Чёрное пятно. Сборник хоррор-рассказов

Ася Май

Герои этих рассказов блуждают в лесу, полном таинственных тварей. Они сталкиваются с жуткими существами в собственной квартире, просыпаются ранним утром с загадочными следами на коже. Они заперты в психиатрической больнице в XX веке, они говорят с призраками и горят на кострах. Герои этих рассказов ждут вас, чтобы поведать свои истории.

Старуха

«Старуха» — открывает мой сборник, и это, наверное, большая честь. Но на самом деле, я не считаю, что расположение рассказов в сборнике (хоть я и весьма корпела над этим) имеет столь большое значение. Хотя бы потому, что, во-первых, не всегда замысел автора будет понятен читателю и, получается, ты корпел зря. А во-вторых (и это более важно), я сама обожаю читать сборники с рассказами не подряд, а вперемешку. Открываешь оглавление, пробегаешься глазами по списку названий, и выбираешь понравившееся.

Не знаю, будете ли Вы читать так, или по всем правилам согласно порядку, но, надеюсь, Вы в любом случае получите удовольствие.

Кстати, это второе предисловие подряд, которое Вы читаете, а еще даже не добрались до хотя бы одного рассказика!

Конкретно этот рассказ пришел мне в голову ранним утром, когда я переходила дорогу рядом с моей работой. На другой стороне улицы стояла пугающая пожилая женщина в старом тулупе (а ведь стояла жара), и я подумала: напишу-ка я рассказ про страшную старуху. Ни в коем случае не оскорбляю пожилых людей, это исключительно полет фантазии.

Написался рассказ за пару часов и шел удивительно легко, пока я не дошла до концовки, не зная, как там все завернуть. В итоге оставила как есть, а Вам только предстоит об этом узнать.

Приятого вам чтения!

Старуха была страшной.

Нет, не так.

Она была пугающей.

Старуха стояла посреди двора, невысокая, тонкая, завернутая в старый бордовый тулуп, как перепеленатая кукла. Ее маленькая круглая голова была так обильно обернута обветшалым шарфом, что лица почти не было видно. Только глаза, два круглых злобных глаза, горели на нем, а в остальном — абсолютно пустое, до белого бледное лицо, лишенное всяческого выражения.

И то, как она стояла — посреди серого, скучного двора, неподвижно, с висящими как плети длинными руками, тоже наводило ужас. Она покачивалась, едва заметно, будто от ветра, но в остальном никак не привлекала внимания.

Каждый раз, когда я видел ее по пути домой, что-то внутри меня неуловимо вздрагивало. Так вздрагиваешь ночью, в темноте, когда идешь в туалет и принимаешь старый халат, висящий на дверце шкафа, за незнакомца. Вздрагиваешь, холодеешь от ужаса, а потом расслабляешься, понимая, что бояться было нечего.

Однако образ старухи не отпускал, точно оставленное во рту неприятное послевкусие.

Впрочем, стоило мне вернуться домой, к Лиле, как я мгновенно забывал о старухе, извечным пугалом маячившей у подъезда.

В то лето мы съехались, и, возвращаясь домой, я испытывал волнение, как школьник перед свиданием, томительный трепет и радость от того, что вновь вижу ее, могу засыпать рядом с ней, и просыпаться каждое утро, и теперь все время на свете принадлежит нам обоим.

Мне и Лиле, с ее подвижными рыжими кудрями, отливающими медью на солнце, темными глазами, с извечными смешливыми морщинками в узких уголках, точками веснушек, как будто кто-то просыпал корицу на ее нежные щеки. От нее и пахло также, светло, уютно, домашней выпечкой и корицей, и само ее присутствие успокаивало.

Она не была моей первой любовью, и самой сильной, должно быть, тоже не была. Моей первой любовью была Викуся Короткова, с которой я просидел за второй партой все школьные годы. А ведь первая любовь всегда самая сильная, трагичная, и никогда не забывается.

Но Лиля была безопасной, домашней, совсем своей. И решение съехаться пришло само собой, естественно, без долгих разговоров.

Ей от бабушки осталась небольшая квартира в старом районе.

«Не старый район, а исторический центр», — всегда говорит Лиля. А еще: «не совковый ремонт, а сохранивший очарование старины аутентичный дизайн». У нее всегда и на все свой собственный неповторимый взгляд. И на квартиру, и на меня, иначе совершенно непонятно, отчего такая необычная девушка обратила внимание на такого обычного меня.

— У тебя лицо как закрытая книга. Про таких говорят — морда кирпичом, а мне кажется — загадочно, — сказала мне Лиля при первой встрече. Она всегда так, порой, прямолинейна до грубости, но сама может даже не понять, что нагрубила.

— Я ведь ничего такого не имела виду, — беспомощно говорит она, пожимает плечами, и делает виноватое лицо, которому совершенно ничего невозможно противопоставить.

Она не была моей первой любовью, а я не был ее первым возлюбленным, но это была любовь на всю жизнь. Наши отношения были как любимые домашние тапочки, мягкие, заношенные, в которые так приятно сунуть ноги после тяжелого трудового дня. Нам было хорошо вместе, ей и мне. Для меня она была воздушным шариком, тянувшим меня вверх, в небо, к чему-то новому, неизведанному, чудесному. А я для нее надежной рукой, не позволявшей шарику улететь слишком далеко.

После работы и ужина — готовил обычно я, Лиля же мыла посуду и кормила кота — мы часто сидели и пили чай на балконе, свесив ноги с краю, слушая, как засыпает город. Иногда молчали, иногда разговаривали. Но знаете, любовь — это когда вам есть, о чем помолчать. Когда молчание не несет неловкой паузы, судорожного поиска слов, скуки. Любовь — когда в молчании уже сказано все.

Мы пили чай на балконе и в тот вечер, и чай был ужасен, но заваривала Лиля, и я ничего не сказал. Она очень восприимчива к критике. Я просто спросил, откуда эта старуха у подъезда. Где живет, кто такая, когда она планирует перестать буравить дом злым взглядом.

— Да она всегда тут была, сколько я себя помню, — Лиля качает босой ногой в воздухе, кидает на меня задумчивый взгляд, — я еще мелкой была. Мы к бабушке часто ходили в гости, она же тут в этой квартире жила.

— А потом что, тут и умерла? — немного нервно спросил я, чем заслужил сердитый взгляд.

— Нет, дубина, она в Озерцах, я же говорила. Старая совсем, мы и отдали ее в дом престарелых. Хороший дом, — уточнила Лиля, поймав мой взгляд, — у нее там уход, компания, пилатес… или чем они там занимаются. Ты будешь слушать, или нет?

— А ты что, страшилки собираешься рассказывать?

Лиля снова сердито на меня посмотрела и зябко повела плечами.

— Да, можно и так сказать. Она все копалась тут в палисаднике, молчала, смотрела косо, особенно на нас, на детишек. Взрослые ее тоже не особо любили, говорили не подходить близко. Но я не помню, чтобы она с кем-то ругалась, даже чтобы разговаривала не помню. Сажала свои цветочки. Ты как раз на них окурки свои дурацкие сбрасываешь.

— Не всегда же, только когда забываю, — пристыжено буркнул я и затушил окурок в банке из-под огурчиков.

— Да ладно, там сейчас все равно уже ничего нет, — Лиля сделала еще глоток чая, и торопливо продолжила, словно ей не терпелось отделаться от этой истории:

— Потом я бабушку долго не навещала, мы в другом городе жили, я училась, все такое. Вернулась, когда уже в квартиру заселялась, и эта старуха тут уже маячила. Что с ней случилось — никто и не знает, с тех пор большая часть соседей поменялась, переехала, померла, еще что, а с новыми я не общаюсь, сам знаешь. Да и выспрашивать не хочу, она и без жуткой предыстории пугающая какая-то.

На этом наш разговор о старухе закончился, и, скорее всего, мы бы и не заговорили о ней снова, если бы не произошедшее через неделю. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что она, каким-то образом, знала… Но обо всем по порядку.

В то утро я возвращался домой очень рано, еще только рассвело. Город еще спал, только вдалеке сонно и гулко шумели заводы. Было прохладно и стоял туман, густой, как будто шагаешь в дыму, и от влажности у меня волосы прилипли ко лбу.

Я шел, с неохотой переставляя ноги, и мысленно был не в своем мрачноватом дворе, а уже дома, в уютной квартире, заползая под одеяло к теплой и сонной Лиле.

Двор был пуст, и я заторопился к подъезду, по привычке скользнул взглядом по темным окнам квартиры — Лиля спала. Я думал о ней, когда почувствовал, как на моей руке сомкнулись чьи-то холодные пальцы и глухо, совсем не мужественно, испуганно охнул. Мой вздох резко превратился в невнятное бульканье, когда я опустил взгляд.

Пальцы были белые, мягкие, как брюхо мертвой рыбы, скрюченные, как пальцы ведьмы из сказки, с узловатыми шишками артрита и толстыми, желтыми ногтями.

Старуха сжала пальцы на моей руке, слабо, почти как ребенок, но взгляд ее серых до белизны глаз впился в мое лицо, не давая возможности даже отвести глаза.

— Я тебя съем, — она улыбнулась, лицо ее, сморщенное, как печеное яблоко, лицо старой нездоровой и злобной женщины, растянулось, точно пластилиновое, обнажая широкий рот с острым рядом желтоватых зубов.

— Чт…

— Я тебя съем, — она закивала, мелко-мелко, как игрушечный болванчик, улыбаясь, счастливо, как ребенок, и затараторила в такт кивкам, все повышая голос, — я тебя съем, съем, я съем тебя, я тебя съем, съем… Я СОЖРУ ТЕБЯ, Я…

Она рванулась ко мне, точно действительно намеревалась впиться в меня мягкими старческими губами, вгрызться остатками зубов, и я едва удержался от крика, лишь сдавленно выдавил какое-то ругательство, отталкивая ее. Она оказалась неожиданно тяжелой, но я думал только «почему? Почему она хочет съесть меня?». Я бежал к подъезду, взлетел по узкой лестнице, практически ввалился в квартиру, и глупо думал только об одном: «она же не ведьма из сказки, чтобы есть меня…».

— Она же не ведьма из сказки, чтобы есть тебя, — сказала сонная Лиля, обнимая меня, поглаживая по голове. Ее тепло и знакомый запах сладковатых духов успокаивали. — Тебя всего трясет. Неужели эта сухонькая старуха так тебя напугала? Она просто выжила из ума, вот и все.

«Она просто выжила из ума, вот и все», подумал я на следующий день, с содроганием проходя мимо нее. Безобидная старуха с протекающей крышей, и ничего другого.

Она и вправду казалась маленькой и безобидной, просто старухой.

Она хотела, чтобы мы так думали.

И мы думали. До той ночи.

Вернее, это была даже не ночь, скорее, поздний вечер, просто ночь звучит куда драматичнее. Я готовил ужин, а Лиля валялась на диване, покачивая ногами, и намекающе бурчала животом. Я продолжал готовить ужин, а она недовольно вздыхала и качала ногой с удвоенной силой, как будто это могло заставить меня готовить быстрее.

Ее всегда выводила из себя моя неторопливость, сама-то Лиля все делала наскоком: училась, работала, готовила, занималась уборкой. Все делала быстро, с каким-то напором и уверенностью, а я, напротив, кропотливо и дотошно уделял внимание любой мелочи. Удивительно как мы, такие разные, живущие абсолютно на разных скоростях, подходили друг другу.

— Ты скоро меня заморишь голодом, садист несчастный. — Лиля трагично посмотрела на меня и вздохнула, сложив руки на животе, как Карлсон из книжки. — Не думала, что влюбилась в садиста.

— Садиста?

— Да-да, — с жаром подтвердила она, — ты настоящий садист. Как можно так долго готовить на глазах у умирающего человека? — она поднялась, скептически проследила за тем, как я нарезаю огурец, и вздохнула. Ее взгляд красноречиво выражал все, что она думает обо мне в целом, и моей скорости готовки в частности.

— Могла бы помочь, это бы ускорило процесс…

— Я не готовлю, я смотрю за котом и фикусом.

— Но у нас нет кота, — кот как раз развлекался с родителями на даче. Не в смысле, что он пил там коньяк у камина и рассматривал неприличную котографию, а в том смысле, что он бегал в траве, гулял с другими свободными кошками и ловил мышей в подвале.

— Но фикус же есть, — Лиля взяла любимую белую лейку, металлическую, с детскими зайчиками в платьишках на пузатом боку, и подошла к окну.

Не знаю, что я услышал первым: металлический лязг упавшей лейки или абсолютно душераздирающий, полный ужаса крик Лили, но я тут же рванулся к ней, сжимая в руках нож, на котором нелепо повисла кожурка огурца.

В окне никого не было, а Лиля, как-то совсем жалко пискнув, прильнула ко мне, бессвязно бормоча что-то насчет «кого-то в окне».

— В окне никого нет, Лиля, дорогая, — пробормотал я, — должно быть ты увидела отра….

— Старуха, я видела эту долбанную старуху, прямо в окне! — Лиля закрыла лицо руками, замотав головой, точно хотела закрыться от моих доводов рассудка, — я видела ее лицо, и глаза у нее горели как у безумной, и она улыбалась, я клянусь тебе, она улыбалась, точно услышала хорошую шутку!

— Четвертый этаж, Лиля, — пробормотал я, вновь выглядывая из окна. Улица была пуста. На ней никого не было.

Лиля не могла успокоиться всю ночь, все повторяла, описывала лицо этой старухи, но к утру немного успокоилась.

«Это всего лишь отражение», — убеждал я Лилю, она согласно кивала, но судя по ее взгляду, все еще не была в этом уверена.

Однако, старуха пропала. Ее не было во дворе, она не появлялась у подъезда, и мы оба вздохнули спокойно. С глаз долой, из сердца вон.

— Почему так воняет? — простонала Лиля, слоняясь по квартире пару дней спустя. Стояла жара, и сладковато-гнилостный запах наполнял квартиру, даже открытая балконная дверь и распахнутые во всю ширь окна не спасали.

Лиля смотрела на меня с подозрением, считая, что я где-то запрятал и забыл столетний бутерброд, я грешил на кота, но у кота было неопровержимое алиби — он все еще был на даче.

Мы методично обшаривали квартиру, и я наконец-то нашел пару к любимому серому носку, а Лиля пропавшую сережку, но источник запаха мы так и не обнаружили.

Я как раз с опаской заглядывал под ванную, ожидая увидеть парочку подсохших кошачьих какашек, когда раздался Лилин вопль отвращения.

— Смотри! Кто-то из соседей нас нагло заливает какой-то гадостью! Свалили в отпуск, забыли пакет с мусором, и он теперь протекает.

В углу потолка в гостиной действительно темнело и капало, а еще крайне воняло, серо-бурое пятно.

— Фу, — я брезгливо сморщился. У меня всегда от неприятных запахов тошнота.

— Еще какое, — Лиля кипела от возмущения, — пошли, поскандалим, если там кто-то есть.

Дверь квартиры оказалась старой, выкрашенной отвратительной коричневой краской, местами облупившейся, и со сломанным замком. Из квартиры пованивало.

— Тут, видимо, собака живет, — резюмировала Лиля, рассматривая царапины, красующиеся на внутренней стороне двери. От их вида у меня почему-то свело живот.

— Тут вообще, похоже, никто не живет, дверь же не заперта. — Я поймал взгляд Лили, и тут же нахмурился, — нет, мы сюда не пойдем. Вызовем полицию и все.

— А как же дух приключений?

— А как же, если там вдруг окажется чей-то убиенный труп?

Труп там действительно оказался, но я рад, что Лиля его не видела. Ни к чему ей это. Удивительно споро приехавшая полиция меня попросила быть понятым, и я в целом пожалел, что вообще пошел проверять, что там капало у нас на потолке. Ну и пусть бы капало. Зато я мог бы спать спокойно, без удушающих кошмаров.

Во снах я видел эту картину снова и снова.

Захламленная квартира, на кухне груда старых газет, протухшая кошачья еда, проеденные молью и воняющие нафталином вещи. Даже протиснуться в узких, заваленных коридорчиках трудно. Судя по обилию вещей и вони, она тащила в квартиру с помоек все подряд, но больше всего тут было засохших, старых цветов, в потрескавшихся горшках и просто оборванных в неряшливые букеты.

Старуха, улыбаясь, сидела в кресле, развалившаяся, как будто ужасно устала. Ее кожа местами вздулась, пожелтела, размякла, и когда мы вошли в комнату из-под обрывков ее тулупа облаком шмыгнули черные тараканы. Глаза мгновенно заслезились от стоявшего в комнате отвратительного запаха, казалось, сам спертый воздух в комнате потемнел от него. Она улыбалась и ее светлые глаза бессмысленно, как и при жизни, уставились в одну точку. Безвольно обвисшая белая нижняя губа зашевелилась, точно давно мертвая старуха силилась что-то сказать, и из-под нее выскользнул черный панцирь усатого таракана.

— Блюйте не здесь, пожалуйста, — сдавленно попросил один из полицейских, и я послушно отвернулся в коридор.

Должно быть, лицо у меня было действительно траурное, когда я вернулся домой, поэтому Лиля, вопреки обыкновению, не стала задавать множества вопросов, а молча принесла мне сигареты и мы вышли на балкон. Во дворе провожали машину скорой и полиции местные кумушки, уже обсасывающие новую сплетню, и я подумывал было пойти покурить в кухонное окно, чтобы они не напоминали мне увиденное, но замер, услышав одну единственную вещь:

— Говорят, она сына своего съела. Спятила, и съела! — громко возвестила одна из сплетниц, высокая тучная бабушка с румяными щеками, — но никто этого так и не доказал. Вот она и сбрендила!

— Не слушай, глупости болтают, — неловко вставила Лиля, и мы все-таки вернулись к кухонному окну.

Кто знает, возможно, если бы в тот день мы послушали этих старух еще немного, если бы мы были чуть более суеверными и доверчивыми, не верили так безоговорочно в науку и истину, если бы мы не были бы столь узколобыми…

Наука изменила нашу жизнь к лучшему, мы познаем мир все глубже, дальше, шире. Но на многое мы, дети двадцать первого века, закрываем глаза. Ведь все уже доказано, прописано и опровергнуто. Существует только то, чему есть определение в энциклопедии.

Мы закрываем глаза на все, что выходит за рамки нашего восприятия, за рамки нашей новой религии — науки. Но иногда полезно быть атеистом.

Сейчас я это понял, сейчас я вижу гораздо дальше и вижу гораздо больше…

Но не в ту ночь. В ту ночь я не мог уснуть, а Лиля, напротив, спала как младенец. Я завидовал ее способности спать в любой ситуации, позе и в любое время суток. А мне страшно хотелось курить. Я просто не мог без этого уснуть.

Сигареты, как назло, закончились.

Оделся я кое-как, и уже в темном подъезде мне стало прохладно. Ощущение, что кто-то стоит на дальнем пролете, в темноте, наблюдая за мной, было невыносимым, и я, фальшиво напевая под нос, вылетел из подъезда. Рука из тьмы должна была схватить меня, но не схватила.

Старуха, мертвая, разлагающаяся, должна была стоять у подъезда, но там никого не было. Лишь в темноте, в неясном свете уличного фонаря, шуршали листья под теплым летним ветром.

Сонная недовольная продавщица сунула мне пачку, и я закурил прямо на улице, неторопливо подходя к дому. Дверь подъезда была открыта нараспашку, а мне казалось, что я закрыл ее, но мало ли кто еще мог открыть ее. Я рассеянно курил, чувствуя расслабление и подступающий сон, когда скользнул взглядом по темным окнам нашей квартиры. Сухонькая невысокая фигурка стояла в темноте, высвечиваясь нечетким силуэтом. Я моргнул. Фигурка, слишком широкая для Лили, продолжила стоять в окне, а затем неловко, точно сломанную, вскинула неестественно длинную руку в странноватом приветствии.

Фильтр сигареты обжег мне пальцы, но я даже не заметил этого, лишь неловко отбросил его в сторону, влетая в подъезд, гостеприимно распахнувший темные объятья. Первый этаж, второй, третий, гулко бьющееся сердце и медный привкус во рту, я ворвался в квартиру, рванув на себя незапертую дверь, которую я запирал, исцарапанную дверь, исцарапанную точь-в-точь как дверь старухи.

— Лиля! — крик застрял у меня в горле плохо прожеванным, сухим куском, и я бездумно, с пустыми руками вбежал в квартиру, не разбирая дороги, ударяясь плечом о косяк, почти ничего не видя перед собой.

Лиля лежала на полу нашей спальни, в обрывках своей нелепой пижамы и улыбалась, уставившись пустыми глазами куда-то в стену, безвольно запрокинув голову, и ее медно-рыжие волосы сплелись с черно-алыми разводами.

Старуха сидела на корточках, склонившись над ней, отвратительно обнаженная, и между валиками жировых складок сочился гной. Она склонилась над животом моей Лили, распоротым, точно мешок, и погружала когтистые пальцы в горячее нутро, черпала, зажимала бледными ладонями кровавую мешанину и жадно прихлебывая — жрала. Она обернулась не сразу, точно давая мне разглядеть все в деталях, точно желая, чтобы я запомнил это все четко для своих будущих ночных кошмаров.

Она обернулась, качнув ссохшимися мешочками грудей, между которыми проступили зеленые гнойные язвы, и улыбнулась. Между передними ее зубами застрял кусочек плоти.

— Я тебя съем, — сообщила она с радостью ребенка, и рассмеялась, громко, радостно, переходя на визг.

А я закричал.

Мне кажется, я кричал несколько часов. Наверное, я прекратил только когда мне вкололи убойную дозу успокоительного и увезли прочь.

Полиция, допросы, врачи, все это прошло мимо меня. Я не мог говорить с ними, зачем, когда весь мир перевернулся? Когда я понял, как эфемерно, шатко наше восприятие мира, как быстро все, во что мы верим, может рухнуть?

Откуда мне знать, что там, в темноте? Ему, там, в глубине, плевать, верю я в него или нет. Оно просто придет за мной снова.

В него никто не верит, и это его защита. Он будет убивать снова и снова, а люди будут винить других людей. Как обвинили меня в смерти Лили.

Я сижу в этой белой палате, запертый за замками и решетками, но я не защищен.

Когда-то человек, только обретя разум, придумал религию, придумал сказки и мифы. Чтобы хоть как-то объяснить реальность вокруг себя, создать смысл жизни, придумать смысл смерти. Чтобы не сойти с ума от неизвестности и пустоты, что окружала его жизнь.

Человек придумал все это, искусство, науку, религию, и спрятался за ними, как за щитом. Но что, если существует что-то еще?

Иногда, я верю, что я просто сошел с ума.

Иногда, я разговариваю с врачом, и я верю, что я просто сошел с ума и убил Лилю. Что-то перемкнуло в моих мозгах, этом супермощном компьютере, таком сложном, что никто и никогда еще не смог разобраться в нем до конца. Перемкнуло пару проводков, застряло пару нейронов, оборвалось пару сетей, и я спятил. И убил Лилю. Вспорол ей живот и пил ее кровь, как дикарь.

Иногда я верю в это.

Но иногда, по ночам, выглядывая в окно, я вижу ее. Старуха стоит и смотрит в мое окно. Я не вижу ее лица, но знаю, что она улыбается.