Каникула (Дело о тайном обществе)

Артур Крупенин, 2017

В третьей книге, продолжающей серию детективов о Глебе Стольцеве, ученом-историке с уникальным даром – взяв в руки любую вещь, он способен почувствовать то, что чувствовали люди, прикасавшиеся к этому предмету в прошлом, – главному герою предстоит разгадать мрачную загадку, в которой тесно переплелись разные времена и страны. Известный археолог найден убитым в своей квартире. На его рабочем столе ножом выцарапано загадочное послание. На каком языке оно написано? Что означает? Кому адресовано? Действие романа переносит читателя из Москвы в Мадрид, из Мадрида в Толедо и снова в Москву. Смерть археолога оказывается непостижимым образом связана с событиями, случившимися много веков назад. Разгадать таинственную надпись и выйти на след убийц под силу только одному человеку – блестящему историку и знатоку древних языков Глебу Стольцеву.

Глава 7

Старая любовь не ржавеет?

Переулок, где проживало семейство Буре, выглядел тихим и патриархальным, несмотря на близость к Садовому кольцу. Дверь открыл сам профессор. Даже в домашней обстановке он как всегда был сама элегантность: светло-бежевые брюки, кипенно-белая сорочка, голубой жилет и синий в зеленый горох галстук-аскот.

— Борис Михайлович, это вы? — взвизгнула Вероника и повисла у Буре на шее. — Боже, да вы совсем не изменились!

— А вы только еще больше похорошели.

Вероника с укоризной взглянула на Глеба.

— Что ж не предупредил, к кому идем? Я бы прихватила подарок для любимого лектора.

— Лучший подарок — это вы сами, Вероника.

— Надо же, вы помните мое имя? Это через столько-то лет!

— А мне кажется, я поймал вас на экзамене со шпорой только вчера.

Вероника покраснела, а профессор расплылся в довольной улыбке. Затем его лицо снова стало серьезным. Он взял Веронику под руку:

— Прошу, примите мои соболезнования. Глеб уже рассказал нам о том, что произошло. Проходите же, моя дорогая.

Уже в прихожей становилось понятно, что хозяин жилища неспроста является членом бюро международного научного проекта Corpus Vasorum antiquorum, то бишь «Корпус античных ваз». В доме едва ли нашлась бы хоть одна горизонтальная поверхность, не занятая разнообразной античной керамикой.

На плотно уставленных стеллажах рядами теснились некогда предназначенные для питьевой воды гидрии, бальза-марионы, еще, казалось, сохранившие едва уловимый запах ароматических эссенций, винные кратеры и киликсы, будто продолжавшие источать алкогольную отдушку, погребальные лекифы, миниатюрные амфориски, огромные пифосы и, разумеется, амфоры на любой вкус.

Глеб лучше кого-либо понимал, что, будь вся эта коллекция на сто процентов аутентичной, ее стоимость исчислялась бы астрономической суммой. Но даже реплики были выполнены с таким ювелирным мастерством, что смотрелись практически неотличимыми от оригиналов. Да и особо присматриваться Глебу никогда не хотелось, дабы ненароком не развенчать столь кропотливо создаваемый Буре миф об абсолютной подлинности его коллекции.

Как бы там ни было, как минимум половина квартиры Буре была отведена под шедевры античных гончаров. Вторую половину просторной трешки украшали изображения античных богов — что-то вроде домашнего ларария.

Дав Веронике время рассмотреть свое уникальное собрание, Буре сложил ладони рупором и направил их в сторону кухонной двери.

— Саша, гости уже пришли, — зычно объявил Борис Михайлович и снова повернулся к Веронике:

— Вы ведь знакомы с моей с женой, не так ли?

Профессор, а с его подачи и студенты не зря звали Александру Петровну Буре Ге́рой. Она была женщиной грозной и величественной, привыкшей держать в строгости что аудиторию, что домашних. Это правило не распространялось лишь на одного только Бориса Михайловича. Александра Петровна баловала мужа и прощала ему все.

Выйдя на пенсию после тридцатилетней карьеры преподавателя древней истории, она не на шутку увлеклась идеей предопределенности исторических событий и поиском доказательств, подтверждающих существование пресловутого praedestinatio^[1]. Путь исканий оказался извилист и мимоходом заводил Александру Петровну то в одну, то в другую сторону, на первый взгляд далекую от первоначальной цели. Именно таким образом она и познакомилась с Таро.

Очарованная Жезлами, Кубками и Мечами, Александра Петровна с дотошностью ученого проштудировала не один десяток книг, прежде чем досконально разобралась в хитросплетении загадочных символов.

По правде говоря, в последнее время Александра Петровна чаще использовала карты для того, чтобы перекинуться в jeu de tarot^[2], нежели чем для гаданий, но по просьбе Глеба с удовольствием согласилась поделиться своими обширными познаниями.

Для начала Глеб вывел на экран телефона фото пергамента, найденного у Гонсалеса. Борис Михайлович и его супруга как по команде надели очки и склонились над мобильным. Изучив изображение, профессор поднял взгляд на Глеба и Веронику:

— Но это всего лишь фрагмент. А где же недостающая часть?

Глеб вздохнул:

— Нам бы тоже хотелось это знать.

Александра Петровна разложила заранее приготовленную колоду.

— Действительно, одна из карт старших арканов колоды Таро называется «Звезда».

— Это которая? — поинтересовалась Вероника.

— Вот эта.

Глеб и Вероника склонились над изображением обнаженной женщины, льющей из двух кувшинов воду то ли в ручей, то ли в реку. Над головой у нее располагалась большая звезда в окружении семи маленьких.

— Интересно, а что сулит такая карта? — спросил Глеб.

— О, это зависит от расположения. Прямое изображение означает мудрость, духовное просвещение и счастье. А вот перевернутая карта — совсем другое дело. Она предвещает разочарование, крушение надежд и потери.

— А вы знаете, какая именно звезда имеется в виду?

— Разумеется. Это Сириус.

— Но почему вы так уверены? — спросила Вероника.

— Ну, во-первых, это самая яркая звезда небосвода. А во-вторых, Сириус нередко изображают в виде пентаграммы, как на вашем пергаменте.

— Хм, интересно. — Глеб посмотрел на профессора. — Помните, я говорил, что на столе было нацарапано слово canicula?

Буре задумчиво затеребил свою бородку.

— И в самом деле, очень любопытное совпадение.

— Это вы о чем? — спросила Вероника.

— Этим словом римляне называли Сириус, — пояснил Глеб.

— Подожди, но ты же говорил про «собачку».

— О, я вижу, вы порядком подзабыли институтские лекции, — с улыбкой констатировал Буре. — Позвольте напомнить, что Сириус — часть созвездия Большого Пса, и утренний восход этой звезды совпадал с самым жарким периодом года, именовавшимся dies caniculares или «собачьи дни», когда люди, высунув языки, старались по возможности избегать всякой работы и искали спасения от зноя в сени деревьев и прохладе терм. Столь любимое моими студентами слово «каникулы», как вы понимаете, произошло именно отсюда. А само название «Сириус», в свою очередь, происходит от греческого слова «сириос» — знойный. Кстати, на дворе нынче как раз и стоят эти самые «собачьи дни» — с конца июля по конец августа.

— Значит, мой муж тоже погиб в один из «собачьих дней»?

— Выходит, да, но это уж точно является чистым совпадением.

— Совпадением? Вспомните Гиппократа, — возразил Глеб. — Он уверял, что свет Сириуса влияет на людские судьбы.

— Да, примерно то же самое утверждал и Гален, — согласился профессор. Он снова задумчиво затеребил бородку и налил всем по рюмке водки. Они выпили за упокой души Рамона Гонсалеса, после чего Александра Петровна пригласила всех к столу — пришло время обеда.

За едой разговор продолжал вертеться вокруг Сириуса и того факта, что в большинстве европейских языков он до сих пор традиционно зовется «Собачьей звездой».

После изысканной трапезы последовала бесконечная череда дижестивов и университетских анекдотов. Во время прощания Буре, похлопав Глеба по плечу, шепнул ему на ухо:

— Vetus amor поп sentit rubiginem^[3].

— О чем это вы там секретничали с Буре? — спросила Вероника сразу после того, как они вышли на улицу.

— Да так, ничего особенного. Профессор кое о чем мне напомнил, — солгал Глеб и постарался сменить тему. Однако все то время, что они, оживленно болтая, шли по Садовому, процитированная Буре древнеримская поговорка продолжала навязчиво вертеться в Глебовой голове.

* * *

Заварив себе чаю, Лучко пытался привести мысли в порядок.

Значит, пергамент в копилку спрятал сам Гонсалес? Зачем? Почему погибшему было так важно, чтобы кто-нибудь нашел фигурку собачки и спрятанный в ней рисунок? Может, заключение эксперта хоть что-нибудь прояснит? Жаль только, что у Расторгуева до сих пор руки до пергамента так и не дошли.

Капитан налил себе чаю, размешал сахар и сделал пару больших глотков.

Но почему Гонсалес зашифровал послание таким необычным способом? А если бы Глеб не догадался? Хотя Гонсалес, кажется, сделал все, чтобы сообщение дошло до адресата. Ведь он для верности оставил еще один ключ — фигурку быка. Но откуда Гонсалес мог знать, что тот, кто прочтет его предсмертную записку, окажется специалистом по древним языкам? Не для того ли он сделал свой последний звонок?

Тихонько задрожал лежащий на столе мобильный. Звонил Глеб. Он рассказал следователю о разговоре с Буре.

— Слушай, только не грузи меня, — взмолился капитан. — И так голова разрывается, а тут еще ты со своей астрономией. Если нароешь что-то посущественнее, звони. А сейчас, извини, не до тебя.

Покончив с чаем, Лучко отправился на доклад к Деду, предварительно выключив телефон. Еще не хватало, чтобы мобильный зазвонил прямо в кабинете у генерала. Шеф и без того с самого утра на взводе — его опять терзали звонками со Смоленской площади.

На пути к кабинету начальника Лучко еще раз вспомнил разговор с Глебом. Ёпэрэсэтэ! Ну при чем здесь Сириус?

По совету Буре Глеб отправил снимок пергамента по электронной почте Леше Андрееву — знакомому палеографу. Тот обещал, что, как только выкроит свободный часок, обязательно изучит надпись. И хотя фрагмент текста был до смешного невелик — всего четыре буквы — Глеб очень надеялся, что коллега сможет что-нибудь подсказать. Звонок не заставил себя ждать.

— Такой шрифт использовали во Франции с двенадцатого по пятнадцатый век, — сообщил Андреев.

— Но пергамент не может быть таким старым.

— Значит, это имитация.

— Скорее всего. А про звезду что скажешь?

— Звезда как звезда. Ее изображение не особенно эволюционировало с самой древности, так что указать время происхождения не могу. А что это вообще за штуковина? Где ее нашли-то?

— Э-э… в архиве, — соврал Глеб.

— Ладно, не хочешь — не говори. — Леша обиженно засопел в трубку. — Судя по фотке, нижний край оборван. Если ненароком найдешь… э-э… в архиве оторванную часть — дай знать.

— Непременно, — снова соврал Глеб и отключился.

* * *

Дед был настроен на редкость миролюбиво. Подперев ладонью подбородок, размеру которого позавидовал бы Николай Валуев, генерал свободной рукой размешивал бледно-желтое содержимое стакана, стоящего в натертом до блеска серебряном подстаканнике. Рядом на блюдце лежала гора лимонных корок и пара красных острых перцев. Блюдце, в свою очередь, стояло поверх внушительной стопки журналов «Здоровое питание».

С недавних пор Дедов повел остервенелую борьбу с лишним весом и, как и положено неофиту, переживал воинствующую фазу, принуждая добрую половину сотрудников управления — кого агитацией, а кого и в приказном порядке — присоединиться к погоне за ускользающей молодостью и красотой.

— Не хочешь попробовать?

— А что это?

— Диета, мать ее. Лимонная. Говорят, от самой Наоми Кэмпбелл. — Генерал сложил свои огромные лапы колечком. — Видал, какая у нее талия?

— Так точно.

— То-то. Я-то сам, правда, глядя на бабу, на талию не особо смотрю — есть места и поинтересней — но это так, к слову. Ну что, отхлебнешь?

Лучко энергично замотал головой:

— Никак нет.

Выдавив из себя нечто среднее между улыбкой и оскалом, генерал указал подчиненному на стул.

Вообще-то Лучко предпочитал докладывать стоя. Во-первых, так удобнее отодвинуться от стола, когда шеф начнет орать, а он обязательно начнет. Во-вторых, стоя можно мгновенно принять положение «смирно». Любой служивый в курсе, что стойка «смирно» — это армейско-милицейский аналог того, что у гражданских принято называть позой зародыша, призванной минимизировать травмы в случае опасности столкновения. Например, столкновения с начальником.

Лучко осторожно присел на самый край стула, чтобы было половчее вскочить. Хотя капитан прошел две войны, не раз смотрел смерти в лицо и не боялся ни Бога, ни черта, он, как ни странно, больше всего на свете опасался генерала и его привычки орать подчиненному прямо в ухо своим невероятно громким голосом, вводящим в ступор даже самых крепких мужиков. Матерый следователь предпочел бы с голыми руками пойти на вооруженного до зубов бандита, чем быть вызванным к Деду на ковер.

— Р-ршите доложить?

— Ну давай, капитан, не тяни, рассказывай.

Следователь вкратце изложил последние события. Выслушав капитана, генерал слегка расслабил воротничок сорок восьмого размера.

— Да уж, темная история. Но, знаешь, мне как-то не очень верится в твою версию с этим Таро. Гонсалеса грохнули из-за гадальных карт? Сомнительно.

— С другой стороны, сколько народу полегло за карточные долги, — отважился возразить начальнику Лучко.

— Мать твою, подумай головой, карты картам рознь, — рявкнул Дед. — А что там по пергаменту?

— Ждем заключение, — отчеканил Лучко, инстинктивно смещаясь поближе к краю стула.

— Ясно. А что думаешь насчет вдовы?

— Вроде на злодейку не тянет.

— Не тянет? Уверен? — переспросил генерал, пристально глядя Лучко в глаза.

— Так точно.

— Ладно. Иди работай, — пробурчал Дед, утирая струйку пота. — «Собачьи дни», говоришь? Хе!

Примечания

1

Предопределение (лат.).

2

Французское таро — старинная карточная игра.

3

Старая любовь не ржавеет (лат.).