Я просто Пушкин

Аркадий Застырец, 2015

«Современный цинизм, а лучше будет – кинизм, или даже неокинизм представляет собой уже развивающуюся и далеко продвинувшуюся в своих разнообразных культурных проявлениях реакцию на предсмертное торжество рационализма и прагматизма. Я причисляю себя к неокиникам. А поскольку считаю романтизм эпохи Пушкина первым сполохом неокинизма, определенная связь здесь налицо». (А. Застырец)

(Сцена из «Фауста»)

© Аркадий Застырец, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Во глубину сибирских руд

Осенью 1826 года, необыкновенно слякотной и дымной даже для Санкт-Петербурга, Пушкин вступил в свою, напротив, восхитительно светлую и свежую пору. Только что, пробдев полночи, сочинил он одну из, по собственному убеждению, лучших своих стихотворных эпистол и вот мчался теперь по Невскому в Зимний, чтобы показать царю. И это кроме того, что был он теперь без памяти влюблен в старшую дочку известного всей столице своими небезопасными причудами васильеостровского почтмейстера Гончарова — Натали. Она была charmante terrible, а Пушкину и вовсе казалась неземной красоты девицею, сулившей ему в грядущем порочные пучины на законном основании взамен опостылевших холостяцких ночей.

Государь тоже был хорош: после долгих лет упорного воздержания от милостей по отношению к юному стихотворцу, намедни впал в нескончаемые щедроты, не только заметив, но и буквально обоготворив Пушкина с подачи добрейшего Василия Андреевича. Целыми днями, согласно гулявшим по Питеру слухам, носился по дворцовым и прочим своим покоям и громогласно восторгался то той, то иной пушкинской строчкой, употребляя разнообразные лестные титулы, а третьего дня, уж не по слухам, а запросто в глаза ляпнул Пушкину: «Ты, Сашка, не достоин сам себя! Светишь куда попало… Просто солнце русской поэзии какое-то!»

Пушкин и теперь, подбегая к кондитерской Розенбаума, не утерпел — зарделся, вспомнив государевы слова… И не сразу приметил Жуковского, отчаянно колотившего шляпой по стеклу изнутри кондитерской. Широко улыбаясь белоснежными зубами, он и его поманил внутрь, указывая перстами другой руки на блюдо с эклерами и чашку горячего шеколаду.

— Угощаешь, Василий Андреевич? — недоверчиво воскликнул Пушкин, нависнув над порогом.

— Угощаю, брат, коли есть у тебя что-нибудь новенькое.

— Еще бы нет! — Обрадовался Пушкин и, скинув боливар с крылаткой, верный своей постоянной привычке, взгромоздился на стул. Но замешкался там, добывая в кармане панталон помятый листок с эпистолой.

— Читай же, пока шеколад не остыл! — Подбодрил его лукавый Василий Андреич. И тут же ему вдруг вспомнилось, как на прошлое Рождество подарил он Пушкину свой портрет по случаю проигранной партии в покер. Сам же на свою голову обучил он его этой новомодной картежной забаве, на что и намекнул, подписав портрет: «Победителю-ученику от побежденного учителя», а вслух добавил:

— Это тебе, Саша, наместо денег — в затруднении я теперь.

Сверкнув на портрет горячими арапскими глазами, Пушкин плюнул в сердцах, однако, вчитавшись в подпись, прибрал портретец за пазуху и простодыро ухмыльнулся: пригодится, мол!

— «Во глубину сибирских руд», — разнеслось меж тем по кондитерской со стула. — Назидательное послание моему тезке графу Одоевскому под Иркутск и всем, иже с ним.

И полились бессмертные строки…

— Во глубину сибирских руд

Гоните лености истому

И помните, что честный труд

И есть для вас дорога к дому.

Махайте спорою киркой,

Покорную сгибая спину —

И будут мир вам и покой,

Коль соблюдете дисциплину.

Пушкин читал, изрядно возбуждаясь, рука его взвилась над правым ухом, глаза слегка закатились, и на обрамленном кудрявой порослью лице зазолотились капельки праведного пота.

— Без рассуждений о правах

Отчизне пользу приносите —

Ведь спазмы юношеской прыти

Комичны в ваших-то летах.

Марата ль лавры, Робеспьера

Перед зерцалом примерять —

Дурная, в сущности, манера.

Россия — мать вам иль не мать?

Не вняв ни ярости, ни спеси,

Простил вас добрый государь —

Лишь пятерых из вас повесил,

А мог четвертовать, как встарь.

Акститесь, бунтари гневливы!

Примите смирно цепь и плеть.

Вы царской милостию живы, —

Так не дерзите власти впредь!

Дурным страстям не потакайте

И не решайте за народ:

Он вашей дани не возьмет,

Хоть целый мир ему отдайте.

Смиритесь! Годы пробегут,

Весна настанет, и у входа

Нагая встретит вас свобода

И всем шампанского нальют.

— Хорошо, брат! Ничего не скажешь, — сказал Жуковский и, выдержав эффектную паузу, громко крякнул.

— Да я уж и сам вижу, что недурно! — Вздохнул вдруг Пушкин и понуро съехал задом на стул.

— А что ж ты печалишься, друг мой? — Полюбопытствовал Жуковский. — Уверен, что и царю сия эпистола придется по вкусу…

— А то! Я, брат Василий Андреевич, прямиком к нему ведь и собирался, да, видишь ли, вспомнил тут об одном дельце…

— Каком еще дельце? — Изумился Жуковский, с любопытством навостряя мраморное ухо.

— Да ведь Натали меня с утра дожидается на стрелке Васильевского острова, а я свинья эдакая, только что об ней сообразил…

— Это, брат, ничего. Обычная коллизия — от столкновения личных чувств с общественным долгом.

— Что же делать, Василий Андреевич? — Чуть не заплакал Пушкин.

— А я на что? — Молодцевато подмигнул ему Жуковский и выхватил листок с эпистолой из авторских рук. — Ступай к своей Натали, ни о чем не беспокойся. Отнесу я в Зимний твое творение.

— Вот спасибо! — Подпрыгнул Пушкин и облобызал Жуковского на живейший манер. — Так я побегу пролетку ловить?

— Беги, беги, мон шер! Уж я ли о твоих интересах не попекусь?

Схватив боливар с крылаткой под мышку, Пушкин поскакал по Невскому эдаким пешим уланом и вскоре, впрыгнув в свободную пролетку, был таков.