Рассказы для Ноя

Арие Бен-Цель

«Рассказы для Ноя» – вторая книга израильского автора Арие Бен-Целя. Книга написана в жанре повести-новеллы и представляет собой рассказы о еврейской жизни, о поиске творческого начала, к которому можно прийти через осмысление своих корней и своего прошлого. Читатель получит удовольствие от замысловатых сюжетов, вправленных в рамку единого повествования.

Глава 3. Макс

Макс родился в Риге в 1915 году, когда Латвия была еще частью Российской Империи. Семья жила скромно, но в хорошем доме и неплохой квартире. Район, однако, оставлял желать лучше го. Интересно, что та часть Московского района или форштата, как говорили в Риге на немецкий лад, была той самой частью города, куда с шестнадцатого века начали прибывать и селиться еврейские купцы. Они и основали здесь, у самой Двины, впоследствии еврейское подворье. Через четыре века район все еще оставался преимущественно еврейским. Самая большая хоральная синагога⁴, гордость общины, находилась буквально в одном квартале от дома Макса.

Дом принадлежал богатому еврею, и квартиросъемщики в основном тоже были евреями. За исключением дворника. Как известно, дворник — низшее звено в царской охранке, был по определению доносчиком, всегда все обо всех знал и легко мог ответить на все вопросы, включая «кто, где, когда», интересующимся органам.

Над квартирой родителей Макса жила семья двоюродной сестры его мамы. Там было четверо детей: Циля, Ицхак, Миша (или Хола — от Михоэл, как ласково называли его близкие) и Мери, их младшая сестра. С хулиганистым Ицхаком отношения у Макса не особо складывались, да и пятилетняя разница в возрасте не особо способствовала дружбе. Зато с Холой, тихим, спокойным мальчиком на три года старше, у Макса были самые дружеские отношения. А на Мери — красивую маленькую девочку с ангельским характером, Макс начал засматриваться, еще не отдавая себе отчета, почему она ему так нравится.

Макс принадлежал к поколению, которое еще знало своих дедушек-раввинов, каббалистов и просто религиозных евреев. Поколение их родителей пока еще оставалось религиозным, хотя его уже можно было в той же степени назвать и просто традиционным. Большая часть евреев уже не носила бороды, однако соблюдала основные традиции, что трудно было сказать о поколении Макса. Дома, однако, все оставалось по-прежнему: традиционно и религиозно. Возможно, поэтому многие молодые и преуспевающие люди проводили дома не так много времени. Примером тому был кузен Хола. Он работал коммивояжером, имел подход к людям, много разъезжал, хорошо зарабатывал и, соответственно, хорошо проводил свободное время в кругу друзей.

Максу нравился образ жизни добродушного и щедрого Холы, сам он не владел искусством легкого завязывания знакомств, столь нужным, чтобы стать успешным коммивояжером. Макс принадлежал к типу людей, которые достигнут многого, если дать им время. Если же времени у них будет недостаточно, они останутся ни с чем. Таков их интеллектуально-биологический ритм: созревание требует больше времени.

Еще Макс активно занимался футболом в клубе «Маккаби».

Таково было положение вещей в 1940 году, когда Советский Союз протянул «руку помощи братской республике и спас ее от деспотизма и капиталистического гнета…».

Еврейский клуб «Маккаби» закрыли, впрочем, как и все частные предприятия, включая то, где работал Хола. Од нако это было еще полбеды. Всех бывших хозяев частных предприятий, к кому с некоторых пор от — носился и кузен Ицхак, успевший к тому времени стать респектабельным отцом семейства, новые «либеральные» власти объявили «врагами народа». А это означало их высылку вместе с членами семейств в места очень даже отдаленные и весьма охлажденные.

Не прошло и года, и еще не все успели разобраться, что к чему, как власть вновь переменилась. Шел 1941-й год…

Все познается в сравнении. То, что совсем недавно воспринималось бедой, уже через год казалось чрезвычайной удачей и счастьем. Многих сосланных «врагов народа» ссылка попросту спасла. Не сказать, конечно, что в Нарыме и на Колыме условия жизни соответствовали стандартам гуманитарных организаций. Многие сосланные умирали от всевозможных лишений. Почти невозможно было найти семью сосланных, в которой из-за невыносимых условий не погиб хотя бы один человек. Однако уничтожение людей властью «рабочих и крестьян» отличалось от действий ее брата-близнеца — фашистской Германии — относительной пассивностью. Хотя поначалу оккупационные немецкие власти, еще до войны с СССР, тоже испробовали пассивный подход, но очень быстро разочаровались в его эффективности. Гетто оказались лишь временным и промежуточным этапом «окончательного решения еврейского вопроса».

Для начала были опубликованы зверские законы, ограничивающие еврейское население в правах. Большую Хоральную синагогу сожгли вместе с евреями, в основном беженцами из соседней Литвы, которые нашли там временное убежище. Подобная участь постигла и все остальные синагоги города, за исключением Кантонистской. Последнюю не сожгли лишь из-за опасения, что пожар может распространиться на весь Старый город.

Вскоре пришел черед гетто. Всем евреям было предписано в кратчайшие сроки переселиться в огражденную часть Московского форштата. С собой разрешалось взять строго ограниченный минимум вещей. Территория, отведенная под гетто, предусматривала максимальную плотность населения. Однако немцы уже знали, что это не приведет к желаемым темпам вымирания людей. Из опыта варшавского и других гетто они знали, что евреи — на редкость живучий народ.

Вскоре гетто поделили на большое и маленькое. В большом остались женщины и дети, а в маленькое перевели мужчин. Впрочем, женщины оставались в большом гетто недолго: требовалось срочно освободить место для ожидаемых эшелонов с немецкими евреями… Гетто было готово к приему новой партии 30 ноября 1941 года после так называемой «Первой акции», когда практически все население большого гетто, 27 тысяч человек, были расстреляны в Румбульском лесу в восьми километрах от Риги.

Макс оставался в маленьком гетто. Время от времени он видел родственников и знакомых, но чаще всего в одну рабочую команду с ними не попадал. Однажды на общем построении он видел, как перед поляками, работающими в гетто, к коменданту провели Холу. Это ничего хорошего не сулило, и Макс уже не ожидал увидеть кузена в живых. По слухам, у Холы нашли продукты, и комендант, подозревая, что контрабандой занимаются поляки, работающие в гетто, решил провести дознание. Впрочем, как рассказывал врач, зашивавший Холе голову после допроса, расследование ни к чему не привело. Уже после приказа расстрелять, Холу забрал к себе на «Ленту» (филиал Рижского гетто) некий загадочный офицер СС — лейтенант Сервичь, не раз помогавший евреям.

Когда оставшихся в конце войны пригодных к работе молодых евреев из Рижского порта в трюмах отправляли на север Германии, Макс увидел Холу вновь. Так они вместе попали в Штутхоф — концентрационный лагерь возле Гданьска. Лагерь постепенно расширялся и со временем достиг статуса самых «продвинутых» лагерей. В Штутхофе работали газовая камера и крематорий, где сжигали трупы. Возможности уничтожения были не так велики, как в других лагерях, но мощности постоянно наращивались. Планировалось, что Штутхоф станет самым большим лагерем на севере Германии. Однако, несмотря на относительно небольшую «пропускную» способность лагеря, его успехи» в уничтожении заключенных голодом отразились в отчете главы патолого-анатомического института в Данциге профессора Рудольфа Шпаннера⁵, который жаловался на то, что трупы из Штутхофа настолько истощены, что не подходят для производства мыла.

С некоторых пор в лагере ощущалось: что-то происходит за его воротами. Немцы становились менее самоуверенными и более нервными. За годы, проведенные в гетто и концлагерях, заключенные научились извлекать информацию из источников, недоступных обычным людям. Всем было понятно, что конец, каким бы он ни был, приближается. К тому времени те, кто еще остался в живых, были квалифицированными «доходягами» — такая терминология была в ходу в системе концлагерей страны победившего социализма. В таком состоянии узников — ходячие трупы заставили идти вглубь Германии. Тех, кто падал, добивали на месте.

Колонны останавливались в небольших городках для различных работ, а иногда и на ночь. В основном приходилось разбирать завалы — результат налета союзной авиации. Нередко к охране групп заключенных на различных объектах подключали местную полицию.

Как-то на одной из таких остановок двое полицейских взяли двоих заключенных на разборочную работу около реки. Одним из заключенных был Макс. Полицаи, вооруженные винтовками, шли сзади, время от времени покрикивая «шнеллер» — быстрее. Несколько часов Макс и его напарник разбирали обломки рухнувшей стены и с обрыва сбрасывали их в реку. Из-под обломков торчало сломанное дерево, на ветвях которого недавно появились первые почки, но им уже не суждено было раскрыться. Стоял приятный весенний день. Как ни парадоксально, и в этих невообразимо страшных условиях природа не изменяла своему жизненному циклу. В какой-то момент полицаи приказали заключенным остановиться. Людям, годами ощущающим рядом с собой смерть, было нетрудно понять, что интонация приказа теперь неуловимо отличалась от обычной «Хальт» («Стой»). Совсем близко слышалась канонада артиллерии союзников. Но арестантов, однако, уже ни союзники, ни пробуждающаяся природа не беспокоили. Они предчувствовали конец, никакая надежда больше не жила в их истерзанных душах. Инстинкт жизни атрофировался. Физически сломленные дистрофики даже думать не могли о каком-то сопротивлении.

Их поставили у обрыва лицом к реке. В двух шагах позади от них полицаи вскинули винтовки, целясь в их затылки. Два выстрела раздались почти одновременно… Что-то сильно обожгло верхнюю часть шеи, и Макс упал. Он сразу же понял, что жив, и первой его мыслью было встать и сказать полицаям, чтобы кончили начатое. Однако шок от всего произошедшего, а может быть, и весна, пробудили в нем почти искорененный жизненный инстинкт. «А может, они уйдут, а я спрячусь?» — было следующей мыслью возвращающегося к жизни Макса.

С профессиональным хладнокровием людей, знающих свое дело, полицаи сбросили оба тела с обрыва в реку. Провалившись в холодную воду, Макс почувствовал прилив энергии. Он не спешил всплывать. Будучи с детства хорошим пловцом, он нырнул вглубь под водой и поплыл по течению реки. Сколько смог, продержался без воздуха, а потом осторожно всплыл и огляделся, восстанавливая дыхание. На берегу никого не было. Выбравшись на берег, несколько минут лежал на спине, ощущая полный упадок сил. Он был искренне удивлен, что после всего произошедшего смог такое проделать. Однако нужно было что-то предпринимать, не искушая судьбу, не привлекая к себе внимания. Кое-как он добрался до близлежащего разрушенного дома, пробрался в подвал. Здесь силы полностью оставили его.

Макс не помнил, сколько времени пролежал в подвале, спал ли, или был без сознания — или и то и другое. Жажда заставила его вновь собраться с силами. Он осознавал, что, выходя из своего убежища, подвергал себя смертельной опасности, но ничего поделать не мог. Жажда на тот момент была сильнее жажды жизни…

Он выбрался из подвала. Стоял ясный день. Весенние лучи солнца ослепили его. В городе было тихо, артиллерия умолкла. Держась за стены и шатаясь, он прошел вдоль уличных развалин. В одном из дворов ему послышались какие-то звуки. Он зашел внутрь. Женщина, сидящая на перевернутом ящике, чистила морковь и бросала ее в большой таз.

— Можно мне одну морковку? — еле держась на ногах и протягивая руку, спросил Макс по-немецки. Слабые мышцы ног импульсивно пытались поддерживать равновесие.

— Не знаю, это не мое, — отрезала женщина, почти не смотря на него, но все же добавила: — здесь теперь все принадлежит американцам.

Держась за стенку и слегка пошатываясь, Макс пытался осознать смысл сказанного, когда во двор зашли двое военных с оружием в незнакомой форме…

…В госпитале хирург осмотрел рану и сказал, что Максу не просто повезло. Пуля прошла через затылок и вышла через правую щеку, не задев ни единой кости и ни одного важного нерва. Такие случайности, по-видимому, бывают реже, чем одна на миллион. Ему было суждено жить.

Иногда правда может звучать менее реалистично, чем ложь. Кстати, это, кажется, Марк Твен сказал, что правда, в отличие от лжи, не должна звучать правдиво. Как видим, жизнь способна создать такой сценарий, какой и не придумаешь, — заключил прадед свой рассказ.

— Да уж, действительно, — поддакнул дед.

Он вспомнил историю, рассказанную одним его знакомым. В один из тех страшных дней тот уже было занес ногу, чтобы залезть в кузов грузовика, отвозившего людей на расстрел, как начальник охраны крикнул: «Хальт», — и кнутом отодвинул его назад. Погрузка заключенных должна была завершиться ровно в двенадцать.

— Так немецкая пунктуальность спасла ему жизнь. Такие вот бывают сюжеты, — сказал дед.

— Как удивительно часто можно услышать рассказы о том страшном времени, связанные в буквальном смысле с чудесами, — сказала бабушка.

— Это не говорит о том, что чудес было много, — вмешался прадед. — Наоборот, их, к сожалению, было слишком мало, просто так уж вышло, что все они связаны с чудесными спасениями тех, кто потом смог о них рассказать. Те, с кем чудес не произошло, рассказать не могут…

Рассказ о Максе произвел такое впечатление, что все присутствующие некоторое время сидели молча, переосмысливая услышанное.

Примечания

4

Хоральная синагога — разновидность синагоги, где для усиления эффекта кантор пел в сопровождении небольшого мужского хора, обычно от четырех до семи-восьми человек.

5

Рудольф Шпаннер (1895—1960) — профессор медицины, директор анатомического института в Данциге (ныне Гданьск), офицер СС. Проводил эксперименты с производством мыла из человеческого жира в 1943—1944 годах.