа.

Ответа на вопрос воздетых рук

В безвыходность непрошенных разлук.

3.

Как я измерю глубину глубин?

И чем? Каким неведомым мерилом?

Над пропастью я здесь стою один,

С которой мне равняться не по силам,

Над пропастью меж яслей и седин,

В которые глаза свои вперила

Усталая безвольная судьба,

Моя хозяйка и моя раба.

4.

Как я измерю широту широт,

Раздувшееся в бесконечность время?

Медлителен тяжелый поворот.

Я изнемог. И остаюсь ни с чем я.

А впереди, разинув хищно рот,

Таится кровожадным зверем темень,

Как будто требуя с меня оброк,

Которого я уплатить не мог.

5.

Я перед страшной теменью ослеп.

Перед молчаньем страшным онемел я.

И глубина, как замогильный склеп,

Дохнула затхлым воздухом ущелья.

И высота стянулась, словно цепь,

И я остановился на пределе,

Остановился, чтобы не попасть

В звериную зияющую пасть.

6.

Стою и жду. Меня любой толчок

Низринет вглубь иль вынесет наружу,

И я прозрею на короткий срок,

В себе дар речи снова обнаружу,

И я увижу, что мой путь далек,

Что он ведет в арктическую стужу,

Где, как холодный памятник, встает

Моей любви окаменевший лед.

7.

Таков закон томлений и разлук,

Таков закон, тяжелый, нерушимый,

Слепой закон воздетых к небу рук,

Закон любви незрячей и незримой,

Короткой вечности, что подлетает вдруг

И без задержки пролетает мимо,

И разбивает, душу цепеня,

Последний горький круг вокруг меня.

О недоступных и коварных снах

Космическая даль меня не манит.

Чем больше мир, тем меньше человек,

Тем тяжелее путь к последней грани,

Страшнее все, на что меня обрек

Вот этот мир. Чем мирозданье шире,

Тем недоступней и коварней сны.

Пусть светит мне в подлунном этом мире

Лишь лицевая сторона луны.

Пусть светит мне в подлунном мире этом,

Где я ничтожен, жалок, одинок,

Внезапно засиявшая комета,

Внезапно замелькавший огонек.

Что нужно мне в пространственных просторах

Среди автоматических ракет?

Пускай мне светят звезды, о которых

Я сочинял стихи в шестнадцать лет.

Золушка

Все повествование смешное

Можно написать в один присест —

Повесть о каком-нибудь герое

Из каких-то тридесятых мест.

Сказку о какой-нибудь царевне,

Золушке, которой повезло,

Глуповатой девке из деревни,

Покорившей красотою зло.

О бандитах, вроде Робин Гуда,

Грабивших лишь тех, кто был богат;

Об арабе, что каким-то чудом

Получил в наследство халифат;

О каком-то попрошайке нищем,

Ставшем главной шишкой при царе —

Это, други, выдумал Поприщин

В сумасшедшем доме в мартобре.

Песня о песнях

Вы просите песен? Их нет у меня.

Никто и не просит их, впрочем.

Какой идиот среди белого дня

Меня вдруг послушать захочет?

Хотелось бы спеть, да я петь не могу.

Мой слух притупился немного.

Мой голос звучит, как звучал бы чугун,

Ударив о рог носорога.

— — —

Хотелось бы спеть хоть единственный раз

Примерно, как спел бы Карузо,

Как бас-баритон, или тенор, иль бас —

Всем сердцем, всей глоткой, всем пузом.

— — —

Я хотел бы песню спеть о Стеньке Разине,

О красавице-княжне, к нему привязанной,

О девчатах у колодцев, о подойниках,

О двенадцати чувствительных разбойниках,

О коровах и о вдовах и лучинушках,

О разгульных и удалых сиротинушках,

О торговцах коробейиыми товарами,

О бабенках с мужиками их поджарыми,

Очень злыми, малохольными и старыми,

О молодчиках, манящих девок сказками,

Молодицах, что всегда моргают глазками,

Обо всех свою клянущих долю-долюшку,

О буденовцах, застрявших в поле-полюшке,

И о яблочке, что постоянно катится,

Обо всех рассейских муках и сумятицах.

— — —

Вы просите песен? Возможно, что есть.

Но как я спою их, однако?

Мне так бы хотелось вокально зацвесть,

Бренчать на гитаре и плакать.

— — —

О цыганах я хотел бы спеть с цыганками,

О несчастных итальянцах с их шарманками,

О каминах, где сгорают меж угольями

Чувства всех сердец, пронзенных болями,

О Неве с ее миазмами туманными,

Об обманутых Марусями и Аннами,

О Марусеньках и Аннушках обманутых,

В непролазное болото жизни втянутых,

О полетах неудачных бедных птенчиков,

О ночной немой тоске под звон бубенчиков,

Обо всех, кто напивается за стойкою,

Заливается потоком слез над Мойкою,

Утешается лихой и быстрой тройкою,

И о юношах, чьи похоти бесцельные

В кабинеты завлекают их отдельные,

О купчишках с кошельками многозначными,

И о девах с душами прозрачными.

— — —

Вы просите песен? Извольте! Даю!

Я в хоре был певчим когда-то.

Но только теперь, к сожаленью пою,

Благим героическим матом.

Хвала невежеству

Не обращать внимания на то, что

Вкруг происходит. Не читать газет.

Жить без друзей, без недругов, без почты,

Захлопнуть дверь на весь кромешный свет.

Существовать без смысла, без причины.

Не откликаться на культуры зов.

Жить где-нибудь на острове пустынном,

На острове безлюдном, как Крузо.

Спокойно жить, без социальной цели,

Жить без пилюль для отдыха и сна,

И знать, что у тебя на всей неделе

1 лишь Пятница (один или одна?)

Жить без журналов и без телефона,

Без лифтов, без театров, без кино.

Без всей противной толчеи зловонной,

Приевшейся и въевшейся давно.

Жить без прогресса, без аэропланов,

Без витаминов, вирусов, проблем.

Невежественно жить, питаться манной,

И ни о чем не спорить, и ни с кем.

Как хорошо на свете жить, не зная

Названий афро-азиатских мест,

И сколько армий красного Китая

Вскарабкаться хотят на Эверест.

Как хорошо, отторгнувшись от света,

Забыть о нем, нисколько не скорбя,

Не зная, что над головой ракета

Летит, фотографируя тебя.

Не зная, что внезапно где-то некто

В тебе запас энергии открыл

И выделил тебя своим объектом

Для опытов по излученью сил.

Как хорошо жить с Пятницею вместе,

Вдвоем, без всяких посторонних лиц,

И не читать ни «Правды», ни «Известий»,

Ни их статей, ни их передовиц.

Не знать, что в Гане делают студенты

И есть ли, вообще, студенты в ней,

Кто будет в Конго избран президентом

На сколько лет, иль месяцев, иль дней?

Не знать, какой процент отсталых наций

Поддерживает бедный мой карман,

И сколько миллионов ассигнаций

Дается на устройство демонстраций

Москвою прогрессистам разных стран.

Да, жить на свете стало очень трудно,

Трудней, чем многим кажется. Так вот,

Поедемте на островок безлюдный,

Где нету регистраций или квот.

Что может быть невежества чудесней?

Как сладостно не думать ни о чем!

Споем же мы неграмотности песню

И славу одиночеству споем.

Русский интеллигент

Своей интеллигентской русской музе

С укором горьким я сказал на днях:

— Пора нам отказаться от иллюзий.

Смотри, как нас разносят в пух и прах.

Я мнил себя интеллигентом гордо.

Выпячивал самодовольно грудь,

Считая, что своей унылой мордой

Я тоже украшал России путь.

О Боборыкин! Телешев! О, Горький,

Который близок нам как сват, как друг!

О, Розанов, который с оговоркой

Допущен был в интеллигентский круг!

Я был, конечно, ярым либералом, —

Интеллигент иным и быть не мог, —

За рубежом слонялся по вокзалам,

А дома постоянно лез в острог.

Я увлекался сразу ж Аввакумом,

Зосимой, Саниным и Пугачом,

И через жизнь прошел с немалым шумом,

Оставшись, как известно, не при чем.

Читал усердно Писарева, Бокля,

Не зная, как идти, куда и с кем —

Вперед, назад, на Запад, на Восток ли,

За Гостомыслом или Монтескье.

Читал статьи скучнейшие в журналах,

Глубокомысленный впивал елей,

(Я до сих пор читать не перестал их,

И чем скучнее, тем они милей!)

За многое боролся очень пылко.

Бесстрашно и отважно — на словах.

И даже, как известно, в Учредилку

Я тоже верил. Ох, как верил! Ах!

Я бегал на собрания и сходки

Эсэров и эсдеков, и кадет.

(Какие замечательные глотки

Произвела Россия на сей свет!)

Одновременно, как это ни странно

(Интеллигентский нрав весьма игрив),

Я увлекался Блоком, Русью пьяной,

Рыча на мир: «Я скиф! Гар-гар! Я скиф!»

Я копия, мой друг, живого трупа —

Меня хоронят пять десятков лет, —

Сказал я музе, и себя пощупал,

Чтоб убедиться: жив ли я, иль нет.

Праздник

Да, да! Он тридцать лет живет средь нас,

И нет его на свете благородней.

Сегодня юбиляр — герой на час,

И всем он очень нравится сегодня.

Еще вчера он был совсем дурак,

Вор, только лишь не пойманный с поличным.

По мнению друзей, большой пошляк,

Общение с которым неприлично.

Отчаяннейший лгун. Хвастун при том.

Таким он был и при режиме старом.

Вдов обирает. У одной взял дом.

Хапун, который тянется к долларам.

Но тридцать лет! Поймите, это стаж!

Какая жертвенность и верность идеалу!

И лазят люди на шестой этаж

В какую-то таинственную залу

У чёрта на куличках. Тусклый свет.

Вход неуютен и довольно смраден.

(Со скидкой юбилейный комитет

Снял этот зал у казначея дяди).

Парадный стол из четырех складных,

Почти что белой скатертью покрытый.

За ним — сам юбиляр, два-три родных,

Все члены комитета, вся элита

И никому не ведомый субъект,

Американец, кем-то приглашенный,

Чтобы придать особенный эффект

Банкета доморощенному фону.

Оратор первый произносит речь.

Он обещает коротко и просто

Сказать, что полагается, — сиречь,

Минут возьмет на это девяносто.

Он говорит о том, что юбиляр

Внес в быт наш эмигрантский вклад огромный.

Он настоящий гений. Божий дар.

Отзывчивый, приветливый и скромный.

Ораторов по счету двадцать пять,

И речи все в одном и том же духе:

Такого человека не сыскать,

Добряк, который не обидит мухи.

Он вдовам помогает с детских лет,

Им помогал и при режиме царском.

Знаток литературы. Сам поэт

И, в общем, помесь Минина с Пожарским.

Приятно действуют подобные слова

Под стук ножей и вилок на желудки.

Кружится юбиляра голова.

Он так сидеть и слушать мог бы сутки.

Все съедено. Окончился банкет.

— Давно банкета не было такого!

А юбиляр вернуться должен в свет,

Где все его возненавидят снова.

Примечания

1

Примечание составителей: героем стихотворения является Николай Гумилев, стихи которого в нем цитируются: «Леопард», «Заблудившийся трамвай», «Жираф».

2

Примечание составителей: в стихотворении цитируются рассказы Леонида Андреева: «Анатэма», «Красный смех», «Некто в сером», «Иуда Искариот», «Черные маски», «Сын человеческий», «Дни нашей жизни».