Стихи придумали меня

Артем Анфимов

Сборник стихов + цикл рассказов на насущные темы. Оригинальный тип повествования и увлекательные истории, не оставят равнодушным, даже самых избалованных читателей. Каждый найдет себя на страницах данной книги и проведет в раздумиях не один день. Эта книга несомненно оставит в душе отпечаток на всю жизнь.

Благодарности:

Артем Александрович Анфимов

© Артем Анфимов, 2023

ISBN 978-5-0059-7485-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Обман поэта

(незаконченная поэма)

I

Г.

О, ты, блаженства не искавший

Среди угрюмых дней твоих,

Все горести судьбы познавший,

Съедав остаток душ людских.

Ты отрок огненной пучины,

Злой умысел! По злой причине,

Ты был рожден на этот свет,

И ищешь ты в миру кончины,

Как на немой вопрос ответ.

Ч.

Ах, сколько лет искать мне утешенья,

Среди разврата прегрешенья,

Средь разлагающихся тел,

Что веру леят в воскрешенье?

Моя судьба — мой злой удел.

Ах, сколько ощущать мне пламень?

Из красных вод гигантский камень,

Что цепью связанный с ногами,

Мне постоянно поднимать?

Кружиться в вихре, бить о скалы,

Дрожать замерзшими челами,

Иль погибать от страшной раны,

И в муках медленно сгорать?

Иль вмерзнуть ликом в воды Ада,

Смолы, кипящей водопады,

Принять на высохшую грудь,

Вдыхать извечно горечь смрада,

Томиться сном и не уснуть?

Г.

Ужели право хочешь ты,

Покинуть царство мертвой тьмы,

С жилища своего бежать?

Ты за бесчисленны грехи,

Умей трусливый отвечать!

Сам Люцифер не так грешон,

Пред твоим ликом он смешон,

Направив в Бога длинный меч,

Он был унижен и сражен,

И канул в огненную печь,

Навечно! Сам владыка Ада,

В твою строну не кинет взгляда,

С такой темною душой —

Проклятием златого клада,

Вовек не обретешь покой!

Ч.

Но кто же ты, сей глас безвестный?

Пока я мчусь в проклятой бездне,

Душой стараясь умереть,

То слышу звук, подобно песне,

Но не могу тебя узреть.

Г.

Я то, что скрыто от всего,

От всех чертей, от всех богов,

От мира дерзкой суеты,

От всех свобод и от оков,

Я — царство вечной пустоты.

Я есть блаженство и любовь,

Суровая война и кровь,

И прихожу я лишь тогда,

Когда столь искренняя скорбь,

В душе унылой поднята.

Ч.

О, да! Я в покаяньи бы склонился,

Усердно день и ночь молился,

Коль в урагане б не крутился,

Склоня главу перед тобой.

Я упивался в песнопеньи,

Слагал отрав стихотворенья,

Весь род людской вводя в смятенья,

Играя со своей судьбой.

Теперь другой! Познавши Божью кару,

Я завяжу свою отраду,

В мешок пустой,

Поверх надевши тернова,

И сброшу с бездны роковой,

А черти ей насытятся сполна!

**********

«Вдруг все в округе замирает,

И гневный вихрь умолкает,

И к человеку подступает,

Архангел Михаил.

«Тебя зовет, мой друг прелестный,

За пышный стол Отец небесный,

Желает, чтоб с тобой я вместе,

К нему скорее приходил»»

II

Б.

Сейчас ты гость в моих чертогах,

Не лги, поверь, сужу я строго,

Ты знаешь, для тебя солгать —

В гиене вечной пребывать.

Я сотворил в тебе поэта,

И наделил лучами света,

И в дар шептал тебе советы,

Которые никто не знал.

И ты меня внимал и слушал,

Но дар свой превратил в оружье,

С весельем пряным, с равнодушьем,

Людей стихами убивал.

Ч.

Я осознал! — кричал мужчина —

На что же мне такая сила,

Что словно Дьявол искусила,

В грехи бесстыдные ввела?!

Я знаю, ты глядел и верил,

Мой путь ты временем отмерил,

Я с жаждою к себе примерил,

Чертовские рога!

Я дев прельщал коварным словом,

Врагов давил и рог за рогом,

В таверне пил и эля, и вина,

Но только полночь за порогом,

Я песни пел, как Сатана.

Безумствам предавалась ночь,

С таверны все бежали прочь,

И хохотали, и рыдали,

Другие мигом обмирали,

Похожи на черта точь-в-точь.

Но кто бы знал, какая скука,

Писать стихи при свете дня,

Лишь человеческая мука,

Меня пьянила дополна.

Б.

Я вижу, ты все осознал,

И тьму души своей принял,

Избавься от нее навек,

О, ты! — Прекрасный человек!

Сокрой свой дар в ущельях темных,

Забудь о нем. Смиренный человек,

В твоих старания природных,

Тебе добавлю жизни век!

Ч.

О, ты! Добрейший небожитель!

Я верный твои и ревностный служитель!

Позволь сказать мне тост с поклоном —

И взял он чашу полную кагором.

(Человек встает и отвешивает низкий поклон Богу, затем зачитывает тост за не упокоенные души. В стихах. Выпивая чашу за чашей, он начинает петь дьявольские песни. Господь в приступе дикого ужаса не может ни сказать хоть слово, ни пошевелиться.)

***

Господь рыдал и хохотал,

И умолял остановиться,

Но вскоре на колени пал,

Ко злым поэтовым ногам,

Усердно принялся молиться.

Ч.

Не разглядел обман в моей личине,

Нет! Я пред тобой не каюсь!

На небесах иль в проклятой пучине,

Поэтом навсегда останусь!

В аду ты говорил со мной,

Тревожа мой грешной покой,

Тебя я обманул, смеясь,

Теперь отправь меня домой,

Где сам себе я грозный князь.

***

«Мольбы услышав Михаил,

В чертоги Бога поспешил,

В нем удивленья не было конца,

Низверг он в бездну подлеца.»

III

М.

О, право! Боже! Боже мой!

Что сделал проклятый с тобой?!

Ты на колени пал пред ним,

Стихом отравленный лихим!

Позволь, его я погублю,

На вечный мрак приговорю,

Запру в пещеру меж миров,

Меж дев и пышущих пиров.

Чтоб он ни есть, ни пить не мог,

И слушал гул дурных стихов,

Чтоб с чашей полною вина,

Пронзил свинец его уста.

Неверных дев полунагих,

Прекрасных вечно молодых,

Не смог коснуться никогда,

Он их чудесного чела.

Как смел сей проклятый дерзнуть,

Господни чувства обмануть?!

Его судьба в моих руках,

Его душа для мира — прах!

Б.

Как мог я своего творенья,

Не зрить обмана преступленье,

Лишась на тонкое мгновенье,

Сиявших чувств?

Его создав, мученья гений,

Нанес мне множество ранений,

Своих волшебных песнопений,

Даруемых искусств.

Но ты ли это, мой Архангел?

От сих речей мне ныне хладно,

Ужели собственной рукой,

Приблизишь час ты роковой?

Ужели святости великой,

Ты променяешь на грехи?

Небесные права твои,

Отдашь за месть — коварнице безликой?

М.

Прости за мысли мои злые!

Лукавый в царственных покоях,

Тем осквернил места святые,

Что просто находился здесь!

Придумал я другую месть.

Меня отправь ты человеком,

Наделивши правым гневом,

Отмерив половину века,

Мне жизни на земле.

В ночи я сотворю дворец,

Там будет жить лихой певец,

Настигнет в нем его конец,

Поверь Всевышний мне.

Уж коли демонова рать,

Его не может обуздать,

Явлюсь я в землю — человек,

Тогда смогу его призвать,

В темнице запереть навек.

А после, как все разрешится,

Я буду всякий день молиться,

Прощенья твоего просить.

И в жизни час моей последний,

Паду я, словно лист осенний,

По водам святым буду плыть.

Обнимешь ты меня за плечи,

Уставив взор в меня отечий,

И станешь вмиг благодарить,

Что приняв облик человечий,

Сумел мерзавцу отомстить.

Я обещаю. Я клянусь!

Пока во тьму не обращусь,

Пока способен я любить,

Обет молчания хранить!

Святым я был, святым останусь,

Заранее тебе я каюсь,

Не буду боле я грешить,

Чем воле Господа служить!

Б.

С каких же пор Архангел с Богом,

В глубокие раздумья впали,

О падшем, жалком и убогом,

Придумывать мы казни стали?!

Но если Дьявол — князь подземный,

Тебя введет во искушенье?

Святой не будет твоя жизнь,

И об обратном возвращенье,

Ты в ту секунду откажись.

Полвека хватит, чтоб грешить,

Да так, чтоб надоело +жить!

М.

Не будет этого, отец!

Архангел я, а не глупец!

Б.

С начала времени я знаю,

Тебя, о милый Михаил,

И как же быть — благословляю,

Тебя на землю посылаю,

Чтоб ты безумца укротил.

IV

Земля — прекрасное творенье,

Где жизнь и смерть в одно мгновенье,

Плечом к плечу стоят.

И те непостижимы девы,

Щекочут все земные нервы,

И всем вокруг руководят.

По воле Бога жизнь явилась,

В лице ребенка очутилась,

В союзе двух прелестных душ,

И сердце мальчика забилось,

И вскрикнул вдруг веселых муж:

М.

Жена моя, моя отрада,

Сберу сегодня винограда,

И буду пить вино!

Ты одарила меня сыном,

Отныне будет Михаилом,

Так уж суждено!

Ж.

О, муж — источник вдохновенья,

Мне было дивное виденье,

Про сына твоего.

Трехглавый змий в одной личине!

На боевом коне мужчина,

Вонзил в него копье.

Еще мне виделось во сне,

Что тот мужчина на коне,

Быть может вовсе и не тот,

Быть может все наоборот!

М.

На этот свет его родила,

Ты самым ясным, светлым днем!

Он будет дьявольскую силу,

Косить своим большим копьем!

Ну что глава твоя склонилась?

На то была лишь Божья милость,

Рожден добрейший из сынов,

Ну что в печали углубилась?

Не верь видениям из снов.

Ж.

Как долги солнечные дни,

Сменяют грозные дожди,

Так и из маленьких детей,

Рождается порой злодей.

М.

Мы воспитаем в нем святого,

И в битве закалим сурово,

Любовь моя, не стоит горевать,

Он будет с чистою душою,

По свету зло искоренять!

***

Склонясь над колыбелью мать,

В глазах пытается читать,

Младенца своего,

Что принесут ему года,

Что приготовила судьба,

И создан для чего.

От долгой думы утомясь,

В постель она легла,

Для мужа спящей притворясь,

Все так же не спала.

А поутру проснулся муж,

Ни свет и ни заря,

«Ах отчего жена моя,

Вдруг стала холодна?»

Ее пытался пробудить,

От призрачного сна:

«Ее уже не возвратить,

Уснула навсегда.»

Альтернативная история «Девочка с персиками»

Открыла глаза,

Еще совсем пьяна ото сна,

Огарок свечи остался там,

Где горел еще вчера.

Рука по волосам,

Вспоминая вечерний прием,

Цирюльника ее отца,

Что обещал прийти еще днем.

Вошла экономка,

С улыбкой. Ни тихо, ни громко,

Пожелала доброго утра,

Красавице с видом ребенка.

Улыбка в ответ,

От волненья не выдохнуть слов,

Сегодня приглашен на обед,

Достопочтенный господин Серов.

Вспорхнула, как птица,

Летела к окну насладиться,

Златыми лучами солнца,

Что целуют сонные лица.

Свет в окно,

Зашел никак не позже семи,

Легкой поступью сквозь стекло,

Как старинный друг семьи.

Ожидания мука,

Терзает почище хирурга,

Девица задернула шторы,

Провожая из комнаты друга.

Экономка за дверь,

Лишь сказала, что папенька ждет,

А та тотчас на постель,

Одеяла с подушками мнет.

Не мудрено.

Ночь беспощадно будила ее,

Неприятных несколько раз,

Кричало в окно воронье.

И мысль будила.

Приятная мысль. И та в предвкушенье,

Один из лучших художников мира,

Напишет картину с прекрасной модели.

А время шло,

Приближая долгожданный час. Еще,

Один раз вошла экономка,

Убедиться, что все хорошо.

Субботний день.

Приятный запах отсутствия дел,

И в гости вальяжно заходит лень,

Нападая на группы активных тел.

Но нет!

Ни подушка, ни пушистый плед,

Не доведет до лености даму,

В самый важный в жизни момент.

Прошло пять минут,

И разодевшись, в цветных нарядах,

Прямые ножки с лестницы бегут,

Но не в туфлях изящных, а в домашних тапках.

«Свет жизни мой» —

Ей молвил папенька седой, —

«Как не забыла ты ноги своей,

С забытою туфлей?»

«Ах!» — вскрикнула она, —

«Кто мог бы ожидать такого жеста!

Порою с девушкой случается беда,

Её коварство — голова, пустеет от блаженства»

Открылись двери.

Отец в сопровожденье девы,

Направились чрез дивный сад,

В другую часть своих имений.

Ах летний сад!

Человек не волен сотворить такое,

Он превосходит во сто крат,

Своею глубиной глубины моря.

А по пути,

Ну как, скажите, можно обойти,

Прекрасных красных роз,

И иглы стебелька коснулись девичей руки…

И капли потекли,

А пальцы, в которых век покоя нет,

Прижались неосознанно к груди,

На платье золотом пылал багровый след.

Печали не было конца,

Уткнулась ликом в грудь отца,

И слезы бесконечно лить,

Ах, кто бы видел те глаза!

Все понимал отец,

И птицы грустные запели песни,

Шуршанием рыдал фруктовый лес,

Весь мир скорбел с несчастной вместе.

«Не нужно дочка слез», —

Сказал отец сквозь лес волос, —

«Что происходит — к лучшему ведет,

Как невозможен урожай без сильных гроз,

А господин Серов,

Тебя увидев в белом платье и с бантом,

Забудет все богатство слов,

И встанет пред тобой с открытым ртом».

«Переоденься поскорей,

И приходи в обедню для гостей,

А мы пока впадем в беседы,

Ступай, любовь души моей».

И получаса не прошло,

Она вошла и словно на лету,

Порхала по просторной зале,

Где стулья и столы, как — будто на пиру.

«Сама невинность,

Пред моим взором очутилась!», —

Сказал Серов и рот открыл,

И та на папеньку с улыбкой покосилась.

Как умысел ее был чист!

Стоит, в объятиях смущений,

В одной руке держа кленовый лист,

В другой горсть персиков для угощений.

«Скорей садись!

Я приготовил холст и кисть,

Оставим на потом приёмы пищи», —

Азартом вдруг глаза художника зажглись. —

«На стол все брось, как есть,

Пусть все само в порядок приведется,

Природной композиции хвала и честь,

И персики, и лист кленовый — все к столу придется!»

Руки на столе сложила,

Чтоб не видала ссадины картина,

И наконец, расслабившись совсем,

В художника свой взгляд вперила.

Сбылась мечта!

Но кто бы смог ее оставить?

«Спасибо папенька!», —

Подумала она —

«Сегодня днем я превращаюсь в память».

Два поэта

Накануне ночи двух поэтов,

Соединяет темный вечер,

Большим столом, где пляшут свечи,

Бутылкой красного сухого,

Тьмой помещения скупого,

На люд и выстрел сетов,

игральных карт на полотно.

И в продолжительных беседах,

Возможных только в этих стенах,

Разгорячившись под бокалом,

Щекой краснея от накала,

Сошлись, как в битве добро.

Предметом той беседы было,

Одно единственное слово,

Что каждому из них знакомо,

Не понаслышке. Стих.

Один вещал, другой — притих,

И так менялись. Время плыло.

Такой беседы не найти!

Один — поклонник рифмы ровной,

В восторге перед стихотворной формой,

Он любит сравнивать с богами,

Что происходит между нами —

Обычными людьми.

Другой — свободы покровитель,

Противник нормы стихотворной,

Строку считает недостойной,

Покуда смысл не глубок,

Витиеватый выбрав слог,

Найдя в безумии обитель.

Придвинув лик, от пьянства белый,

К сопернику, чтоб слышал лучше,

И истину познал сквозь уши,

Загребая воздух теплый,

В пустую грудь, до слов голодный,

Так молвил первый:

«Внемли же мне, как я внимал своим учителям,

Что мудрости впитали в казематах книжных полок,

Строке предписано быть ровной и в унисон звучать богам,

Но не тревожить чуткий слух мильонами иголок!

Где ритма выдержка в творении твоем?

Одежды жизни где, расстегнутые настежь правдой?

Безумию предавшись темной ночью, светлым днем,

Пером орудуешь в бумаге, словно алебардой.»

Допив бокал и вновь наполнив,

Второй поэт сидел с улыбкой,

В тарелке мясо ковыряя вилкой,

О чем-то размышлял и вскоре,

Поэта первого ответом удостоил,

Такие речи заглаголив:

«Ах, кто бы ведать мог глубины моей мысли,

Где нет оков и граней, где строки на бумаге парят, как птицы,

Не нужно много знать, чтоб понимать природу жизни,

Я был и буду против рамок стихотворного убийцы.

Полет свободы, вот, что достоверно важно,

Гряда немыслимых, но собственных идей и мнений,

А мудрецы, впитав в себя законы, что ранний из поэтов выдумал однажды,

Увы не зрят в ограничения составов преступлений.»

Прошли часы. В пустых бокалах,

Плескался только воздух,

И пальцы совершали отстук,

По деревянному столу,

От невозможности прийти к тому,

К чему ведут все споры в глубине стаканов.

Вот полночь пробили часы,

Как вдруг меняется картина,

Из-за стола встает мужчина,

И в сторону двери идет,

Изящный сделав поворот,

Промолвил он из темноты:

«Я. господа, вполне достиг предела в наслажденьи,

В беседах сочных ваших. Знайте лишь одно:

Кто прав окажется из вас в своем глубоком убежденьи,

Тот сгубит навсегда прекрасный гений друга своего.»

И вышел темный гость,

Лишь скрип двери раздался,

И стук ботинок удалялся.

У каждого поэта лоб,

Был погружен в холодный пот,

И челюстей трещала кость.

Умы свернулись кверху дно,

Вовек такого не видали,

И как же так не замечали,

Того, кто появился вдруг извне,

Свой лик скрывая в темноте,

За пышным дружеским столом?

Похоже это злая сила,

Или извечный дух поэта,

Что проживает где-то,

Среди людей обычных,

К явлению такому не привыкших,

Или же их муза посетила?

Иль Дьявол сам пришел?

Ни догадаться, ни спросить,

И только в памяти хранить,

Минуты рокового дня,

Каких боялись, как огня,

Что света стал лишен…

Забудем все и будущее глянем:

Вот милый двор,

В округе солнечное лето,

В беседах вновь живут поэты.

Прошли уж многие года,

Но с той минуты никогда,

Не прекращался вечный спор.

«Я привык к стихам, как к детям родным…»

Я привык к стихам, как к детям родным,

К этой форме такта. Притворясь бесплотным,

Стих стремиться получиться ровным,

Для создания лучшего впечатления,

Но едва ли ему удастся снова,

Обрести точно такую форму,

Как уже была когда-то. Ново

Всё, что идет по тропе творения.

Стих — не материя в привычном смысле,

Даже если он уже написан,

Он всегда остается чистым,

До попадания в голову.

И пусть разлетаются многие копии,

В форме листа. Игра с формами,

Это проделки филологии,

Для меня бесформенность — золото.

«Смотрю на свечу и впадаю в прострацию…»

Смотрю на свечу и впадаю в прострацию,

Из твердого в жидкое трансформация,

От кремации до реинкарнации,

Структура одна, форма разная.

Тепло разрушает строй молекул,

Огонь превращает жемчуг в пепел,

Фитиль — проводник энергии в теле,

Мы тоже свечи на самом деле.

«Странная геометрия…»

Странная геометрия,

Определяет радиус действия времени,

Или угол зрения того измерения,

Где проходит параллельная линия,

Нашему миру,

Где в концепции геометрии парадигма,

Пузырится и стынет, как микрофибра,

Создавая сложные картины мира.

Великое множество форм,

Рождается из ниоткуда. Будда, Иуда,

Треугольник в Бермудах,

Что создало вечность круга?

Где кроются гибкие линии?

Они создают все живое,

Треугольники делают трое,

Квадрат четверо, но что такое,

Слияние более тонких нитей?

Невидимые в свете нейронные сети,

Они есть дети на этой планете,

Длинный хвост кометы, плач трагедий,

Все творит пустота,

Она зарождает первые точки,

По спирали липнут в цепочки,

Буквы, слова, вместе — строчки,

Поэзия из той же оперы.

Пифагор за сценой. Этой вселенной,

Принадлежат законы всецело,

Взят прицел, выбраны цели,

Непостижимые для человека.

Все — перпендикуляр знаниям,

Катеты к основанию,

Как изваяние с другим названием,

Стройно, но ложно.

До свидания.

Сколько хранят книжные полки,

Веревки переплетов обвивают мысли,

Истину жизни или ее осколки,

Соединяют вместе книг страницы.

Сколько историй, забытых под пылью,

Вытащу, вытру, прочту, нахмурюсь,

Идея вчера, сегодня стала былью,

Не знать идей — вот это глупость.

Буквы томятся в таком положении,

Без приглашения к зрительным органам,

Их сочетание в воображении,

Формами разными будут поняты.

Книги живы! В бумажном пении,

Гения. Они не будут иными,

Если б человек жил столько же времени,

И его бы забыли под слоем пыли.

Моменты прошлого рождают легенды,

История прячет поступки, предметы,

В фантазиях творцов,

Что создают творения где-то,

В подвалах незримых дворцов,

И ожидают от лета до лета,

На темный подвал проявления света,

Восхищенного взора человеческих глаз,

На строгие буквы, изящество фраз,

Великих деяний.

И точно прочитано будет не раз,

Достойное рукоплесканий.

Запомнится людям немыслимый сказ,

Немыслимых действий в немыслимый час.

В легенде правда и ложь сошлись воедино,

Мораль глубока. Непобедимо,

Все то, что её сохраняет,

Из века в век. Для всего вместима,

Народная память.

Потому и не будет вовек забыта,

Пусть даже так же в подвалах зарыта.

Ах, сколько ролей! И каждый отдельно,

Герой и злодей так важен для сцены,

В игре мировой.

И дабы меня не придали забвенью,

В память народа проникну строкой,

И сам когда-нибудь стану легендой,

Безумным гением в роли поэта.

Беседы о мудрости

Собрались вместе бородатый, лысый и усатый,

Решить вопрос: «Кто самый волосатый?»,

И как влияет мех лица,

На званье мудреца.

Вот старец с острыми чертами,

Чья борода крадется под ногами,

Так говорит, волос своих подняв значенье,

Фехтуя умозаключеньем:

«Я ем и сплю за пыльными томами,

Без тяжб вникая в буквенную трудность,

Куда же Вам, пусть даже с пышными усами,

Познать пытаться вековую мудрость!

Идите, щеголяйте слабым интеллектом,

Пред дамами, так восхищенных ворсом,

Ведь только это для усов является предметом,

Ношения себя под Вашим носом.

Пусть льется борода от подбородка к пяткам,

Соотношеньем мудрости к ее длине,

А вы, чьи подбородки гладки,

Находитесь во тьме невежества, на самом дне.»

Поставив точку в этом монологе,

Он тяжело вздохнул и вскоре,

Как Денди лондонский одет,

В усах мужчина дал ответ:

«Интеллигенция растет с усами,

Взвиваясь по спирали ввысь,

А то, что Вы гордитесь подбородком с волосами,

Совсем не значит, что ума Вы набрались.

По что же в Вашей мудрости великой,

Приют для насекомых, веток и листвы?

«Что делать?» — спросите Вы тихо.

Тут выбор очень прост — усы.

Тут дамы только часть картины,

Способность им природная дана,

Из ста и одного мужчины,

С усами джентельмена выберет она.»

И загорелся спор разгоряченный,

А лысый в стороне стоял смущенно,

И видел, как у каждого краснеет нос,

В войне волос.

Уже похожие на два томата,

Готовых лопнуть от напряга,

Угомонил их басом сильным,

Мужчина без единой волосины:

«Господа! Какая непростительная дерзость,

Не замечать присутствие того,

Чья, вероятно, умственная зрелость,

И без волос виднеется легко.

Быть может если длинной бороде,

Я нанесу ущерб непоправимый,

То мудрость вся исчезнет в старике,

Сраженная невежества лавиной?

Быть может без закрученных усов,

Исчезнет дух интеллигента,

И порицанья сотни голосов,

Навеки сгубят джентельмена?

Склоню колени перед силой бороды,

Пред мощью и изяществом усов,

И в отраженьи голой головы,

Найдете вы двоих порядочных глупцов!»

И вскрикнул бородатый:

«Но кто ж из тех, из среднего числа,

Поймет мой ум без длинной бороды?

Ведь с ней моя натура так ясна,

Как выделяют выскочку усы!»

Усатый продолжал:

«Мой фрак и трость — лишь половина дела,

А остальное видно на губе,

И только это отличает джентельмена,

От тех, кто посвящает жизни бороде.»

И лысый отвечал:

«И я по вашему невежда и дурак?

Лишен манер, общественного веса?

Коль не ношу я шерсти на губах,

И в подбородке путанного леса?»

«Ну разумеется!» — твердили в один голос,

Седой старик и статный джентельмен,

«Ах, если б был хотя-бы волос,

То речи наши, может быть, понять сумел»

«Ну что ж, вы верно правы,

Как беспардонно я в беседы влез,

Простите мне мои дурные нравы» —

Он поклонился господам и вмиг исчез.

Пока усы и борода, сцепившись языками,

Свой спор безмерный продолжали,

В руках, что за спиною, что-то притаив,

Подкрался сзади лысый господин.

С усердием запутав куст репейный в бороде,

И ловко срезав ус у джентельмена,

Он слышал звуки, сходные мольбе,

Он видел, как горят глаза от гнева.

«Теперь один глупей другого,

А кто кого, решайте сами,

Но, господа, побойтесь бога,

Он сам и с бородою и усами.»

«Я стих хвалю в стихотвореньи…»

Я стих хвалю в стихотвореньи,

Лишь потому, что объясненья,

В прозе будут бесполезны.

Хоть всеми по миру словами,

Десятком, сотнями листами,

Все тонет в бездне,

Пред ликом рифмы многозначной,

Что тень отбросят на прозрачный,

Но глубинный смысл.

И каждый сам представить сможет,

Тот яркий образ, что тревожит,

Душу. Визгом,

Порой раздастся чей-то отклик.

Пусть мусульманин и католик,

По разному глядят,

На жизнь, на веру и ученья,

Но все поЭтовы мученья,

Сведут на лад,

Все разногласия, что были,

Всё соберут в одной картине,

И каждый брат,

Но не по крови — по душе,

Проникшись строками уже,

Плечом к плечу стоят.

Стихотворений тайны не раскрыты,

В веках. Как много в мире,

Поэтов было.

И всяк по разному глаголил,

О том, что видел, кто что понял,

Как время плыло.

И до сих пор по-новому летает,

ПоЭтова строка в тетради,

Покуда не исчезнет.

И никогда пред прозой на колени,

Не упадут стихотворенья,

Пусть треснет,

Тот, кто думает иначе,

В ком проза фаворит, тем паче,

Легче для поэта,

Отсеить брак поверхностных умов,

Искусства истинных врагов,

Как тьму от света.