Сияние Империи

Артур Байрунас, 2023

Умирающий властитель огромной империи, тоскующий об уходящих славе и силе, готовится к последнему своему деянию.

Пролог

Тяжелый воздух опух мухами. Престарелая София с удивленной опаской озирала ленивое роенье черной массы.

Небольшой выход из пещеры преграждала изгибающая тучка омерзительных насекомых. Там, за ними, начинался день. К полудню он обязательно изжарит склон горы и долину. И в этом пекле ей придется волочится до глубоких сумерек. А в конце…

А в конце томление земли увенчается грозой и ожесточенным ливнем. С моря в залив завалится шторм. Который съест половину песчаного берега. Но до соленной вожделенной воды ещё так далеко! А значит и до спасения…

Одолевая страх и омерзение, изможденная женщина ухватила громадный рюкзак и с трудом подтащила его к выходу из грота. Отверстие в мир напоминало люкарну над каменным фасадом старинного поместья.

Теперь следующий непростой шаг — протолкнуть заплечный мешок сквозь неширокую дыру. Три дня назад она выглядела чуть большей.

Этот узкий проём тогда казался спасением. Над ним нависала небольшая скала. Что защищало вход от дождя. Вернее, от потопа. Потому что наречь то, что рушилось с небес в течении нескольких суток — ливнем или чем-то подобным — выказать себя жалким дурачком. Это точно являлось яростью богов. Их ненавистью к нам, чертовым людям. О! Она понимала почему!

Софию бичевал шквальный ветер! Истязал град! Хлестала хлябь!

Женщина ползком навзрыд пробиралась по извилистой тропе взгорья. Не веря в спасенье. Оставив надежду и мысль об удаче. Ужас пихал её вперед. Буквально. Только суеверная металлическая жуть руководила её подсознательным движением. Как кордицепс во внутренностях муравья.

Она не ела, не помнила ничего. Со слепым взглядом, таращась в темноту, ползла и ползла вверх. Чтобы там, на вершине, от куда-нибудь повыше, выплюнуть вихорь ядовитых спор.

Да разлетятся семена дикого испуга по миру! Да осядут на головы миллиардов! И да лишаться те остатков разума! И да пожрут наконец друг друга, до последнего, без остатка! Да не раздастся более звука человеческого над истоптанной в кровь землей!

«Как же я проникла сквозь это… эту крысиную щель? Как сама, ладно, ещё пойму. Но как рюкзак…?»

София озадаченно оглядывала миниатюрный лаз и распухший вещмешок. Она сравнивала несовместимое: заплечный груз и дыру.

«Может существует другой выход?»

За трое суток она не решилась даже осмотреть своё окружение. Попросту осветить свой случайный приют карманным фонариком. Невидимая сила вдавливала в пол. Сила — гнездившийся в искореженном сознании. Сила, — имя которой, — страх!

Первое время она лежала на голом камне. Полуживая. Бредящая. Иногда опомнившись, она лезла в свою громадную сумку. Тяжело вытягивала трёхлитровую пластиковую бутыль. Дрожащей кистью выкручивала колпачок. Склоняла ёмкость. И в подставленный, захлёбывающийся, рот вливала воду.

В первую же ночь она поняла, что сильно мерзнет. Что смерть у самых продрогших костей. Подвывая, как битая собака, София начала извлекать вещи из рюкзака. Наугад. Не понимая, не узнавая предметов. Не соображая, зачем они ей и что она ищет? В глазах была тьма. Электросветильник остался позабыт. Пожитки лезли и лезли. Какие-то тряпки, какое-то барахло. Мягкое, шершавое, острое, тупое, холодное, металлическое, пластмассовое…

И внезапно она смекнула. Затерянный нейрон наконец ворвался в сеть. Цепь замкнулась. Ток ударил в виски. Сознание осветилось острой радостью.

«Я спасена! Мне только нужен спальный мешок! Розыском его я и занята!»

Она вспомнила, что он закреплен снаружи. К самому дну рюкзака.

Легким стуком по камню напомнил о себе фонарик. Ладони покалывало от удовольствия. Вера в жизнь вернулась. По щекам было тепло от слез. Женщина осторожно протянула руку вниз, к карману анорак. Маленький светильник хранился спереди в большом кармане-кенгуру. Анорак плотная и легкая куртка. От ветра и дождя хороша. Но холод сильнее её. Потому София передумала вынимать свой миниатюрный плоский «светильник». Замершие руки подрагивали и не чувствовали своей силы. Если выронить — всюду безжалостный камень. Предохраняющее стекло и лампочка расколются на мизерные кусочки. Она была убеждена в этом. Всё живое так хрупко. А он, фонарик, — чудный организм. Светлый, беззащитный. Он ей доверился. Им нельзя рисковать. Это всего лишь каприз. Каприз её изнеженности. Неприспособленности. Непрактичности. Бесконечно долго её существование было тепличным, безопасным, безответственным, не нуждающимся. Время правды и перемен нагрянуло. Врасплох, невзначай, вдруг! Ты и есть — тот! Спаситель!

«Я спаситель! Я спаситель! Я спаситель… спасительница… женщина… я…»

София плакала, шептала. Машинально отстегивала и расправляла спальный мешок. Забралась внутрь с обувью. Ощутила тепло. Ледяное напряжение оттаяло. Страх забылся. Ещё несколько сонных всхлипываний. И всесильная усталость одолела трепет отчаяния. Она уснула. Бездонно, несчастно, как убитая.

Очередная ночь бед и волнений, и утомленных надежд канула в никуда? Но так ли? Закон сохранения энергии настаивает на ином. След твоих мыслей и чувств сберегается. Память о тебе хранится среди беспорядочного нагромождения истории вселенной. Свет предоставит о тебе всё. Все сведения, утерянные памятью.

Теперь же, спустя нескольких неосознанных дней, София недоумевала. Она не осилила свое беспамятство. Даже эхо бессознательного не пробивалось из глубокого и сырого колодца утерянных событий.

Она же ела — она не голодна. Чем тогда питалась? У входа в пещеру серели обёртки, огрызки, крошки… Это после неё? Вон в полумраке виднеется прозрачный пузырь. Он на треть пустой. Она утоляла жажду? Когда? Как?

А самое главное, о чем она думала? Какие мысли бродили в полусонном сознании? Справляла ли она нужду? Где и какую?

Что же с ней случилось? Отчего такая забывчивость? Она больна, или просто измотана дорогой и страхом?

Лаз превращал мрак в сумрак. Но половина пещеры всё равно укрывалось в тяжелой и таинственной тьме. Что же там? Существует ли ещё путь из этого камня? Что же прячется в той мгле? Возможно — ничто. Или хищный зверь? Дурочка, как она раньше не допускала такого. Может злое жестокое животное в упор наблюдает за ней. Прямо сейчас, наслаждаясь её испугом.

София попятилась спиной к выходу. И спотыкнулась об оставленный рюкзак. Только теперь она внимательно оглядела свой вещмешок. Он лежал хоть и выпотрошенный, но нещадно тучный. Немилосердно тяжелый.

О! Горе! Всюду, по всему видимому периметру, лежала смятая одежда, предметы обихода и еда. Разбросанное тянулось и туда, в глубину потемок. Как ей собрать всё это?!

Женщина осела по стене. Грубые острые выпуклости ранили сквозь куртку. София застонала горько, сокрушенно, взахлеб. Голова и шея затомились тупой болью. Которая быстро претворилась в острую пульсирующую муть в левом виске. Блеснуло сияние. Мука ретировалась, оставив место опьяняющей радости. София поняла — её крест, её бич, её гений, её окаянный дар воззвал к ней вновь. Её обуяла важда. Она расслабленно опала на рюкзак. И в полуяви отдалась видению.

Ей чудилось, что по её рукам распустились перья. Ноги укоротились и округлились цепкими коготками. Оперенье подхватило её; взметнуло сквозь амбразуру пещеры, сквозь облако мух в самую раскаленную и дрожащую гущу неба. Там, в высоте, она начала пробиваться сквозь волнующуюся духоту воздуха. Казалось, ещё чуть-чуть и сухие волоски воспламеняться. Но верхние пласты ударили по телу прохладой. А перед глазами её…

Часть1

I

Перед взглядом Софии бешено нёсся туман, темные облака и серый густой дым. Но она предвидела цель своего устремления. Она знала — потому тосковала заранее…

Она увидела просторную светлую комнату с большим зашторенным окном. Огромную царскую кровать. И под тонким шёлковым покрывалом покоился он — император половины мира.

— Задрипанная тварь… Когда же ты отстанешь от меня…

Желчь тлела на сердце с самого утра. И постепенно поднялась к сухому рту. Проснувшись, не поднимая век, он переживал злобу «вслепую». И сердито шевелил тонкими губами.

Уже с месяц ему снится одна и та же «мерзость».

Медленно приоткрыв глаза, он продолжал лежать. Марево сна не отступало. Оно, как низко стелющийся дым, тянулось над угрюмым лицом императора.

Постепенно чад сонливости принялся редеть. Последние картинки разошлись по швам и рассеялись. А над раздраженным взглядом правителя навис громадный желтый Зевс. Облокотившись на лимонный трон, греческий бог левой рукой указывал куда-то в окно залы. Правой же — замахнулся оранжевой молнией. Громадное окно за пуленепробиваемым стеклом устремлялось на Запад. Над просторной ложей господствовал легкий и свежий сумрак. Идея тяжелых бежевых штор, античной простоты и бесшумного воздухообмена — погружать хозяина в безмятежность. Но тревожный и подозрительный характер последнего не смирялся перед остроумным замыслом спальни.

«Почему желтый? Выцвела краска, или это золото обозначает…? Не помню… Дурни… бездари… Потолок нужно перерисовать… Но что поместить взамен?»

Императору вспомнилась Зоя, четырнадцатилетняя наложница. Сладкая сука. Умеет брать…

Мягкий член начал твердеть. Мужчина вздохнул. Охватил его руками. Помял яички. Несколько раз сжал раздутый ствол. И потянул грубую кожу вниз, напрягая уздечку. Головка округлилась, как слизкая шапочка боровика. Властитель вздохнул снова. Но более тяжело и жадно…

Сперма выскочила неожиданно и влипла в легкое одеяло. Теплом обползла правую пясть.

Император остервенел и хрипло прокричал:

— Мне же не тринадцать, чтобы за одну секунду! Мне семьдесят! Семьдесят!

Массивная, инкрустированная черепашьим панцирем, двустворчатая дверь чуть приотворилась. Сквозь щель выглянуло личико симпатичной молодой женщины.

— Можно?

Хозяин всегда почивал голышом. Кто-то еще лет двадцать назад посоветовал на ночь снимать всё. Уду необходима свобода. Незачем ему париться и оставаться перетянутым. Это залог хорошей потенции.

— Да… да… Ирис, заходи…

— О! Зачем же вы сами, я помогла бы…

Ирис вошла статно, по-королевски. От её грациозности и безусловного шарма вспоминалось слово — «дама». И эта дама заведовала гаремом. Единственная допускалась к «телу» все двадцать четыре часа.

В глубине её глаз поблескивала веселая ирония. Ей, почти царице, позволялось многое.

Она принесла ароматные салфетки, присела. И осторожно с внимательной лаской оттерла семя императора.

Гибкое и стройное тело обнимал прозрачный пеньюар. Небольшая с острыми сосками грудь призывала сгрести её целиком в ладонь. Сжать до визга. И обсасывать, обсасывать, обсасывать…! Вся миниатюрная изящность обнаженной женщины рождала садистские фантазии.

Мужчина сипло перевел дух и откашлялся. Женщина приподняла голову и выразительно взглянула на патрона исподлобья. Челка выпала из-за уха, и закрыла правую половину личика. Ирис встрепенулась туловищем, как юная лошадка. И грива вернулась назад. Император засмеялся.

Женщина слегка коснулась губами обмякшей головки и поднялась с корточек.

— Я сейчас не в силах… видишь… Ирис…

— Что ж, мы часок отдохнем и пристроим его к делу.

— Дело не в этом… Я вообще не собирался даже. Эта дрянь вдруг выстрелила. Один миг — и всё. Как подросток, с чего…?

— Радуйтесь… многие уже и в пятьдесят до стрельбы не доходят, — безразлично заметила женщина. — Но вас огорчает не это, правда?

— Гадость одна мне сниться всё время, каждую проклятую ночь… Словно я пожилая и худая баба… Невысокого роста… Тащусь с рюкзаком зачем-то в гору… Под жутким дождем… градом… Просыпаюсь в поту… Задыхаюсь… Не могу схватить зачем ей эти голые камни… Там одна какая-то слизь, и смердит… знаешь, так, что…

— Это с пляжа. Траву морскую выбросило… Гниёт…

— Нет, там что-то иное…

— Может западный ветер опять? Вы говорите — он всегда тащит вонь.

— Да, оттуда одно зловоние… мрази… Как я их ненавижу.

— Кого?

— Ты не поймешь…

Диалог звучал однотонно. Без эмоций. Впавшие в анабиоз.

— Там уже ждут…

Она должна звать его Святослав Святославич. Ей так позволялось. Но Ирис не нравилось так длинно. Она желала бы приблизиться на одно только имя. Так тесно, к самому сердцу, к самой сердцевине чувств. Зачем поминать его отца? Это наследство спесивых кочевников: восхваленье задрипанных семейств. Святославич — такая непреодолимая дистанция. Но в этой вселенной, как, впрочем, и в других градация обязательна, и строга. Кто-то говорит ему царь, кто-то — господин главнокомандующий. А есть выдыхающие просто — Свят. Мирно, с улыбкой, приблизив плечо к плечу и лицо к лицу вождя.

Она остановилась на «вы». Хоть на ненавистном, холодном, но — кратком. По возможности стремясь избегать и его. Пусть меж ними веет недосказанность, неясность, многозначность…

— Иди, я скоро…

Женщина неспеша, бесшумным маятником бедер, достигнув двери, обернулась. Её интересовало направление взгляда мужчины. Ни у одного из них глаза не в силах отлипнуть от мясистой алой каймы гнездышка, проглядывающего из-под ягодиц. Но император хмуро, ссутулившись, смотрел вниз, на дубовый паркет.

«Сука! Старая лысая блядь! Вонючая импотентная псина!»

От ярости лицо женщины покраснело. Но не выдав ни звука, Ирис тихо прикрыла за собой дверь.

Взбешенная женщина, так остро испытавшая унижение, не знала простой истины. Императору приспичило. Нужда рычала в его животе. Лава рвалась наружу!

Шумно испуская газы и матерясь, мужчина устремился к золотому «урильнику». Он не успел захлопнуть дверь в свой августейший клозет. Потому просторная ванная просматривалась из спальни настежь. А там — владыка бескрайнего царства восседал, как сам Громовержец. И сдавленно выстреливал черные комки.

Открытая дверь злила его очень. Но дотянуться до неё он не мог. Не мог сойти и с «трона».

Нет, император не стеснялся ничего и никого. Он страшился внезапной уязвимости. Никто не должен застать его жалким.

II

1

Император покончил с дефекацией. Она затянулась. Отличалась протяжными раскатами и сухим треском. Несколько рулетов туалетной бумаги с ароматизированной втулкой лежало у ног.

«Эти ленивые сволочи, ну никогда, никогда не закрепят хоть один на держатель, сбоку. Вниз, твари, под унитаз, бросят всё…Обязательно…»

Четырехслойная мягкая бумага ласкала руки. Не поминая уже самого ануса. Затем обязательная процедура с биде.

Многострадальной прямой кишке комфорт представлялся высшей ценностью. И не зря. Зад властителя претерпел не одно адское чистилище. Он помнил и острую траву, и лопух детства. Черствая газета юности лощила «туз» до мозолей, до ранок. Зрелость одарила тоской геморроя. Но самым главным увечьем явилось — насилие. Безобразное. Жуткое. Безжалостное. Такое титуловалось — «намять подушку». Обесчещенный получал дворовой титул — «мятый».

Его, тринадцатилетнего ощетинившегося ежа, вволокли в спортивный зал школы. Стояло время зимних каникул. Час клонился к сумеркам. В неотапливаемом манеже студило. Злодеи присутствовали вчетвером. Этих, пятнадцатилетних, всего лишь выбрали. Экзекуторами их назначил бывший хахаль его сестры. Та выдала своему любовнику унизительный прилюдный отбой. И сошлась с «важняком». Который оказался покрепче «шарами», чем бывший. К новому «трахушнику» не подберешься. Там связи, лютость, нещадность.

Но отвергнутый имел опекаемых. Около сорока подростков угодливо ловили его взгляд. Он тренировал их в этой самой школе. Самбо составляло их религию.

«Отставленный» был обыкновенный трус. Не дерзая мстить напрямую «юной бабенке», он приступился к её осторожному брату.

Да, последний смотрел во вне с опаской. Без доверия. Бедность, почти нищета, родила в нем скрытность. Мать, простодушную женщину, слишком часто обдирали карманники. Семья нередко встречала день без еды. Ведь отец, инвалид большой войны, умер излишне рано. А его первейшая обязанность, всё ж таки, — оставаться живым и кормить, кормить, кормить их! Император не сумел простить отца за его предательски раннюю смерть.

2

«Бывший» скумекал как залучить братца соскочившей любовницы.

Малый тянулся к силе. Но не мог освоится среди сверстников. Через слово лез в драку. Его били. Он уходил. Когда возвращался — колотили сильней. После этого героя отвозили в госпиталь. Где он и отлеживался пару недель.

Неудачливый любовник придумал.

Однажды, в присутствии подростка, он заметил, что набирает новую группу для новичков. Всего лишь для пятерых. Чтобы внимание досталось каждому. Как раз пока все бездельничают в каникулы, он с начинающими займется полезным. Тот, для кого это предназначалась, услышал, поверил и принял сразу.

Мальчик примчался голодный, но с пламенеющим сердцем. Тренер пока отсутствовал. Куда-то пропал и сторож. Школа оказалось не запертой и пустой. Побродив по коридорам под эхо собственных шагов, подросток решил, что он перепутал день. Двинулся к выходу. Здесь его и настигли те четверо. Долго били и втащили в зал. Перекинули через спортивный снаряд, прозываемый «конь». Перерезали ремень и стянули штаны. «Мяли» долго, со смаком, до крови.

Узнав о свершившимся, сестра несчастного вопила в голос, раздирая ногтями шею и щеки. Требовать у своего «нового» его могущественной силы, она не могла. Это уничтожило бы брата окончательно. Никто не должен проведать о таком. Но её шантажировали. Условие молчания такое: еженедельные случки со всей пятеркой. Они склоняли её к оргии.

Она сумела выпросить у любовника восьми патронный ТТ. Два дня она баловалась цацкой за городом, в лесу. А подельники «аманта» охотно делились навыками.

Она объяснила просто: старые обиды, с ними нелишне кончить. И ради самоуважения, желательно ей обстряпать всё самой. Хотя несомненно, после дела она исповедует событие начисто. Но только по полном его завершении. Нежелательно втравливание третьей публики.

Зловещей пятерке девушка объявила своё согласие. Но «встреча» возможна только на окраине города. Там, где старый сарай оформлен под теплую «малину». И только там. Не дай боги, случится посторонний глаз. Тогда им всем предстоит познать всю ярость, всю свирепость её грозного дружка.

И она уговорила брата. Девушка понимала, что по-иному ей не воскресить его. Он обязан присутствовать и более того — участвовать!

Сарай кренился на отшибе мира. Обнесенный сугробами и подпертый брусьями. В его банном окошке лучился огонек. Снег у подхода был примят и слегка подчищен. Подмерзший тяжелый «портун» отворился наружу с ноющим скрежетом. Внутри прихожей была такая же мороженная тьма, что и за спиной. Осматриваться и таиться оказалось бесполезным. Чернота давила глаз. А из-за следующей, второй, двери, из её щелей, лез пьяный мат и гогот. Эта безмозглая дрянь даже не дождалась главного веселия! Сразу напились!

Девушка потянула на себя последний сокровенный «янус». Что вел в само лежбище зла. В опущенной правой руке дрожал пистолет.

Её встретил смрад и папиросный чад. К этому — осколки стекла и опустошенные консервные банки. По всюду: щепки, доски, окурки и старые газеты. Посреди — опрокинутый ломанный письменный стол.

Трое, уже ужратые, вкупе со всем, валялись на земляном полу. Занимая половину низкого и узкого помещения, одурело жарила громадная печь. И, наверное, потому всё разгоряченное общество фигурировало с голым торсом.

Двое, оставшиеся при признаках сознания, даже не отметили появления гостьи. Они находились на потрепанной замызганной софе. Один из них полулежал боком, спустив штаны, и рукой запускал свою вялую «ракету». Но дело мариновалось. И со всей очевидностью не вело к успеху затеянного предприятия. На представление, с пеной у рта от смеха, взирал сам пахан.

Зрелище, обнажившегося ничтожества, было омерзительно невыносимым. Девушка, хрустя по стеклышкам, подступила к главарю. Она стояла к нему вплотную. Чувствовала вонь, исходящую от его головы. Она приставила ледяное дуло прямо к темени врага. Тот продолжал бешено ржать. Что ж, дураку дурацкая смерть. Девушка нажала на спусковой крючок.

Оружие дернуло с большой силой. Оно выскочило из рук и ударилось в девичью грудь. Гостья инстинктивно отпрыгнула назад. Пистолет упал на пол. Но девушка не отметила никакого звука падения. В ушах дико звенело. Её контузило. Во рту чувствовался горько свинцовый привкус. Но запах сгоревшего пороха, напомнившего серу, ей понравился.

Конец ознакомительного фрагмента.