Ушёл голубь, ушёл ясный, золотая голова… Из цикла «Чересполосица»

Аркадий Макаров

Эти записки писались на основе жизненного опыта писателя, где смешное и грустное идут рядом, и нет разделительной черты. Все рассказы описывают события недавнего и давно ушедшего времени, обнажая печаль и радость человеческого существования…

© Аркадий Макаров, 2020

ISBN 978-5-0051-3272-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«РЕЗЕРВУАР! — ГОВОРИЛ ОН, ВЕСЕЛО ПРОЩАЯСЬ. — РЕЗЕРВУАР!»

Ушёл голубь, ушёл сизый,

Золотая голова…

Народная песня

Евгений Харланов в отличие от всей нашей писательской братии, или таковыми себя считающими, почти не пил водку, или можно сказать, совсем не пил.

На отличающимися обильным хлебосольством встречи с читателями в советских хозяйствах, водки он пил совсем мало, больше нажимал на «портвешок» или на винный суррогат типа «вермуть», как мы тогда говорили. Но вина, в понятии Жени, то есть «Портвейна» и «Вермута» на таких встречах обычно не случалось. Коньяк был, «Посольская» водка была, нашей обычной тамбовской — хоть залейся, а дешёвых вин не выставлялось. Какой руководитель будет пить эту гадость! Бред!

Женя водку пил с неудовольствием. Зато после встреч он обязательно нырнёт в какую-нибудь стекляшку, и гордо улыбаясь, вынесет оттуда как флаг объёмистую бутылку «Солнцедара», ну а если повезёт, то и несравненную «Волжскую». Дешево и сердито.

Ему говорят; «Женя, ты бы мог сейчас с партийными боссами коньяком нахлестаться!» а он стоит, положив на плечо «огнетушитель» алкогольной гадости и загадочно улыбается.

Ностальжи…

Вот оно новое словообразование нашего новейшего времени, трагического и неустойчивого, как ходьба по шаткой узенькой дощечке через неумолимый ревущий поток полой воды, смывающий всё, что попадётся на его пути, и, не дай Боже! оступиться, грязная пена захлестнёт тебя, и ты, наглотавшись всякого дерьма, огрузнув, выпадешь в осадок где-нибудь в отстойнике с такими же бедолагами, как и ты сам. Не теряй равновесия, канатоходец! Вцепись зубами в эту жердину и ползи, ползи, ползи. Может быть, и тебе удастся достичь берега, передохнуть и обсушиться, чтобы снова, ещё через одну жердину ползти, обрывая ногти…

Ностальжи…

Нас приходили слушать, молодых и голосистых, пророков и лжепророков местного значения. И мы, раздувая парусом грудь, нажимая на голосовые связки, распахивали свои ещё по детски восторженные души, и говорили то, что и близкому человеку не всегда скажешь — самое сокровенное, самое-самое.

Нас приходили слушать в основном женщины, в большинстве своём доярки и скотницы, на минуту оторвавшиеся от своей работы, от своей ярёмной жизни. Положив на колени наболевшие руки ладонью на ладонь, листочек к листочку, подрёмывали или тихо о чём-то перешёптывались. Утолщённые от щёлока и помоев, раздавленные округлые ногти желтели медными пятаками на коротких и распухших пальцах.

Руки женщины — сёстры и невесты, матери и любовницы, воспеваемые в наших строчках стихом и прозой, в которых мы, обманывая самих себя, сравнивали с чем угодно, но только не с узловатыми корневищами, питающими верхушки деревьев, где во всю свистят соловьи и лёгкий ветерок, играя в ветках, целует каждый листочек. Помнятся какие-то восторженные всхлипы, мои или чужие:…Ах, белые руки — уснувшие чайки!

Они отдыхают.

Они отдышавшись,

На плечах у меня засыпают.

И нас засыпает

Голубая пороша.

И шепчут мне губы:

— Ты самый хороший…

И так далее, и так далее, и тому подобное. Святая ложь юности!

Прикрыв глаза, как это делают поющие птицы, вытянув мальчишеские шеи, мы, упиваясь своей значимостью, вещали последнюю в мире истину:

Война, как развратная женщина,

Мужского хочет мясца…

Пьёт водку солдат искалеченный,

Похожий на моего отца.

Россия вдоволь наплачется

В траурный плат-пелену…

Мальчиков, мальчиков, мальчиков

Бабы рожают в войну.

В стихах, пусть ещё несовершенных, мы старались отразить своё время, своё отношение к модной тогда теме — войне. И сами подражали вернувшимся отцам и отчимам, и пили так же, как пили они отравленные смертью, и, напившись, рвали рубахи, доказывая свою преданность Родине. Или ещё, — обрушиваясь на мировой капитализм, обличая его безразличие и бездушие к простому человеку, мы, задыхаясь, кричали: Америка! — стекло и сталь.

Америка, — как с чистого листа!

Любовь, любовь, любовь… Гиперсексуальность не давала спать по ночам. Мы были так молоды…

Я хочу быть ласковым.

Я хочу быть нежным.

У тебя на платьице

Собирать подснежники…

Разговоры и возня в зале, чаще всего в Красном уголке, прекращались. Широко раскрыв недоумённые глаза, ошарашенные труженики села смотрели на нас, как на сумасшедших — о чём они? И почему так громко и взахлёб кричат? Не поймёшь — то ли плачут, то ли ругаются? Где это видано, чтобы мужик собирал губами на подоле подснежники! С ума сойти!

Но присутствие партийного секретаря и афиша, отпечатанная типографским способом, обязывали сидеть в строгом молчании, и после каждого выступления чинно хлопать в ладоши жёлтыми пятаками мозолей.

Мы — глашатае партийных решений воспевали рабочий авангард, колхозное крестьянство, лживо романтизируя тяжёлый и неблагодарный труд — святая ложь!

Конец ознакомительного фрагмента.