Два мира и любовь

Арье Вудка, 2017

Арье (Юрий) Вудка живет со своей семьей в Израиле. Он пишет стихи и богословские труды, как на русском языке, так и на иврите. Первые годы пребывания в Израиле он работал инженером на одном из военных заводов Израиля, а теперь – преподаватель Торы и иврита. Этот человек, блестяще владеющий поэтическим русским языком, вжился в Священный Язык, который он пытается "спасти от накипи бескультурья". В 1969 году Юрий Вудка был студентом в Рязани, когда милицейский стук в дверь прервал обычный ход его жизни на семь лет. Он был приговорен с тремя друзьями к тюрьме за сионистскую пропаганду. Свой срок он отбывал, в том числе, во Владимирской тюрьме. Именно там выкристаллизовалась его философия жизни. Со дня приезда в Израиль Вудка выпустил несколько книг на русском языке и иврите. Подобно многим другим узникам Сиона, он обратился к жанру мемуаров. Не ограничиваясь лагерными историями, он также немало написал про "внутреннее очищение" и про "духовный рост за решеткой". Интересно, что на самые проникновенные места в его книге ссылаются некоторые каббалисты. В лагере Арье сложил немало стихотворений, которые перевел в Израиле на иврит и издал вместе с переводами на иврит Мандельштама, Пастернака, Ахматовой и других любимых русских авторов. Каким узлом Синай меня отметил? И как настигнуть мост через века? Царит над этой танковою степью Его непостижимая рука.

Моей самой младшей дочери, родившейся 29 июля 2016 года в Израиле, посвящается эта книга

Моя малышка! Пусть на твоем жизненном пути тебя естественно, как дыхание, сопровождают три столь тяжко обретенных мной достояния: Вс-вышний, Родина, Любовь.

За колючей проволокой

(Мордовия, Урал, Владимирский централ)

Владимирский централ

Недошедшим

Не той мы утробы,

Нам жить здесь нельзя:

Чужие сугробы,

Не наша земля.

С нас смоет кручину

Кинерет родной.

Чужбина, чужбина,

Пусти нас домой!

Надежда истлела,

Иссякло тепло,

И серое небо

На землю легло.

Душа улетает

На вечный покой —

Чужбина седая

Пустила домой.

Потоп

Вздымается пучины буйный демон.

Над гибелью — один ковчег святой.

Давно плывут акулы над Эдемом,

И небо перемешано с водой.

Когда лишь волны выли нам в ответ,

И не было опоры даже в вере,

Мне голубь нес оливковую ветвь,

Как весть о том, что есть на свете берег.

Пусть воет вал, отвыкший от преград,

И снова в борт гремит удар жестокий —

Страна моя встаёт, как Арарат,

Над водами вспенёнными порока.

И слабенький проросший стебелек,

Склонясь на непросохший скользкий камень,

Любуется, как радугу зажег

Вс-вышний светозарными мазками.

Бар Гиора

Себя запомнил он в борьбе.

Его скрутила сила злая,

И смерть готовит он себе,

Кулак от ярости сжимая.

Но как-то разом, как-то вдруг

С души спадает тяжкий панцирь.

С улыбкой смотрит он вокруг:

Неужто это душный карцер?

Как будто орды злобных туч

Пролились ласковою влагой,

И каждый камень, каждый луч

Забрезжил вдруг безбрежным благом.

Душа, испивши Б-жий свет,

Лазурней утреннего плёса.

Ей нет страданий, смерти нет,

И отовсюду счастье льётся.

«Умывалась заря в Иордане…»

Умывалась заря в Иордане,

И звенел, наполняясь, кувшин.

Выходил Гилеад на свиданье,

Одеяла снимая с вершин.

Беззаботно щебечет поляна

Под дыханием робким тепла…

О, родная земля Ханаана,

Не глазами я видел тебя!

«Консервы из немертвых тел…»

Консервы из немертвых тел.

Решетка. Круглое оконце.

Там тополиная"метель"

По синеве несется к солнцу…

«Бестрепетно сомкнулись веки встречные…»

Бестрепетно сомкнулись веки встречные.

Спокоен скрип небесного порога.

А у меня в запасе — веки вечные

И трубный рокот рокового рога.

Умчалась моя детская неистовость

В забытый мир, столь чуждый и огромный.

Над изголовьем ветер перелистывает

Страницы снега, времени и дремы.

«Почему я не там, где тревога…»

Почему я не там, где тревога,

Где восторг — невозможного грани,

Где Кинерет, как зеркало Б-га,

Ярко блещет в зеленой оправе?

«Суетой одуряющий город…»

Суетой одуряющий город

Бесконечно, привычно чужой.

Но горячее сердце нескоро

Обрастает незримой межой.

И тогда от троллейбусной давки,

От знакомых, толпы и бесед

В кафетериях, вжатых в прилавки,

Ты уходишь, как будто во сне.

За высоким кирпичным забором —

Позабытых могил уголок

И скамейка в тени, на которой

Я сидел после долгих дорог.

Наклоненные старые плиты

Затаили родные слова,

И Давида звезда на граните,

И повсюду — глухая трава.

И деревьев беседа лесная

Протекает, как день, не спеша.

Только там — почему, я не знаю —

До глубин отдыхала душа.

«И дыхание мерзнет в усах…»

И дыхание мерзнет в усах,

И над смуглым румянцем заката,

В синеве переходно-крылатой,

Заиграла звезда на весах.

Сосны черные в дальних лесах —

Сторожами на ясной полоске,

Догорающей тающим воском,

Замерзающей в звездных слезах.

«Да воспрянет Г-сподь в жуткой славе огня…»

Да воспрянет Г-сподь в жуткой славе огня,

Чтобы таяли горы, как воск,

И да слабость отпрянет, как тень, от меня,

Как вороний разбрызганный мозг.

И над гибнущим мраком труба в окоем

Заиграет, грозна и строга,

И восстану, и вспыхну разящим огнем,

Пожирающим сонмы врага.

«Чужбина, полная печалью…»

Чужбина, полная печалью,

Себя весельем не души!

В ненастье осени причалю,

В сосуд излюбленный души.

Там паутинка в небе бледном —

Как нить смертельной пелены,

И все леса огнем последним

Библейских строк опалены.

Прохладный сумрак освежает,

Он успокаивает боль.

И рваный ветер над межами

Лишь тучи гонит пред собой.

Земля средь влажного загара

Жиреет зреющим грехом,

Но медлит праведная кара

В долготерпеньи золотом.

И акварельных далей блеклость —

Окно прозрачности двойной,

И эта призрачная легкость —

До горизонта, в мир иной…

«Солнца соки влились в листья…»

Солнца соки влились в листья,

Конец ознакомительного фрагмента.