Выхода нет

Аня Архипова, 2021

А вы когда-нибудь думали о том, что если бы не тот самый день, человек, последний бокал вина, то всё могло бы быть совершенно по-другому? Представьте, что неожиданно, вот так вдруг у вас появилась возможность вернуться в прошлое и изменить его. Переписать набело. Ну, и в какое бы время вы вернулись? И что бы там делали? Всё поменяли или так, по мелочи? Привет! Меня зовут Маша Демидова, мне тридцать два года, я классный журналист и я научилась менять прошлое. Шучу, шучу, конечно, ничему я не научилась. Так, обрела кое-что. Например, себя. Просто вчера я заснула в две тысячи двадцатом году, а сегодня проснулась в две тысячи восьмом. Круто, да? Ну, вот, как бы не так! Не знаю, как вы отнесетесь к тому, что я расскажу вам дальше, но надеюсь, вам будет легко вернуться в прошлое. Вам же тоже хочется там побывать? И не смейте отрицать – всё равно не поверю! А вообще, просто читайте и берите для себя что-нибудь хорошее или оставьте все хорошее мне. С нежностью к читателю.

А вы когда-нибудь думали о том, что если бы не тот самый день, человек, последний бокал вина, то всё могло бы быть совершенно по-другому? Нет, не так, конечно, чтобы, исключив шестнадцатое мая, того парня с остановки и то красное сухое в конце января, вдруг счастья привалило целый КамАЗ. Не так, нет. Просыпаетесь вы, а солнечный майский день стерли из всех календарей, парня не найти ни в одной соцсети, да и фээсбэшники вторые ботинки стерли, пока бегали по остановкам, и пить вам больше не хочется. Совсем не хочется. Так себе, конечно, картинка. Это не представляйте! Представьте, что неожиданно, вот так вдруг у вас появилась возможность вернуться в прошлое и изменить его. Переписать набело. Это, конечно же, гораздо легче представить, чем стертые календари и жизнь без вина и того парня. Ну, и в какое бы время вы вернулись? И что бы там делали? Всё поменяли или так, по мелочи?

Предложение мое из ряда фантастики и звучит чудаковато, конечно, но вокруг постоянно происходит какая-то неразбериха, уже нечему даже удивляться, поэтому не бойтесь представлять. И вот эта возможность уже в ваших руках, и вам удается пересечь границу между «после» и «до» и попасть туда, где и был тот самый день, человек и чертова бутылка вина. Рискнули бы? А если бы эта граница стерлась прямо за вашей спиной и всё оказалось невозвратным? Что тогда? Куда бежать? Кого звать на помощь? Это, кажется, даже страшнее, чем стертые календари, люди, события. Но, признайтесь, что иногда хочется. Хочется вернуться и стать смелее, умнее, стать, стать, стать. Ровно встать! Спину держать! Сейчас-то вы знаете, как надо было, а тогда… эх. Бывает? Вот и у меня бывает.

Не знаю, как вы отнесетесь к тому, что я расскажу дальше. Для меня это приключение. По-другому мне к этому нельзя относиться, моя психоаналитик Леночка не советует. Надеюсь, вам будет легко. И еще я очень надеюсь, что вы выслушаете мой рассказ без вот этих дурацких хейтерских: «фантазерка, конечно, та еще» или «ться, я так и знал, что этим всё закончится». Я и сама не знала, чем это закончится. Просто послушайте и возьмите что-нибудь для себя хорошее или оставьте всё хорошее мне.

Не хочу начинать свой рассказ со слов «это абсолютно удивительная история…» или «эта история изменила мою жизнь…» Тут, знаете ли, спасибо, что живая осталась, а дальше разбираться надо по ходу действия сценария этого чертова шеф-реда, который правит тексты под коньячком. Пожалуй, начну с другого.

Так вот: эта странная история произошла со мной в год, когда отчаянный китаец сожрал летучую мышку и мир перевернулся лапками вверх. Зима плавно перетекла в весну, а потом резко шагнула в лето. Зимнюю резину никто не сменил на летнюю, да и какая разница, когда на Девятое Мая по Третьему транспортному в Москве шагали танки. Там любая резина зашла бы. Казалось бы, только метеорит не падал на землю в две тысячи двадцатом году. Но, уверена, что и он где-то плюхнулся, просто британские ученые на этот раз решили, что это не так уж и важно, если честно, что уж лучше о вирусе, эросе, хроносе, космосе. Здравствуй, Иосиф Александрович, в две тысячи двадцатом ты как никогда кстати.

Мне кажется, все, кто в этот год испытывал усталость, апатию, выгорание и лучше бы смерть, отмечали две тысячи двадцать первый в полном забытье. Слишком уж достаточно было нового «Стоп! Снято!» — сказали бы киношники. Многие, я уверена, столкнулись с тем же, что и я, — такой взрыв после накопительного эффекта. Бах! Прямо в голову. Это как ты злишься, злишься, злишься, а потом вдруг — всё равно. Или любишь, любишь, любишь — и да пошло оно. Или живешь, живешь, живешь — и так больше невозможно. Примерный ряд так себе, но суть ясна, ага? Есть только миг между прошлым и будущим, а вот где-то между мы жить не успеваем и записываемся к психоаналитикам на консультации, ибо нелегко существовать с мыслью о том, что всё могло бы быть по-другому.

В тот летний августовский вечер вообще ничего не предвещало внезапных новостей, день вроде бы шел к финалу, но из редакции уволился Кирилл. Кирилл был супер-корреспондентом-расследователем с нарциссической травмой мозжечка. Такие к нам приходят часто, но задерживаются ненадолго. Кирилл задержался на полгода.

— У меня уволился корреспондент. — Вошла с утверждённой новостью в комнату.

В крошечном кабинете три на три с окнами, выходящими на телебашню, за письменным столом, заполненным бумагами и коробками от жестких дисков, сидел руководитель службы новостей Саша Кулагин. Густые черные волосы, слегка поседевшие на висках, очки, которые оставили за много лет ношения след на переносице, и мятая футболка с принтом о свободе мыслей отражались в моих глазах.

— Идет четвертая неделя протестов в Хабаровске. Все четыре недели наш канал не выпустил ни одной новости про митингующих. Кирилл ждал, терпел, пробовал бороться со мной, и вот — в итоге ушел. Это четвертый за месяц.

— Угу, — промычал в ответ Кулагин.

— Я просто думаю…

— Думаешь?

Переспросил не из интереса, что я думаю. Знал он все. Так Саша делал всегда, когда хотел, чтобы я поменяла свою точку зрения, но менять я ничего не собиралась. Все проблемы обычно у меня с этого и начинаются: я всегда говорю только то, что в моей голове буквами складывается. Иногда это провоцирует конфликты с героями, коллегами и руководством. И если с героями сюжетов это полезно для эмоционального фона в кадре, с коллегами — для прогресса, то с руководством это всегда как ходить по краешку отвесной скалы: слетишь — и о камни навзничь. Соскребать потом будут всей редакцией.

— Я думаю, что он прав.

— Сколько ты уже шеф-ред? — спросил Кулагин, внимательно рассматривая что-то в мониторе, не во мне.

— Шесть лет.

— Сколько таких корров у тебя было?

— Много. Макс, Андрей, Даня, Алена… Пять-шесть… — попробовала вспомнить всех.

— Одним меньше. — Полный список слушать не стал. — У нас свои правила, у него свои. Если он не принимает наши, то он не наш человек. Логично?

— Безусловно, ты, конечно, всё правильно говоришь, и я согласна с этим вот со всем твоим. Правила есть правила. Но мы же можем иногда позволять себе сюжет о людях? — Затаилась.

— О людях? — переспросил, чтобы продолжала.

— Я говорю не о бывшем губернаторе. Не о нынешнем исполняющем обязанности. Не о политической обстановке в стране. Я о людях, которые просто хотят, чтобы их уважали.

Кулагин набрал воздух в щеки и медленно выпустил из себя, будто обессилив от обсуждений последних событий года.

— Тебя почему так парит его уход?

— Мне на этого губера вообще абсолютно…

— Про корра я.

— А. Крутой он корреспондент потому что.

В этом он мне доверял. Я с плохими не работала.

— Тогда я буду искренне рад, если этот крутой корр сможет реализовать себя в другом хорошем издании. А наше издание будет просто продолжать делать свою работу. Хорошо, Маш?

Он злил всегда своим неприсутствием. Вроде бы здесь, а вроде бы сетку программы верстает, текст чей-то вычитывает, а вроде и о важном со мной разговаривает. Для меня важном, для него очередном.

— Сашка, я не против правил. Не против системы. Нет. Я просто хочу, чтобы от нас не уходили талантливые ребята. У нас за год сменился штат корреспондентов полностью. У нас неизменными остаются ты, я, два сценариста-внештатника с ипотеками, операторы и монтажеры, которым, по сути, всё равно, что снимать и что монтировать. Всё.

— Ну, всё и всё. Маш, мы каждый раз как будто по кругу бегаем, — наконец оторвал взгляд от монитора и перевел на меня. — Есть они, есть мы. Всё в наших головах, — постучал по виску. — Смотри на ситуацию с другой стороны, ты же журналист. Никогда не мысли, как все. Всегда имей запасную точку зрения. Конечно, ты можешь так же, как и эти независимые, продажные журналисты, рассказывать, что бывший губер невиновен. Но мы-то знаем, что есть и другая важная мысль: каждый сверчок знай свой шесток. Всегда и во все времена все были всем недовольны. Всегда были несогласные, и чаще всего заканчивали они печально. Что даем мы? Альтернативное мнение. Они освещают событие со своей стороны, мы со своей — всё просто.

— Саш, мы будем гореть в одном котле.

— У меня заказан ВИП.

— У тебя будет кондиционер?

— У меня будет телки и блек-джек. А ты будешь сидеть на раздаче.

— Можно я просто посижу? Молча.

— Молча можно, — улыбнулся краешком губ.

— Но сейчас я все-таки скажу! Давай просто дадим коротенькую новость о тех, кто стоит под окнами хабаровской администрации? Мы так спровоцируем общение врио с народом. Это же нормально? Это же наша работа, блин, в конце-то концов, — дать людям поговорить между собой.

— Это утопия, Мария. Одно дело — независимые нищеброды снимут видео про митинг, и их ролик наберет десять миллионов просмотров. Другое — ты. И нас увидят сто миллионов. Ответственность чувствуешь? Ты пропагандируешь агрессию. Вот поэтому все так федералов не любят. Всегда должно быть два мнения, Маша. Свое и запасное. И, раз уж ты работаешь здесь, то пора бы уже смириться. — Вдохнул глубоко. Выдохнул. — Почему ты всё время нервируешь меня? Если в каком-то там сраном Хабаровске всё плохо, то, может быть, виноват тот, кто сидел на месте губернатора столько лет и ничего не делал? Где его результаты, только вырезанные цитаты, разлетевшиеся по социальным сетям? Маш, включи голову!

— Может, даже ты прав.

— Конечно, прав! Ты прикинь, если президент будет выходить на митинги каждый раз, когда какая-то стайка придурков соберется на Пушкинской? Ему что, больше заняться нечем? У него дел других нет? У него там иностранные агенты по всей стране галопом скачут. Если я каждый раз буду переживать из-за того, что из новостей ушел какой-то мятежный корреспондент, то что, я должен успокоительные горстями пить? Так не пойдет! Я работаю на телеке семнадцать лет. И течение этих семнадцати из редакции каждый месяц кто-то увольняется, кто-то возвращается, иногда они ходят по кругу — от продакшна к продакшну. Но, несмотря на все эти уходы-приходы, у меня всегда-всё-было-хорошо. А если мой шеф-редактор не перестанет рефлексировать из-за очередного бунтаря, этот шеф-редактор может пойти работать в другое СМИ. Понял, шеф-редактор?

— Вот говно, конечно… Так себе шеф-редактор.

— Какой очередной ретроград ударил в твою умную голову, а, Маш?

— Душно мне здесь.

— Окно открыть? — попытался пошутить Кулагин. — Мы работаем вместе десять лет.

— Девять, — поправила.

— Последний год за два считай. За десять лет ты выросла в хорошего, ответственного, безумного шеф-редактора. Я очень тебя ценю. Если тебе снова нужно лечь в больницу, скажи. Но, пожалуйста, не начинай мучить мой мозг желанием спасти весь этот гребаный мир. Ты не Бэтмен, и у тебя ипотека.

— Че-т поднакрыло, правда. Просто четвертый за месяц. На успокоительных весь день.

— Хочешь, налью?

— Мне ж нельзя, а то загуляю.

— Тогда не стоит.

— Я домой лучше. Завтра снимать буду. Ведущая утренней программы переболела ковидом. Надо рассказать миру об этом очень важном событии.

— Правильно. Поснимай что-нибудь, помонтируй. Вспомни, как важную часть молодости в монтажке проводила. Иди, Маш, иди.

Кулагин снова уткнулся в монитор. Провожать взглядом до двери не стал.

Меня зовут Маша Демидова, мне тридцать два года, и, как вы уже поняли, я работаю шеф-редактором на самом крутом федеральном телеканале страны. Девять лет с ежегодными недельными перерывами на «выдохнуть» я делаю новости. Новости, которые смотрят миллионы людей в этой стране, смотрят и верят им. Я создаю — они верят. От этого мне хорошо. Где-то глубоко в душе я настоящий журналист, об этом иногда мне напоминает синий диплом университета и огромное желание привлечь внимание к сюжетам моих корреспондентов через главный экран страны. Удается, правда, не всегда. Наверное, поэтому корреспонденты постоянно сменяют друг друга. Лица стираются из памяти, тексты сливаются в черные точки-тире, а картинка сюжета как будто всё время одна и та же. Как тантамареска: только головы людей в дырке сменяются. Это усталость. Мой психоаналитик Леночка говорит, что иногда мне нужно отдыхать от работы. Удается нечасто. Но одно я знаю точно: я работаю на самой интересной работе на свете. И я как будто бы счастлива.

Мне было тринадцать лет, когда я увидела по телеку репортаж Вячеслава Немышева о контрактниках в Чечне. Контр-страйк для неиграющих. Мне тринадцать, и я еще не до конца верю в то, что смерть может приходить неожиданно, но то, что показывают с экрана, мне однозначно нравится. Я хочу так же. Это же настоящая работа! Настоящий фильм про настоящее дело!

А потом каждую неделю в одно и то же время я сажусь перед телевизором и запоем смотрю все программы любимого телеканала, такого свободного, смелого телеканала, и хочу туда. «Части тела» Андрея Лошака, «Русская дичь» Ильи Зимина, «Милости просим» Вадима Такменева и какое-то бесконечный сбор информации со всей страны о том, как живут, чем живут, о чем живут — о людях, явлениях и событиях.

Наверное, тогда, в тринадцать, и появилось это крепкое желание стать настоящим журналистом. Со временем это желание переросло в идею и в конце концов в цель. Как говорила когда-то моя мама, «взялась, так сделай это лучше, чем другие». Шла и делала, характер у меня такой, не в маме вовсе дело.

Поэтому после школы вопроса «куда поступать?» не встало. Журфак. Точка. Да.

Мне семнадцать, я подросток — бунтарь с выбритым виском и дурацкой челкой, sempre spiritoso слушая Земфиру в наушниках, вижу цель — не вижу препятствий. Всё, казалось бы, максимально просто, но только не у меня. Если делать, то лучше всех, как завещала маман. Поэтому в начале пятого курса Брянского государственного университета отправляю резюме на канал, который меня не ждет. И не жду ответа. «Ну не берут людей с улицы, ну кому это надо?!» — убеждает мама. И я благополучно забываю об отправленном до звонка. Звонок раздался в половину десятого вечера в четверг осенью. За час собрала вещи и уже на следующий день вышла на работу в телецентр. Мама сказала: «Повезло!»

Первый год прошел как в тумане. Съемки, тексты, монтаж, эфир — и так по кругу, пока не начала с ног валиться Но и к этому быстро привыкаешь, недомогания входят в привычку.

Когда у тебя есть пресс-карта крупного телеканала, ты открываешь двери кабинетов министров и губернаторов с ноги, и в этот момент чувство собственной невыносимой значимости переполняет и разрывает, как попкорн на сковороде. Драйв приносили не только съемки «Маньяка из Рязани», «Монстра из Новокузнецка», «Чудеса святых и не очень», но и финальная представлялка в сюжете: Мария Демидова специально для самого крутого телеканала страны.

Всё было возможно! Все те, кто врезался в мое подсознание своими сюжетами в тринадцать, теперь здоровались в коридорах телецентра. Когда сбываются мечты, испытываешь кратковременный эндорфинный оргазм. Отмечаешь в социальных сетях место работы. Во время обедов с друзьями случайно вытаскиваешь пресс-карту на стол, чтобы заметили. Задерживаешься на ночных монтажах в «Останкино», чтобы просто не сидеть дома. Пророчишь себе умопомрачительный карьерный рост. Добиваешься хоть какого-то роста. А дальше… Прячешь подальше пресс-карту, чтобы никто, не дай боженька, не увидел, где ты работаешь. Забываешь, что сегодня ел, потому что из-за ночных монтажей не высыпаешься, недоедаешь, недоживаешь. Удаляешь место работы из социальных сетей. И просто продолжаешь жить. Эндорфинный оргазм кратковременен.

В тот августовский вечер я вышла из кабинета Кулагина и осмотрела всю эту до каждого самореза родную редакцию. Два корра в наушниках смотрели новый сезон бомбического корейского сериала, а должны были отснятый материал, оператор ждал ночного выезда, прибившись головой к дверному наличнику, а в углу копошился звучок и тихо, почти беззвучно собирал технику на утро.

— Я домой, — громко так сказала, чтобы слышали.

Но всем было всё равно. Они же работали.

Уже у выхода поймала себя боковым в отражении зеркала. Остановилась. Ну что ж, возраст мне к лицу. Нет челки — и это большой плюс. Цвет волос после универа менять перестала. Решила, раз родилась брюнеткой, так буду ей до конца, с легкостью отбросила все эти синие-зеленые-розовые припадки стилиста-недоучки! А если честно, просто лень было красить это большое собрание длинных и пушистых, проще замотать в хвостик назад, и пусть там себе болтаются. Скулы вот спали. Ямки остались одни в щеках. Даже не надо было вырывать зубы мудрости — и без них скуластая. И нос вот этот, лучше бы стоматологи посоветовали вырвать его. Нос и ямки — так себе описание внешности, я скажу. Но сейчас гораздо лучше, чем когда мне было тринадцать, двадцать и даже двадцать восемь, уж поверьте.

«Через час приеду!» — написала, и тут же слова отметились двумя синими галочками на экране телефона.

«Жду», — ответил Вадик.

Села в такси, вставила наушники и поехала по прохладному от летней непогоды городу.

— Окно прикрыть? — спросил осторожно таксист. Осторожно, потому что в «комфорте» еду. Так бы спросил неосторожно, да что уж, и спрашивать не стал бы.

— Не дует.

В детстве я заслушивала популярный русский рок до пережеванных кассет, пока слова и музыка не начинали выползать из старенького красного магнитофона на стол коричневой лентой. Я тогда заматывала цветным карандашом эту ленту обратно в кассету и снова слушала до одурения. А с появлением кассетного плеера, подаренного на двенадцатилетние, жизнь моя стала настоящим киносериалом.

Однажды я придумала себе вот что: я главная героиня очень увлекательного фильма, всё, что находится вокруг меня, — это хорошая работа художника по декорациям, всё, что происходит со мной, — неплохо прописанный сценарий, все люди рядом — это артисты, а вся музыка в моей голове — саундтреки. Так я и жила с наушниками в ушах достаточно долго. Только через годы узнала, что фильм по моей идее уже давно сняли с Джимом Керри.

Дальше я подросла, и стало всё, конечно, хуже (с возрастом всё только усугубляется) — я опустилась до русского арт-хауса. Быстро пришло понимание, что человек, который прописывал героев и события в моей жизни, — очень талантливый сценарист. Скорее всего, даже с «Мосфильма». Только вот ему, кажется, так и не заплатили за прошлый проект. Именно поэтому он в каждой сцене пишет глупую отсебятину, ну, чтобы насолить режиссеру. Но режиссер, по ходу, всегда находится в рекурсивной истерике и в сценарий особо не вчитывается, отдавая предпочтение картинке. Наверное, он думает, что снимает драмкамеди, не смею его разуверить. И пока режиссер выбирает ракурс и подбирает экстерьер, оператор валяется где-то пьяненький после очередной бесконечной смены. Так и приходится с ними жить. Единственное, что не может не радовать, — работа композитора. Продюсеры подобрали добротного. Пишет автор редко, но попадает в самое оно, на разрыв сердечных клапанов. Чаще про грусть, но с такой съемочной группой невозможно не загрустить. Шах и мат вам, господин режиссер! Только на музыке и выезжаете.

И, как поют классики, «музыка нас связала». С Вадиком я познакомилась под Земфиру.

В июне две тысячи двенадцатого года Кулагин спросил:

— Хочешь?

А я без раздумья сразу замахала головой: «Еще бы!»

Седьмое июня, утро, мы с оператором Сёмой едем снимать «Нашествие». В вечерней программе заявлена Земфира, и я всю дорогу до Большого Завидово продумываю план, как прорваться к ней в гримерку для небольшого, крохотного, эксклюзивного интервью. Но вместо интервью два часа блюю в кустах у сосны, а кто-то держит мои волосы.

— Чтобы не запачкалась, — так осторожно говорит мне парень сверху.

Это был мой Вадик. У каждого ненормального человека есть свой нормальный друг. Вот мой нормальный друг — Вадим.

— Пустота — если одним словом. Когда совсем ничего не чувствуешь, совсем и ничего. И мне всё равно на эту пустоту, на этих людей, обстоятельства, даже на этих корреспондентов-бунтарей, которые увольняются каждые два месяца, — мне всё равно. Они просто почему-то думают, что могут что-то изменить, но это не так.

— Ты устала просто.

Через час я уже валялась на красном диване в гостиной. Вадик открыл вино и поставил бутылку между нами. Из подарочной коробки с разноцветной бумагой с прошлого нераспакованного праздника достал два бокала и поставил у бутылки с красным грузинским.

— Это всё мне? — обрадовалась, выпить хотелось ужасно.

— Таня сейчас приедет.

Вздохнула, немного огорчилась, что не мне, но взяла себя в руки.

В этой квартире на Малой Пироговской мы еще ни разу с ним не пили. Раньше по чуть-чуть, но отмечали каждый его переезд в новую квартиру дорогим вином, в этой как-то не получилось. У Вадика была мечта — жить внутри Садового кольца, и вот она осуществилась за день до объявления карантина в городе. К тому времени единственное, что он успел сделать в своей однушке с трехметровыми потолками, — поставить диван, стол и стул. Всё остальное было завалено неразобранными коробками. Карантин пал, а коробки так и остались стоять.

— Поздравь меня, я не пью уже с января. Тогда февраль отлежалась — и всё, баста, больше не пила. Даже карантин обошел меня своим похмельным режимом.

— Надо начать практиковать цигун. Ты большая молодец, — Вадик, наверное, единственный, кто был рад моим не похмельным дням.

— Гармония — это не мое. Меня из стороны в сторону по привычке. Эти сектанты блаженные весь карантин зарплату получали в полном размере, а как повеяло свободой, так сразу по норам. Это же наглость! У нас нагрузка была в два раза меньше обычного, я их всех берегла, онлайн-совещания проводила. Я очень зла на этих новых людей, они не хотят проходить через трудности! Они не знают, что такое трудности! Эти чертовы зумеры сдохнут, если их не провакцинировать от ковида.

— Может быть, они как раз и проходят свои испытания через твои указания. Не думала?

— Указания? Есть правила, и их надо соблюдать. Или я чего-то не понимаю? Или всегда было по-другому? Что со мной не так-то?

— Всё нормально, профдеформация просто.

Вадим вытащил из коробки, пылившейся в углу, старый приемник, который по большой удаче достал на барахолке между Рыбинской и Лиговским. В Питере он был в прошлом году перед Рождеством.

— Где-то пластинки были! — Стал шарить по коробкам, продолжая мыслями быть со мной. — Рано или поздно ты должна была начать злиться. Когда мы познакомились, я вообще не понимал, как люди по собственному желанию идут работать в новости? Это как заключить сделку с совестью. На прочность неведомую себя проверять постоянно. Забыть о том, что есть какие-то принципы, взгляды, собственное мнение, в конце концов! Вот! Нашел!

Вытащил из коробки черный футляр с пластинкой.

— У меня есть свое мнение!

— Общественное, да. Своего нет.

— Это еще почему?

Наколол на тонкую иглу черный, еще не затертый винил — и в голове зажила музыка.

— Львёночек, это ничуть не делает тебя хуже, если ты об этом. Это, повторюсь, профдеформация. Я тоже замечаю, что становлюсь назидательным, такой дидактический препод, разжевываю все. А людей это ужасно нервирует. И меня это нервирует, но ничего поделать не могу. Смирился.

— Ты всегда был занудой.

— Я долго носил очки, между прочим.

— Ты — носил — очки? Это, наверное, смешно было.

— Не смешно совсем. Маш, я был не таким, как сейчас!

— Да ты всегда был красавчиком!

— Я? — рассмеялся в голос. — Если бы! Я понял, что даже на свиданиях не могу прекратить себя так вести, я как будто всё время препод, а не молодой мужчина.

— Ты ходишь на свидания? У тебя новый друг?

— Да, — махнул головой. — В универе кто-то из студентов выложил в инсту, как я сижу с ним за обедом. Троллят.

— Гомофобы чертовы.

— А сама! Если бы не я, ты бы…

В прихожке зазвенело за входной, это спасло от обсуждений новой морали и этики. Выдохнула. Я, честно признаюсь, старовер в понимании общей картины мира, что, соглашусь, странно для человека общественной профессии. Но, несмотря на отвращение к однополым бракам, отрицать существование других сексуальных предпочтений не могу. Единственное, что заставляет меня мириться с этим, — Вадим. Ну спит он там с кем-то — и пусть. Хуже-то его это не делает. Он ведь мой друг. Я вообще никогда не понимала, почему он перешел с белой стороны на цветную. Никогда не спрашивала, глупых вопросов не задавала, а просто принимала его таким, какой он есть. Наверное, просто потому, что ближе Вадима у меня, как мне кажется, никого и не было больше.

— А почему красное? — громко так спросила она.

Таня вошла в комнату шумно, резко, как и всегда, в общем-то. Схватила штопор с кофейного столика и одним таким же резким движением, как и она сама, откупорила бутылку. По бокалам полилось красное терпкое.

— Ненавижу идиотов! — добавила и сделала несколько глотков. — Чтобы идти в политику, надо иметь яйца! Чтобы идти против системы, надо иметь яйца! Чтобы…

— Надо иметь яйца… — протянули мы с Вадимом в голос.

— Да вы только послушайте их предвыборные текстики! Это не тексты, Маша, которые нас учили писать, это текстики! Что такое «текстики»? Это диминутив — уменьшительная форма слова! Так нельзя разговаривать. Так нельзя делать! Педики кругом! — сделала еще пару глотков. — Тебя это не касается! — посмотрела убедительно на Вадика. — Сейчас в сентябре выборы пройдут, и поеду в Танзанию — душевные раны залечивать.

— А ты сегодня очень бодрая, — Вадик сделал приемник потише и лег рядом со мной. — Вы сегодня агрессивны как никогда. Невыносимые.

— А у тебя что? — махнула она в мою сторону взъерошенной копной волос, откинула их назад. Прыгнула на подушки, раскиданные по полу.

— Когда людям дают свободу, они почему-то думают, что им вообще всё можно! У меня корреспонденты один за другим увольняются, потому что, видите ли, мы не освещаем иные политические взгляды!

— Если людей не держать в руках, они все херабору творить начнут. Вообще, забей на них — ты работаешь на самом крутом канале страны и переживаешь о том, что там думают какие-то корреспонденты? Не нравится — до свидания!

— Вот и я об этом же! Только, по сути-то, журналистика сдохла, — выдохнула из себя всё, что скребло под ребрами.

— Журналистика сдохла в одиннадцатом году, когда ты пришла на телек работать. Слушай, я не удивлюсь, если и ваши новости закроют. Всё, куда ты приходишь, закрывают. «Своё-ТВ» закрыли, газеты все позакрывали. Что дальше? Подведем итоги многолетнего бессонного труда, и обратно в Брянск поедешь? — давила Танюха как будто теми самыми подушками с пола, ломала грудную клетку, лишая кислорода.

— Может, и вернусь! — возмутилась, но постаралась не вылить всё, что скопилось внутри, на нее. — Со «Своего-ТВ» меня выгнали за профнепригодность, газеты закрывали на этапе пилота, а одну папа закрыл — пришел и объяснил, кто там в доме хозяин! Это была газета ЖЭКа. Здесь я была бессильна. Всё как-то через неправильно в моей жизни этой корявой.

Вадик повторил густое в бокал Тани и себе. Оно осторожно, мягко спустилось по краям. На губах как будто почувствовала привкус грузинского винограда с солнечных полей Кахетии. Из распахнутой форточки подул свежий, влажный от дождя ветер. Даже запах Садового с привкусом пыли и выхлопов не долетел до нас. Было еще тепло и вкусно.

— Этого твоего корявого видела, — как будто между прочим вспомнила Таня.

— Какого из них? — засмеялась, понимая, что всех моих мужчин она считала не очень-то завидными.

— Ну да, вкус у тебя так себе. Виталика.

— Виталика? — переспросил Вадик.

— Виталика? — переспросила я.

— Узелков в Москве. Они с друзьями открыли информационное агентство, чертовы либералы. Косят под молодую «Ленту.ру», но до той «Ленты» им как Навальному до депутатского мандата.

Таня сделала глоток, облизала губы, я повторила за ней, как будто ощущая вкус вина. Продолжила.

— Неожиданно.

Внутри, как будто то самое вино хмельное разлилось по венам.

— Вот и я не ожидала, когда на вокзале встретила. Предложил писать для них, а я, знаешь, где платят, там и хорошо. Но пока выборы не пройдут, никуда не пойду. Может, тебе позвонить ему?

— И что я скажу? — тут я даже растерялась.

— На кофе позовешь. Он развелся вроде. Квартиру с женой делит. Идиоты — сначала женятся, а потом что-то там делят. Существует же брачный договор!

— Это тот самый Виталик? — переспросил Вадик и повернулся ко мне.

— Угу, тот самый, — подтвердила, махнув головой.

— Ну и чего ты не напишешь ему? — удивился уже Вадик.

— Я ему уже один раз написала, и всё пошло не так.

— Да что ты придумываешь, всё там нормально пошло, это ты сама всё перевернула. Зассала она ехать к нему на интервью, — вмешалась Танюха.

— А этого ты не рассказывала! — Вадим повернулся всем корпусом ко мне, давая понять, что ждет продолжения.

— Да ничего там не было, просто сломал мне жизнь — и все.

— Даже так? — на этих словах он уже начал ерзать по дивану, чтобы лучше слышать меня, наверное.

— Просто мне кажется, что именно он стал причиной всего плохого в моей жизни. Может быть, если бы не он, я бы тогда…

— Что, замуж пошла за него? — поперхнулась Танька, закашлялась.

— Может быть, и замуж! Я тогда впервые за всю свою жизнь испугалась сделать шаг — и всё пошло неправильно.

— И ты до сих пор так думаешь? Столько лет прошло, а ты думаешь, что тогда, ярд лет назад, всё могло бы пойти по-другому? — глубже вникал в историю Вадим.

Вадик знал меня восемь лет, и все восемь лет он видел меня разной, а вот нерешительной, робкой, трусливой не видел никогда. Слабой видел — трусливой нет. Мои откровения без вина привели его к удивлению. Хотя мне кажется, это было даже не удивление, а такой большой вопросительный знак, который читался в его глазах. «Как так?» — спрашивали глаза, а я-то и ответить не могла им. Тогда, в мае две тысячи восьмого года, всё пошло не по плану. Ну вы помните, выше я говорила, что если бы изменить тот самый момент или событие, не встретить того самого человека, не бахнуть лишнего, то, может быть, всё было бы правильно. Но ничего не изменить в нашей жизни, так думала я еще пару часов после этой домашней вечеринки.

— Ну? — вырезал он из своего огромного словарного запаса междометие.

— Ну, что ну? Мне двадцать лет, мы с Танюхой учимся на журфаке, я очень крута, очень! Чтоб ты понимал — я стажируюсь на лучшем канале Брянска, у меня есть пресс-карта, и мое имя всегда в титрах. И вот я влюбляюсь.

— В мае восьмого года я уехал из Брянска, — улыбнулся загадочно Вадик.

— Ты уехал, а я сломалась! Виталик тоже крут, потому что работает в спортивной газете, играет в КВН и на гитаре.

— Нашла крутого парня! — закатила глаза подруга.

— Слушай, если бы не ты, — взорвалась уже я, — может быть, ничего этого и не было!

— Так-так-так! Напряжение нарастает! — Вадик открыл вторую бутылку вина.

— Наливай! — потребовала.

— Не-не-не, Львёночек. Я на это не подписываюсь.

— Я норм, мне можно!

Внимательно так посмотрел на меня.

— Лей! — скомандовала голосом прапорщика, который орет на взвод.

Вадим протянул бокал и бутылку, ответственность за выпитое брать не желал. Налила красного, и жизнь разноцветной сразу стала. Залпом выпила. Проглотила. Облизала губы. В голове закружилось, как на детской карусели. Легкостью ударило в голову, как из водного пистолетика. Невероятное чувство свободы.

Тогда, в две тысячи восьмом, всё было впереди, сейчас уже случилось. Я, мне кажется, еще не раз скажу о том самом мгновении, которое находится между до и после, но с тех пор я так и не научилась жить в состоянии здесь и сейчас.

— Короче, я не хотела ему признаваться, я бы добилась своего не мытьем, так катаньем Лекции бы до одури переписывала его дурацким подчерком, в библиотеке с ним бы сталкивалась, а тут Танька, говорит: «Звони ему!» А я не то чтобы позвонить ему не могла, я, встречаясь с ним в дверях, заикаться начинала. Помним, да, что мне двадцать лет? А потом…

Налила на дно бокала, выпила тут же.

— А потом она говорит: «Не можешь позвонить — пиши». Я написала, но отправлять не собиралась, не решилась бы. И вот она берет мой телефон, кнопочный, старенький «Самсунг», и отправляет это сообщение. А там написано черным по белому: «Ты мне нравишься».

— Матерь Божья! — схватился за голову Вадик. — Это же не ты, Демидова!

— Я! В том-то и дело. И вот он час молчит, два молчит, вечером звонит и говорит: «Выходи, общаться будем». Вышла, а он с гитарой. Ну, думаю, всё нормально: сейчас споет — и мы будем счастливы теперь и навсегда. Но не тут-то было. Он мне про ерунду какую-то, а я ему про то, что интервью хочу взять у него. Короче, так про ерунду и поговорили. Так мне казалось, что я могу покорить его сердце.

— Ну, взяла?

— Нет. Испугалась. Не поехала. В этот же день меня уволили со «Своего-ТВ» за абсолютно отвратный сюжет, и дальше всё идет крахом. Только один человек меня тогда поддержал — Коля Громов, оператор. Я сижу плачу на ступеньках в редакции, а он говорит, что опыт приходит с возрастом. Обнял тогда, за челку потрепал. Но больше с ним мы вместе не работали. А он был очень крутым оператором. Я тогда вообще ничего не умела, а Коля помогал: картинку мне красивую делал, даже вопросы придумывал порой. Золотой был оператор, больше таких не встречала.

— Ну, а Виталик чего? — не унимался Вадик.

— Да я потом пряталась от него. Он на пятом курсе в универе уже не появлялся, где-то работал, а я потом в Москву уехала.

— Это стало стимулом, чтобы уехать! — подхватила Танька, чтобы не добивать.

— Скорее всего, да, оставаться в этом городе мне больше не хотелось. Хотелось стать круче всех крутых.

— Ну и стала же! — утвердительно поддержала подруга.

— А вот тут не уверена, — губу нижнюю прикусила. — Круто ли быть не специалистом, а трансформаторной будкой?

— А… Всё же задел, да? — поняла Танька. — Уход твоего корра ударил по голове?

— Вино ударило по голове. Просто мне кажется, что в этой погоне за крутостью я забыла, что такое быть журналистом.

— Ей больше не наливать, — закончила мой вечер Танька.

— Да, голова поехала уже. Короче, устала я, наверное, — подытожила.

— А я тебе сразу об этом и сказал, — перехватил Вадик слово и бутылку.

— Жаль, что функции «повторить» не существует. Такой, чтобы зашел на сайт госуслуг, подал заявку в письменном виде: «Мне надо вернуться на десять лет назад». Через две недели пришел ответ: «С какой целью?» «С целью изменить прошлое» «В заявке отказано. Неясная причина», — ответили бы на портале. Потому что в прошлое могут отправляться только смелые люди, ну или чиновники. Поеду я от вас.

— А мне «повторить», Вадь, я смелая и почти чиновник, — протянула пустой бокал Танька.

Они, хохочущие, проводили до двери, проконтролировав, чтобы вызвала такси, поцеловали в лоб и отпустили с миром.

— Когда приедешь, напиши эсэмэску, — попросил Вадим.

Он всегда просил писать ему эсэмэски. Это не была верность староверию и забытой опции писать платные сообщения, это был контроль. На СМС-сообщение уходило на три секунды больше времени, чем на мессенджеры. Так он знал, что потратила я в три раза больше усилий, значит, живая, и после ложился спать спокойно.

Я вышла на влажную улицу, дождь еще покапывал в лужицы, но уже не злился, скорее, торопился раствориться в асфальте — и тут же расплывался, не ведая, что вода никогда не подружится со смесью из щебня, песка и филера. Так всегда говорил Даня.

Всё, что скапливалось во мне годами титрами, текстами, склейками монтажными, спикерами госдумовскими, бессонными ночами и литрами кофе, сваренного наспех, осело внутри осадком в стакане, и не хотелось этот осадок болтать, а потом пить. Закашлялась бы. Поэтому всё, что я копила внутри, оставляла на дне. Я как та самая ворона-москвичка, которая мешает всем сегодня спать, потому что дождь, а ей хочется пройтись по городу.

Отпустила такси, прошла вдоль пустой набережной и через один стеклянный мост оказалась у Киевского вокзала. В Брянске я не была уже два года. Когда не стало папы, как-то и не хотелось возвращаться в этот город совсем. С мамой виделись редко, иногда она приезжала, иногда я. Но в какой-то момент я просто перестала хотеть ей звонить, спрашивать, как она. Это мертвое состояние главного внутреннего органа уже не пугало. Его как будто проверяли на прочность, а потом отключили от аппарата жизнедеятельности. Дальше я следить за ним перестала — ну бьется там что-то, потуги какие-то издает, ну ок, дальше как-нибудь разберемся.

Наш дом в Брянске был стар, но эта старость и ветхость придавала какого-то шарма ему. Вряд ли этот шарм замечал кто-то еще, кроме меня, но по дому я скучала гораздо больше, чем по людям. Важно было просто знать, что где-то есть деревянная коробка в шестьдесят четыре метра, в которой ничего не меняется. В голове кружило фонарями билбордов совсем не от вина, а от разговора, который нервозом давил на легкие. Панические атаки случались всё реже, это не могло не радовать. Вообще, подумать не могла, что ответственность превращает людей в невротиков. Если бы я знала об этом в детстве, то еще тогда перестала бы слушать родителей и превратилась в ту, кем я, по сути-то, стала — в разгильдяйку. Мамиными словами уже говорить начала.

Вошла в здание Киевского. Между кассами стояли сумки без хозяев, по углам на подоконниках и в неудобных сиденьях спали люди. Их, свернувшихся от холода, как запятые, расставили по всему вокзалу.

— С тринадцатого пути отправляется поезд…

На Киевском не была уже миллион тысяч лет, не видела нового ремонта, новых бомжей и цветочниц, этих бесконтактных аппаратов по продаже билетов тоже не видела. Между ребер, в центре грудной клетки сомнение разговаривало со мной азбукой Морзе, которой отбивал тот самый погибший как будто на войне, но на самом деле в мирное время орган. Поехать или не поехать? Гамлетовский вопрос все переводят на свой язык, мой демидовский звучал так.

Я так долго пыталась забыть свое прошлое, оно же частями, как строительными плитами, было вынесено из памяти. В места пустоты так ничего и не постелили, дырки не залатали. В тот май, наверное, я стала старше на жизнь, так ведь в моем саундтреке озвучено? Тогда столько прогнивших досок из меня выносили, что приходилось выбрасывать их подальше, еще дальше, что теперь частями только: тут помню — тут не помню, случается.

Тот самый май стал целым сезоном моего сериала. Запахи из тех серий помню: травой пахло вкусно, весна ведь, асфальтом без машинных примесей, как пахнет подъезд, помню, запах людей и даже книг и газет. В голове запахи задержались, а вот события — как в лужах бензин разводы оставил.

— Наличными, картой? — спросила сонная кассирша.

— Наличными.

«Change» — замигало на экране у женщины за стеклом.

— Поезд Москва — Брянск, отправление в эту субботу, пятнадцатого августа, в 6:53. Прибытие в 10:56. Сдача! — протянула женщина под стеклянным окном билет и деньги.

— Угу.

Это как билет в прошлое. Ну вот знаете, когда кажется, что по возвращении найдешь всё на своих местах — все старые записи, университетские лекции Узелкова, хранившиеся на память о первой большой любви, на дисках первые видео неловких стендапов в кадре оператора Громова, постельное белье на мягкой кровати, прыгая в которую, кажется, что боженька обнимает, этот вид из окна, менявшийся только со сменой времён года, этот запах маминых утренних блинов из кухни и голоса, которые стираются уже из памяти.

— Простите, сигареты не будет? — со спины уже на улице подошел невысокий человек в форме проводника.

— Есть. Да. Сейчас. — Всегда ношу обычные сигареты на случай рабочих коллапсов, которые лучше решаются только после выкуренной и не одной. — Вот, возьмите! — протянула. — У вас зажигалка есть?

— Спички! — Достал из внутреннего кармана. — Промокли, — обнаружил вдруг.

— Покурили, значит, — выдохнула и вернула неподкуренную в пачку.

Проводник с сигаретой вернулся в здание вокзала. Дождь сильнее стал прыгать по лужам, делая их шире. У перехода в торговый центр выстроились в кружок по интересам таксисты, ожидавшие прибытия поездов.

— Девушка, куда-то надо? — обернулся один из толпы — меня заприметил.

— Домой бы.

— Так садись, — поправил кепочку на лысине и открыл переднее пассажирское.

Села на заднее, пристегнулась на всякий случай, как сказал голос из приемника навигатора.

— А у вас курят? — спросила у бодренького водителя.

— Не-е-е, у нас не курят. Привычка плохая, будете меньше жить.

— Все мы будем… Ну ладно, не очень-то и хотелось, — спрятала в пачку обратно сигарету, кинула на дно сумки.

— Все эти кризисы, вирусы — всё ломается в минуты. Какая это жизнь? Так, выживание. — Автомобиль набирал скорость, выезжая на Садовое кольцо, чтобы съехать на Трёшку.

— Ускоряемся.

— Здесь 80 можно, — посмотрел на спидометр таксист.

— Не про это… Да ладно.

Увернулась от разговора. Из щелки окна залетал порывами ветер и брызгал в лицо на съездах. Потянулась за телефоном. Крутила, вертела в руке, не решалась. Время на мобильном подбиралось к рассвету. Еще чуть-чуть — и поливальные поедут по городу. Под колесами авто, как под подошвой осенью, шуршало, только гладкими лужами, которые по выбоинам после Девятого Мая от репетирующих танков остались. Репетировать в пандемию танки поехали почему-то по Трёшке и смели всё застеленное мэром напрочь. «Переделывать» — положили бумажку в мэрии. Пока недопеределали, только как тейпом залатали и оставили до составления нового бюджета на год.

Решилась. Открыла инстаграм. «Виталий Узелков» — ввела. Одна за другой фотографии абсолютно незнакомого человека из прошлого. От того мальчишки остались только рваные джинсы и острые скулы, как у «Ночных снайперов», остальное было как будто новым. Жиденькая бородка вместо дурацких усишек, крепкие плечи и широкая спина вместо субтильного тельца, которое мне понравилось когда-то, розовые откормленные щечки и никакой блеклости. Он ли это? По нику — он, внешне — абсолютно другой человек. Это всё фильтры Ольги Бузовой, однозначно. Они всех красивыми делают. И как он мог мне понравиться? Не понимаю.

Прошло двенадцать лет, а взгляд тот же, остался прежним. Совсем внизу ленты совместные фотки с посвящения в журналисты. Он был старше на год, а у меня был выбрит висок. Куда мать с отцом смотрели? Сейчас вот от этого смешно очень. Тогда я так хотела казаться крутой — и казалась. Казалась, но не была. Нет, наверное, домой я уже никогда бы не вернулась, в то время, в те ощущения себя — никогда и ни за что. Снова пережить всё то прожитое — это же как снова пробовать водку егермейстером запивать. Повторять не хочется.

Зашла в железнодорожное приложение и нажала отмену. Билет Москва — Брянск тут же пропал с экрана монитора, а потом появился опять. Снова нажала отмену, но билет никак не исчезал.

— Черт с ним, — сказала вслух, таксист оглянулся.

— Всё нормально?

— Да, техника шалит.

Уличные часы дернулись стрелкой на светофоре и остановились на 4:30. Время всегда такое неуверенное. День тянется, а год как будто с разбегу в стену кидает. Даже разбиться не успеваешь, как пролетает следующий. Так после нас остается только время, которое контролирует всё, что происходит вокруг. А мы разбиваемся, как в автомобильной аварии недалеко от дома. Хорошо, что от дома недалеко.

— Ну что ж, аривидерчи! — махнул головой сонный, но всё еще бодренький таксист.

— Угу.

Усталость сбивала с ног, и хотелось прилечь поскорее. На автопилоте набрала код от двери и, пошатываясь не от хмеля уже вовсе, а от бесконечных суток, откинулась на стену лифта, так до пятого и проехала.

В эту крошечную квартирку я въехала шесть лет назад. Взрослая и самостоятельная, я решила, что умирать не планирую, и взяла ипотеку на тридцать лет. Если вы тоже планируете жить долго, то знайте, ипотека очень мотивирует. Тогда еще Даня перевозил, таскал коробки и бурчал что-то про тяжесть всех моих кастрюль и жизненных историй. По Дане я скучаю больше, чем по уходящей юности. Его не хватает очень.

Закурила на лестничном пролете, там всегда сосед дядь Паша оставлял спички за жестяными пепельницами. Пепельницы он делал сам из банок от индийского кофе. От дыма глаза стало резать тут же, как будто кто-то из-за угла горсть песка бросил. Затушила и через два глотка воздуха на ощупь оказалась в квартире.

— Бросать надо.

Точно помню, что дала себе установку. Но это никогда не работало. Пока меня не прибьет тяжелым диагнозом, который будет грозить только тем, что я не смогу оплачивать ипотеку, — знаю, что не остановлюсь. Отговорки сплошные — это всё утренняя лень. Наверное, это был просто очередной август, в котором я снова становилась на жизнь старше.

Не раздеваясь, упала на кровать спиной и еще пару минут не решалась закрыть глаза, но уже где-то в подсознании проваливалась в нидру. До съемки оставалось пять часов. Три на поспать, час собраться, час доехать. Распланировала четко — и провалилась.

Последние три недели уснуть я могла только под утро, так уж хроническая бессонница работала с моим организмом в крепкой связке. Я могла долго ворочаться, думать, думать, ходить за водой, пить, возвращаться, проверять, закрыта ли входная дверь, снова идти за водой, думать, ворочаться, листать длинные ленты соцсетей, снова проверять, закрыта ли входная, ложиться максимально удобно и мягко проваливаться в сон. По утрам после бессонницы просыпаться всегда невыносимо, день обычно начинается в обед — и всё снова по кругу до самого утра. Восстановить сон удавалось, потом снова срывалась и уже как полгода пришла в себя, и вот август — и снова сбой в системе. Вечные бессонные качели.

Тогда в голове роем пролетали мысли от правого уха к левому то в моно, то в стерео. Тишина пришла внимательно осматривать черепную коробку. Мол, вот сейчас я тут местечко себе обустрою и прогоню твои мысли. А потом началось самое интересное…

— Машка, послушай! — отозвалось эхом через монозвуки в голове.

— Угу, — протянула сонная, даже почувствовала, как завибрировало на губах от протяжных звуков.

Такое у меня уже бывало. Засыпаешь, а люди в голове начинают разговаривать своими и не своими голосами. В детстве перед тем, как проснуться, я слышала, что со мной разговаривало радио «Маяк». Оно просыпалось за двадцать минут до моего пробуждения, и, пока стрелки часов толкались к ненавистному времени «пора вставать!», голос «Маяка» становился всё отчетливее и отчетливее в голове.

— Машка, послушай! — музыка вместе с наушником влетела в правое ухо.

— Что, блин, происходит! — резко открыла глаза и подняла голову.

С парты.

Подняла голову с парты в аудитории номер сто девять Брянского государственного университета на первом этаже, где настежь открыты были все окна, а по обшарпанному подоконнику из стороны в сторону метались голодные воробьи.

— А такое бывает вообще?

В душной поточной аудитории через ряды каскадом выстроенных парт сидела группа журналистов, каждого из них я знала в лицо: этот после универа пойдет в полицию, этот женится — и всё, эта станет примерной мамой, этот будет тренером по сноуборду, а эта уедет жить в деревню и будет учить детей русскому языку… И так двадцать восемь разных историй. С каждым из них я прожила пять лет университетской жизни. Пять лет! И на этом можно было бы остановиться

— Маш, тише, — толкнул в правый бок надежный локоть старосты группы Аньки.

— А что вы, Демидова, опять не выспались?

А вот теперь только представьте: вы студент третьего курса журфака, у вас задолженность по всем предметам, потому что вы работаете, и по-хорошему вам бы молчать на всех парах, но вы почему-то просыпаетесь от музыки в наушниках, которые доброжелательно тычут в ухо. Просыпаетесь громко, чем нарушаете покой Аллы Ивановны. Ну, а теперь накидывайте варианты, как поступить! Не знаете? Вот и я ошалела от происходящего.

— Нет. Я сплю.

Ну, наверное, в таких случаях другого на ум и не приходит. Вообще бывают такие случаи?

— Не думала, что на Билана может быть такая реакция, — Анька оттащила наушник к себе в рюкзак.

— Спите, Демидова! На каждой паре спите! А на экзамене вы тоже спать будете? Ну что ж, встаньте и расскажите нам обязанности редакционно-издательских работников!

К этому моменту моего повествования вы уже поняли, что что-то в какой-то момент пошло не так. Засыпаешь в своей уютной кровати, где матрас мягче облачка, а просыпаешься в университете на самой идиотской паре, которую, по идее, ты уже прожил, пережил, даже экзамен сдал — и тут снова. Камбэк туда, где деревья были большие.

— Я это кому всё рассказываю, Мария?! — голос Аллы Ивановны становился всё выше и выше, обычно к кульминации ее злости начинали лопаться перепонки. Первые столы приготовились к обвалу горных пород со склонов последних шатких парт, который случится от визга препода. — Демидова, вы хотите со мной обсудить редакторское дело? Встаньте!

Покорно на автомате встала.

— Сплю я, сплю, сплю, — повторяла себе, чтобы проснуться.

Но убедиться, что по-настоящему мое тело находится в другой реальности между метро «Алтуфьево» и «Бибирево» в августе две тысячи двадцатого года я уже почему-то не могла. Во сне же всё нереально, ну как-то плавно двигаешься, остро чувствуешь, цвета там то ярче, то темнее, но всё это никак нельзя было сравнить с тем, что происходило со мной в этот момент. Я чувствовала себя в своем теле, я видела всех этих людей, на меня дул ветер из окон, и мне не становилось зябко — я была в реальном времени и в себе.

— Думаете, мне так нравится вставать ни свет ни заря и идти в вашу группу, где половина спит, а вторая жует? Что вы там жуете, Лиманский? — понесло ее легкой, но неуверенной походкой по рядам. — Думаете, хоть кто-нибудь из вас станет журналистом? Сомневаюсь. Все вы просто протираете штаны, которые покупают вам ваши мамы и папы! А учиться что, тоже они должны за вас?

Разъяренная Аллочка приближалась ко мне, как питон к мышке. Я такое в цирке на репетиции видела, это было самое страшное, что я когда-либо снимала: цирк, змеи и мыши. Вот еще и Аллочка, как флешбэк с той съемки, где животные жрали животных. В животе заурчало, то ли от страха к поднимающейся Аллочке, то ли от непонимания всего происходящего.

— Скажите, как можно так легко относиться к своему времени? Вы главного не понимаете: когда вы смотрите в зеркало, вы не видите себя. Там вы все славные и прекрасные, но жизнь вас исправно искалечит! У вас появятся морщины, выпадут волосы, потускнеет лицо и глаза. Вы будете повержены! И победят в этой схватке только те, кто сейчас учится, кто набирается ума и знаний.

Ее искаженное годами за университетской кафедрой лицо опустилось к моему. Она подошла так близко, что я почувствовала запах табака от воротничков ее блузы, опустила глаза по инерции, замерла даже.

— Садитесь, Демидова!

Аллочка резко отвернулась от меня и, стуча каблуками, так же неуверенно пошла в сторону меловой доски.

— Фух, — выдохнули за моей спиной. Обернулась. — Завела артистку, — прошептала Танюха.

Было такое, мне уже снились подобные сны, где я бегаю по коридорам универа и почему-то всегда опаздываю на пару по философии. А там Малинников должен рассказать что-то очень важное. Сон иногда повторялся и пытался объяснить мне что-то — что я всё равно не пойму все эти знаки, ночные предсказания, — а теперь этот сон просто вышел из себя. Вот так просто вышел и стал явью. Бред какой-то, конечно же, подумала я. И по идее, когда сон позволяет передвигаться по нему и контролировать его, я творю какую-нибудь смешную дичь: прыгаю через заборы, дышу под водой и занимаюсь любовью с красивым незнакомым мужчиной. Но не в этот раз.

— Что происходит? — Танюха сидела позади и что-то усердно писала в тетрадь.

— Основы редакторского дела происходят, что еще с ней может происходить, — не поднимая даже глаз на меня, ответила подруга.

— Почему?

— А вот это странный вопрос, — на котором она всё же подняла глаза, чтобы убедиться, что я в себе.

Но, по всей видимости, из себя я вышла какое-то время назад, когда провалилась в сон в своей кровати.

— Я имею в виду… Ничего я не имею в виду.

Какие уж тут вопросы и предположения, когда ты трогаешь свою голову и понимаешь, что у тебя есть челка и выбритый висок. А если есть челка и выбритый висок, то вот тут начинаются вопросы куда серьезнее: что я делаю на ОРД? что я делаю в две тысячи восьмом году? Это был тот вопрос, ответ на который мне нужен был немедленно.

— Телефон дай, — отобрала у Танюхи старую раскладушку.

Не нашла фронтальную камеру, черт бы побрал прогресс, который тогда еще не вставил ее во все телефоны. Сфотографировала как могла и…

— Это я?

— Демидова, ты головой ударилась? — с последней парты переживать уже начал Федя. Федя был не самым коммуникабельным человеком, но тут и ему стало интересно, что же со мной не так.

И, по всей видимости, я действительно головой ударилась — и сильно, раз уж я почему-то оказалась в две тысячи восьмом году, где мне двадцать лет и где в наушниках старосты играет победная песня Билана.

— Какой год? — спросила, обернувшись на заднюю к Танюхе, в надежде услышать помехи в нейронных связях и понять, что наконец меня вытягивает в явь. Но вместо этого услышала:

— Две тысячи восьмой.

— Президент кто? — не унималась, потому что это мог быть не только сон, но и хорошо продуманный розыгрыш моих друзей. Вряд ли, конечно, до такого бы они не додумались, но всё же этот мой вопрос заставил бы их задуматься, потому что…

— Седьмого мая Медведев присягу принял. — Вот поэтому она должна была задуматься, но не задумалась. — Мы же вместе смотрели, Маш. — Брови Таньки поднимались уголками вверх, становились всё овальнее и овальнее. — Прекрати уже.

— Ага, две тысячи восьмой, говоришь.

Из открытого настежь окна подуло легким весенним ветерком, воробушки мигом соскочили с подоконника. Аллочка притихла, уткнувшись носом в классный журнал, а по аудитории защелкали ручками. На мгновение стало так тихо, что в голове можно было услышать, как мозг включил режим профилактических работ. Отвратительный звук. Только резкий визг шин из окна выключил перед глазами испытательную таблицу в разноцветные полосы.

— Да быть такого не может! — вскочила с места, а больше ничего и не оставалось.

— Невыносимая Демидова, сядь уже или выйди из аудитории с вещами! — так же резко подорвалась с места Алла Ивановна.

— Да это всё сон, мне это всё снится! — схватила рюкзак и пошла вдоль рядов.

— Сядь, сядь, Маш, — зашипели с задних парт.

— Ребят, мы давно с вами закончили универ, и всё это, вот эти стены, эти столы — это всё мой сон. Вы часть моего сна.

— Да сядь ты, блин! — крикнула с задней Танюха.

— Из вас от силы пять человек станут журналистами — и всё. Что вы все сидите?! Уходите! Все вы станете…

Таня сорвалась с места. Схватила меня под руку резко, и даже больно стало где-то под мышкой. Вывела в коридор.

— Ты пила, что ли?! — крикнула она и вписала меня в стену уже за дверью кабинета.

— Ну выпила пару бокалов, но сон-то крепкий. Я давно так крепко не спала, Тань. Дай обниму тебя, — потянулась к подруге.

— Я тебе сейчас так пропишу, что ты быстро в себя придешь!

— Бей!

Передо мной стояла подруга, чью жизнь я знаю по каждому квадратику, из которой она складывалась. И вот сейчас вижу ее той двадцатилетней в очках и с косой по пояс и понимаю, что она действительно может ударить. Не верить оснований не было, но если уж шкодить, то шкодить по-крупному.

— Маш, ты реально белочку призвала? — недоумевала.

— Бей, говорю, мне ничего не будет!

А что, может, старик Фрейд реально был прав, и его «королевская дорога в бессознательное» иногда приводит к вот таким любопытным реалистичным снам? Скучаешь по Ленинграду — едешь в Санкт-Петербург, скучаешь по Есенину — едешь в Рязань, скучаешь по себе двадцатилетнему — едешь в две тысячи восьмой. Когда смешиваются хроносы, эросы, космосы, получается забойный коктейль из сновидений.

Таня, не церемонясь, размахнулась и влепила по щеке крепкой ладонью так, что я почувствовала, как ряд нижних зубов встал по стойке смирно и готов был отдавать честь, но рано.

— Как же больно, — взвыла я и наконец-то пришла в себя.

— Всё? Успокоилась? — наклонилась Танька и усадила на край скамьи.

— Я не сплю.

И вот тут с приходом явно не прихода вовсе я пришла в себя.

С Танькой мы познакомились при поступлении. Она приехала из Клинцов («город-сказка, город-мечта» — это так она его называла — с семьюдесятью тысячами жителей и Танькой. Танька мечтала править, а поэтому почему-то пошла журналистом становиться Так мы с ней и стали. Потом вместе устроились стажироваться на радио. Она там и осталась, а я проработала недолго, потому что решила, что телевизор мне милее. Дружили мы близко, но нечасто, потому что характер у обеих пушка. То она взорвется, то я выстрелю. Несмотря на жизнь параллельно друг другу, сходились мы всегда в одной точке зрения. То она меня на место поставит, то я. То она мне жизнь испортит… Я ей никогда, между прочим.

— Я не сплю, Тань.

— Не спишь, конечно, уже десятый час. Ты понимаешь, что сейчас Аллочке пару сорвала? Ты понимаешь, что нас обеих она будет валить на экзамене?

— Со второго раза, — прошептала, поправляя нижнюю челюсть

— Что?

— Со второго раза сдадим. Я это помню точно. В первый завалит на вопросе про авторские права.

— Маш, я больше не могу это слушать.

Танька перекинула сумку через плечо и пошла вдоль по коридору на солнечный свет из окон, где был проход к центральному фойе.

— Тань, постой!

С того момента всё приобрело другие цвета. Этот цветной сон психопата быстро превратился во вполне осознанную реальность, в которой появилось место дикому и странному чувству под названием «что за фигня?».

— Что за фигня, Тань?

— Ты не спишь, — резко, не оборачиваясь, бросила она в меня.

— Не сплю.

— Смотри, в себя пришла, — едко так подколола.

— Не пришла.

— Еще раз ударить?

— Не стоит, — на шаг назад всё же отступила, мало ли ее переклинит.

— За кофе пошли! — не оборачиваясь, но так же зло бросила в меня предложением.

— Кофе да, кофе сейчас очень надо.

Мы шли по длинному стеклянному солнечному коридору, который соединял старое и новое здания университета. Я понимала, что всё сейчас происходит просто как в состоянии дежавю — это уже было. За все эти пятьдесят метров коридора я даже приняла мысль, что всё, что произошло в моей жизни после две тысячи восьмого года — это и был сон, а сейчас я просто снова проснулась. Страшный сон студента — еще и еще раз возвращаться в альма-матер, диплом которой уже давно пылится где-то в неразобранных коробках. За все годы работы никто никогда и не спрашивал у меня этот диплом.

Навстречу шли знакомые люди, которых я не видела уже лет десять, и все они здоровались, улыбались. Караван бодрых скитальцев — от кабинета к кабинету, от звонка до звонка.

— Виталик идет, улыбайся, — обернулась, прошипела.

— Кто? Виталик?

Ну и тут, конечно, как в слоу-мо проплыл он — тот, чей голос и глаза я уже из памяти начала стирать.

— П’ивет, — пронесся мимо.

Но нет, голос-то как раз и не забыла. И речевые дефекты тоже.

— Остановись! — одернула я Таню за рукав. — Только давай сейчас серьезно.

— Ну, серьезней некуда, — остановилась, уставилась на меня, ждала каминг-аута, по ходу. Наверное, с таким лицом его все ждут — слегка не в себе, но серьезным.

— Какое сегодня число?

— Шестнадцатое мая.

— Год?

— Две тысячи восьмой.

— Да нет, я сплю, — отмахнулась.

Ответа и повторения пощечины уже не ожидалось. Таня просто развернулась и пошла в сторону буфета. Молча.

А теперь представьте, что в такую ситуацию попали вы. Представили? Ну-ну, и что бы вы делали? Кричали по всем углам и коридорам, что всё это шоу Трумана и верните меня обратно в мой две тысячи двадцатый? Обычно таких смельчаков по-тихому увозят в места не столь отдаленные поспать под капельницей. По мне, такая перспектива ну так себе. А еще помните, накануне две тысячи двадцатого кто-то хорошо закусил мышкой — и всё в нем пошло не по плану. Интересно, сколько нас таких китайцев ходит по свету?

Я стояла среди яркого стеклянного коридора, а всё вокруг как будто замерло. Знаете, бывает так, когда ну очень уж поражен, ошеломлен, удивлен происходящим. Как выпускница филологического факультета могу сказать, что много еще синонимов можно подобрать к слову «черт бы его побрал», но, пожалуй, не продолжу. Приняв в ту минуту всю странность происходящего, я просто пошла за кофе.

На улицу вышли уже спокойнее. Я молчала. Медленно дышала и задерживала дыхание: вдох-выдох, вдох-выдох. Леночка так учила. В стаканах растворимый кофе, в голове ни одной мысли.

В нос ударил аромат сирени и цветений, но чихать не начала. Аллергия на весенние запахи у меня случилась только в двадцать семь лет. А тогда, в двадцать, я еще могла дышать полной грудью, и нос мой не требовал спрея. Сели на лавку под памятником академику Петровскому и уставились в перспективу. Всё это происходило молча, без вопросов и тем более каких-либо ответов. Потому что какие могут быть ответы, когда ты попал в шок-контент.

— Ты сегодня переплюнула даже карточные бои Фролова с Лиманским, — стало ее отпускать. Заговорила наконец со мной.

— Может, я умерла и так выглядит ад?

— Я с такой мыслью каждый день просыпаюсь.

Запивая события последнего часа отвратным пойлом, только сейчас начала понимать, как хорошо, что купила домой кофемашину. Уже лет девять я не чувствовала этого вкуса, этих запахов весны и пыльной дороги, не видела этой улицы и этого здания. И я рада, что всё это ушло из моей жизни. Ушло все, кроме Таньки. Да, пожалуй, ей уходить от меня совсем не нужно. Кто еще будет приводить меня в чувства?

— А что, если я просто путешественник во времени?

— Ты только людям об этом не рассказывай.

— Пожалуй. Какой отвратительный кофе, — когда осадок достал до гланд, сомнений не осталось.

— Да так. Нормальный, — допила она одним глотком всё оставшееся в пластике.

— Ну ты дала! — со спины прилетело по правому плечу и оставило след большущей человеческой лапы.

«Хорошо, что не по лицу», — прищурилась.

Это был Лиманский. Они с Фроловым были нормальными. Такими нормальными парнями, у которых можно и денег занять, и сигарету стрельнуть. Но ни того, ни другого у них никогда не было или было, но не точно. В группе журналистов было всего ничего парней, и те за парней не считались, они же были своими.

— А вы в карты режетесь каждую пару! — встала в оборону Таня.

— Не выспалась просто, — попыталась оправдаться, чтобы не сочли за безумную.

— Она, конечно, была не в себе, — обнял ладонями лицо Виталик и хохоча забился в легком треморе.

— Да ладно, она всегда не в себе, — Фролов осмотрелся по сторонам, на часы. — Зарубежку отменили.

— Это лучшая новость за сегодня. Лиманский, вези меня домой, — встала Танюха из-под памятника, чтобы уже уйти поскорее в сторону его машины. — А ты давай-ка выспись, что ли.

— Ага, — махнула в ответ головой.

— На пары хоть придешь завтра? — видно было, что переживает.

— Приду. А почему не должна?

— А съемка? — напомнила вдруг.

— Съемка?

— Поспи, Маш, ладно?

Еще бы мне вспомнить, в каком хронологическом порядке и как вся эта жизнь моя проходила в этом дурацком две тысячи восьмом! Какой-то сюр вокруг, внутри меня. По ходу, сменился шеф-ред моей жизни и решил всё переписать. Госбюджет пилит — на буквах зарабатывает.

В голове была всего одна мысль, которую я боялась не то что произнести, да и думать сопротивлялась. Но она выскакивала, как незавинченный болт на ровной поверхности: «Что, если я на самом деле сошла с ума и все об этом знают, а я нет?» Мурашки побежали по спине. Страшно. Недоказуемо. Необъяснимо.

— Ну что, куда ты? — спросил собирающийся уйти под деревья Фролов.

— Мне надо пройтись.

— Ну пошли, проводишь меня, — закурил свой «Мальборо» вонючий и сравнялся в шаге.

От солнца слезилось. Я и забыла уже, каким ярким может быть город, словно под амфетаминами. Яркие машины, из которых доносился оранжевый блюз. И вроде бы все пытаются что-то успеть, но вовсе не торопятся. Странное ощущение придуманной яви. С ветки на ветку перекатывался солнечный шар. Весь этот полуденный зной сковывал грудную клетку, и невозможно было продохнуть — еле дышалось.

— Жареное солнце сегодня, — наконец вздохнула.

— Так бывает в больших городах, — Лёшка курил медленно, смакуя горький табак.

Курить не хотелось совсем. Хотя, возможно, сигарета сейчас помогла что-нибудь придумать. Тревога сжала, как в объятьях. Не отпускало желание скорее это всё прекратить.

— Мне нужен нормальный кофе! — единственное решение, которое смогла принять в этом осознанном бессознательном.

— К «Лимону» тогда надо.

В «Лимоне» было всё как в Греции. Хочешь сухую лапшу — покупай, хочешь заварить — там и заваривай. В ларьке продавали сигареты, пиво, и что самое важное — там варили кофе. Рядом с магазинчиком всегда толпились люди. Еще бы, «Лимон» был создан для студентов и алкоголиков. Единственный на районе круглосуточный магазин. А чтобы вы понимали, в том моем две тысячи восьмом году алкоголь можно было купить в любое время суток. Закончилось у вас обжигающее — беги за второй.

— Слушай, Лёш, а Перун путешествовал во времени?

Лёшка был из тех, кто собирались по выходным в поле и бились на мечах. Их женщины варили щи из крапивы, а дети тех, кто постарше, разжигали огонь при помощи трения камней. Лёшка занимался исторической реконструкцией. Вообще, славянская мифология была коньком Фролова — уже потом, ближе к тридцати, он издаст восемь книг из своих мифологических фантазий и заведет ютуб-канал, продолжая по выходным ходить в кольчуге и биться на мечах. А тогда, в двадцать, он просто планировал выжить, потому что столько пить, сколько пили они по пятницам с Лиманским, можно было, пожалуй, только славянскому богу Припегала.

— В мифологию ударилась?

— Головой, кажется. Так что там Перун?

— На самом деле реальной славянской мифологии почти не сохранилось, совсем немного фольклор донес, но там собирали этнографию всего два человека буквально — Веркович и Афанасьев. В летописях краем совсем, имена богов в основном.

— Что, совсем никто не путешествовал? Зачем тогда ваша эта мифология нужна?

— Ну, потенциально Баба-яга была стражем между мирами, изба ее всегда на краю леса стояла, метафорически, как раз на границе между миром тем и этим. Молодильные яблоки время вспять отматывали, но связано ли это с мифами, не уверен. Это если брать славянскую мифологию.

— А что-нибудь типа «уснул дома, проснулся вчера» было?

— В нашей нет.

— В нашей? В моей Адам и Ева по деревьям лазали, яблоки срывали. Яблоки!

— Ну в славянской, фух, — выдохнул глубоко — задела, по ходу, — В индийской мифологии такое было. Царь Мучукунда попросился поспать и проспал несколько веков, а потом раз — и в будущем проснулся, враги разбудили.

— А в прошлом? Летал кто-нибудь в прошлое?

— Марти Макфлай летал.

— А это какая мифология?

— Мифология Эмметта Брауна.

— Никогда не слышала.

— Демидова, блин! — подытожил он красноречивым «блин» мое киноневежество.

Да, «Назад в будущее» я посмотрю в две тысячи шестнадцатом году вместе с Даней. Именно такое же «блин, Демидова» скажет и он. Посмотрю и забуду.

— Короче, это не оттуда, — отряхнулась от своего киноневежества я.

— Ты сегодня странная, Маш.

Я бы вообще себе в тот день не доверяла. Странная Маша — это как-то мягко еще.

— Впрочем, как и всегда?

Не можешь оправдаться — шути. Так учил Кулагин.

— Впрочем, как и всегда, — подтвердил он.

У «Лимона», как и ожидалось, толпились люди — кто-то за кофе, кто-то за пивом. Небольшой ларек в восемь метров с гигантским фруктом на крыше обступили студенты и любители, что покрепче кефира. Чем ближе мы подходили к дверям, тем сильнее доносился запах кофе. Вкусного кофе, который спасал. Невкусный никогда не спасал. Май. Жара. Канун сессии. Кругом студенты. Кайф.

Кофе в «Лимоне» всегда был чуть горьковатым. До сих пор помню вкус его и градус. Это был первый курс, мы только поступили на журфак. И я была остро ориентированным молодым журналистом с четким представлением о том, что если начнется война, я уеду на войну, если будет митинг, я его возглавлю, если будет разбой, я его предотвращу. В общем, я была дотошным, занудным подростком. Желание всегда отстаивать свою точку зрения, искать справедливость и спешить на помощь было настолько гипертрофированным, что из него можно собирать инсталляции для музеев современного искусства. Тогда всё было с этим запахом справедливости.

И вот мне семнадцать, мы с группой идем пить пиво на Курган Бессмертия, это парк такой за «Лимоном». Прямо на лавках, прямо в центре города. Тогда это еще можно было. Я стою в очереди и вижу боковым зрением, что тот, кто стоял передо мной у кассы, осторожно, как бы незаметно просовывает руку к распахнутому кассовому аппарату, и пока продавец ищет ему что-то на прилавке, тащит из-под носа деньги.

Дальше ничего не помню. Помню только, что кофе, который был еще горяч и свеж, льется на руки этого горе-воришки. Крики, отборные очень смелые слова летели в меня, на меня бы он тоже налетел, но перехватили. В общем, он извинился перед кассиршей, а мне пришлось заплатить за чужой кофе, за ожоговую мазь этому парню и еще пивом угостить и провести профилактическую беседу. Собой я осталась довольна. Руки еще долго пахли колумбийскими мальчиками с полей.

— Может, по пиву? — предложил Фролов.

— Очень хочется, но нет.

— С тобой точно что-то не так.

— У тебя бывает так, что просыпаешься и не понимаешь, что происходит?

— Каждую субботу.

— М-м-м. И что ты с этим делаешь?

— Опохмеляюсь.

Бинго! Решение всех недугов найдено. Опохмел — и ты снова на своем месте. Но не тут-то было. Может быть, и стоило в тот момент бахнуть чего-то восьмипроцентного, но ладошки потели, а в голове мысли собирались на консилиум.

— Лёш?

— М?

— А как люди сходят с ума?

— Обычно незаметно.

— То есть теоретически я могу уже сойти с дистанции?

— Ты слишком нормальная, чтобы быть ненормальной.

— И после всего, что было сегодня, тебе правда так кажется?

— Это твое обычное поведение в этой среде обитания. Мне хочется так думать.

— И мне хочется, Лёш.

Очередь двигалась медленно, под ногами шуршал гравий, в голове шла планерка, где мысли без остановки перебивали друг друга, как на программе Соловьева, и что-то утверждали, утверждали, а шеф-редактор всё никак не говорил свое «утверждено!».

— Я билет вчера купил на концерт «Крыльев», — вдруг словами обернул меня к концу очереди, где стояла толпа мальчишек с гитарами.

— Билет! А вдруг всё дело в билете? — на планерке мысли вдруг замерли.

— В каком билете? В этом билете? — достал он из рюкзака белый в черные линии.

— Нет, в билете в Брянск, который я так и не отменила.

— Зачем тебе билет в Брянск, когда ты дома? — насторожился.

— Наверное, билет надо сдать?!

— Маш, вообще не смешно, — а тут уже поплохело и Фролову.

— Я всё поняла! Я купила билет, и он перенес меня в прошлое, понимаешь?

В голове шеф-ред озвучил: «Расходимся, она всё поняла!»

— Может, меня надо испугать? Или ударить? Нет, ударять не надо, били уже сегодня.

— Я что, буду ждать вас? — недовольная продавец уставилась на меня со своих метр за семьдесят.

— Ей кофе, — Лёшка протянул ценную бумажку даме за прилавком. — Ты что нюхаешь такое, что тебя так плющит?

На мгновение я потеряла равновесие, и сердце забилось быстрее. Аритмия настигла и здесь. Воздух перестал поступать в легкие. Панические атаки я узнавала по первым неглубоким вдохам.

— Потряси меня! — простонала.

— Что, блин?

— Тряси меня, говорю!

Лёшка схватил за плечи и вздернул меня слегка, чтобы в себя пришла. Но не пришла, осталась на месте, зато привлекла внимание.

— Эй, ты че делаешь? — крикнул с конца очереди один из тех, у кого гитара была наперевес.

— Она сама попросила! — отшатнулся Фролов.

— Я тебе сейчас шею сломаю, — два метра до идеальной улыбки подходили широкими шагами Гуливера.

— Я сама! — остановила его ладонью. — Мне надо понять, что со мной.

— Демидова, ты кукухой совсем поехала, забирай свой кофе и поезжай-ка домой спать.

— Да. Ты иди, я тут сама.

Лёшка развернулся и уверенным шагом пошел в сторону светофора, не оборачиваясь.

— С тобой всё нормально? — спросил высоченный парень с гитарой наперевес.

— Да-да, уже всё хорошо. Жарко просто, — отмахивалась, как от мошек, от парня.

— Ты это…

— А я тебя знаю, — врезалось в голову куском оборванной пленки, когда я посмотрела в мутные глаза парня.

— А я нет, — улыбнулся кошачьей улыбкой парнишка.

— Увидимся еще, если у меня не выйдет сбежать из этого всего.

Развернулась быстренько и пошла в обратную сторону, к университету, чтобы поскорее спрятаться от людей, пыльной дороги, шумных машин и запахов. Между ребер бесилось сердце из-за временной тахикардии, дыхание сбивалось на урывки, хотелось то ли плакать, то ли смеяться.

— Слушай, малая, — за спиной уже вслед кричал, — если тебя какая-нибудь тварь обидит, ты мне скажи.

— Ага.

А у меня перед глазами двоилось, город как будто разрушался под гнетом этого чистого весеннего воздуха. Кружилось каруселью перед глазами. Спустя два часа своего пребывания в две тысячи восьмом году я начала чувствовать всем телом, каждой мурашкой, что я здесь. Я в прошлом.

Под сердцем зажужжало. Стараясь держаться за ветки, скатилась на траву и пыталась глубоко вдохнуть. Психоаналитик Леночка говорит, что в таких случаях надо считать до десяти и обратно и продолжать дышать, всё время дышать. Только Лена не предупреждала, что иногда бывают флешбэки на двенадцать лет назад. Вообще, кто-нибудь знает о такой функции своего организма? Почему об этом не говорят в прессе? А может быть, это такая же запретная тема для федералов, как митинги в Хабаровске?

Жужжало сильнее и сильнее. Схватилась за сердце в надежде, что это можно прекратить, но остановилась нервная тахикардия только после того, как из внутреннего кармана джинсовки телефон достала.

— Да! — крикнула в трубку.

— Что да? Я тебе уже двадцать минут звоню! — кричал в ответ мужской хриплый голос.

— Кто это? — не могла до сих пор прийти в себя.

— Маш, ты там как, алё? Ты вообще смотришь, кто тебе звонит?

На экране телефона мигало «Сергей Орлов».

— А, привет.

Это был мой первый шеф-редактор.

На третьем курсе университета я устроилась на стажировку на новый и самый крутой телеканал «Своё-ТВ». Крутой он еще оттого, что, как и «Лимон», был круглосуточным и контента в нем было до Останкинской башни и обратно. По содержанию, конечно, средненько, а по объему мы всех уделывали. На «Своё-ТВ» хотели попасть студенты журфака всех курсов, а взяли только меня. По какой причине, я до сих пор не понимаю — я тогда вообще ничего не умела. Писать умела и говорила складно, но больше ничего. Хотя эти два навыка всегда и спасали во всех сферах жизни. Через неделю моя стажировка на канале заканчивалась. Меня тогда со скандалом уволили. И я со скандалом ушла.

— Завтра концерт «Крыльев» снимаешь! Никто поехать не может, Громов будет к четырем, на репетиции.

— Серёж, вот не до тебя сейчас совсем, — сбросила разговор.

Сбившееся дыхание приходило в норму, сердце не вибрировало, телефон крепко сжимала в руке, чтобы не выпустить на траву. Сделала глоток воздуха — и отвращение подкатило к горлу. Мерзкий вкус горечи, отчаяния, полного непонимания. Еще минут двадцать сидела под деревом, откинувшись головой кверху, собирала мысли на очередную планерку, мысли на встречу приходить не собирались.

— Теть, дай денюжку.

Глаза резко открыла. Вместе с «теть» в себя вернулась тут же.

— Ты кого тетей назвал?

Передо мной стояли коленки. А чуть повыше мальчишка-цыганенок. Ему так же, как и мне, нужна была помощь. Помыться и переодеться так точно.

— Теть, ну дай денюжку. А я тебе по руке погадаю.

— Смотри, — протянула ладонь на автомате.

— Ты хорошая. Жениха вижу, — зашел с козырей пацаненок. — Он красивый такой, высокий, богатый, на руках тебя носить будет.

— К черту женихов, как домой вернуться?

— Так пешком домой возвращаются, — захихикал мальчишка. — Или на автобусах, поезде там.

— Поезде там… Да!

Взяла себя в руки, встала и пошла вдоль парка к остановке. Если я попала сюда, в две тысячи восьмой, через какой-нибудь портал времени по билету, то и вернуться смогу по билету, так же? Должно же сработать? Представляете, если российские железные дороги придумали временной портал? Ну, Белозёров, ну ты даешь!

— А денюжку, теть?

— Иди, мальчик, иди!

Прыгнула в троллейбус и потянулась вдоль города до центрального вокзала. Жара не прекращалась. Солнце палило по рукам витамином D. Мысли бежали вдоль центральных улиц мимо фасадов сталинок, дергая штанги троллейбуса на поворотах. Всё происходило как в том фильме, который никогда не снимут, ну, про меня. По небу проплывали ватные облака и скрывались где-то за высокими деревьями.

— Билетик? — за спиной спросила кондуктор.

— Проездной, — на автомате ответила.

Мне двадцать, и я в городе, который меня не ждал, в который я, невозвращенка, не торопилась и не рвалась. Каждое название улицы на синей табличке било по глазам, как отражение в зеркале от солнечных лучей — Ромашина, Калинина, Тельмана, Демитрова. Выпрыгнула в депо на Вокзальной.

— Билет до Москвы, пожалуйста.

— Нижнюю, верхнюю полку? — кассирша смотрела сквозь стекло и улыбалась.

Улыбка ее была абсолютно неприятная. Непонятная радость и полное отсутствие вкуса. Губы эти. Почему губы должны быть коричневые, а глаза пустыми? Почему форма должна быть такой отглаженной, а бумаги на рабочем месте раскиданы по обе стороны от компьютера?

— Любой, — было всё равно, на какой полке ехать, только бы сработало.

— Есть у прохода боковые, есть у туалета верхнее, а есть нижнее в центре. Какое?

— Любое.

— Тогда в центре, нижнее.

— Сколько?

— Девятьсот пятьдесят рублей, — продолжала улыбаться девушка за стеклом.

Высыпала на стойку всё, что было в рюкзаке, и почувствовала всю горечь униженных и оскорбленных. На центральное не хватало. Да и на нижнее не наскрести.

— А тот, что у туалета, сколько стоит?

— Шестьсот. Ровно, — улыбка стала сползать с лица приветливого кассира.

— Тогда давайте его, пожалуй.

— Ться, — цыкнула кассирша языком. — Сразу надо было говорить, я уже пробила.

— Ну перебейте там, всё равно больше я не наскребу.

Тут она уже и улыбаться перестала, и брови ее из овального контура в форму чаек сложились и полетели куда-то, полетели с абсолютно сосредоточенного выражения лица.

В теории, если схема с путешествиями во времени отработана и я разгадала этот знак бесконечности, то вечером я кладу голову на подушку, а утром просыпаюсь в себе. Мне вот это вот всё происходящее не просто не нравилось, оно сводило меня с ума. Во-первых, это невозможно! Во-вторых, какого черта это вообще со мной происходит? В-третьих, я никому не могу об этом рассказать.

Вполне вероятно, что все эти события происходят в моей голове, а я сама лежу, свернувшись калачиком, где-нибудь между изолированными палатами, куда меня привели в смирительной рубашке и бросили. Если всё так, то я тем более не должна никому рассказывать о том, что происходит: не поверят и не примут. Надо только дождаться утра.

А вообще, вы когда-нибудь задавали себе вопрос: сходят ли люди с ума по-настоящему? А вдруг «по-настоящему» не существует? Человек просто теряет себя старого и обретает нового по каким-нибудь причинам, типа моей. А вот те, кто остался в той, прошлой, реальности, почему-то начинают воспринимать человека нового за человека «легонько того»? В начале лета я вышла из дома за гречкой и туалетной бумагой. Навстречу мне шла женщина лет семидесяти в теплом пуховике, обмотанная шерстяным шарфом.

— Какое сегодня апреля? — спросила она у меня.

— Какое-то июня, — ответила ей.

И она пошла дальше, продолжая жить в своем апрельском холоде. А мне почему-то так зябко стало в этот жаркий солнечный летний день. Сказать, что женщина расстроилась, — нет, ее мой ответ вполне себе устроил, но расстроилась я, потому что поняла, что там без специалиста хронос не ускорить. А что, если этой женщине просто нравилось жить в своей реальности, что, если она вернулась в лучшее время в своей жизни? И вообще, может быть, ее апрель был не две тысячи двадцатого года, а апрель самого лучшего года?

Но мой май две тысячи восьмого был не тем месяцем, в который хочется возвращаться. И тот, кто бросил меня сюда, скорее хотел наказать за что-то, чем отблагодарить и порадовать. Как котенка, тыкать меня носом во все мои разочарования. Снова и снова.

И чтобы не стать той апрельской женщиной, мне просто надо было собрать все даты, факты, события в голове, расставить нервные клетки на свои места. Вернуть ощущение полной безмятежности двадцатилетней студентки и дождаться ночи, которая и перенесет меня в дом между «Алтуфьево» и «Бибирево», где мне хочется оказаться сейчас сильнее всего на свете.

В конце концов, надо во всем искать плюсы, так говорит психоаналитик Леночка. Когда я еще прокачусь на троллейбусе? В двадцать пять у меня появилась первая подержанная Mazda, потом была BMW всмятку, после которой я пересела на такси. Так безопаснее. А как это на троллейбусах, я уже и не помню. Перескочила две ступеньки и села на кресло социопата в самом начале салона, где сидели когда-то кондукторы. Надела наушники, нажала на «плей» в плеере и под звуки гитары направилась в сторону центра, чтобы проехать через город и сказать ему свое недовольное «здравствуй».

«Куда ты сейчас хочешь?» — спросила себя и, не сворачивая, двинулась на «рогатом» в сторону того места.

Полное отсутствие звуков в голове, только слова, как мячики в пинг-понге, от стенок к стенкам головы прыгали. Стучали свои признания, барабаня по подкорке. Вопросики, вопросики, а ответов нет.

В спальном районе, недалеко от остановки «Телецентр» стояло небольшое двухэтажное офисное зданьице, ничем не примечательное. Постройка начала двухтысячных, случайно попавшая под расположение редакции «Своё-ТВ». Случайность стоила почти миллион рублей генеральному директору канала. За миллион он тогда мог купить себе квартиру, а купил офис.

Новости здесь никогда не заканчивались, сколько всяких сюжетов, словно повестей, понаписывала тогда. Внутри, как струнами, переливалось волнение, такое приближающееся цунами. Этот город, так же как и редакция, до сих пор остались загадочно любимыми. Вроде бы так ничего и не случилось, а вроде бы столько всего прочувствовала. Среди этих кабинетов пропадала такая девчонка, а ее никто не ценил.

На проходной всегда кемарил дед Костик, спрятав глаза под кепи. Пропуск он спрашивал через раз. Всех обычно знал. Но чужаков сверял дважды по фотокарточке в компьютере: на входе и выходе. Ко мне дедушка всегда был нежен: то шутку дурацкую расскажет и сам посмеется, то «антоновку» с дачи притащит.

— Здрасьте.

Вошла, как будто не робкая вовсе, как будто и не уходила отсюда двенадцать лет назад.

— Привет, Манечка, — высунул нос из-за монитора компьютера.

Поднялась осторожно по скользкой лестнице, держась за перила, и через два пролета оказалась в центре всех новаторских взглядов этого города. Тогда казалось, что удивительных и талантливых людей этого здания собрал боженька-вольнодумец, который, как через ситечко, просеивал толпу недостойных, выбирая особенных. Красивые, смелые, с идеями в голове и с бесконечным желанием превращать задуманное в жизнь. Это сейчас я понимаю, что просто кто-то перечислял на счет компании деньги и просил их вкладывать хоть в какие-то проекты. У Серёжи Орлова, шеф-редактора телекомпании, это неплохо получалось.

Три года я добивалась того, чтобы стать стажером. Зазванивала телефон редакции с вопросами: «Вам стажеры не нужны?» Вываливала пачками свои талантливые, так казалось мне, идеи на Орлова. Караулила шеф-редактора на городских мероприятиях, чтобы он запоминал меня в лицо. Со временем он стал узнавать и здороваться. А потом и вовсе сдался. Так на третьем курсе я стала своей в редакции. Орлов долго мурыжил меня и отправлял на съемки с другими корреспондентами. За ними я бегала как хвостик и служила подставкой под кофе. А потом Серёжа сказал: «У тебя есть три месяца», дал в руки микрофон — и за спину оператора.

Первый сюжет вышел в марте. Снимали про посевные работы в полях. Четыре утра, отец заводит машину, чтобы к пяти привезти в редакцию. Я не сплю всю ночь. Готовлюсь. Ну как готовлюсь — нервничаю. В пять утра я в редакции. И вот раннее утро, кругом темень, дядь Костик храпит на проходной, я осторожно, чтобы не разбудить, крадусь по лестнице, не держась за перила. Считаю ступени под ногами зачем-то. Впереди у меня яркое путешествие в настоящую журналистику. Мне не хватает трех ступеней до пролета, нога соскальзывает, и я комочком гнева качусь семнадцать ступенек вниз. Прихожу в себя, только когда дядь Костик тихонечко стучит по щекам и просит посмотреть на него. Я смотрю. Он спрашивает, как я, а я не очень. Но выбора у меня нет — сюжет сам себя не снимет. Так я узнала, что падать на кафельный пол больно и что поручни придумали специально для меня.

Сюжет вышел хороший, а я не очень.

— Растяжение, — констатировал врач.

— За перила держись, — провожая из кабинета, крикнул старикашка в белом халате.

В мае моя стажировка подходила к концу и, что уж тут, чем она закончится, я знала. Поэтому этот мой визит в редакцию был, скорее, чтобы еще раз убедиться в том, что они там, в будущем, будут все жалеть, когда увидят меня в эфире федерального телеканала. Где они сейчас, а где я, м? Конечно, можно сколько угодно убеждать себя, что где родился, там и пригодился, но мое здесь появление никак не связано с моими желаниями и возможностями. Появиться здесь — как будто переступить черту и понять, что та Демидова и Демидова нынешняя — две разные Демидовы. И та, которая сейчас мне нравится больше.

Пустой коридор был схож с тем, что описывают, когда умирают: длинный тоннель и в конце ослепляющий свет. Свет шел прямо из центральной двери, над которой висела красная табличка «Идёт съемка!» Там, в кабинете за стеклянными стенами, происходило волшебство.

Не нарушая тишину, осторожно пробралась в студию и сравнялась со стеной за спиной кричащего Орлова.

— Наташа, твое право — это другое право! Право там, чем ты ешь!

— Я левша! — отвечала холодно ведущая.

— Наташа, да выйди ты из кадра!

Отключил микрофон, сбросил наушники, как обузу, на стол.

— Дура! — бросил вслед наушникам.

— Привет, — отозвалась я из-за спины.

— Еще одна! — обернулся и, не задерживая взгляд на мне, встал и вышел из аппаратной.

— Что, даже здороваться не будешь? — поспешила за ним.

— Сначала научись разговаривать, а потом заходи. У меня нет времени на тебя.

Он вошел в свой светлый кабинет и, не захлопнув дверь, дал возможность быть униженной. Так он любил наказывать подчиненных. Мол, разговор с тобой короткий, продолжать не буду, если хочешь — заходи. Но помни, что если зашел, то выбор сделал! И дальше разносил по полной, по каждой строчечке в тексте и по каждой склеечке в сюжете.

Орлов был человеком-пушкой, бомбической пороховой пушкой, которая, если зажечь, стреляла на поражение. Стоило кому-то чиркнуть спичкой — фитиль нервной системы Орлова делал «пш-ш-ш», и всё вокруг превращалось в пепел. Он ловко жонглировал словами: всегда знал, как побольнее ударить, элементарно соединив обстоятельство и сказуемое. Например: «Пошл вон!» Потом он, конечно, жалел, возвращал человека, но ноги тому пленному корреспонденту уже оторвало во время обстоятельства, назад их не пришьешь. Орлов любил и умел нравиться. Это его буквально подбрасывало вверх. Мог ходить и слегка подпрыгивать, если сумел заключить рекламный контракт или продать крутой сюжет, который забрали федеральные новости к себе в вечерний выпуск. Нравился в редакции он всем: начиная от меня, стажерки, что уж тут, до жены генерального директора. Да и директор был им очарован. В уши лить Серёжа умел изысканно и со вкусом булочек «Синнабон». Все три месяца стажировки на канале я ходила за Орловым хвостиком, чтобы быть как он. Говорить как он, читать как он, писать, снимать, покрикивать на людей, монтировать. Это был мой краткий экскурс в профессию. Мой кумир. Но больше всего мне нравилось слушать его бесконечные истории о том, какой Серёжа молодец. Серёжа и правда был молодцом, но не только потому что был профессионалом, но еще и оттого, что привил мне любовь к кедам с тремя полосками. Помните Хэнка Муди из «Калифорникейшн»? Так вот Серёжа был кем-то между Хэнком и Александром Лыковым из «Улицы разбитых фонарей». Скажу честно, в мужской красоте я вообще мало что понимаю, а вот в харизме я эстет.

А харизма у Орлова была стабильно уравновешенная. Покорял всех — сразу и наповал. Хватало элементарного взмаха ресницами, улыбки, и всё — Серёжа в топ-пять для всех женщин, кому «за», ну и кому «не за» тоже. Однажды он позвонил мне ночью пьяный из какого-то клуба и, не теряя речевого равновесия, сказал:

— Машка, у тебя такие глаза красивые, тебе кто-нибудь об этом говорил?

А мне не говорили.

Конечно, утром он понял, что что-то пошло не так после третьего односолодового, и решил больше к этому не возвращаться.

— Машину включи!

Скомандовал, зная, что вошла следом. Включила компьютер.

— Найди страничку в «ВКонтакте» Антона Крылова.

— Ну, — быстро нашла в поиске.

— Завтра поедешь снимать его.

Сел напротив меня на крутящийся стул, оттолкнулся ногой и поехал по комнате, кружась в карусели.

— Этот парнишка пишет классную музыку. Выступал у «Сплинов» на разогреве, сейчас пригласили на «Нашествие». Говорят, если выстрелит, далеко пойдет, — краткая характеристика от шеф-редактора.

Мозг отказывался вспоминать, что было на съемке с Крыловым. Я точно помню, что снимала этого парня, точно помню, что мы даже общались какое-то время, а вот о чем, кто он, что с ним случилось потом — не знаю. Не помню. Не могу достать из головы. Пропасть.

«Разгадай меня — я шарада» — если коротко о моих воспоминаниях.

— Не помню его.

— Конечно, не помнишь, ты его даже не знаешь! — начинал заводиться, не желая меня слушать. — Единственное, он топит за «Открытую Россию», был на марше несогласных в Москве. Это, конечно, может сразу ударить. У нас вольнодумцев не очень-то.

— Слушай, я тоже была на семинарах «Открытой России» у Ясиной, и ничего в этом нет криминального. Мне очень даже понравилось.

— Ты? Была? — остановил резко свою стульную карусель. — Тебе больше не надо туда ездить, — сурово так предупредил.

Ну-ну, вот так и послушала я тебя, шеф-редактор, конечно.

На самом деле на семинар «Открытой России» я поехала позже, весной две тысячи девятого. Тогда уже несколько лет шла война либералов за Ходорковского, и вот-вот Александр Кучма спустя два года вспомнил, что в две тысячи шестом порезал лицо сапожным ножом Ходорковскому и сам же потребовал возмещение ущерба в пятьсот тысяч за сексуальные домогательства. В общем, история мутная. В феврале суд иск Кучмы отклонил, а вот повестки наших встреч с Ириной Ясиной не поменялись, топила она за свободу друга. Ирина Ясина была не просто промежуточным звеном между движением и его верхушкой, нет, она была идейным вдохновителем. Интереснее, чем лекции, которые читали в те дни Познер, Арбенина и Архангельский, был в моей жизни только концерт «Maroon 5» в две тысячи шестнадцатом году. Интерес был одинаково неподдельный. Поэтому всё, что происходило в истории настоящей либеральной России, мне было известно не только по учебникам и фальшивым сюжетам центральных телеканалов, но и по личным встречам с представителями власти и общественных сил.

Я перестала ездить где-то осенью две тысячи девятого, уже было не до справедливой России, хотелось скорее попасть на самый либеральный канал в стране, который через рекламную паузу отречется от свободы.

— Так что Антон? — не среагировала на рекомендательный запрет шефа.

— Антон поет о войне и мире.

— Толстой?

— Крылов.

— Крылов басни писал.

— Маша! — одернул.

Собралась тут же с мыслями.

— Сделай сюжет о музыке. Молодой музыкант, жизнь только начинается, подает надежды. Сравни с некогда почившим Летовым, хорошая аналогия. Свобода слова, свобода мысли — кто мешает обрести нам эту свободу? Подумай на эту тему, ладно?

— Свобода внутри нас?

— Ну смотри, в Брянске его никто не знает, есть вероятность, что просто не дают раскрыться, а в Москве заметили. Удивительно?

— Аналогия с Бродским? В Советском Союзе так себе поэт, а в мире — великий.

— Бродского не трогай! Потрогай кого-нибудь другого. Вопросы?

— Нет вопросов.

Во внутреннем кармане джинсовки зажужжало.

«В себя пришла?» — пришло на IСQ от Таньки.

Какой отвратительный мир без ватсапа, верните меня обратно.

«Только зашла», — ответила и бросила подальше в сумку, чтобы не мешался. Тогда жизнь была проще в миллион раз только уже потому, что телефон еще не стал частью ладони и не было еще этого мерзкого невроза от неотвеченных звонков. Тогда всё было гораздо медленнее, тогда можно было не отвечать на входящие и сообщения по несколько часов и никто тебя за это не осуждал.

— С тобой завтра едем? — в проходе кабинета возник Громов.

— Привет, Коль.

Оператор улыбнулся. Был рад мне.

— Что снимать есть, с кем снимать есть — иди, пора тебе! — поторопил Орлов из кабинета.

— Ну хорошо-о-о, — протянула и потянулась за Громовым. — Слушай, а давай с двух камер снимем?

— С двух камер? Зачем? — удивился мой любимый оператор.

— Так красивее будет, мы тогда сможем одну на общий план поставить, второй крупные снимать, как тебе?

— Я и так сниму, — дернулся всем телом от глупых предложений.

Коля снимал со мной всю мою стажировку, все три месяца я была привязана к нему, как микрофонный шнур к камере. С Громовым отказывались снимать все корреспонденты редакции. «Резкий», «тупоголовый», «несдержанный», «осел», «тепленький» — и это только малая часть эпитетов, коими его награждала съемочная группа. Мне повезло — с Колей мы быстро нашли общий язык. Я не лезла в его работу, он иногда что-то добавлял в мою. Мне казалось, что это очень круто, что мы работаем в связке. Я покорно слушалась — он же профессионал, куда мне до него? Так и подружились. Хотя дружбой назвать это было непросто, скорее, хорошо слаженное сотрудничество.

Вся его сложность, напыщенность не приносила мне неудобств, скорее, это позволяло мне много не разговаривать о лишнем — приехал, выставился, снял, уехал. У него ко мне было что-то отеческое, наставническое, несмотря на то что разница у нас была лет пятнадцать. Это я сейчас скажу, что в тридцать пять он мог не так уж и много знать, но впечатление производил сведущего. Все у него были идиотами, никто не умел работать, только под руку и лезли. Я под руку не лезла, поэтому была в почете.

Но готова отдать ему должное: снимал он хорошо, любил выстраивать киношные планы, выстраивал их долго, как обычно это делают сами киношники. Хотя можно было бы и побыстрее, ну вот правда. Отчаянно любил снимать перебивки в сюжеты — легкий снежок, покрывающий озимые, предметы через стекла и зеркала, листья, падающие с деревьев, птиц, разлетающихся в сторону, морщинки, шероховатости, неровности. Вот под это была настроена его камера, а не под мои глупые разговоры. Так он считал.

— Сама приедешь завтра или из редакции с нами?

— Сама, наверное. Не помню.

— Не помнишь, как поедешь? — скривился даже от моей глупости.

О, если бы это была просто глупость, то я бы себе ее без остатка простила, но нет, тут надо было по пазлу собирать картинку давно уже забытого и стертого сюжета со всех информносителей в голове.

— Сама поеду.

— Угу, — промычал, свернул за угол в комнату с техникой.

— Помочь?

— Сам соберу.

— Ну, пойду тогда.

— Ну, иди тогда.

А на улице остановилась весна. И сердце — такое бывает, когда замедляешься. Пауз в моей жизни не было года с две тысячи одиннадцатого, наверное. Вот как устроилась работать на телевизор, так и забыла, что это такое — смотреть, как жизнь идет в обычном режиме, а не на ускоренной перемотке.

В городе пахло асфальтовой пылью и сиренью. Снег с каштанов путался в волосах и создавал им объем у корней, осторожничая, перебирался к глазам и носу, забавлялся, когда чихала от щекотки. Город летел в троллейбусном окне вместе со мной, моими мыслями и пухом в лицо.

У «Советского рынка» троллейбус замер на светофоре. В окне мелькали люди, кошки, стенд с кассетами, которых в моем мире уже и не существует. Наверное, уже и mp3-плееров не сыскать, всё ушло в онлайн, гаджеты. А на этих кассетах были настоящие, длинные откровения, которые до одурения будоражили воспоминаниями. Я даже помню свою первую кассету.

Папа тогда в первый раз сделал большую покупку сам — купил домой красный двухкассетный магнитофон. И к нему всего лишь одну кассету. На стороне «А» была Ирина Аллегрова, на стороне «В» Вадим Казаченко. Зачем я помню эти имена, до сих пор остается загадкой, но когда мы с друзьями весело поем караоке, эти две стороны, «А» и «В», возвращаются в мою жизнь флешбэками. На разрыв, пока голос не сорву.

Так в голове, как пленка кассетная, крутилась мысль, что вся наша жизнь словами такими же, схемами на пленку записана где-нибудь на студии «СОЮЗ». На моей записи музыканты лажали в нотах, и рифма их песен была нескладная, как у Рильке. Только не в переводе на сложный русский, а в оригинале на устрашающем немецком: «Du must anders leben».

Больше всего на свете в тот день я боялась вернуться домой. Но, кроме как домой, возвращаться было некуда, никто меня не ждал здесь и не искал там. Никто и не опомнится, что меня нет в моем две тысячи двадцатом году. Мама не позвонит, Танюха занята своими безъяйцевыми, а Вадик пообещал, что спасать больше не будет. А вдруг сейчас я версии две тысячи восьмого отправилась туда, в будущее. Вот она удивится ведь.

Но страшно было не от того, что кто-то меня не найдет там, а от того, что они, мои домашние, не узнают меня здесь. Сразу поймут, что это не их ребенок, что я подстава, китайская подделка и прогонят. Я прежняя и я нынешняя — две разные меня. Два разных ребенка одних родителей. Но это были мои родители, и для меня они были всегда одинаковыми.

В час пик уже как два десятка лет толпа поступала со мной всегда одинаково — не видя во мне явного лидера в общественном транспорте, они прижимали где-нибудь на заднем ряду, к стеклу, между дверями, в лучшем случае у окна, откуда хотя бы поступал воздух. Сегодня был точно не мой день, это я поняла уже с утра, поэтому смиренно ехала, не держась за поручни, между высоким человеком справа и широким человеком слева. И просто ждала, когда объявят мою остановку.

— П’ивет, — где-то между толпой нашел меня знакомый дефект речи.

— Виталик? — подняла глаза, и сердце так «тык-тык-тык-тык» сделало.

Кассета в моей голове мотала пленку не так энергично, как хотелось бы, поэтому дни в числа не складывались и события пока восстанавливались не по порядку. Но сегодня был тот майский день, когда сердечко мое хрупкое защемило не только между высоким и широким, но и между «невероятно красивый» и «какие отвратительные усики».

Молодой нелепый мальчишка с вьетнамскими острыми скулами, с живой, непривлекательной вовсе мимикой, с тонкими губами и абсолютно очаровательной картавостью. Вот что-что, а фрагменты, сохранившиеся в подсознании, не дают стереть из головы то, что понравилось мне тогда, и то, что никогда бы не понравилось сейчас. Он был один из тех городских мальчишек, который по привычке таскал с собой горсть жареных соленых семечек в кармане кожаной куртки.

— Ты куда? — махнул в мою сторону, пробираясь через возмущенную бунтующую толпу прилипших друг к другу людей.

— Домой, — во рту пересохло, ладошки вспотели.

«В смысле?» — попыталась осечь себя влажными ладошками, но не вышло, волнение подкатывало к горлу.

— И я.

Навис сверху, оградив от высокого человека. Помолчали пару секунд, послушали гул толпы и звуки города из открытой форточки.

«Только тебя мне не хватало», — в голове током от проводов ударило, и троллейбус дернулся на светофоре. На пол кто-то кинул деньги. Случайно. Они эхом зазвенели в голове.

— Погода сегодня классная, — прищурил глазки-бусинки, поморщился и стал похож на финик. Симпатичный такой финик.

«Соберись, Демидова!» — дала себе установку, но установка не сработала.

— Ромашек много в этом году, — я правда не знаю, что говорить, когда в самое сердце смотрит один симпатичный сухофрукт.

— Да, ‘омашек много.

— Никогда не замечала.

— М-м-м.

Еще с пару секунд помолчали. Уже, казалось бы, все пуговицы на рубашке широкого рассмотрела.

— Что читаешь? — зацепилась взглядом за книгу под мышкой.

— За’убежка. Экзамен в с’еду. В с’еду «Динамо» еще иг’ает. Так неудобно поставили — не ‘азъехаться. Надо будет пе’вому сдать и бежать.

— Сдашь! Что ты, не читал Бальзака?

— Зачитал насме’ть.

Все-таки это невыносимо. Кто придумал, что с людьми, которые нравятся, надо разговаривать? Что по-другому нельзя, что ли? Не знаю, как там у вас, а у меня всё идет неправильно: эти нелепые фразы, слова неудачно подобранные, и зачем-то надо постоянно думать, что сказать, как, и всё время после продолжать думать, что наговорила лишнего. Это как «синие» сториз в инстаграме — наутро после беспробудной вечеринки стыдно за всё, что спел по воле белого сухого.

— Что слушаешь? — потянулся к наушникам на мне.

— Земфиру.

— Не слушаю ее, — обратно вернул, как открестился.

— Вот это да. Может, ты еще и дискотеки не любишь?

— Всё это е’унда. П’иходи на КВН. Это я люблю, — застыл в улыбке.

— Угу, — ответила тем же.

Не приду я, конечно, никуда, я же испугаюсь, расстроюсь и уеду из этого города. И отправной точкой моего невозвращения будешь ты, Виталик. Только вот не узнаешь ты об этом никогда. И хорошо, что не узнаешь. Как камбэк в прошлое всё то, что уже давно забыто и пылью вековой покрыто. Всё возвращалось на свои места.

— Молодые люди, проездные готовьте! — послышалось где-то из центра салона траллика.

— Пошли! — схватил за руку и вытащил из толпы в открытые двери троллейбуса.

В руке его рука еще несколько минут была, такая теплая, пальцы эти длинные в мозолях.

— Это еще зачем? — выбежала следом, прыгнула со ступеней на неровный асфальт.

— П’оездной не п’одлил! Стыдно как-то.

Встали тогда посреди остановки, за которой прятался ветер, в теньке и вдаль уезжающему троллейбусу смотрели, который через две стоянки был в районе дома. Коснулся слегка шеи и потянул к себе наушник, будто опомнился.

— Я не буду тебя спасать, догонять, целовать… — повторил за автором вслух. — Не то. Никогда не понимал эти песни.

Вернул наушник снова.

— Там всё прозрачно, — попыталась объяснить.

— Я «Снайпе’ов» люблю. Вот это музыка.

Ну всё. Вот я и решила загадку двенадцати лет, почему у нас с ним так и не сложилось: он слушал «Ночных снайперов», я — Земфиру. Всё просто: музыка нас не связала. А я еще думала, гадала, что со мной не так? Всё со мной было так, мы просто играли в разных тональностях. Но разве можно запрещать себе чувствовать? Вот так даже, находясь в полустранном состоянии: то ли во сне, то ли в приходе. Вот так вот идти и остро чувствовать его присутствие рядом — стоит того, чтобы вернуться в этот две тысячи восьмой год.

Через две остановки налево во дворы, по вытоптанной тропинке и в арку новостройки, пересекая детскую площадку, перебежать дорогу не по зебре — и среди сосен на почти что окраине города стоял барачного типа старый деревянный мой дом. Виталик жил чуть дальше, в высотках за двумя перекрестками. Он оставил меня за фиктивным дорожным переходом и скрылся среди сталинок.

— Увидимся! — махнул длинной рукой, обернувшись.

— Вряд ли, — прошептала я вслед.

Я тогда встала перед домом своим прекрасным и замерла. Я жила в нем достаточно долго гордой и свободной, грустной, но счастливой. Ответьте, только честно: вы хотели бы вернуться в место, где были по-настоящему счастливы? Хотя бы на один вечер? Хотя бы на час, чтобы подышать этим воздухом? Вот и я затаила дыхание. И чтобы не сбиться на кардионевроз, попыталась не представлять, что будет дальше. Над рекой за лесом стояла такая тишина, что уши закладывало. Там, за домами, вообще никого не было, только кукушки и рыбаки по утрам. Здесь всегда было тише, чем за дорогой, которая вела в город.

За спиной проехала машина, я слышала, как шины цепляются за ямки в асфальте, во дворе лают собаки и кричат дети, а где-то поодаль от дома прорвало трубу и шли ремонтные работы, мужики ругались матом и стучали железом. Главное было сдержаться, не зареветь, не начать прерывисто дышать и судорожно искать уличную колонку с водой, чтобы спастись от темноты в глазах. Эти биологические процессы с телом начались после смерти папы. Папы не стало в две тысячи шестнадцатом году, в апреле.

Перед глазами открывалась картина художников-шишковистов — редколесье, закатные лучи припадали к утрамбованному под ногами чернозему, а вместо медведей серые коты шастали по карликовым соснам и детским качелям на площадке.

Мурашки роем пробежали от копчика до затылка и обратно. В этом доме я не была давно. Прошла вдоль площадки, мимо соседей снизу, те выбивали ковер на траве. Сосед с первого подъезда мыл машину и устроил пенную вечеринку для дошколят. Те по колено мокрые бегали по воде, стекающей с «Ниссана». Из окон пахло компотом из сухофруктов, у подъездной двери — сиренью, которую через два года срубит пьяный сосед Леонид, посчитавший, что что-то на этой территории лишнее.

По скрипучим ступеням поднялась на второй и остановилась у двери. Цифры из золота блестели под закатным солнцем, которое заглянуло в подъездное окно. В квартире номер семнадцать было шумно. Ключи сжала в ладонь и не решалась войти — страх как будто обесточил меня, как айфон перед самым важным звонком за день. За красной обивкой что-то крикнул папа басом, мама подхватила смехом, по телевизору кричал Андрей Малахов, а в кухне шумела вода. Кухня была вот-вот за дверью, сразу же. Решилась. Вставила большой ключ в нижний замок — два поворота против часовой стрелки, щелк, — и дверь открылась. В нос сразу же ударил запах жареной картошки с чесноком.

— Машка, ты? — крикнул папа из кухни.

А я пыталась задержать воздух в легких, чтобы не сорваться.

— Слушай, Маш, а кто этот третий с Биланом выступает?

Звук динамика увеличился, начались вечерние новости. Я как-то пережила этот день, как-то смирилась, что он идет, но как поверить, что человек, которого нет уже четыре года, сидит за стеной, разделяющей кухню и прихожую, и не знает, что больше всего на свете я боюсь войти к нему и понять, что его нет? Увидеть, что никого нет в этой комнате, что всё это очередные фокусы моего подсознания. Я бы не пережила, если быть честной.

Осторожно, почти не дыша, прошла в освещенную желтым светом кухню и увидела дом. Дом, а не стены. Дом из папы, мамы и меня.

— Ну вот этот кто? — вонзал вилку в артистов на расстоянии.

— Это?

— Ну вот кто это? — не унимался.

— Пап, это композитор.

Встала в дверном проеме и двигаться не могла, как замерла. Слово «папа», не произносимое четыре года, снова обрело смысл на губах.

— А где он его нашел? — подключилась мама, не отвлекаясь от готовки, спиной стояла.

— В Венгрии вроде бы.

— Ну и что, победит он, думаешь? — обернулся и посмотрел на меня настоящий, живой мой папка.

— Победит, пап.

Слезы спрятались за веками, обжигая тонкую кожу.

— Машка, ты чего? — спрыгнул со стула. — Что случилось?

Покатились.

— Я так соскучилась по тебе, — налетела на него всем телом, обняла его теплого и уткнулась в плечо.

— Что ты опять натворила? — обернулась мама, размахивая своей кухонной лопаточкой по сторонам.

— Всё хорошо, правда, хорошо, — оторваться не могла. — Просто так давно вас не видела.

— Утром, значит, ругается с нами, а под вечер хнычет, — сказал, улыбаясь.

А у мамы картошка подгорала на плите.

Оторвалась от него с трудом, не хотелось выпускать.

— Садись давай! — усадил за стол. — Ты просто голодная, вот и нюни распустила. В училище твоем что-то пошло не так?

— В университете, пап.

Он так всегда шутил, чтобы я смеялась. У родителей высшего образования не было, и они с каким-то особым трепетом отнеслись к моему поступлению. «Хоть кто-то человеком станет», — за глаза хвалил меня отец. В глаза меня никто никогда не хвалил.

— Ну там, да, — как будто согласился.

— Там всё хорошо.

— На телеканале? Сняла что-то плохо?

Пока мама продолжала жарить и варить, он пытался поговорить, но не выходило.

— Да нет, я просто устала, наверное.

А я просто ничего сказать не могла. Сил не хватало.

— По ночам надо меньше шастать, — мама наконец отлипла от плиты, и картошка задымилась перед глазами. Преподнесла она это не как картошку, а как сибаса ресторанного. Мамина еда всегда была лучше, что уж тут.

— Жуй-жуй давай, — ткнул папа вилкой в мою тарелку.

— Ага.

Слезы добрались до переносицы и перегородили проход кислороду, пришлось дышать ртом. Запаха еды не чувствовала, будто в две тысячи восьмом заболела ковидом. Внутри всё сжалось, а потом разжалось, как во время тренировок на пресс. Сжал — простонал от боли — разжал всё тело. Вот так и с эмоциональным состоянием сейчас: всё сжалось с появлением этой новой старой жизни — простонала от боли, которую раньше, казалось, не унять, — и отпустило. Будто всё, что происходило до этого, — всё неправда.

В апреле две тысячи шестнадцатого мама позвонила в районе часа ночи. Я была в клубе с очередной компанией непостоянных друзей из рекламного отдела. Вышла на улицу подышать, вертолеты начинались. Звонок отрезвил.

«У отца остановилось сердце», — сказала она. И с того момента я мало что помню, всё на автопилоте, всё обрывками.

Через час я уже сидела в автобусе, который тогда ходил от Киевского вокзала до Брянска. Потом шесть часов на заднем потертом сиденье. Потом я уже каким-то образом очутилась в квартире. Гроб с телом, лампадка с брызгающим маслом, тряпки на зеркалах по всему дому, люди какие-то, какая-то еда. Кисель помню отвратительный. Кто-то из соседок упорно в меня его заливал, чтобы папе там наверху лучше находилось. Неужели они правда думали, что всё дело в киселе? Автобус помню до кладбища, оранжевый такой, маршрутка. Гром стоял под ногами между сиденьями, крышку всё время чуть кренило вправо на поворотах. Из приемника играл Иван Кучин. Папа его любил. Окна все завешены цветными занавесками. Я ехала спиной. Всю дорогу следила, чтобы крышка не слетела. Мама сидела в конце салона. Так, казалось, втроем его и провожали в последний путь: я, мама и Иван Кучин. Остальных сидевших людей как будто и не существовало.

Мраморный такой лежал, неподвижный. Челка эта набок виднелась, острый нос. Мама плакала и шепотом просила проснуться. Но он не просыпался.

Я не проронила ни одной слезы. Не смогла. Ни одной эмоции, ни одного слова. А внутри меня всё горело. В ту ночь, когда мама сказала, что его больше с нами нет, внутри меня взорвалась граната и разорвала всё живое. Я не знала, как залечиваться потом буду, не думала об этом. Но я так хотела, чтобы это наконец закончилось, чтобы не было так больно. Отчаяние обняло меня со спины и не давало двигаться несколько дней. Потом крышку гроба забили гвоздями, опустили эту коробку на тросах в яму, дали первой засыпать горсть земли и отстранили от ямы, чтобы не прыгнула. А я хотела.

Когда над холмиком земли поставили крест, который сразу же покосился в сторону, я наконец поняла, что всё это случилось с нами. Что больше я никогда не увижу самого дорого на свете человека.

В доме после похорон я пробыла недолго, дня три, кажется. Мама не желала никого видеть, в том числе и меня. А мне было всё равно. Я тогда уехала и, по-моему, после раза четыре приезжала домой, а потом и вовсе перестала. И по возвращении в Москву меня прорвало. Через поток неостанавливаемых слез выходили из меня, казалось бы, все внутренности. Даня у меня тогда ночевал постоянно. Утром на работу ехал, а вечером с едой приезжал и кормил меня, чтобы хоть как-то жила. Минус двенадцать килограммов за месяц от моих пятидесяти трех отошло. Он заливал в меня бульоны, сиропы, каши запихивал, а я не могла. Меня тошнило от всего, что происходит вокруг. Кулагин не трогал. Знал, что такое — терять дорогое. Он однажды потерял важный информационно-политический проект — месяц не могли достать со дна. Пил, нюхал и не существовал. И я не существовала тогда.

Месяца меня так держало, а потом подотпустило как будто. Не сразу, конечно, не одним днем. Еще с год меня накрывало воспоминаниями, после которых я закрывалась в квартире и выла, как побитая собака. Потом через слезную паузу вставала и шла дальше до следующих воспоминаний. Через год стало светлее: воспоминания не приносили столько боли, к тому времени они уже так пропитали меня, что уже начинали греть.

И вот теперь, когда я всё это пережила, судьба дала мне возможность увидеть живого папу. Зачем? Сделать еще больнее? Поржать? Плюнуть в меня? Мол, попробуй-ка это снова и снова пережить. А снова не смогу.

Мама села за стол, и нос пробило от ее запаха. Даже не помню, духи это ее или так она пахла. У каждой семьи свой нишевый запах. Этот запах хочется по красивым бутылочкам разлить и открывать, когда не хватает нежности, заботы, дома не хватает.

— Давай ешь, чего смотришь? — папа как будто даже смутился.

Папа вообще был не расположен к нежностям, всё у него было в шутку: за бочек ущипнуть, потрепать за чубчик. Всё это от неумения проявлять свою эту безграничную любовь. С мамой было не так, с ней всё было по уставу, как в армии. И чем старше становился папа, тем больше в нем появлялось заботы ко мне. И чем старше становилась мама, тем строже был ее взгляд и резче слово. Почему они были такие разные и почему тот, кто любил меня больше, не смог поменяться билетом в никуда с другим? Я бы смогла пережить всё совершенно по-другому.

За год до мы отмечали его юбилей. Он тогда первый раз за всё время нашей с ним жизни при встрече не ущипнул, не почесал мой затылок до электрических разрядов, даже не подколол прибауточкой, а просто поцеловал и прижал к себе крепко. Я тогда ничего не поняла.

Есть не хотелось совсем, как будто и не надо было мне вовсе, даже не тянуло под ребрами и не урчало. Я просто смотрела на маму и папу и не понимала, почему раньше не замечала всей этой их особенной красоты, что ли. Так бабушка делала, когда вошла в разряд почтенно возрастных, — просто сидела и смотрела на меня. Я нервировалась, спрашивала: «Ба, ну ты чего?» «Запоминаю», — отвечала она.

— Ну что там, в ПТУ твоем? — спросил папа, пытаясь увести от мыслей, которые читал в покрасневших глазах.

— Нормально так. Па, а помнишь, ты мне ролики подарил, такие странные?

— Ролики? Коньки, что ли? Ну помню, — улыбнулся он.

— Я тогда нос разбила, — улыбнулась от небольных воспоминаний.

— Теперь будешь мне всю жизнь припоминать? — на щеках ямочки его появились. — Зато научилась равновесие держать.

— Ага.

— Из травмпункта не вылезала, — подключилась мама. — Сметану дать?

Потянулась к холодильнику рукой.

— Не, не буду.

— Мне сметанку передай, — потянулся рукой папа. — А куда ты их дела потом? На чердак забросила?

— Не знаю. Пропали куда-то. Мам, ты их не видела?

— Я не переживу еще одного твоего перелома, — отмахнулась она. — Пропали куда-то, может, забросила куда.

Тонкие стены, обои в желтую полоску, отбитый косяк на табурете, зеленый коврик в прихожей и даже розовые занавески, прыгающие по окну от ветра то в дом, то на улицу, — все они скучали по мне. Дом как будто сняли с паузы, и он ожил. Вот сейчас эти двадцать минут пребывания в кухне я находилась в ощущении полного счастья.

— А помнишь, как Машка нам протест утроила? — захохотал папа.

— А у нее что ни день, то протест! Ты про какой? — мамины голубые, как небо, глаза бегали от папы ко мне.

— Тебе, Маш, было лет шесть, наверное. Отвезли мы тебя в деревню к теще, а ты легкая была, как перышко. Вроде бы и взбитенькая такая, и щечки были, и ручки с ножками пухленькие, а легкая. Не ела ничего. И мы тебя молоком отпаивали. Мать налила, а ты глоток сделала и на пол это молоко вылила. Мы говорим: «Маша, будешь так себя вести — в угол поставим. Где это видано молоко выливать?» Так ты в угол встала и отказывалась выходить, только бы молоком не поили.

— Это я так себя наказывала?

— Это ты нас так нервировала, — съязвила мама. — У тебя аллергия на молоко потом оказалась, а мы кружками пытались поить. Думать же надо было! А мы молодые, сами ничего еще не знаем. Ой, было всякое, да прошло. Совсем ничего не съела! — покачала головой в мою сторону.

— Неголодная я, мам.

— В угол сейчас поставим! — продолжал смеяться отец, грозя указательным пальцем.

Мама зазвенела тарелками, стала их мыть и расставлять на сушилку — ровно, тарелка к тарелке, как любила. Дисциплина была бы ее вторым именем, если бы она стала стендапером. Мила Дисциплина Демидова. И репертуар про мужа слесаря и дочь повесу.

— Завтра я тебя будить не буду! — тонко намекнула, сказав в лоб.

— Ладно, мам, сама встану.

Да по-любому просплю, так, скорее всего, и будет. Ни одна суббота не начиналась у меня так рано, как начинались пары в университете. Завтра я вернусь домой, и всё у меня будет хо-ро-шо, а та двадцатилетняя Машка снова опоздает в универ.

— У меня сериал! — домыла мама последнюю, поставила ровно и поспешила в спальню.

— А у тебя что? — спросила у внимательно тыкающего по кнопкам папы.

Он сделал звук телевизора громче.

— А у меня «Поле Чудес».

Я еще долго сидела на кухне, рассматривала предметы, стены, отца, слушала неизменные интонации ведущего из ящика. Лампочка в торшере у окна замигала и отключилась.

— Потом поменяю, — махнул в ее сторону отец.

Календарь на стене врал уже как год. Так давно хотелось сказать эти слова важные, но как будто не получалось. За окном затихали дети и машины, заканчивался день. Сверчки под окнами делали звук своих голосов громче, а глаза мои как будто пеплом засыпало: то моргала, то щурилась. Любой звук был обманчив, мы ведь до сих пор со временем играли в «правду или действие». В темной комнате только экран мигал, и тихо так стало, что я слышала, как на глубине идет вагон метро, которого сродни не было в этом городе. Но в моей голове он гудел, отбивая ритм по рельсам. В спальне громко хлопнула дверь, дрогнули провода на холодильнике за телевизором. Глаза широко открыла уставшие.

— Иди ложись.

Наблюдал за мной. Заметил.

— Пап, — обняла его за плечи, — я тебя так сильно люблю.

— И я тебя люблю, — хмыкнул от удивления, что смог это произнести.

— Если вдруг я стану плохой дочкой, скажи мне об этом, пожалуйста.

— Да хоть сейчас! Ты когда в последний раз протирала пыль в кухне?! Смотри, слой снимать можно с полки! — провел он по почти пустой книжной полке над головой.

— Ой, ну ладно тебе.

Коснулась в последний раз его темных жестких волос и вышла, чтобы снова не разреветься. Мы будем счастливы теперь и навсегда.

Я, когда уехала в Москву, быстро влилась в корреспондентский ритм. Кулагин бросил в пучину с головой и сказал: «Выплывешь — будешь работать, не выплывешь — так и останешься за бортом». Я выплыла. Плавала я неплохо во всем этом потоке информации, еще и из трюма доползла до верхней палубы. Одной из первых историй, которые я снимала, была о жизни девчонки, которая спасла подругу в озере, но утонула сама. Рассказывала всё мама погибшей. Через месяц муж рассказчицы попал в автокатастрофу, а ребенок, которого она ждала, замер внутри нее. Она осталась одна.

Мы разговаривали с ней почти два часа на камеру, час без камер, потом еще долго по телефону и единственное, что чувствовала я в этот момент, — что делаю очень хороший документальный проект. Программу я сдала без правок Кулагина, ту женщину я больше никогда не видела.

Интересно, она чувствовала то же самое, что чувствовала я после папиной смерти, или горе каждого — это абсолютно разный спектр чувств и эмоций? У Толстого было так, что все счастливы одинаково, а несчастны по-своему. Смогла бы я жить, если бы потеряла всех, абсолютно всех дорогих мне людей?

Вошла в спальню. А там не изменилось совсем ничего: те же оборванные шторы, которые никогда не было времени повесить на петлички; диски, разбросанные по всему подоконнику вперемежку с тетрадями; мягкая кровать с постельным в белые пионы и скрип половицы у входа. Всегда невыносимый скрип сегодня стал триггером, который напомнил, что я в настоящем. Скрип стал причиной, чтобы понять, что я дома.

Если я всё верно поняла и временной вход находится на одной прямой с выходом, то билет до Москвы спокойно даст мне возможность вернуться в сегодняшнее утро собой вчерашней.

Осторожная папина рука прокралась в комнату и нажала на «Выкл».

— Не-не, включи.

Рука тут же скрылась за дверью.

Я достала с полки фотоальбомы размером со все тома толстовских романов, разложила архив на полу.

— Ты еще не спишь?

Он всегда выключал мне свет, если мы не ругались, конечно. Когда ругались, обходил комнату без всяких «добрых ночей». Порой мне казалось, что когда меня не было дома, он по привычке заходил в комнату и нажимал на выключатель. Но он не признавался.

— Сейчас лягу уже.

— У тебя всё хорошо? — голова появилась, как голова Николсона в «Сиянии».

— Напугал! — дернулась слегка.

— Ты как? — прошел и откинулся спиной на дверной проем.

— Я просто думаю, что сегодня день какой-то очень важный, нужный.

— Каждый день важный.

— Ну да, пап, да.

— А ну-ка, посмотри на меня! — подошел поближе к лицу моему, повернул легонько за подбородок к свету, коснувшись шершавой ладонью.

— Что случилось?

— С глазами что-то сделала, что ли? — прищурился, изучая.

— Ничего не делала, — в зеркало на двери посмотрела, чтобы убедиться.

— Голубые они какие-то стали, бледные.

— Солнечного света им не хватает, пап. Витамина D.

— Свет, наверное, так падает. Ну ладно, — подозрительно так отошел, будто почувствовал. Что вряд ли. — Ложись уже.

Конец ознакомительного фрагмента.