Я пришел к тебе с приветом…

Афанасий Фет

Наследие Фета в действительности куда более многообразно, чем позволяет считать школьная программа. Все мы знаем, что Фет был вдохновенным певцом природы (и не только русской, но и европейской) и мудрым стихотворцем-философом, однако, помимо этого, он был автором и тончайшей любовной лирики, и весьма необычных баллад (как реалистических, так и мистических), добродушным апологетом тихой, идиллической жизни в русской помещичьей усадьбе и исключительным знатоком античной поэзии, умевшим блестяще стилизовать под нее собственные произведения. И все эти многочисленные грани замечательного таланта Фета в равной степени нашли отражение в составе данной книги.

© ООО «Издательство АСТ», 2020

Элегии и думы

«О, долго буду я, в молчаньи ночи тайной…»

О, долго буду я, в молчаньи ночи тайной,

Коварный лепет твой, улыбку, взор случайный,

Перстам послушную волос густую прядь

Из мыслей изгонять и снова призывать;

Дыша порывисто, один, никем не зримый,

Досады и стыда румянами палимый,

Искать хотя одной загадочной черты

В словах, которые произносила ты;

Шептать и поправлять былые выраженья

Речей моих с тобой, исполненных смущенья,

И в опьянении, наперекор уму,

Заветным именем будить ночную тьму.

<1844>

«Когда мои мечты за гранью прошлых дней…»

Когда мои мечты за гранью прошлых дней

Найдут тебя опять за дымкою туманной,

Я плачу сладостно, как первый иудей

На рубеже земли обетованной.

Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов,

Тобой так сладостно и больно возмущенных

В те дни, как постигал я первую любовь

По бунту чувств неугомонных,

По сжатию руки, по отблеску очей,

Сопровождаемым то вздохами, то смехом,

По ропоту простых, незначащих речей,

Лишь нам звучавших страсти эхом.

<1844>

«Когда мечтательно я предан тишине…»

Когда мечтательно я предан тишине

И вижу кроткую царицу ясной ночи,

Когда созвездия заблещут в вышине

И сном у Аргуса начнут смыкаться очи,

И близок час уже, условленный тобой,

И ожидание с минутой возрастает,

И я стою уже безумный и немой,

И каждый звук ночной смущенного пугает;

И нетерпение сосет больную грудь,

И ты идешь одна, украдкой, озираясь,

И я спешу в лицо прекрасной заглянуть,

И вижу ясное, — и тихо, улыбаюсь,

Ты на слова любви мне говоришь «люблю!»,

А я бессвязные связать стараюсь речи,

Дыханьем пламенным дыхание ловлю,

Целую волоса душистые и плечи,

И долго слушаю, как ты молчишь, — и мне

Ты предаешься вся для страстного лобзанья, —

О друг, как счастлив я, как счастлив я вполне!

Как жить мне хочется до нового свиданья!

<1847>

«Постой! здесь хорошо! зубчатой и широкой…»

Постой! здесь хорошо! зубчатой и широкой

Каймою тень легла от сосен в лунный свет…

Какая тишина! Из-за горы высокой

Сюда и доступа мятежным звукам нет.

Я не пойду туда, где камень вероломный,

Скользя из-под пяты с отвесных берегов,

Летит на хрящ морской; где в море вал огромный

Придет — и убежит в объятия валов.

Одна передо мной, под мирными звездами,

Ты здесь, царица чувств, властительница дум…

А там придет волна — и грянет между нами…

Я не пойду туда: там вечный плеск и шум!

<1847>, 1855

«Странное чувство какое-то в несколько дней…»

Странное чувство какое-то в несколько дней

овладело

Телом моим и душой, целым моим существом:

Радость и светлая грусть, благотворный покой

и желанья

Детские, резвые — сам даже понять не могу.

Вот хоть теперь: посмотрю за окно на веселую

зелень

Вешних деревьев, да вдруг ветер ко мне донесет

Утренний запах цветов и птичек звонкие песни —

Так бы и бросился в сад с кликом: пойдем же,

пойдем!

Да как взгляну на тебя, как уселась ты там

безмятежно

Подле окошка, склоня иглы ресниц на канву,

То уж не в силах ничем я шевельнуться, а только

Всю озираю тебя, всю — от пробора волос

До перекладины пялец, где вольно, легко и уютно,

Складки раздвинув, прильнул маленькой ножки

носок.

Жалко… да нет — хорошо, что никто не видал,

как взглянула

Ты на сестрицу, когда та приходила сюда

Куклу свою показать. Право, мне кажется, всех бы

Вас мне хотелось обнять. Даже и брат твой, шалун,

Что изучает грамматику в комнате ближней,

мне дорог.

Можно ль так ложно его вещи учить понимать!

Как отворялися двери, расслушать я мог,

что учитель

Каждый отдельный глагол прятал в отдельный

залог:

Он говорил, что любить есть действие —

не состоянье.

Нет, достохвальный мудрец, здесь ты не видишь

ни зги;

Я говорю, что любить — состоянье, еще и какое!

Чудное, полное нег!.. Дай бог нам вечно

любить!

<1847>

«Я знаю, гордая, ты любишь самовластье…»

Я знаю, гордая, ты любишь самовластье;

Тебя в ревнивом сне томит чужое счастье;

Свободы смелый лик и томный взор любви

Манят наперерыв желания твои.

Чрез всю толпу рабов у пышной колесницы

Я взгляд лукавый твой под бархатом ресницы

Давно прочел, давно — и разгадал с тех пор,

Где жертву новую твой выбирает взор.

Несчастный юноша! давно ль, веселья полный,

Скользил его челнок, расталкивая волны?

Смотри, как счастлив он, как волен… он — ничей;

Лобзает ветр один руно его кудрей.

Рука, окрепшая в труде однообразном,

Минула берега, манящие соблазном.

Но горе! ты поёшь; на зыбкое стекло

Из ослабевших рук упущено весло;

Он скован, — ты поешь, ты блещешь красотою,

Для взоров божество — сирена под водою.

Июль 1847

«Ее не знает свет, — она еще ребенок…»

Ее не знает свет, — она еще ребенок;

Но очерк головы у ней так чист и тонок,

И столько томности во взгляде кротких глаз,

Что детства мирного последний близок час.

Дохнет тепло любви, — младенческое око

Лазурным пламенем засветится глубоко,

И гребень, ласково-разборчив, будто сам

Пойдет медлительней по пышным волосам,

Персты румяные, бледнея, подлиннеют…

Блажен, кто замечал, как постепенно зреют

Златые гроздия, и знал, что, виноград

Сбирая, он вопьет их сладкий аромат!

<1847>

«Эх, шутка-молодость! Как новый, ранний снег…»

Эх, шутка-молодость! Как новый, ранний снег

Всегда и чист и свеж! Царица тайных нег,

Луна зеркальная над древнею Москвою

Одну выводит ночь блестящей за другою.

Что, все ли улеглись, уснули? Не пора ль?..

На сердце жар любви, и трепет, и печаль!..

Бегу! Далекие, как бы в вознагражденье,

Шлют звезды в инее свое изображенье.

В сияньи полночи безмолвен сон Кремля.

Под быстрою стопой промерзлая земля

Звучит, и по крутой, хотя недавней стуже

Доходит бой часов порывистей и туже.

Бегу! Нигде огня, — соседи полегли,

И каждый звук шагов, раздавшийся вдали,

Иль тени на стене блестящей колыханье

Мне напрягает слух, прервав мое дыханье.

<1847>

«Лозы мои за окном разрослись живописно и даже…»

Лозы мои за окном разрослись живописно и даже

Свет отнимают. Смотри, вот половина окна

Верхняя темною зеленью листьев покрыта;

меж ними,

Будто нарочно, в окне кисть начинает желтеть.

Милая, полно, не трогай!.. К чему этот дух

разрушенья!

Ты доставать виноград высунешь руку на двор, —

Белую, полную ручку легко распознают соседи,

Скажут: она у него в комнате тайно была.

<1847>

«Тебе в молчании я простираю руку…»

Тебе в молчании я простираю руку

И детских укоризн в грядущем не страшусь.

Ты втайне поняла души смешную муку,

Усталых прихотей ты разгадала скуку;

Мы вместе — и судьбе я молча предаюсь.

Без клятв и клеветы ребячески-невинной

Сказала жизнь за нас последний приговор.

Мы оба молоды, но с радостью старинной

Люблю на локон твой засматриваться длинный;

Люблю безмолвных уст и взоров разговор.

Как в дни безумные, как в пламенные годы,

Мне жизни мировой святыня дорога;

Люблю безмолвие полунощной природы,

Люблю ее лесов лепечущие своды,

Люблю ее степей алмазные снега.

И снова мне легко, когда, святому звуку

Внимая не один, я заживо делюсь;

Когда, за честный бой с тенями взяв поруку,

Тебе в молчании я простираю руку

И детских укоризн в грядущем не страшусь.

<1847>

«Не говори, мой друг…»

Не говори, мой друг: «Она меня забудет,

Изменчив времени всемощного полет;

Измученной души напрасный жар пройдет,

И образ роковой преследовать не будет

Очей задумчивых; свободней и смелей

Вздохнет младая грудь; замедленных речей

Польется снова ток блистательный и сладкой;

Ланиты расцветут — и в зеркало украдкой

Невольно станет взор с вопросом забегать, —

Опять весна в груди — и счастие опять».

Мой милый, не лелей прекрасного обмана:

В душе мечтательной смертельна эта рана.

Видал ли ты в лесах под тению дубов

С винтовками в руках засевших шалунов,

Когда с холмов крутых, окрестность оглашая,

Несется горячо согласных гончих стая

И, праздным юношам дриад жестоких дань,

Уже из-за кустов выскакивает лань?

Вот-вот и выстрелы — и в переливах дыма

Еще быстрее лань, как будто невредима,

Проклятьям вопреки и хохоту стрелков,

Уносится во мглу безбрежную лесов, —

Но ловчий опытный уж на позыв победный

К сомкнувшимся губам рожок подносит медный.

<1854>

«Не спится. Дай зажгу свечу. К чему читать?…»

Не спится. Дай зажгу свечу. К чему читать?

Ведь снова не пойму я ни одной страницы —

И яркий белый свет начнет в глазах мелькать,

И ложных призраков заблещут вереницы.

За что ж? Что сделал я? Чем грешен пред тобой?

Ужели помысел мне должен быть укором,

Что так язвительно смеется призрак твой

И смотрит на меня таким тяжелым взором?

<1854>

«Под небом Франции, среди столицы света…»

Под небом Франции, среди столицы света,

Где так изменчива народная волна,

Не знаю отчего грустна душа поэта

И тайной скорбию мечта его полна.

Каким-то чуждым сном весь блеск несется мимо,

Под шум ей грезится иной, далекий край;

Так древле дикий скиф средь праздничного Рима

Со вздохом вспоминал свой северный Дунай.

О боже, перед кем везде страданья наши

Как звезды по небу полночному горят,

Не дай моим устам испить из горькой чаши

Изгнанья мрачного по капле жгучий яд!

1856

Смерти

Когда, измучен жаждой счастья

И громом бедствий оглушен,

Со взором, полным сладострастья,

В тебе последнего участья

Искать страдалец обречен, —

Не верь, суровый ангел Бога,

Тушить свой факел погоди.

О, как в страданьи веры много!

Постой! безумная тревога

Уснет в измученной груди.

Придет пора — пора иная:

Повеет жизни благодать,

И будет тот, кто, изнывая,

В тебе встречал предтечу рая,

Перед тобою трепетать.

Но кто не молит и не просит,

Кому страданье не дано,

Кто жизни злобно не поносит,

А молча, сознавая, носит

Твое могучее зерно,

Кто дышит с равным напряженьем, —

Того, безмолвна, посети,

Повея полным примиреньем,

Ему предстань за сновиденьем

И тихо вежды опусти.

Конец 1856 или начало 1857

«Целый заставила день меня промечтать ты сегодня…»

Целый заставила день меня промечтать ты сегодня:

Только забудусь — опять ты предо мною в саду.

Если очнусь, застаю у себя на устах я улыбку;

Вновь позабудусь — и вновь листья в глазах

да цветы,

И у суровой коры наклоненного старого клена,

Милая дева-дитя, в белом ты чинно сидишь.

Да, ты ребенок еще; но сколько любви благодатной

Светит в лазурных очах мальчику злому вослед!

Златоволосый, как ты, на твоих он играет коленях,

В вожжи твой пояс цветной силясь, шалун,

обратить.

Крепко сжимая концы ленты одною ручонкой,

Веткой левкоя тебя хочет ударить другой.

Полно, шалун! Ты сронил диадиму с румяной

головки;

Толстою прядью скользя, вся развернулась коса.

Цвет изумительный: точно опала и бронзы слиянье

Иль назревающей ржи колос слегка-золотой.

О Афродита! Не твой ли здесь шутит кудрявый

упрямец?

Долго недаром вокруг белый порхал мотылек;

Мне еще памятен образ Амура и нежной Психеи!

Душу мою ты в свой мир светлый опять унесла.

<1857>

Одинокий дуб

Смотри, — синея друг за другом,

Каким широким полукругом

Уходят правнуки твои!

Зачем же тенью благотворной

Все кружишь ты, старик упорный,

По рубежам родной земли?

Когда ж неведомым страданьям,

Когда жестоким испытаньям

Придет медлительный конец?

Иль вечно понапрасну годы

Рукой суровой непогоды

Упрямый щиплют твой венец?

И под изрытою корою

Ты полон силой молодою.

Так старый витязь, сверстник твой,

Не остывал душой с годами

Под иззубренною мечами,

Давно заржавленной броней.

Всё дальше, дальше с каждым годом

Вокруг тебя незримым ходом

Ползет простор твоих корней,

И, в их кривые промежутки

Гнездясь, с пригорка незабудки

Глядят смелее в даль степей.

Когда же, вод взломав оковы,

Весенний ветр несет в дубровы

Твои поблеклые листы,

С ним вести на простор широкий,

Что жив их пращур одинокий,

Ко внукам посылаешь ты.

<1856>

Италия

Италия, ты сердцу солгала!

Как долго я в душе тебя лелеял, —

Но не такой мечта тебя нашла,

И не родным мне воздух твой повеял.

В твоих степях любимый образ мой

Не мог, опять воскреснувши, не вырость;

Сын севера, люблю я шум лесной

И зелени растительную сырость.

Твоих сынов паденье и позор

И нищету увидя, содрогаюсь;

Но иногда, суровый приговор

Забыв, опять с тобою примиряюсь.

В углах садов и старческих руин

Нередко жар я чувствую мгновенный

И слушаю — и кажется, один

Я слышу гимн Сивиллы вдохновенной.

В подобный миг чужие небеса

Неведомой мне в душу веют силой,

И я люблю, увядшая краса,

Твой долгий взор, надменный и унылый,

И ящериц, мелькающих кругом,

И негу их на нестерпимом зное,

И страстного кумира под плющом

Раскидистым увечье вековое.

Между 1856 и 1858

На развалинах цезарских палат

Над грудой мусора, где плющ тоскливо вьется,

Над сводами глухих и темных галерей

В груди моей сильней живое сердце бьется,

И в жилах кровь бежит быстрей.

Пускай вокруг меня, тяжелые громады,

Из праха восстают и храмы, и дворцы,

И драгоценные пестреют колоннады,

И воскресают мертвецы,

И шум на площади, и женщин вереница,

И вновь увенчанный святой алтарь горит,

И из-под новых врат златая колесница

К холму заветному спешит.

Нет! нет! не ослепишь души моей тревожной!

Пускай я не дерзну сказать: «Ты не велик»,

Но, Рим, я радуюсь, что грустный и ничтожный

Ты здесь у ног моих приник!

Безжалостный квирит, тебя я ненавижу

За то, что на земле ты видел лишь себя,

И даже в зрелищах твоих кровавых вижу,

Что музы прокляли тебя.

Напрасно лепетал ты эллинские звуки:

Ты смысла тайного речей не разгадал

И на учителя безжалостные руки,

Палач всемирный, подымал.

Законность измерял ты силою великой —

Что ж сиротливо так безмолвствуешь теперь?

Ты сам, бездушный Рим, пал жертвой силы дикой,

Как устаревший хищный зверь.

И вот растерзаны блестящие одежды,

В тумане утреннем развалина молчит,

И трупа буйного, жестокого невежды

Слезой камена не почтит.

Между 1856 и 1858

«Пойду навстречу к ним знакомою тропою…»

Пойду навстречу к ним знакомою тропою.

Какою нежною, янтарною зарею

Сияют небеса, нетленные, как рай.

Далёко выгнулся земли померкший край,

Прохлада вечера и дышит и не дышит

И колос зреющий едва-едва колышет.

Нет, дальше не пойду: под сению дубов

Всю ночь, всю эту ночь я просидеть готов,

Смотря в лицо зари иль вдоль дороги серой…

Какою молодой и безграничной верой

Опять душа полна! Ка́к в этой тишине

Всем, всем, что жизнь дала, довольная вполне,

Иного уж она не требует удела.

Собака верная у ног моих присела

И, ухо чуткое насторожив слегка,

Глядит на медленно ползущего жука.

Иль мне послышалось? — В подобные мгновенья

Вдали колеблются и звуки, и виденья.

Нет, точно — издали доходит до меня

Нетерпеливый шаг знакомого коня.

<1859>

Старые письма

Давно забытые, под легким слоем пыли,

Черты заветные, вы вновь передо мной

И в час душевных мук мгновенно воскресили

Все, что давно-давно утрачено душой.

Горя огнем стыда, опять встречают взоры

Одну доверчивость, надежду и любовь,

И задушевных слов поблекшие узоры

От сердца моего к ланитам гонят кровь.

Я вами осужден, свидетели немые

Весны души моей и сумрачной зимы.

Вы те же светлые, святые, молодые,

Как в тот ужасный час, когда прощались мы.

А я доверился предательскому звуку —

Как будто вне любви есть в мире что-нибудь! —

Я дерзко оттолкнул писавшую вас руку,

Я осудил себя на вечную разлуку

И с холодом в груди пустился в дальний путь.

Зачем же с прежнею улыбкой умиленья

Шептать мне о любви, глядеть в мои глаза?

Души не воскресит и голос всепрощенья,

Не смоет этих строк и жгучая слеза.

1859 (?)

«О нет, не стану звать утраченную радость…»

О нет, не стану звать утраченную радость,

Напрасно горячить скудеющую кровь;

Не стану кликать вновь забывчивую младость

И спутницу ее безумную любовь.

Без ропота иду навстречу вечной власти,

Молитву затвердя горячую одну:

Пусть тот осенний ветр мои погасит страсти,

Что каждый день с чела роняет седину.

Пускай с души больной, борьбою утомленной,

Без грохота спадет тоскливой жизни цепь,

И пусть очнусь вдали, где к речке безыменной

От голубых холмов бежит немая степь,

Где с дикой яблонью убором спорит слива,

Где тучка чуть ползет, воздушна и светла,

Где дремлет над водой поникнувшая ива

И вечером, жужжа, к улью́ летит пчела.

Быть может — вечно вдаль с надеждой смотрят очи! —

Там ждет меня друзей лелеющий союз,

С сердцами чистыми, как месяц полуночи,

С душою чуткою, как песни вещих муз.

Там наконец я все, чего душа алкала,

Ждала, надеялась, на склоне лет найду

И с лона тихого земного идеала

На лоно вечности с улыбкой перейду.

<1857>

«Окна в решетках, и сумрачны лица…»

Окна в решетках, и сумрачны лица,

Злоба глядит ненавистно на брата;

Я признаю твои стены, темница, —

Юности пир ликовал здесь когда-то.

Что ж там мелькнуло красою нетленной?

Ах, то цветок мой весенний, любимый!

Как уцелел ты, засохший, смиренный,

Тут, под ногами толпы нелюдимой?

Радость сияла, чиста безупречно,

В час, как тебя обронила невеста.

Нет, не покину тебя бессердечно,

Здесь, у меня на груди тебе место.

<1882>

«Не первый год у этих мест…»

Не первый год у этих мест

Я в час вечерний проезжаю,

И каждый раз гляжу окрест,

И над березами встречаю

Все тот же золоченый крест.

Среди зеленой густоты

Карнизов обветшалых пятна,

Внизу могилы и кресты,

И мне — мне кажется понятно,

Что́ шепчут куполу листы.

Еще колеблясь и дыша

Над дорогими мертвецами,

Стремлюсь куда-то, вдаль спеша,

Но встречу с тихими гробами

Смиренно празднует душа.

<1864>

«Томительно-призывно и напрасно…»

Томительно-призывно и напрасно

Твой чистый луч передо мной горел;

Немой восторг будил он самовластно,

Но сумрака кругом не одолел.

Пускай клянут, волнуяся и споря,

Пусть говорят: то бред души больной;

Но я иду по шаткой пене моря

Отважною, нетонущей ногой.

Я пронесу твой свет чрез жизнь земную;

Он мой — и с ним двойное бытиё

Вручила ты, и я — я торжествую

Хотя на миг бессмертие твое.

<1871>

«Ты отстрадала, я еще страдаю…»

Ты отстрадала, я еще страдаю,

Сомнением мне суждено дышать,

И трепещу, и сердцем избегаю

Искать того, чего нельзя понять.

А был рассвет! Я помню, вспоминаю

Язык любви, цветов, ночных лучей. —

Как не цвести всевидящему маю

При отблеске родном таких очей!

Очей тех нет — и мне не страшны гробы,

Завидно мне безмолвие твое,

И, не судя ни тупости, ни злобы,

Скорей, скорей в твое небытие!

4 ноября 1878

Alter Ego^[1]

Как лилея глядится в нагорный ручей,

Ты стояла над первою песней моей,

И была ли при этом победа, и чья, —

У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?

Ты душою младенческой все поняла,

Что́ мне высказать тайная сила дала,

И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,

Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить.

Та трава, что вдали на могиле твоей,

Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей,

И я знаю, взглянувши на звезды порой,

Что взирали на них мы как боги с тобой.

У любви есть слова, те слова не умрут.

Нас с тобой ожидает особенный суд;

Он сумеет нас сразу в толпе различить,

И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!

Январь 1878

Смерть

«Я жить хочу! — кричит он, дерзновенный. —

Пускай обман! О, дайте мне обман!»

И в мыслях нет, что это лед мгновенный,

А там, под ним, — бездонный океан.

Бежать? Куда? Где правда, где ошибка?

Опора где, чтоб руки к ней простерть?

Что ни расцвет живой, что ни улыбка, —

Уже под ними торжествует смерть.

Слепцы напрасно ищут, где дорога,

Доверясь чувств слепым поводырям;

Но если жизнь — базар крикливый Бога,

То только смерть — его бессмертный храм.

1878

Среди звезд

Пусть мчитесь вы, как я, покорны мигу,

Рабы, как я, мне прирожденных числ,

Но лишь взгляну на огненную книгу,

Не численный я в ней читаю смысл.

В венцах, лучах, алмазах, как калифы,

Излишние средь жалких нужд земных,

Незыблемой мечты иерогли́фы,

Вы говорите: «Вечность — мы, ты — миг.

Нам нет числа. Напрасно мыслью жадной

Ты думы вечной догоняешь тень;

Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный

К тебе просился беззакатный день.

Вот почему, когда дышать так трудно,

Тебе отрадно так поднять чело

С лица земли, где все темно и скудно,

К нам, в нашу глубь, где пышно и светло».

22 ноября 1876

«Измучен жизнью, коварством надежды…»

Die Gleichmäßigkeit des Laufes

der Zeit in allen Köpfen beweist

mehr, als irgend etwas, daß wir

Alle in denselben Traum versenkt

sind, ja daß es Ein Wesen ist,

welches ihn träumt.

Schopenhauer^[2]

1

Измучен жизнью, коварством надежды,

Когда им в битве душой уступаю,

И днем и ночью смежаю я вежды

И как-то странно порой прозреваю.

Еще темнее мрак жизни вседневной,

Как после яркой осенней зарницы,

И только в небе, как зов задушевный,

Сверкают звезд золотые ресницы.

И так прозрачна огней бесконечность,

И так доступна вся бездна эфира,

Что прямо смотрю я из времени в вечность

И пламя твое узнаю, солнце мира.

И неподвижно на огненных розах

Живой алтарь мирозданья курится,

В его дыму, как в творческих грезах,

Вся сила дрожит и вся вечность снится.

И все, что мчится по безднам эфира,

И каждый луч, плотско́й и бесплотный, —

Твой только отблеск, о солнце мира,

И только сон, только сон мимолетный.

И этих грез в мировом дуновеньи

Как дым несусь я и таю невольно,

И в этом прозреньи, и в этом забвеньи

Легко мне жить и дышать мне не больно.

2

В тиши и мраке таинственной ночи

Я вижу блеск приветный и милый,

И в звездном хоре знакомые очи

Горят в степи над забытой могилой.

Трава поблекла, пустыня угрюма,

И сон сиротлив одинокой гробницы,

И только в небе, как вечная дума,

Сверкают звезд золотые ресницы.

И снится мне, что ты встала из гроба,

Такой же, какой ты с земли отлетела,

И снится, снится: мы молоды оба,

И ты взглянула, как прежде глядела.

1864 (?)

«Когда Божественный бежал людских речей…»

Когда Божественный бежал людских речей

И празднословной их гордыни,

И голод забывал и жажду многих дней,

Внимая голосу пустыни,

Его, взалкавшего, на темя серых скал

Князь мира вынес величавый.

«Вот здесь, у ног твоих, все царства, — он сказал, —

С их обаянием и славой.

Признай лишь явное, пади к моим ногам,

Сдержи на миг порыв духовный —

И эту всю красу, всю власть тебе отдам

И покорюсь в борьбе неровной».

Но Он ответствовал: «Писанию внемли:

Пред Богом-Господом лишь преклоняй колени!»

И сатана исчез — и ангелы пришли

В пустыне ждать Его велений.

<1874>

Ничтожество

Тебя не знаю я. Болезненные крики

На рубеже твоем рождала грудь моя,

И были для меня мучительны и дики

Условья первые земного бытия.

Сквозь слез младенческих обманчивой улыбкой

Надежда озарить сумела мне чело,

И вот всю жизнь с тех пор ошибка за ошибкой,

Я все ищу добра — и нахожу лишь зло.

И дни сменяются утратой и заботой

(Не все ль равно: один иль много этих дней!),

Хочу тебя забыть над тяжкою работой,

Но миг — и ты в глазах с бездонностью своей.

Что ж ты? Зачем? — Молчат и чувства и познанье.

Чей глаз хоть заглянул на роковое дно?

Ты — это ведь я сам. Ты только отрицанье

Всего, что чувствовать, что мне узнать дано.

Что ж я узнал? Пора узнать, что в мирозданьи,

Куда ни обратись, — вопрос, а не ответ;

А я дышу, живу и понял, что в незнаньи

Одно прискорбное, но страшного в нем нет.

А между тем, когда б в смятении великом

Срываясь, силой я хоть детской обладал,

Я встретил бы твой край тем самым резким криком,

С каким я некогда твой берег покидал.

1880

Добро и зло

Два мира властвуют от века,

Два равноправных бытия:

Один объемлет человека,

Другой — душа и мысль моя.

И как в росинке чуть заметной

Весь солнца лик ты узнаешь,

Так слитно в глубине заветной

Все мирозданье ты найдешь.

Не лжива юная отвага:

Согнись над роковым трудом —

И мир свои раскроет блага;

Но быть не мысли божеством.

И даже в час отдохновенья.

Подъемля потное чело,

Не бойся горького сравненья

И различай добро и зло.

Но если на крылах гордыни

Познать дерзаешь ты как бог,

Не заноси же в мир святыни

Своих невольничьих тревог.

Пари всезрящий и всесильный,

И с незапятнанных высот

Добро и зло, как прах могильный,

В толпы людские отпадет.

14 сентября 1884

Смерти

Я в жизни обмирал и чувство это знаю,

Где мукам всем конец и сладок томный хмель;

Вот почему я вас без страха ожидаю,

Ночь безрассветная и вечная постель!

Пусть головы моей рука твоя коснется

И ты сотрешь меня со списка бытия,

Но пред моим судом, покуда сердце бьется,

Мы силы равные, и торжествую я.

Еще ты каждый миг моей покорна воле,

Ты тень у ног моих, безличный призрак ты;

Покуда я дышу — ты мысль моя, не боле,

Игрушка шаткая тоскующей мечты.

<1884>

«Не тем, Господь, могуч, непостижим…»

Не тем, Господь, могуч, непостижим

Ты пред моим мятущимся сознаньем,

Что в звездный день твой светлый серафим

Громадный шар зажег над мирозданьем

И мертвецу с пылающим лицом

Он повелел блюсти Твои законы,

Все пробуждать живительным лучом,

Храня свой пыл столетий миллионы.

Нет, Ты могуч и мне непостижим

Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,

Ношу в груди, как оный серафим,

Огонь сильней и ярче всей Вселенной.

Меж тем как я — добыча суеты,

Игралище ее непостоянства, —

Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,

Ни времени не знает, ни пространства.

1879

Никогда

Проснулся я. Да, крышка гроба. — Руки

С усильем простираю и зову

На помощь. Да, я помню эти муки

Предсмертные. — Да, это наяву! —

И без усилий, словно паутину,

Сотлевшую раздвинул домовину

И встал. Как ярок этот зимний свет

Во входе склепа! Можно ль сомневаться? —

Я вижу снег. На склепе двери нет.

Пора домой. Вот дома изумятся!

Мне парк знаком, нельзя с дороги сбиться.

А как он весь успел перемениться!

Бегу. Сугробы. Мертвый лес торчит

Недвижными ветвями в глубь эфира,

Но ни следов, ни звуков. Все молчит,

Как в царстве смерти сказочного мира.

А вот и дом. В каком он разрушеньи!

И руки опустились в изумленьи.

Селенье спит под снежной пеленой,

Тропинки нет по всей степи раздольной.

Да, так и есть: над дальнею горой

Узнал я церковь с ветхой колокольней.

Как мерзлый путник в снеговой пыли,

Она торчит в безоблачной дали.

Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.

Все понял я: земля давно остыла

И вымерла. Кому же берегу

В груди дыханье? Для кого могила

Меня вернула? И мое сознанье

С чем связано? И в чем его призванье?

Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Вернись же, смерть, поторопись принять

Последней жизни роковое бремя.

А ты, застывший труп земли, лети,

Неся мой труп по вечному пути!

Январь 1879

«Жизнь пронеслась без явного следа…»

Жизнь пронеслась без явного следа.

Душа рвалась — кто скажет мне куда?

С какой заране избранною целью?

Но все мечты, все буйство первых дней

С их радостью — всё тише, всё ясней

К последнему подходят новоселью.

Так, заверша беспутный свой побег,

С нагих полей летит колючий снег,

Гонимый ранней, буйною метелью,

И, на лесной остановясь глуши,

Сбирается в серебряной тиши

Глубокой и холодною постелью.

1864

«О, этот сельский день и блеск его красивый…»

О, этот сельский день и блеск его красивый

В безмолвии я чту.

Не допустить до нас мой ищет глаз ревнивый

Безумную мечту.

Лелеяла б душа в успокоеньи томном

Неведомую даль,

Но так нескромно все в уединеньи скромном,

Что стыдно мне и жаль.

Пойдем ли по полю — мы чуждые тревоги,

И радует ходьба,

Уж кланяются нам обоим вдоль дороги

Чужие все хлеба.

Идем ли по́д вечер, избегнувши селений,

Где все стоит в пыли,

По солнцу движемся — гляжу, а наши тени

За ров и в лес ушли.

Вот ночь со всем уже, что мучило недавно,

Перерывает связь,

А звезды, с высоты глядя на нас так явно,

Мигают, не стыдясь.

<1884>

Ласточки

Природы праздный соглядатай,

Люблю, забывши все кругом,

Следить за ласточкой стрельчатой

Над вечереющим прудом.

Вот понеслась и зачертила —

И страшно, чтобы гладь стекла

Стихией чуждой не схватила

Молниевидного крыла.

И снова то же дерзновенье

И та же темная струя, —

Не таково ли вдохновенье

И человеческого я?

Не так ли я, сосуд скудельный,

Дерзаю на запретный путь,

Стихии чуждой, запредельной,

Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

<1884>

Осень

Как грустны сумрачные дни

Беззвучной осени и хладной!

Какой истомой безотрадной

К нам в душу просятся они!

Но есть и дни, когда в крови

Золотолиственных уборов

Горящих осень ищет взоров

И знойных прихотей любви.

Молчит стыдливая печаль,

Лишь вызывающее слышно,

И, замирающей так пышно,

Ей ничего уже не жаль.

8 октября 1883

«Учись у них — у дуба, у березы…»

Учись у них — у дуба, у березы.

Кругом зима. Жестокая пора!

Напрасные на них застыли слезы,

И треснула, сжимаяся, кора.

Все злей метель и с каждою минутой

Сердито рвет последние листы,

И за сердце хватает холод лютый;

Они стоят, молчат; молчи и ты!

Но верь весне. Ее промчится гений,

Опять теплом и жизнию дыша.

Для ясных дней, для новых откровений

Переболит скорбящая душа.

31 декабря 1883

«Солнце садится, и ветер утихнул летучий…»

Солнце садится, и ветер утихнул летучий,

Нет и следа тех огнями пронизанных туч;

Вот на окраине дрогнул живой и нежгучий,

Всю эту степь озаривший и гаснущий луч.

Солнца уж нет, нет и дня неустанных стремлений,

Только закат будет долго чуть зримо гореть;

О, если б небо судило без тяжких томлений

Так же и мне, оглянувшись на жизнь, умереть!

29 апреля 1883

«Страницы милые опять персты раскрыли…»

Страницы милые опять персты раскрыли;

Я снова умилен и трепетать готов,

Чтоб ветер иль рука чужая не сронили

Засохших, одному мне ведомых цветов.

О, как ничтожно все! От жертвы жизни целой,

От этих пылких жертв и подвигов святых —

Лишь тайная тоска в душе осиротелой

Да тени бледные у лепестков сухих.

Но ими дорожит мое воспоминанье;

Без них все прошлое — один жестокий бред,

Без них — один укор, без них — одно терзанье,

И нет прощения, и примиренья нет!

29 мая 1884

«Еще одно забывчивое слово…»

Еще одно забывчивое слово,

Еще один случайный полувздох —

И тосковать я сердцем стану снова,

И буду я опять у этих ног.

Душа дрожит, готова вспыхнуть чище,

Хотя давно угас весенний день

И при луне на жизненном кладбище

Страшна и ночь, и собственная тень.

<1884>

Теперь

Мой прах уснет забытый и холодный,

А для тебя настанет жизни май;

О, хоть на миг душою благородной

Тогда стихам, звучавшим мне, внимай!

И вдумчивым и чутким сердцем девы

Безумных снов волненья ты поймешь

И от чего в дрожащие напевы

Я уходил — и ты за мной уйдешь.

Приветами, встающими из гроба,

Сердечных тайн бессмертье ты проверь.

Вневременной повеем жизнью оба,

И ты и я — мы встретимся — теперь!

<1883>

«Кровию сердца пишу я к тебе эти строки…»

Кровию сердца пишу я к тебе эти строки,

Видно, разлуки обоим несносны уроки,

Видно, больному напрасно к свободе стремиться,

Видно, к давно прожитому нельзя воротиться,

Видно, во всем, что питало горячку недуга,

Легче и слаще вблизи упрекать нам друг друга.

<1884>

Севастопольское братское кладбище

Какой тут дышит мир! Какая славы тризна

Средь кипарисов, мирт и каменных гробов!

Рукою набожной сложила здесь отчизна

Священный прах своих сынов.

Они и под землей отвагой прежней дышат…

Боюсь, мои стопы покой их возмутят,

И мнится, все они шаги живого слышат,

Но лишь молитвенно молчат.

Счастливцы! Высшею пылали вы любовью:

Тут что ни мавзолей, ни надпись — всё боец,

И рядом улеглись, своей залиты кровью,

И дед со внуком и отец.

Из каменных гробов их голос вечно слышен,

Им внуков поучать навеки суждено,

Их слава так чиста, их жребий так возвышен,

Что им завидовать грешно…

4 июня 1887

«В степной глуши, над влагой молчаливой…»

В степной глуши, над влагой молчаливой,

Где круглые раскинулись листы,

Любуюсь я давно, пловец пугливый,

На яркие плавучие цветы.

Они манят и свежестью пугают.

Когда к звездам их взорами прильну,

Кто скажет мне: какую измеряют

Подводные их корни глубину?

О, не гляди так мягко и приветно!

Я так боюсь забыться как-нибудь.

Твоей души мне глубина заветна:

В свою судьбу боюсь я заглянуть.

<1887>

«Дул север. Плакала трава…»

Дул север. Плакала трава

И ветви о недавнем зное,

И роз, проснувшихся едва,

Сжималось сердце молодое.

Стоял угрюм тенистый сад,

Забыв о пеньи голосистом;

Лишь соловьихи робких чад

Хрипливым подзывали свистом.

Прошла пора влюбленных грез,

Зачем еще томиться тщетно?

Но вдруг один любовник роз

Запел так ярко, беззаветно.

Прощай, соловушко! — И я

Готов на миг воскреснуть тоже,

И песнь последняя твоя

Всех вешних песен мне дороже.

1880 (?)

«Я потрясен, когда кругом…»

Дух всюду сущий и единый.

Державин

Я потрясен, когда кругом

Гудят леса, грохочет гром

И в блеск огней гляжу я снизу,

Когда, испугом обуян,

На скалы мечет океан

Твою серебряную ризу.

Но просветленный и немой,

Овеян властью неземной,

Стою не в этот миг тяжелый,

А в час, когда, как бы во сне,

Твой светлый ангел шепчет мне

Неизреченные глаголы.

Я загораюсь и горю,

Я порываюсь и парю

В томленьях крайнего усилья

И верю сердцем, что растут

И тотчас в небо унесут

Меня раскинутые крылья.

29 августа 1885

«Прости — и все забудь в безоблачный ты час…»

Прости — и все забудь в безоблачный ты час,

Как месяц молодой на высоте лазури;

И в негу вешнюю врываются не раз

Стремленьем молодым пугающие бури.

Когда ж под тучею, прозрачна и чиста,

Поведает заря, что минул день ненастья, —

Былинки не найдешь и не найдешь листа,

Чтобы не плакал он и не сиял от счастья.

26 декабря 1886

Светоч

Ловец, все дни отдавший лесу,

Я направлял по нем стопы;

Мой глаз привык к его навесу

И ночью различал тропы.

Когда же вдруг из тучи мглистой

Сосну ужалил яркий змей,

Я сам затеплил сук смолистый

У золотых ее огней.

Горел мой факел величаво,

Тянулись тени предо мной,

Но, обежав меня лукаво,

Они смыкались за спиной.

Пестреет мгла, блуждают очи,

Кровавый призрак в них глядит,

И тем ужасней сумрак ночи,

Чем ярче светоч мой горит.

16 августа 1885

«Нет, я не изменил. До старости глубокой…»

Нет, я не изменил. До старости глубокой

Я тот же преданный, я раб твоей любви,

И старый яд цепей, отрадный и жестокой,

Еще горит в моей крови.

Хоть память и твердит, что между нас могила,

Хоть каждый день бреду томительно к другой, —

Не в силах верить я, чтоб ты меня забыла,

Когда ты здесь, передо мной.

Мелькнет ли красота иная на мгновенье,

Мне чудится, вот-вот, тебя я узнаю;

И нежности былой я слышу дуновенье,

И, содрогаясь, я пою.

2 февраля 1887

«Светил нам день, будя огонь в крови…»

Светил нам день, будя огонь в крови…

Прекрасная, восторгов ты искала

И о своей несбыточной любви

Младенчески мне тайны поверяла.

Как мог, слепец, я не видать тогда,

Что жизни ночь над нами лишь сгустится,

Твоя душа, красы твоей звезда,

Передо мной, умчавшись, загорится,

И, разлучась навеки, мы поймем,

Что счастья взрыв мы промолчали оба

И что вздыхать обоим нам по нем,

Хоть будем врознь стоять у двери гроба.

9 июня 1887

«Когда читала ты мучительные строки…»

Когда читала ты мучительные строки,

Где сердца звучный пыл сиянье льет кругом

И страсти роковой вздымаются потоки, —

Не вспомнила ль о чем?

Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,

В полночной темноте безвременно горя,

Вдали перед тобой прозрачно и красиво

Вставала вдруг заря.

И в эту красоту невольно взор тянуло,

В тот величавый блеск за темный весь предел, —

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:

Там человек сгорел!

15 февраля 1887

«Все, все мое, что есть и прежде было…»

Все, все мое, что есть и прежде было,

В мечтах и снах нет времени оков;

Блаженных грез душа не поделила:

Нет старческих и юношеских снов.

За рубежом вседневного удела

Хотя на миг отрадно и светло;

Пока душа кипит в горниле тела,

Она летит, куда несет крыло.

Не говори о счастье, о свободе

Там, где царит железная судьба.

Сюда! сюда! не рабство здесь природе —

Она сама здесь верная раба.

17 июля 1887

«С солнцем склоняясь за темную землю…»

С солнцем склоняясь за темную землю,

Взором весь пройденный путь я объемлю:

Вижу, бесследно пустынная мгла

День погасила и ночь привела.

Страшным лишь что-то мерцает узором:

Горе минувшее тайным укором

В сбивчивом ходе несбыточных грез

Там миллионы рассыпало слез.

Стыдно и больно, что так непонятно

Светятся эти туманные пятна,

Словно неясно дошедшая весть…

Все бы, ах, все бы с собою унесть!

22 августа 1887

«Одним толчком согнать ладью живую…»

Одним толчком согнать ладью живую

С наглаженных отливами песков,

Одной волной подняться в жизнь иную,

Учуять ветр с цветущих берегов,

Тоскливый сон прервать единым звуком,

Упиться вдруг неведомым, родным,

Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,

Чужое вмиг почувствовать своим,

Шепнуть о том, пред чем язык немеет,

Усилить бой бестрепетных сердец —

Вот чем певец лишь избранный владеет,

Вот в чем его и признак и венец!

28 октября 1887

«В полу́ночной тиши бессонницы моей…»

В полу́ночной тиши бессонницы моей

Встают пред напряженным взором

Былые божества, кумиры прежних дней,

С их вызывающим укором.

И снова я люблю, и снова я любим,

Несусь вослед мечтам любимым,

А сердце грешное томит меня своим

Неправосудьем нестерпимым.

Богини предо мной, давнишние друзья,

То соблазнительны, то строги,

Но тщетно алтарей ищу пред ними я:

Они — развенчанные боги.

Пред ними сердце вновь в тревоге и в огне,

Но пламень тот с былым несхожий;

Как будто, смертному потворствуя, оне

Сошли с божественных подножий.

И лишь надменные, назло живой мечте,

Не зная милости и битвы,

Стоят владычицы на прежней высоте

Под шепот пре́зренной молитвы.

Их снова ищет взор из-под усталых вежд,

Мольба к ним тщетная стремится,

И прежний фимиам несбыточных надежд

У ног их все еще дымится.

3 января 1888

«Прости! во мгле воспоминанья…»

Прости! во мгле воспоминанья

Всё вечер помню я один, —

Тебя одну среди молчанья

И твой пылающий камин.

Глядя в огонь, я забывался,

Волшебный круг меня томил,

И чем-то горьким отзывался

Избыток счастия и сил.

Что за раздумие у цели?

Куда безумство завлекло?

В какие дебри и метели

Я уносил твое тепло?

Где ты? Ужель, ошеломленный,

Кругом не видя ничего,

Застывший, вьюгой убеленный,

Стучусь у сердца твоего?..

22 января 1888

«Руку бы снова твою мне хотелось пожать!…»

Руку бы снова твою мне хотелось пожать!

Прежнего счастья, конечно, уже не видать,

Но и под старость отрадно очами недуга

Вновь увидать неизменно прекрасного друга.

В голой аллее, где лист под ногами шумит,

Как-то пугливо и сладостно сердце щемит,

Если стопам попирать довелося устало

То, что когда-то так много блаженства скрывало.

14 августа 1888

«Устало все кругом: устал и цвет небес…»

Устало все кругом: устал и цвет небес,

И ветер, и река, и месяц, что родился,

И ночь, и в зелени потусклой спящий лес,

И желтый тот листок, что наконец свалился.

Лепечет лишь фонтан средь дальней темноты,

О жизни говоря незримой, но знакомой…

О ночь осенняя, как всемогуща ты

Отказом от борьбы и смертною истомой!

24 августа 1889

Угасшим звездам

Долго ль впивать мне мерцание ваше,

Синего неба пытливые очи?

Долго ли чуять, что выше и краше

Вас ничего нет во храмине ночи?

Может быть, нет вас под теми огнями:

Давняя вас погасила эпоха, —

Так и по смерти лететь к вам стихами,

К призракам звезд, буду призраком вздоха!

6 мая 1890

Поэтам

Сердце трепещет отрадно и больно,

Подняты очи, и руки воздеты.

Здесь на коленях я снова невольно,

Как и бывало, пред вами, поэты.

В ваших чертогах мой дух окрылился,

Правду провидит он с высей творенья;

Этот листок, что иссох и свалился,

Золотом вечным горит в песнопеньи.

Только у вас мимолетные грезы

Старыми в душу глядятся друзьями,

Только у вас благовонные розы

Вечно восторга блистают слезами.

С торжищ житейских, бесцветных и душных,

Видеть так радостно тонкие краски,

В радугах ваших, прозрачно-воздушных,

Неба родного мне чудятся ласки.

5 июня 1890

«Хоть счастие судьбой даровано не мне…»

Хоть счастие судьбой даровано не мне,

Зачем об этом так напоминать небрежно?

Как будто бы нельзя в больном и сладком сне

Дозволить мне любить вас пламенно и нежно.

Хотя б признался я в безумиях своих,

Что стоит робкого вам не пугать признанья?

Что стоит шелк ресниц склонить вам в этот миг,

Чтоб не блеснул в очах огонь негодованья?

Участья не прошу — могла б и ваша грусть,

Хотя б притворная, родить во мне отвагу,

И, издали молясь, поэт-безумец пусть

Прекрасный образ ваш набросит на бумагу.

16 июня 1890

«Еще люблю, еще томлюсь…»

Еще люблю, еще томлюсь

Перед всемирной красотою

И ни за что не отрекусь

От ласк, ниспосланных тобою.

Покуда на груди земной

Хотя с трудом дышать я буду,

Весь трепет жизни молодой

Мне будет внятен отовсюду.

Покорны солнечным лучам,

Так сходят корни в глубь могилы

И там у смерти ищут силы

Бежать навстречу вешним дням.

10 декабря 1890

«На кресле отвалясь, гляжу на потолок…»

На кресле отвалясь, гляжу на потолок,

Где, на задор воображенью,

Над лампой тихою подвешенный кружок

Вертится призрачною тенью.

Зари осенней след в мерцаньи этом есть:

Над кровлей, кажется, и садом,

Не в силах улететь и не решаясь сесть,

Грачи кружатся темным стадом…

Нет, то не крыльев шум, то кони у крыльца!

Я слышу трепетные руки…

Как бледность холодна прекрасного лица!

Как шепот горестен разлуки!..

Молчу, потерянный, на дальний путь глядя

Из-за темнеющего сада, —

И кружится еще, приюта не найдя,

Грачей встревоженное стадо.

15 декабря 1890

«Опавший лист дрожит от нашего движенья…»

Опавший лист дрожит от нашего движенья,

Но зелени еще свежа над нами тень,

А что-то говорит средь радости сближенья,

Что этот желтый лист — наш следующий день.

Как ненасытны мы и как несправедливы:

Всю радость явную неверный гонит страх!

Еще так ласковы волос твоих извивы!

Какой живет восторг на блекнущих устах!

Идем. Надолго ли еще не разлучаться,

Надолго ли дышать отрадою? Как знать!

Пора за будущность заране не пугаться,

Пора о счастии учиться вспоминать.

15 января 1891

«Не упрекай, что я смущаюсь…»

Не упрекай, что я смущаюсь,

Что я минувшее принес

И пред тобою содрогаюсь

Под дуновеньем прежних грез.

Те грезы — жизнь их осудила —

То прах давнишних алтарей;

Но их победным возмутила

Движеньем ты стопы своей.

Уже мерцает свет, готовый

Все озарить, всему помочь,

И, согреваясь жизнью новой,

Росою счастья плачет ночь.

3 февраля 1891

«Нет, даже не тогда, когда, стопой воздушной…»

Нет, даже не тогда, когда, стопой воздушной

Спеша навстречу мне, улыбку ты даришь

И, заглянув в глаза, мечте моей послушной

О беззаветности надежды говоришь, —

Нет, чтобы счастию нежданному отдаться,

Чтобы исчезнуть в нем, спускаяся до дна,

Мне нужно одному с душой своей остаться,

Молчанье нужно мне кругом и тишина.

Тут сердца говорит мне каждое биенье

Про все, чем радостной обязан я судьбе,

А тихая слеза блаженства и томленья,

Скатясь жемчужиной, напомнит о тебе.

19 февраля 1891

«Кляните нас: нам дорога свобода…»

Кляните нас: нам дорога свобода,

И буйствует не разум в нас, а кровь,

В нас вопиет всесильная природа,

И прославлять мы будем век любовь.

В пример себе певцов весенних ставим:

Какой восторг — так говорить уметь!

Как мы живем, так мы поем и славим,

И так живем, что нам нельзя не петь!

2 марта 1891

«Ночь и я, мы оба дышим…»

Ночь и я, мы оба дышим,

Цветом липы воздух пьян,

И, безмолвные, мы слышим,

Что́, струей своей колышим,

Напевает нам фонтан.

— Я, и кровь, и мысль, и тело —

Мы послушные рабы:

До известного предела

Все возносимся мы смело

Под давлением судьбы.

Мысль несется, сердце бьется,

Мгле мерцаньем не помочь;

К сердцу кровь опять вернется,

В водоем мой луч прольется,

И заря потушит ночь.

7 июня 1891

«О, как волнуюся я мыслию больною…»

О, как волнуюся я мыслию больною,

Что в миг, когда закат так девственно хорош,

Здесь на балконе ты, лицом перед зарею,

Восторга моего, быть может, не поймешь.

Внизу померкший сад уснул, — лишь тополь

дальный

Все грезит в вышине, и ставит лист ребром,

И зыблет, уловя денницы блеск прощальный,

И чистым золотом и мелким серебром.

И верить хочется, что все, что так прекрасно,

Так тихо властвует в прозрачный этот миг,

По небу и душе проходит не напрасно,

Как оправдание стремлений роковых.

12 августа 1891

«Все, что волшебно так манило…»

Все, что волшебно так манило,

Из-за чего весь век жилось,

Со днями зимними остыло

И непробудно улеглось.

Нет ни надежд, ни сил для битвы —

Лишь, посреди ничтожных смут,

Как гордость дум, как храм молитвы,

Страданья в прошлом восстают.

28 февраля 1892

Примечания

1

Второе я (лат.).

2

Равномерность течения времени во всех головах доказывает более, чем что-либо другое, что мы все погружены в один и тот же сон; более того, что все видящие этот сон являются единым существом. Шопенгауэр (нем.).