Создать гения? Возможно или нужно?

Ашимов И.А. (2024)

В литературно-философском сочинении, написанного в стиле «Х-phi» («Экспериментальная философия») освещена проблема разрешения дилеммы «Создавать гения? Возможно или нужно? Глобальным научным прорывам человечество обязано гениям. Тем не менее, история любого научного открытия, как уникального результата творческой деятельности ученых всегда была и останется не только драмой, но и победой, в особенности когда речь идет о мотивации и стимулировании творческой молодежи на научно-образовательный прорыв. Людям всегда интересен путь к научным иеям, гипотезам, открытиям, теориям и технологиям. В книге изложена история научного открытия по созданию искусственного гения. Творчество, творческая жизнь ученого попадает в проблемное поле экспериментальной философии по разрешению дилеммы: гений — это штучный и уникальный продукт человечества или гениальность можно добиться? Книга рассчитана на широкий круг читателей, студентов, магистратов, аспирантов, научных работников, философов

Часть II. Литературная философия

О сущности дилеммы «Можно ли создавать гения? Зачем и как?», а также о попытках ее разрешения на основе литературно-философского сочинения в стиле «Х-phi».

Пролог

Профессор Каракулов на протяжении многих лет читал курс лекции по философии в гуманитарном университете. Его лекции всегда привлекали внимание студентов потому, что строил он их не по шаблону. На его лекциях студенты познавали то, что из учебников и книг познать не могли, они слушали ученого, получившего признание своим научным открытием в области философии науки и научного мировоззрения.

Как правило, курс лекции на каждом семестре Каракулов всегда начинал с риторических вопросов в зал, на которых, не дожидаясь ответов из зала, сам же и отвечал, при этом делая определенную паузу, оглядывая присутствующих и восклицая «Правильно!»:

— От чего зависит благополучное развитие нашей цивилизации?

— Правильно! От уровня научно-мировоззренческой культуры человеческого общества.

— Как и каким образом можно формировать и изменять состояние научно-мировоззренческой культуры индивида?

— Правильно! Системным наращиванием у них достоверных и осмысленных знаний.

— Можно ли мгновенно загрузить качественные знания в человека?

— Правильно! Можно и нужно с помощью моего «Нейрокомпьютерного конвергента».

Как правило, студенты всегда оставались ошарашенными и заинтригованными, как вопросами, так и ответами на них, теряясь в догадках об их логике. К чему ведет лектор? На что он намекает? Что еще за «Нейрокомпьютерный конвергент»?

Каракулов продолжал: — Теперь послушайте одну очень интересную и поучительную философскую сказку. Никто не знал сам ли лектор сочинил эту сказку, или же где-то прочитал, услышал:

— Однажды, один из величайших в мире разработчиков компьютерной технологии и программного обеспечения, некий сэр Х торжественно запаял последний контакт на процессоре своего детища — суперкомпьютера. Сей момент зафиксировали сотни телекамер с прямой трансляцией его по всему миру.

Он торжественно подошел к включателю, соединяющему одновременно все компьютеры мира.

— Сейчас произойдет объединение всех компьютеров мира в единый суперкомпьютер, образуя единую кибернетическую суперсеть, вобравшую в себе все знания и мудрости мира! — с пафосом воскликнул он.

Сэр Х демонстративно включил эту суперсеть, а затем громко обратился к народу:

— Кто хочет задать первый вопрос суперкомпьютеру?

— Позвольте мне, — подал голос небольшого роста старичок с белой бородкой и со всклокоченными волосами, ниспадающими до плеч.

— Пожалуйста, пройдите сюда, поближе к суперкомпьютеру. Пожалуйста, представьтесь, — попросил сэр Х.

— Академик Z — ученый-астрофизик.

О, это была узнаваемой личностью современности.

— Рад поприветствовать вас, уважаемый сэр Z! — расплылся в улыбке сэр Х и обратился к присутствующим. — Честью задать первый вопрос суперкомпьютеру удостаивается, уважаемый сэр Z — один из величающих ученых-астрофизиков, отмеченных Нобелевской премией. Люди одобрительно загудели.

— И какой вопрос вы хотите задать суперкомпьютеру?

— Пожалуй, задам ему вопрос, на который до сих пор не смог ответить ни один из двести признанных гениев мира, — сказал сэр Z и, повернувшись к суперкомпьютеру произнес:

— Есть ли Бог?

Ответ раздался мгновенно.

— Да! Теперь Бог есть!

Вот так появился Бог! — торжественно восклицал Каракулов и, завершая традиционную вступительную часть своей лекции, не без гордости говорил: — Мой «нейрокомпьютерный конвергент» — это всего лишь инструмент этого Бога, с помощью которого он любого разумного человека может переродить в гения! Так, что теперь гениями не рождаются, а ими становятся!

По следам одной научной идеи и научной гипотезы

Вначале это было обычным журналистским заданием. В редакции в те годы я возглавлял сектор образования, науки и культуры. Накануне, в редакцию поступил пресс-релиз Академии наук, в котором говорилось о том, что в 10 часов 16 марта состоится научная сессия Общего собрания, где планируется заслушать научную идею, выдвинутую профессором Каракуловым К.Б. Меня, как журналиста, заинтриговало название доклада «Триадный синтез научно-мировоззренческой культуры». Ведь каждый себя уважающий журналист в силу специфики своей деятельности считает чуть ли не своей миссию по поднятию уровня мировоззренческой культуры людей. Вот так, предвкушая услышать нечто, новое для себя, и выражая готовность написать соответствующую газетную статью, я и посетил сей форум ученых. Интуитивно я понимал, что научная идея — это лишь начало. Как мне говорили сведущие люди, за ним обязательно должно последовать выдвижение и доказательство научной гипотезы, а если она будет подтверждена, то очередь уже за научным открытием.

Немного забегая вперед, хочу сказать следующее. Вначале я почти разочаровался в докладчике. Этот невысокий и сутулый человек, скованный в движениях, робкий, вызвался объявить свою научную идею, а сам стеснялся даже смотреть в зал. И голос был тихий, робкий. Здесь Академия наук, в стенах которой назойливо жаждут увидеть и услышать неповторимые выступления, высокие имена. Здесь всегда парад кумирных имен в науке и надушенный воздух высоких научных побед и удач. А тут? Странный ученый, — подумал я. Было видно, что докладчик безызвестный для большей части собрания. Было видно и то, что он очень озабочен, как бы не уронить тему доклада в глазах членов Академии наук, профессуры. Я уже порывался покинут зал, но меня что-то насторожило. В каждом докладе есть понятия, окруженные глубокой сакральной тайной. Такими понятиями в докладе этого ученого были популяризация, концептуализация, философизация знаний, научно-мировоззренческая культура. Интуитивно начал понимать, что у автора в голове уже сложилась цельная система и научная идея всего лишь запускающий момент.

Забегая также вперед, хочу прояснить свою позицию в отношении нового, неизведанного и еще непризнанного в научной сфере. Я — журналист, убежденный в том, что любое научное открытие — это достояние человечества, а потому, немаловажно знать, как рождается оно, как пробивает себя дорогу вперед, какова его судьба. Безусловно, немаловажно знать, кто и как совершил научное открытие, если можно, то попытаться восстановить ход событий и мыслей. Конечно, когда научное открытие уже совершено и признано, мало кто оборачивается назад, чтобы вновь прочувствовать то, что было пережито, а вот когда научное открытие пробивает себе дорогу вперед, то многое видится совсем в другом свете. Зачастую, это драма идей и их творцов. Вот почему мне захотелось рассказать историю одного научного открытия в области гуманитарных наук.

Разумеется, есть смысл начать с необходимого пояснения. Как известно, научное открытие, расценивается в обществе как высшее научное достижение и признание. Оно представляет собой высшей формой познания, представляющие собой завершенные результаты научной интеллектуальной деятельности и информационно представленные в виде новых фундаментальных понятий, используемых в дальнейшем в качестве концептуальных. Роль и значимость научных открытий для человечества всегда была великой. История каждого такого открытия, как уникального результата творческой деятельности всегда была и останется драмой. Зачастую общество видит ученых, сделавших научное открытие лишь в редкие моменты их славы. В частности, когда их награждают и чествуют. То есть тогда, когда научное открытие уже сделано и даже оценено обществом подобающим образом. А вот те, порою очень долгие года и десятилетия упорного труда в своих лабораториях, их победы и разочарования, беды и успехи, а также их мысли, надежды, сомнения, радости и печали, как правило, скрыты от людей. Поэтому общество так часто и не знает, как рождались научные открытия. А для истории науки они нужны, нужны биографии ученых, сделавших открытия, нужны их дневники и книги, приоткрывающие доступ к их мыслям и суждениям. По ним можно восстановить всю анатомию того или иного научного открытия.

Следует пояснить и следующие вещи. В научной деятельности очень часто встречаются ситуации, когда или отдельные ученые, или группа ученых, или даже целые научные учреждения и школы проявляют разные интересы и располагают разными путями в достижении разных целей. Короче говоря, всем приходится сталкиваться с конфликтом интересов, ситуаций, подходов, оценок. История науки свидетельствует о том, что ни одно научное открытие не миновало этот процесс. Но важен конечный результат, то есть итоги оценки по признанию этого научного открытия.

Итак, научные открытия возникают не сразу, им предшествует, как правило, выдвижение научной идеи. Что представляет собой научная идея? По определению, научная идея в области гуманитарных наук — это обобщенный теоретический принцип, объясняющая сущность неизвестной ранее связи между понятиями и/или концепциями. Затем, на этой основе формируется научная гипотеза. По определению таковой в области гуманитарных наук признается научно обоснованное предположение о неизвестной ранее связи между понятиями и/или концепциями. Лишь после обоснования научной гипотезы она может стать научным открытием. В области гуманитарных наук научным открытием признается установление интеллектуальных связей между понятиями и/или концепциями, которые воспринимались ранее несвязанными. Такова логика обоснования научного открытия.

Эта история с научной идеей и научной гипотезой родилась не сразу. Сначала были встречи, беседы, дискуссии с автором — профессором Каракуловым Кубатом Бакировичем. Мне, как журналисту, незачем было выдумать героя, не зачем было наделять его по своему желанию теми или иными качествами. Вот он перед нами — ныне здравствующий и действующий. Мы знаем, что в творческом процессе участвуют и абстрактное мышление, и воображение, и интуиция, и опыт. Но вот как именно этот процесс протекает? По каким правилам? В чем специфика творческих форм деятельности мозга? Как он выдает решение? В своей журналисткой практике мне приходится разгадывать реальных людей, находить в них, то, что другие не замечают.

Итак, сама история. Небольшого роста, тщедушный, скромный и безучастный ученый умел работать, долгие десятилетия продолжал чего-то исследовать и искать. В один из дней, он с облегчением подвел итоги своей работы. Распечатал текст, объемную рукопись прошил и, вложив в папку, отнес в Академию наук для экспертизы и обсуждение. Ему пришлось ждать достаточно долго, то ли у ученых не было времени, то ли они не могли разобраться и понять его научную идею о формировании и развитии научно-мировоззренческой культуры. Вопросов по его теории, у ученых, оказалось, было больше, чем ответов, а потому была создана специальная комиссия, которая занялась изучением рукописи. Через пару месяцев Каракулов был приглашён в Академию наук.

Вот на это заседание попал и я, как журналист, приглашенный пресс-службой Академии наук. В зале заседали видные ученые — естественники, технари и гуманитарии. Начал свой доклад Каракулов торжественно, как человек, сознающий значимость момента. А как же, докладывает не где-нибудь, а в самой Академии наук. Он доложил свою научную идею, хотя, как я заметил, робко и неуверенно. Вскоре он, вообще сник. Он явственно ощущал недоверие и скепсис членов Академии и присутствующих ученых, которые сидели и слушали его абсолютно без интереса. Разумеется, обидно видеть, как столь уважаемые высокие ученые равнодушно и холодно восприняли его идею. Завершив доклад Каракулов, уже совсем безучастный, со взглядом вверх, рассеянно давал свои ответы. — Нет, не поняли его, это же ясно. Не понимают или не хотят понимать? — обижался он.

Желающих выступить с критикой ли, с поддержкой ли сути доклада, также не было.

— Ну, в таком случае позвольте огласить заключение, — заявил председатель комиссии. — Сомнений нет, — сказал он, обращаясь к Каракулову, — вы выдвинули интересную научную идею. Но, к несчастью для вас, еще в 1986 году Роберт Стернберг описал научную идею, аналогичную вашей. Вы, наверное, этого честно не знали, — не то вопрошал, не то подчеркивал председатель.

На некоторое время в зале воцарилась тишина, а затем зал зашумел, были слышны возгласы и реплики, на которую уже Каракулов не обращал внимание. Разумеется, конечно же, его не утешило даже примирительные слова председателя комиссии, обращенные к нему: — Комиссия отмечает, что ваша научная идея представляет определенный интерес. Вами, действительно, представлен обобщенный теоретический принцип, объясняющий сущность неизвестной ранее связи между такими понятиями, как популяризация науки; концептуализация науки; философизация науки. Но……. Председатель многозначно посмотрел в зал и, обратившись к нему сказал: — Мы, члены комиссии, рекомендуем вам продолжить свои исследования. Желаем вам удачи!

Вот так закончилось собрание. Я кинулся взять интервью у председателя комиссии. Он, нехотя пробурчал в микрофон: — Комиссия не увидела принципиального подхода автора к объекту исследований. Я тоже попытался вникнуть в суть научной идеи, но сразу же отказался от всех вопросов, которые возникли у меня сначала. Надеялся на то, что автор расскажет, прокомментирует, но этого, к сожалению, не случилось. Комиссия решила рассматривать работу просто как первый домысел, как «первый вариант». Пусть автор продолжает работать.

Буквально у выхода из здания Академии наук догнал известного ученого-философа Саткеева. — Агай, что вы можете сказать по поводу научной идеи Каракулова? — был мой вопрос к нему.

— Каракулов на хорошем счету как универсальный ученый и идея его неплохая. Научно-мировоззренческая культура во всем мире испытывает кризис. Искать пути разрешения этого кризиса всегда актуальная инициатива. Я внимательно прослушал его доклад. Считаю, что есть в нем рациональность и новизна. Время покажет. Он не такой ученый, который отступит от своей идеи. Так, что не будем заглядывать в будущее….. Саткеев заторопился к выходу, где его уже ждала машина.

Вначале Каракулов и сам засомневался. Неужели сущность его научной идеи целиком и полностью совпали с сутью научной идеи Роберта Стернберга? Возможно ли такое совпадение? Каракулов прочитал его книгу, прочёл их раз, другой, третий. Сомнений не было, его научная идея и стернбергская идея посвящены проблеме формирования и развития научного мировоззрения, но они, по содержанию, по методологии, по уровню обоснования, разные, по сути. Этот автор предложил триадную теорию человеческого интеллекта, состоящую из трех взаимосвязанных частей: теории компонентов; теории опыта; теории контекста. В его же научной идее триадная теория состоит из трех компонентов: популяризация науки; концептуализация науки; философизация наук. Ничего схожего, но, тем не менее, комиссия, напустив на себя вид строгого беспристрастия и даже добродушия, вынесла свой отрицательный вердикт по каракуловской научной идее. Оспаривать мнение Академии наук, и еще мнение экспертной комиссии? Ни боже мой!…. Заступников не было. Ни один из присутствующих — ученых, казалось бы, либерального толка и радеющих о науке — даже полслова не молвили за поддержку научной идеи. Одни были равнодушны, потому что не могли ясно видеть суть и будущее научной идеи, видимо не представляли себе ясно ее конечного результата. Другие, наверняка, завидовали, а третьи просто не захотели понимать. Большинство совсем ничего не знало про нее и, конечно же, остался равнодушным.

Все рухнуло. Каракулов уходил из зала оскорбленный, униженный, с бесконечной пустотой в душе. Его терзала обида, что оказался посмешищем в глазах своих коллег по цеху академической науки. Так и не примирившейся с данным фактом, ученый ушел в себе, отшельником сидел у себя на даче месяцами. Его можно было понять. Отрицательное отношение окружающих заставляет любого новатора замкнуться в самом себе. Как правило, следующая его идея уже не высказывается никому. Но время лечит.

* * *

Каракулову исполнилось шестьдесят лет. О, как с нетерпением он ожидал этот возраст! Ведь стало возможным уйти на пенсию по возрасту, чем он тут же и с радостью воспользовался. Уволился с работы, оформил пенсию, переселился на дачу. Вот так для Кубата Бакировича началась по-настоящему свободная жизнь. Жил отшельником, весь отдавшись своим книгам, и приезжал в город лишь при крайней необходимости. Начинал он свою работу с утра и до обеда, безвыходно проводя за компьютером. После обеда он не спеша прогуливался по своей исхоженной тропе, названной соседями по даче, «профессорской». Ближе к вечеру он вновь садился за компьютер и так до десяти часов ночи. В перерывах ужинал, читал свои рукописи, делая пометки на полях.

Итак, он размышляет уединенно, мир необычных идей в нем растет, усиливается, приводит его в тонус, дает ему жизнь, утешение, радость, поддержку в житейских печалях. Уже давно Каракулов проникся мыслью о том, что, непременно, докажет целесообразность своей научной идеи. Наконец, когда он сумел доказать уже свое научное предположение, на основе той же самой научной идеи, а также выявленных ими нескольких новых научных принципов, решил вынести на обсуждение членов Академии наук. Речь уже шала о доказательстве научной гипотезы.

Я, как журналист не мог пропустить такое событие. И вот спустя несколько лет я снова в Академии наук, но уже по своей журналисткой инициативе. Актовый зал был заполнен до отказа. Традиционно, передние почетные места по центру зала, занимали академики, за ними рассаживались члены-корреспонденты. По бокам и позади них расселись профессора, ведущие научные сотрудники, а на галерке расположились представители научной молодежи, аспиранты, студенты. После обычной процедуры уточнения кворума и повестки дня, собрание открыл президент Академии наук Сарматов.

— Уважаемые члены Академии наук! Сегодня мы намерены заслушать члена-корреспондента нашей Академии наук Каракулова Кубата Бакировича, касательно выдвинутой ими научной гипотезы под названием «Философизация науки, как смыслоформирующий и основополагающий компонент научно-мировоззренческой культуры». Предложение поступило от бюро отделения химико-технологических и медико-биологических наук, а также от бюро отделения общественных наук нашей академии.

На трибуну, быстрым шагом поднялся Каракулов — пожилой человек, невысокого роста, сутулый, коротко постриженный, седой. И вот, откашлявшись, надев очки, обведя глазами зал, он начал. О, это был самый изощренный получасовый научный доклад, когда-либо мною услышанный. В силу специфики своей профессии я, довольно часто бываю на научных форумах. Зачастую бывает так, что докладчик оперирует крайне незначительным набором слов, и оттого кажется, что в его речи нет развития, а есть лишь вариации сказанного в самом начале. В этих случаях, что-то всегда мешает вникнуть в суть доклада, ухватить главное, а потому появляется желание уйти, уже пропадает всякое желание вникнуть в содержание речи выступающего. В таких случаях, как говорят, отключаешься и начинаешь думать о своем. Но в этот раз…. На аудиторию обрушился такое огромный поток мыслительной продукции с целой системой парадоксальных соображений, с четким рисунком движения мыслей от научной идеи к научной гипотезе, а оттуда четко вырисовывалась самобытная научная теория.

Хотя Каракулов говорил достаточно внятно, ровно, однако, не каждый, как мне показалось, понял его речь из-за перегруженности текста доклада сложной научной терминологией. Многим из них они были внове, а потому резали слух. Свое выступление докладчик завершил такими словами: — Уважаемые коллеги! Я должен сознаться, что в течение многих лет проникся этой идеей и позволю себе высказать здесь это предположение, хотя хорошо сознаю, что оно нуждается еще в дальнейших детальных доказательствах».

В целом, академическая среда встретил доклад достаточно равнодушно, как в свое время доклад автора по научной идее. Не было ни существенных вопросов, ни реплик и критики. — «Явное недоразумение», — сочувственно сердился Умар Талипов — ученик Каракулова, который сидел рядом со мной. Но, на этот раз не было прежнего злорадства, циничных замечаний и обидных реплик в адрес докладчика. Я записывал то, что говорили затем выступавшие. Научная гипотеза в своем первозданном виде записана тут же в блокноте, между речами академиков Даникеева и Кокнарова, которые очень буднично пробурчали поздравления. Почему такая сдержанность? Понятно, что академиков и членов-корреспондентов Академии наук трудно чем-нибудь удивить, ну, а профессура, научные сотрудники, творческая молодежь? Речь то идет о незаурядном событии в мире науки. Научная гипотеза — это всегда событие в научном мире, это громкая заявка на победу и высокое признание. В чем дело? Итак, что же было, несомненно? Научная гипотеза была очень актуальной, своевременной, перспективной и, в достаточной степени обоснованной в условиях новой научной парадигмы, — постнеклассической научной рациональности. Если бы Академия все-таки признала научную идею и научную гипотезу, разве она потеряла свое положение в науке? Несомненно было и то, что либо автор, понимая, что ему не удастся по каким-то неизвестным нам причинам донести до членов Академии наук суть и перспективу научной гипотезы, забросить работу, переключившись на другую научную тематику, либо он возьмет тайм-аут и все же докажет правоту своей научной теории. Причем, не нарушая границы академического приличия. Одно из двух. А пока непонятно.

Каракулов был, весьма скрытным человеком и, не так уж часты были в его жизни моменты, когда он приоткрывал свое истинное лицо, свой строй мыслей, свои убеждения и страсти. На этот раз он, оказывается, все-таки решился. Мне было всегда любопытно, как сочетаются в характере ученого робость со смелостью. Причина робости любого ученого, наверняка должна быть недостаточная доказательность своей научной работы. А причина смелости? Смею предположить — причина смелости тех же самых ученых, наоборот, в их уверенности в правоте и верности их научного направления, доказательности научных работ. Несмотря на свою закрытость, профессор слыл одним из видных ученых с разносторонними интересами. Недаром его приняли в член Академии наук.

Как журналисту, было бы неверным утверждать, что лишь настырность Каракулова обеспечить ему дальнейший успех. Когда ученый методично, шаг за шагом, продвигается вперед к истине, то есть не интуитивно, ни на ощупь, а с полной научной уверенностью, успех ему будет обеспечен. Вот тогда то, я и начал более подробное собственное журналистское расследование, в том числе как же было воспринято научная идея среди научного сообщества вне академической среды. Спустя несколько дней после этого события в газетах стали появляться выступления ученых. Причем, не только хвалебные, но и критические. В частности, известный ученый-биолог Исманов выступил с критикой. Однако, чувствовалось, что автор той статьи явно не понимал суть научной гипотезы. Примечательным был ответ автора научной гипотезы.

— «Благодарю коллегу за столь высокое внимание к моей работе. Я слишком уважаю эту незаурядную личность и большого ученого, чтобы публично спорить с ним. Как исследователь, безусловно, задумаюсь, ибо никогда не абсолютизировал свои научные взгляды и выкладки. Считаю излишним кому-либо доказывать, объяснять, пояснять. Обращаю внимание на то, что сущность нашей научной гипотезы проста и вопрос его «мирового уровня» все же определен, как положено во всем мире. С нами согласились в том, что научно-мировоззренческая культура — это полифункциональный интеграл из триады компонентов: популяризации науки, концептуализации науки; философизации науки. Причем, философизация науки является смыслоформирующим и основополагающим компонентом научно-мировоззренческой культуры. Диалектическая взаимосвязь и динамическая трёхфазность компонентов, определяют наращивание знаний, а рефлексивно-рекурсивная процессуальность и диалогичность способствуют формированию научно-мировоззренческой культуры».

Опять же забегая вперед, хочу отметить, что Каракулов шел к своему научному открытию медленно, приближаясь методично, шаг за шагом, и уж тут-то ни о какой случайности не могло быть и речи. Как я уже сказал выше, вначале была выдвинута научная идея — это еще в начале 2000-х годов нынешнего столетия. Затем он формирует научную гипотезу, которую он пытается на протяжении многих лет доказать. И лишь потом он приступает к формированию своей авторской теории. Настоящий исследователь не может предложить своим коллегам полуфабрикат научной идеи, он непременно придаст ей максимально завершенный вид. Так и случилось. В своем докладе Каракулов приводит теоретическое обоснование, правда пока еще в общем виде. Однако многие уже знали, что вскоре у него будет возможность сделать это более обстоятельно.

Вот так, тогда заседание членов Академии наук прошло буднично, апатично. Чувствовалось, что Каракулов расстроился, быстро одевшись, он сразу же уехал на свою дачу, впал в крайность, отрешился от мирской и научной суеты. Кто знает теперь, о чем жалел, о чем он передумал в течение двух-трех недель, когда никого не принимал и ни с кем ничего не обсуждал. На мою просьбу встретиться и поговорить о научной гипотезе, он не раз и не два отказывался, ссылаясь то ли на занятость, то ли на отсутствия всякого интереса говорить о научных проблемах с кем-либо.

Чем больше он отказывался от интервью, тем больше я проявлял настойчивости. Такова наша журналистская особенность. В течение ряда месяцев наводил нужную справку, расспрашивал его коллег, даже встретился с двумя его учениками — молодыми научными сотрудниками его лаборатории. Мне стало известно, что Каракулов вновь активно работает, более того, взвинтил темп работы всей лаборатории, а внешне выглядит бодрым и увлеченным. Практически не обращает никакого внимания на выпады в свой адрес, касательно научной идеи и научной гипотезы. Как мне показалось, у него появилась новая идея, и он стал ее рабом. Так я и ожидал. С раннего утра уже в лаборатории, начиналась напряженная экспериментальная работа. Несмотря на спешку, работа велась исключительно методично. По крайней мере, мне так подсказали его ученики. Чувствовал ли он, что где-то здесь, совсем рядом его поджидает успех — научное открытие?

* * *

Спустя несколько месяцев, я вновь напросился на прием к автору научной идеи и научной гипотезы. И вот, наконец, Каракулов внял моим просьбам и пригласил меня к себе на дачу.

Дача располагалась в предгорьях, в получасах езды от города, в очень живописном месте — горы, реки. Был конец мая. Все вокруг покрыто зеленью, остро пахло весенними цветами. Дом расположился на пологой пригорке, справа от грунтовой дороги, серпантином идущей дальше в горы. Издали он напоминал средневековый изящный замок. Симметрично друг другу высились две пары каменных башен с бойницами и с остроконечными пирамидальными крышами. Все четыре прямоугольные башни соединялись между собой высокой в метра четыре крепостной стеной с зубцами, образуя прямоугольную площадь. В центре крепости высился каменный двухэтажный дом, также покрытый пирамидальной высокой крышей. Издали крыши дома и четырех башен напоминали пирамиды Хеопса. В этом отношении дача Каракулова была очень узнаваема, прежде всего, необычностью строения. Ни дать, ни взять самая настоящая крепость, с башнями, крепостной стеной с настоящими зубцами.

Заезжая в дачный поселок, я позвонил ему по мобильному телефону. Каракулов встретил мою машину возле ворот своей дачи. Вблизи ощущение того, что дом и есть крепость было полным. Массивные каменные стены, башни с узкими бойницами, узкие окошечки в доме, выходящие во двор крепости. Все живо напоминал небольшой, но изящный, не лишенный симметрии, средневековый замок. Поражало и то, что этот комплекс зданий был вкруговую обнесен высоким каменным забором с массивными воротами.

— Здравствуйте! Ну и забурились, товарищ профессор, — сказал я, не переставая удивляться строениям. — От кого вы так огородились?

Каракулов, улыбаясь протянул руку. — Ну, здравствуйте Фарид Сеидович. А может быть, когда-нибудь придется и отстреливаться. Время такое, — пошутил он, смеясь и пропуская меня во двор.

И в правду, как в крепости, двор был небольшой. Каракулов, видя мой неподдельный интерес к строениям, повел меня вокруг крепости. Действительно, стены впечатляли своей высотой и неприступностью. С парадной стороны дома-крепости высилась круглая башня метров десять высотой, накрытый конусообразной остроконечной крышей.

— Вот эта башня именуется «профессорской», — сказал Каракулов. — Там наверху мой рабочий кабинет. Пойдемте, покажу.

Отворив массивную железную дверь, мы оказались внутри башни. Винтовая металлическая лестница вела вверх. Преодолев лестницу в три спирали, мы вошли в овальный кабинет.

— Вот тут я и работаю, — сказал профессор, указывая на письменный стол, заваленный рукописями и на массивное деревянное кресло, обтянутый шкурой. Напротив стоял книжный шкаф, забитый книгами. На столе ноутбук, ручки и карандаши. Рядом с письменным столом стояла тумбочка, на котором красовался небольшой самовар, чашки, ложки. Четыре маленьких окошка, напоминающие бойницы располагались друг против друга. Оттуда во все стороны открывался прекрасный вид на дачный поселок, горы, речку, что протекает почти рядом с дачей. Я был в восторге. Ничего подобного я не видел ни у кого на своих дачах.

— Я не мог себе даже представить, что такое возможно, — не без искреннего удивления сказал я. — Да, я вижу вы романтик. Когда вы успели отстроить такую крепость?

— Скорее, я отшельник, люблю одиночество и даже, как видите, даже немного одичал, — рассмеялся Каракулов.

Где-то за грудью заныло. А как хотелось самому одичать, как верно сейчас сказал профессор, подумалось мне, — то есть пожить отшельником, отгородится от забот, суеты и лени. Заняться своими мыслями, наконец, сесть и осмыслить наедине с самим собой то, что тебе беспокоит, гложет и не дает покоя. Вот где по-настоящему можно, как говориться, «собирать камни», — подумалось мне. В эти минуты, разумеется, я искренне завидовал Каракулову — человеку, безусловно, творческому, человеку высокой мысли и проницательности. В тишине этого кабинета, забывшись от всех проблем и переживаний можно творить и творить, — подумалось мне. Вот он главный фактор предельных достижений для творческого человека. Видя все это, я по уже новому представлял профессора. Кто если не он сделает открытие? Кто если не он добьется таких высот в науке? Кто если не он по-настоящему реализует себя в творчестве и получит всеобщее признание? Кто если не он достигнет самодостаточности? — задавался я сам себе. Откровенно говоря, я ему глубоко позавидовал. Ведь некогда сам мечтал по-настоящему засесть за литературное творчество. То не хватало времени, то не было элементарных условий, то мешали какие-то обстоятельства. И вот, та самая еще юношеская мечта развеялась, исчезла. Теперь же, когда появились условия, есть время для творчества, есть опыт, однако, оказалось, запал то исчез. Как жаль!

Ежедневно телевидение, полосы газет, но чаще новостные ленты в социальных сетях пестрят заголовками о новых открытиях в той или иной научной области. Что-то нерадивые журналисты преувеличенно выдают за сенсацию, а на чем-то важном наоборот внимания не заостряют. Но факт остается фактом ‒ науку двигают ученые, совершающие научные открытия. Научная идея, а в особенности научная гипотеза — это, как принято считать, заявка на научное открытие. Вот таким ученым был профессор Каракулов. Как я уже говорил, научное открытие — это самое важно мировое научное достижение и самое важное мировое научное признание. Кто они такие, которым удалось выдвинут научную идею, а затем и научную гипотезу, как прообраз научного открытия? Что из себя представляют они, как ученые, как люди?

— К сожалению, в науку я пришел поздно. Занимался хирургической деятельностью в самом отдаленном районе страны. Мне было под тридцать, когда я поступил в клиническую ординатуру на кафедру хирургии, а после досрочного его завершения был избран ассистентом этой кафедры. Мне посоветовали заняться научной работой. Будучи уже хирургом, прошедшим районную школу, мне всегда была интересна биомедицина. Речь идет о таких фундаментальных дисциплинах, как патофизиология, патоморфология, биохимия, биофизика. Разумеется, мою идею изучать вопросы функциональной дозволенности и переносимости оперативных вмешательств с позиции клинической физиологии не всегда разделяли. Но я упорно шел своей дорогой. Защитил кандидатскую диссертацию уже под сорок. Приятно осознавать то, что уже потом все увидели перспективу развития этого направления. Далее докторская диссертация, выполненная на стыке двух специальностей «хирургия» и «патологическая физиология». Скажу так, патофизиологический стиль мышления схож с философским стилем осмысления. Там и тут важно абстрактное, как конвергентное, так и дивергентное мышление. По-настоящему увлекся психологией личности и творчества, причем, в условиях новой научной рациональности — постнеклассической науки, основными принципами которой являются философия, синергетика, комплексирование, абстрагирование и пр. Вот так незаметно для себя приобщился к философской науке. В начале 2000 годов написал и защитил вторую докторскую диссертацию уже по философии. Был избран в члены Академии наук. Так, что Академия наук для меня, как и для многих ученых страны, святой храм науки.

Удобно расположившись в креслах напротив друг друга, за чашкой терпкого чая, заваренного мятой мы продолжали начатую беседу.

— Уважаемый профессор. Как Вы знаете, я присутствовал на сессии Академии наук, где вы доложились о сути вашей научной гипотезы. Мне, да и всем остальным, наверняка, показалось интересным ваше ответное выступление на поздравления.

— Если признаться, мне было неприятно холодное безразличие к этому событию. Потому и выступил адекватно приему — холодно и сдержанно. Обычно, вопрос выступления автора научной идеи или научной гипотезы оговаривается заранее, предоставляя возможность автору изложить, хотя бы суть научной идеи или научной гипотезы, его значимость и прочее.

— Признаться и я был удивлен тем, что все прошло буднично, скомкано. Ведь научная идея и научная гипотеза даже в таком интеллектуальном центре, как Академия наук совершается не каждый день.

— В том-то и дело. Само по себе научная гипотеза — это научно обоснованное предположение о неизвестной связи между понятиями и/ или концепциями. Речь идет о достаточно высоком научном достижении и признании. Впрочем, давайте перейдем к предмету нашей беседы, — предложил Каракулов.

— Хорошо. Так вот, я внимательно ознакомился с сущностью вашей и научной идеи, и научной гипотезы. Если позволите, давайте начнем с сути вашей научной идеи, изложенной в вашей книге «Система». Значить, согласно вашей научной идеи, научно-мировоззренческая культура многоаспектна, но можно выделить три основных компонента?

— Да. Речь идет о популяризации, концептуализации и философизации знаний.

— Если уровень научно-мировоззренческой культуры зависит от соотношения трех компонентов, то значит, возможно, изменение ее?

— Да. Формировать и изменять состояние можно и нужно, — отчеканил Каракулов и добавил: — Я уверен, что существует определенная закономерность формирования и изменения состояния научно-мировоззренческой культуры каждого индивида.

— А с какой целью? Неужто, просто из обычного человека сделать вундеркинда?

— Фарид Сеидович, прошу не утрировать, — сказал профессор, — все в мире зависит от того, как мы воспринимаем мир, себя, людей. То есть от уровня нашей научно-мировоззренческой культуры. Люди бывают разными по уровню знания, воспитания, культуре. Неодинаковы и их мировоззренческие взгляды, суждения, так как они сформированы в разных условиях, под влиянием разных факторов. Вот эта разность и преподносит недопонимание или откровенное неприятие между собой.

— То есть люди стоят на разной шкале умственного развития и от того и не понимают друг друга?

— Отчасти, — уклончиво ответил профессор и продолжил: — Так вот, если человек невысокого умственного развития самым серьезным образом возьмется за ум, будет формировать у себя свой мозговой потенциал, соответствующий требованиями научного мировоззрения, потребуются многие годы для такого самосовершенствования.

Постепенно мне становилось понятным то, что Каракулов уже работал над выдвижением новой научной теории. Причем, не просто новую, а оригинальную, означающую новый поворот в научно-образовательной стратегии. Как и всякий разумный ученый, он должен был бы вначале сообщить и обсудить эти вещи среди коллег в научной среде. Нет, он этого не собирался делать. Он уже искал доказательство новым научным принципам. А то, что в лаборатории, как мне сказали, все завертелось и закрутилось, лишь подтверждали мою догадку, что найден путь, по которому следует идти.

Как-то странно и необычно все это выглядело. Сначала медленная многомесячная раскачка, а потом вот такой бешеный темп экспериментов. По-моему, это имеет лишь одно объяснение. Процесс реализации научной идеи и научного обоснования гипотезы было уже созревшим к моменту доклада работы в Академии наук. Да, в проницательности Каракулову не занимать, — подумал тогда я. Вообще, коснувшись темы научного открытия, научных исследований, я понял одно — технология научного творчества всегда была, есть и останется большой загадкой. Десятки «почему» приходит в голову, когда приходится вникать в творческую линию того или иного ученого, того или иного научного достижения либо открытия. Вот и здесь. Двадцать с лишним лет Каракулов практиковался и занимался научной деятельностью в области клинической и экспериментальной хирургии, десять с лишним лет занимался клинической физиологией, а последние десять-пятнадцать лет засел за философию. Причем, проявив себя в двух направлениях. Во-первых, в философии предостережения последствий внедрения новых и сверхновых технологий. Во-вторых, в философии формирования и развития научно-мировоззренческой культуры человека.

Меня, как журналиста заинтересовал сугубо человеческий вопрос: а каковы будут треволнения членов Академии наук на счет возможной заявки профессора Каракулова на научное открытие? Разумеется, они никого не удивят: новое всегда встречает противодействие. Члены Академии не любят, когда их заставляют поменять свои взгляды на те или иные вещи. Не каждый член Академии является прогрессистом, не каждый из них может подавить в себе уязвленное самолюбие, ложную гордыню. В этом смысле, мне стало понятным то прохладное отношение к докладу Каракулова.

Задетых научной идеей и научной гипотезой было сравнительно немного, но они были. Как-то вне Академии наук разговорился с одним из профессоров. История науки знает, как правило, чем важнее научные идеи или научные гипотезы, тем более заинтересованных и задетых людей, а значит и врагов, — сказал он и продолжил: — Нужно сказать, что члены Академии наук всегда отличаются особенным тщеславием, самолюбием и другими нравственными недостатками. Эти страсти играли немалую роль в их академической карьере. Отношения академиков или членов-корреспондентов к своим непрославленным еще собратьям — профессорам и докторам наук нередко ошибочны, несправедливы, а иногда и безжалостны. В своих суждениях они об этих собратьях зачастую ошибаются, то это отчасти потому, что они все же остаются людьми со всеми нравственными недостатками: завистью, ревностью, эгоизмами всякого рода. Вот почему хорошо читать жизнеописания избранных, то бишь членов Академии, приятно посмотреть на них, отлитых из бронзы или высеченных из мрамора, но чревато иметь с ними дело, когда они враждебно настроены на тебя. Они скептичны, ироничны, желчны, подозрительны, а порою даже деспотичны.

В целом, такое откровение походило на правду. Мне как-то говорил еще более откровенные мнения. В частности, один из молодых ученых сказал: — Знаете, есть такие очень влиятельные академики, которых можно представить в образе льва. Они, если хотят, переломают любому хребет одним махом. То есть, образно говоря, могут сломать научную судьбу или карьеру любому ученому, которые оказались им не по нраву. Знает ли о таких вещах Каракулов? Или ему пока везло в том, что не попался под руку таких академиков? Где-то в глубине души у меня появилась боязнь и тревога за него.

Мне непременно хотелось узнать мотивы обращения Каракулова к научно-образовательной стратегии.

— Кубат Бакирович. Вы замахнулись на нечто очень серьезное. Получается, что необходимо выстроить новую научно-образовательную стратегию?

— Да. Вы правы. Научно-образовательную стратегию следует обновить, и связано это с тем, что появилась новая научная парадигма — постнеклассическая наука со своей стратегией, принципами и со своей идеологией.

— А как понять вашу, ну скажем, научную стратегию: несколько сеансов и человек набрал пороговый знаниевый багаж. Так?

— По сути, да. Набрать то он может, а нас интересовал другой вопрос: — Каким образом, все знания по той или иной тематике — бытовой, научной, общественной, совместить, осмыслить? Причем, выразить эту работу осмысленным резюме, служащим ориентиром в его деятельности — жизненной, производственной, научной.

— А причем тут, изобретенный вами «нейрокомпьютерный конвергент»?

— Вся проблема в том, что если предоставить завершающий процесс самому человеку, то этот процесс затянется.

— То есть процесс будет слишком медленным и неоднозначным?

— Точно. Вот вы сами, как понимаете слова «стать умнее и мудрее»?

— Ну, это, прежде всего, объем знаний. Хотя, бывает и так: человек не имеет никакого образования, но умен и мудр.

— Итак, знания. Причем, качественное. А что означает качество знаний? Прежде всего, осмысленное, интерпретированное, обобщенное на уровне философских резюме. Вот, что означает высокое качество знаний, — подчеркнул профессор.

— Скажем так. Не каждому суждено стать философом. Есть люди, которые слывут высокообразованными, но они просто не умны по жизни.

— Да. Такая картина не редкость. Представьте себе, что знания, накопленные в мире можно за определенный большой промежуток времени можно «вложить» в головы людей. Что тогда произойдет? — вопрошал Каракулов.

— Человек просто сойдет с ума. Так?

— Вы не далеки от истины, — резюмировал профессор. — Все знания — это слишком неопределенно. Человеческая память избирательна, она работает по принципу создания определенных ассоциаций, а потому в головной мозг знания должны поступать тематические. Причем, как художественный, так и научный и философский тексты.

— Речь идет о той самой трехпоточной системе восприятия? — напомнил я.

— Да. Объем и сочетания этих знаний будут способствовать формированию научно-мировоззренческих взглядов и отношений. Знания художественной литературы вызовет цепную реакцию, человека захлестнет знание концептуального характера, а когда их объемы превысят определенную грань, появится знание всеобъемлющего характера. Вот тебе и цепная реакция, — констатировал профессор.

— Дайте подумать. В чем преимущества? Так, так. Значит, традиционная технология обучения имеют достаточно примитивный КПД? — спросил я.

— Да-да. Есть знания, есть мозги, однако, нет эффективных средств, позволяющих в короткий срок вложить большой объем тематических знаний, как продукт совмещения в мозгу, так сказать переработки с получением качественной мыслительной продукции, определяющий поступков и поведения индивида.

Беседа затянулась на целых два часа. Как мне показалось, за разговором, мы опорожнили целый самовар чая. Я задал ему еще один вопрос, оставленный напоследок.

— Помните ту самую критическую статью профессора Исманова?

— О, да! Догадываюсь, что не впечатление от почти безразличного восприятия сообщения о моей научной гипотезе, а именно суть той самой статьи заинтриговало вас и вызвал у вас жгучий журналистский интерес. Я прав?

— Отчасти, да, — сказал я.

— Так вот, я не стал бодаться с ученым, который явно не вникал в суть моей теории. От того и выпады его против меня и моей научной идеи и научной гипотезы, безосновательны, отрывочны, поверхностны. По крайней мере, я не должен был ни изъяснятся с ним, ни впасть в дискуссию. С кем я должен спорить и кому доказывать? Время расставить все на свои места. Бороться и доказывать нужно до признания, а после того, как научную идею и научную гипотезу признали, внесли в общемировой каталог, зачем было нужно тратить время и нервы. Впереди должны быть новые цели.

Поговорив вдоволь, мы вышли на улицу. Напротив крепости через дорогу высилась довольно крутая и высокая гора, покрытая кустарниками. Наискосок зигзагообразно поднималась вверх тропинка.

— Вон та тропинка называется профессорской, — сказал Каракулов, указывая на тропинку.

— Почему? — удивился я.

— Для меня почти ритуал, каждый день ближе к вечеру, пройтись по этой тропинке на вершину горы, а оттуда повернув влево пройтись до вон той сопки и спуститься вниз к дороге, а оттуда сюда.

— Получается, она называется «профессорской», так как именно вы протоптали ее?

— Ну, да. О, кстати, — взглянув на часы Каракулов сказал, — пришло время вечернего моциона. — У вас нет желания пройтись?

Машинально и я взглянул на часы. Они показывали восемнадцать часов. Почему бы не прогуляться, — решил я.

В три-четыре остановки за разговором, мы преодолели путь к вершине горы. Оттуда открывался изумительный вид на дачный поселок, на речку, дороги, на сопки, что высились вдали вокруг дачного поселка, аж дух захватывал. С вершины горы дача Каракулова показалась еще более красочной.

— А знаете, — обратился Каракулов ко мне. — Поднявшись сюда, я очень часто лежу, запрокинув голову, и подолгу смотрю в родниковое небо, где можно увидеть своё детство, молодость. Такое же далёкое и чистое. Если прислушаться — услышишь, как шепчут травы, ветерок. Что они шепчут, не понять, но, наверняка, тоже что-то очень хорошее и родное. Эх, знать бы, что.

И мне показалось, здорово, вот так запросто лежать, глядеть в это самое небо, слушать секреты гор, лесов и полей вокруг, дышать и пить чистый воздух большими глотками.

Меня поразила эта высота, близость к небу и все особенное, расположение этой горы, как бы не на земле, но над ней. Тому, кто попадает на вершину этой горы впервые, непременно покажется, что есть только верх, а низа нет, что высота существует сама по себе, а не как сопутствующая дачному поселку низина. На новичка обязательно произведут впечатления, соизмеримое разве что с тем, которое оставить профессорская крепость внизу и жизнь его хозяина, если только пришельцу посчастливится проникнуть за его ворота, в мир научного творчества.

С высоты этого холма меня поразила симметрия дачного строения. Она напомнила мне дизайн храма царя Саламона. Вот стены, квадратные башни по углам, а в центре квадратной формы дом-алтарь.

— Ну, каково ваше впечатление? — прервал мои размышления Каракулов.

— Божественный вид, — искренне восхитился я.

Внезапно меня поразила догадка. Дизайн профессорского дачного комплекса чем-то напоминал чип квантового процессора. Да, точно! Можно было увидеть аналогию с обликом храма царя Саламона — в центре алтарь, опоясанный стеной и угловыми башнями. По аналогии с ним можно провести параллель между молитвенным общением священников в алтаре с квантовым общением с новыми цифровыми сущностями.

Да, трудно быть первопроходцем, — подумал я, — прокладывать дорогу в неизвестной территории науки, среди зависти, непонимания, равнодушия ученых. Все, что касается научной идеи и научной гипотезы — это результат серьезной, кропотливой, до седьмого пота труда ученого, который однажды на короткий миг все же посчастливилось увидеть то, что не видели другие, сделать то, чего не смогли другие. Задачей же журналистов от науки, историков науки осветить роль такого ученого в совершении открытий, увидеть и огласить талант, знания, упорство, умение мыслить широко, глобально, дотянуться своими мозгами до самых тонких уголков природы и человеческой души, трудолюбие, смелость в поиске и утверждении нового. Вот с такой мыслью, я возвращался в город. — Да, Каракулов — это застоявшейся конь, — подумалось мне. — Ему легко далась наука, но нелегко складывалось его положение в науке. Потому, что при неординарных своих способностях, высокой работоспособности, а также научной продуктивности, он получил признание лишь к исходу шестого десятка лет. Но, прежде чем выйти на свой нынешний, если можно так сказать, философский путь, он, сперва, выходил на другие области, в которых имел не меньший успех — это хирургия, клиническая физиология. И как его на все хватало?

Научные будни поиска нового

Трудно сказать, держал ли ученых в состоянии напряжения доклад Каракулова на Общем собрании Академии наук, либо о нем благополучно забыли? Однако мне показалось, что Каракулов, наоборот, сам больше размышлял о технологиях формирования и развития научно-мировоззренческой культуры, причем, не до доклада, а после, то есть не по своей инициативе, а, как мне показалась, а готовясь защищаться от нападок. К счастью, нападок не было, но не было и хоть какого-то одобрения идеи и гипотезы профессора. Похоже, о них благополучно забыли или же, кто знает, просто осудили на забвение. Время шло. А автор научной идеи и гипотезы сидел в своей лаборатории, не принимая ни корреспондентов, ни других визитеров, и продолжал работать над той же темой в кругу своих учеников и последователей. Непрерывно издавались книги автора, причем, в пяти-шести сериях к ряду, в которых излагались основные принципы новой теории автора. Вот передо мной лежит серия изданий профессора под общим названием «От Мифа к Логосу», состоящая из пятнадцати томов. Стоит только вчитаться в название книг, каждая серия состоит из трех томов и, как правило, посвящена одной проблеме. Первый том каждой книги этой серии имеет художественную направленность, а обложка, несомненно, зеленого цвета. Второй том каждой книги имеют концептуальную направленность, а обложка, несомненно, синего цвета. Наконец, третий том каждой книги имеет философскую направленность, а обложка, несомненно, красного цвета.

Еще при первой встрече с Каракуловым мне посчастливилось узнать о многом. Тогда, как помниться, расставаясь, мы договорились с ним продолжить свою беседу уже в стенах лаборатории профессора. Мне было интересно увидеть своего героя на своем рабочем месте. Такой случай мне представился спустя много месяцев. Несмотря на мои уговоры и просьбы профессор все время откладывал презентацию своей лаборатории для журналиста. А ведь, как стало известным из его научного круга, дело клонилось к созданию некоего уникального прибора. Непременно хотелось бы, наконец, хоть мелком взглянуть на него — «нейрокомпьютерного конвергента». Каково было мое удивление, когда в один из дней профессор сам позвонил мне.

— Здравствуйте! На проводе Каракулов, — бодро поздоровался и представился он. — Уважаемый Фарид Сеидович! Назавтра мы наметили очередной эксперимент. Если Вы выберите время, то добро пожаловать.

На следующее утро возле лабораторного корпуса меня встретил молодой человек по имени Сапар. Он представился научным сотрудником, провел меня в кабинет профессора. Мы вошли в прохладную комнату с высоким потолком и стойким запахом старины. Кабинет делился на две зоны — зону порядка и чистоты, и зону доведённого до крайности бардака. Часть комнаты, где всё сверкало и наводило на мысли о заботливой женской руке, располагалась у дальней стены. Там стояли массивный деревянный стол, кожаное кресло-вертушка и шкаф из какого-то молочно-белого гладкого материала с овальными прожилками. Огромный стол был пуст, за исключением компьютерной панели современной модели. За креслом висела географическая карта земного шара. Противоположная часть комнаты, представляла собой яркий контраст с предыдущей идиллией. Целые стопки книг, рукописей, раскиданных по полу. Всё это чередовалось со шкафами, забитыми до отказа книгами, стоявшими на прогибающихся полках.

В назначенный час Сапар повел меня в лабораторию. Прошлись по длинному коридору, свернув направо, очутились перед массивной железной дверью, над которой висел неоновое табло «Тихо! Идет эксперимент». За дверью оказалась еще одна дверь, обитая поролоном.

Для меня, да и для абсолютного большинства обывателей, слово «лаборатория» всегда окутано ореолом таинственности. Сегодня мне выпала редкая удача присутствовать в лаборатории Каракулова и своими глазами увидеть, какие же тайны кроются за этой белой дверью с неоновой вывеской «Посторонним вход воспрещен!». Вот мы и добрались до святая-святых! — с удовлетворением подумал я.

Здесь все готово к проведению очередного эксперимента. У меня создалось впечатление, что здесь вообще не протиснуться, вокруг столько приборов, опутанные многочисленными проводами и тоненькими трубками, словно где-то за ним притаился и ждет кибернетический паук. Среди сотрудников, снующих между приборами, как мне потом подсказал сам профессор, оказался биофизик — Руслан, биоматематик — Рано, нейробиологи — Мурат, Асан, Бакыт, психолог — Айгуль, нейрофизиологи — Эрмек, Умар, программисты — Эсен, Сабит.

— Все вместе — одна команда, — пояснил профессор. — Это мои ученики, то бишь мои дети со всеми вытекающими отсюда последствиями. Эти ученые, несмотря на свою молодость, не верят ни в каноны, ни в аксиомы, они нескованные традициями и стереотипами, они настоящие исследователи до мозга костей, — похвалился он.

В это время сотрудники продолжали тестировать свои приборы, мониторы, подбирали волну, фазу и форму импульса. Говорили они между собой тихо, почти полушепотом.

Каракулов продолжал рассказывать: — Я собирал этих специалистов поштучно, искал, ездил, уговаривал, обещал. С их приходом в лаборатории многое кардинально изменилось. Все озаботились поиском грантов, колабораторов, средств на покупку необходимых приборов.

— Понимаете Фарид Сеидович! — рассмеялся Каракулов. — Вначале я сам опешил, у всех у них оказалась изощренная логика — сначала деньги, создание условий, а потом уже работа. С одной стороны, это правильно. Без средств, условий, хорошего научного оборудования проводить научные исследования на должном уровне невозможно. Современная наука зиждется на современных и высокоточных методиках. Разумеется, по ходу своей деятельности каждый из них в совершенстве овладели компьютерным программированием. Были моменты, когда сотрудники «притирались» друг к другу, так, что момент истины для группы настал лишь через годы.

Лабораторная комната представляла собой довольно просторное квадратной формы помещение, разделенное на две половины стеклянной перегородкой. В середине, спиной к перегородке стояло массивное кресло, откуда назад уходили целая паутина проводов, исчезающих за стеклянную перегородку. Все стены вокруг были обиты звукоизолирующей тканью. Напротив кресла на стене были развешаны три широких экрана. За стеклянной перегородкой разместилась научная аппаратура. Их было множество, приборы стояли впритык друг к другу, на них были взгромождены другие приборы. На полу, на стенах, вокруг приборов провода, множество проводов. Между ними сновали лаборанты, настраивающие аппаратуру. За другой перегородкой за тремя письменными столами сидели программисты.

— Ну, как? — спросил профессор.

— Впечатляет! — ответил я, не скрывая свое восхищение увиденным.

— Теперь о сути эксперимента. Скажу так, мы, нейробиологи, научились делать то, что еще двадцать-тридцать лет назад считалось областью фантастики. Нашли способ, благодаря которому можно манипулировать активностью нейронов в мозге и таким образом влиять на память. При помощи определенной длины волн света можно «включать» и «выключать» нейроны, то есть управлять клетками, из которых состоит наш мозг — квантовый биокомпьютер. Надеюсь Вам понятно?

— Не так ясно, как хотелось бы, — признался я. — А можно уточнить? По-вашему головной мозг — это квантовый компьютер?

— По сути, да, — ответил профессор. Он взглянул на часы. — До начала эксперимента еще минут пятнадцать. Давайте посмотрим, как работает оптогенетическая технология. Наш мозг состоит из организованных в сложные сети восемьдесят миллиардов нейронов — клеток, способных хранить, передавать, кодировать, принимать и обрабатывать информацию, а также налаживать связи с другими клетками. Каждая нейронная сеть по-своему определяет некую элементарную функцию, а взаимодействие этих сетей в разных зонах головного мозга обеспечивает сложную нервную деятельность. Понятно?

— Угу, понятно.

— Появился совершенно новый метод исследования и активации нейронов — оптогенетика — это технология, которая объединяет оптику и генетику для тонкого контроля активности клеток возбудимых тканей посредством внедрения в их мембрану белков опсинов, реагирующих на свет. Для доставки белков используется генная инженерия, для последующей активации клеток — лазеры, оптоволокно и другая оптическая аппаратура. Понятно?

— Пока, да, — ответил я.

— Так вот, чтобы нейрон стал светочувствительным, он должен иметь белок-рецептор света. Клетки сетчатки глаза содержат рецептор родопсин, состоящий из белка опсина и кофактора ретиналя. Под действием света ретиналь меняет свою структуру, и эти изменения передаются на белок, который активирует сигнальные пути нейрона, вызывающие его возбуждение.

— То есть, вначале нужно внедрить в мембраны ген родопсина. Так?

— Да. Доставить ген родопсина в нейроны мозга не так легко. И знаете, как это было достигнут?

— К сожалению….

— Это делается при помощи вируса. Видя мое удивление, профессор повторил. — Да-да, именно внедрением в мозг человека вируса, содержащий ген родопсина. Вирус проникает в нейроны и происходит «накопление» светочувствительных белков.

— Это не опасно? — спросил я.

— Вирусы, которые мы используем для этих целей, сильно изменены и запрограммированы не размножаться, — успокоил профессор. — Так, что опасности нет. Вирусы проникают в клетки и нарабатывают в них родопсин, который, кстати, активируется красным светом. Источником такого света служат светодиоды или лазеры, поступающие в головной мозг по специальным проводам.

— Вот по этим проводам? — спросил я, указывая провода в шлеме, надетого на голову испытуемому.

— Ага. Включая и отключая лазер, мы научились включать/выключать нейроны, ответственные за кратковременную и долговременную память.

— Получается, что можно воссоздать воспоминания, вернуть память?

— В будущем могут появиться устройства наподобие нейролизаторов, способных «убрать память в глубину сознания». Вот, что нас интересует больше всего, — признался профессор.

— Скажите, пожалуйста, сегодняшний ваш испытуемый также подвергнут генно-инженерным манипуляциям?

— Ну, да. До эксперимента с помощью элементов стереоскопии в соответствующий участок головного мозга испытуемого вводится родопсин, воспринимающие свет с разной длиной волны. Это позволяет одновременно и независимо управлять разными группами нейронов с помощью, например, синего и красного света.

— И все это делается для того, чтобы активизировать соответствующий участок головного мозга в целях увеличения памяти. Так?

— По сути, мы сейчас заняты формированием трансгенного гения.

Видя мое удивление, профессор повторил: — Да, именно. Мы создаем гения. Модифицированный мозг испытуемого содержит нейроны, чувствительные к определенной частоте светового излучения. Высокоточная прицельная активация или высокоточное прицельное выключение зон мозга позволили картировать области, ответственные за долговременную и кратковременную память.

— Пожалуйста, поясните, — попросил я.

— Наше восприятие окружающего представлено в мозге сочетанием активных и бездействующих нейронов. Воспоминание — это воспроизведение той комбинации возбуждённых нейронов, которая когда-то возникла. В мозгу есть участок, связанный с воспоминаниями. Это гиппокамп. По сути, это центр запоминания. В ней идет накопление информации в миллиарды двоичных единиц. Чтобы «выдать» каждую такую единицу, достаточно тысячной доли микросекунды.

В это время загорелись экраны.

— Уважаемый Фарид Сеидович! Прошу Вас посмотреть на экран. По нему идет текст. Пожалуйста, сосредоточьтесь и читайте.

Текст из какого-то научно-фантастического произведения медленно полз вверх. Так как скорость была небольшой, мне удавалось читать текст без особого труда.

— Теперь представьте себе, что скорость текста постепенно будет возрастать, станет сплошным, то есть не текстом, а быстро сменяющимся изображением. Можете представить?

— Представляю, но, а как прочитать сам текст?

— Обычному человеку этого сделать невозможно. Это связано с тем, что путь информации по зрительному каналу относительно медлителен и связан с двукратным превращением энергии. Световая энергия изображения превращается сетчаткой глаза в биохимическую. Затем совершается еще один переход: биохимическая энергия превращается в электрическую энергию биотоков, идущих по зрительному нерву в мозг. Теперь, представьте следующую картину. Ваш мозг модифицирован, по световоду подается свет определенной частоты и длины, активизирующий генно-модифицированный участок головного мозга со специфическими нейронами, обогащенными родопсином. В этом случае наступает активация этих нейронов, отвечающих за запоминание. — Вам понятно? — спросил по ходу профессор.

Я кивнул головой. Профессор продолжал: — Так, вот. Испытуемый видит на экране перед собой сплошной поток информации. На сетчатке глаза возникает целая череда изображений, которые в виде биотоков идут по волокнам зрительного нерва. Кстати, этот нерв содержит более ста миллионов волокон, которых следует воспринимать как отдельные провода, передающие электрические импульсы в головной мозг.

В комнату вошел подтянутый молодой человек. Это был сам испытуемый Умар Талипов. Кивнув в нашу сторону, он расположился в кресле, стоящем посреди комнаты.

— Сейчас испытуемому наденут на голову шлем. Видите, он с множеством проводов, — продолжал пояснять Каракулов. — Итак, вся информация, воспринимаемая испытуемым, через три экрана будут накапливаться в его головном мозгу. Более того, эти знания, носят самый разный характер. На первом экране художественный текст на зеленном фоне, на втором — на синем фоне научный текст и на третьем экране — философский текст на красном фоне.

— А почему три разноцветных фона? Цвета выбраны чисто символически?

— Не совсем, — сказал профессор. — В чем условность? К примеру: зеленый — это условно «популяризаторский», художественный уровень, то есть общедоступное, не совсем зрелое, по сути, начальное или иначе, зеленое обывательское знание. Затем идет синий цвет — это уже высокий, профессиональный уровень, уровень концептуального знания, уровень полноценной профессиональной теории. И, наконец, красный цвет, символизирующий зрелое, осмысленное, значимое знание, составляющее основу ткани научно-мировоззренческой культуры. Речь идет о философском и методологическом уровнях. Ну, а другой стороны, опыт восприятия того или иного цвета должен отображаться в определенной схеме той активности восприятия, которая ассоциируется с соответствующим цветом. Наш мозг не пытается строить восприятие того или иного цвета с чистого листа, но создает представление о соответствующем материале восприятия. То есть популяризаторский уровень, концептуальный уровень и, наконец, философский уровень. Теперь понятно?

Конец ознакомительного фрагмента.