Над тополями

Антон Александрович Стефанович

Сколько же чая выпивается людьми на ночных московских кухнях! Есть ли на это какая-нибудь статистика? Есть ли хоть какое-нибудь хоть мало-мальски научное описание этого процесса? Знает ли кто об этом? Ведает ли об этом хоть какое-нибудь сведущее ведомство? Ведь ночь-то, ночь катится куда-то тихо и незаметно, кто-то о чем-то говорит, спорит, смеется, а ты сидишь себе и, важно попыхивая папиросой, подливаешь гостям чаю.

Часть 1-ая

«запрещено также передвижение над территорией города летательных аппаратов, а особенно лиц, не имеющих для этого специального разрешения».

10 января 1971г.

Глава 1

Был тот самый ранний и тихий утренний час, когда крыши, стекло и деревья уже вовсю светятся розовым, но трамвайные рельсы и чугун бульварных решеток пока еще темны и холодны, а дворники едва только начали лениво поводить своими метлами, шурша по асфальту в такт с чирикающими воробьями.

Первые лучи солнца показались наконец и в узком ущелье между двумя высокими домами, между стеной и водосточной трубой, осветили и сделали розовой кучу старых, сухих и потерявших всякий цвет прошлогодних листьев. Солнце и разбудило спящего в них Александра Ивановича.

«Значит, я все-таки тогда и заснул здесь зимой? — было его первой мыслью. — Выходит, прямо здесь и зазимовал! Вот это да!»

И чтобы утро не застало его врасплох, он немедленно проснулся, отряхнул хорошенько пальто и вышел во двор.

«А вот даже интересно, — подумал он, — какой сейчас месяц?» — и огляделся по сторонам. Над ним зелеными тучками распускались тополя.

«Ага, — догадался он, — да ведь месяц май уже». На нос ему сверху, полностью подтверждая его догадки, упала толстая красная тополиная сережка-гусеница.

— Долго спим! — сказал он вслух, хотя рядом никого совершенно не было, и продолжил:

— Хотя, с другой стороны, в апреле ведь все тает и течет, и грязно почему-то, — тут он потянул носом воздух. — Да, да, да, совершенно точно — май. Самое начало.

Солнце поднялось чуть выше, перестало быть розовым и стало вдруг большим и ярким и уже без всякого стеснения освещало все вокруг, все те же дома, бульварные липы, скамейки в скверах и дворах и умытые ночным дождем улицы.

Александр Иванович потянулся. Весь. От кончика носа, до кончика хвоста. Посмотрел на светило, закрыл глаза и дважды громко чихнул. Открыл глаза и чихнул еще раз.

«Вот!» — подумал он и направился к квасному автомату, стоящему неподалеку.

Позавтракав кружкой кваса, он сел на скамейку под деревьями в сквере, взяв еще одну, на второй завтрак, кружку. Квас с утра был добрый, темный, с большой белой шапкой пены. Пену Александр Иванович любил и никогда, никогда не сдувал ее. Поэтому он сидел в сквере, а нос его был в пене. На носу была пена, а он пил квас. Квас был вкусный, Александру Ивановичу нравился, и он был счастлив. Светили ласково деревья, зеленело солнце. То есть, конечно, наоборот, но даже и это было хорошо.

День этот собирался, судя по всему, быть длинным, а в теплом и клейком от зеленых тополиных листов воздухе, несмотря на ранний час, уже вовсю носилась загадка.

Она бывает там в мае всегда. Особенно в его начале. Всегда в это время что-нибудь, да произойдет-таки значительное и неожиданное. Какой-нибудь сюрприз приятный.

То ли дырочка какая малая в кармане образуется, и вот глядишь, уже и ключи от квартиры — тю-тю. И смотришь ты загадочно на белый свет сквозь эту дырочку и думаешь, покуда дворник дверь ломает, как оно все в жизни интересно устроено: не было дырочки, и вот, пожалуйста, вдруг раз — и есть. Чудеса! Или свет этот, на который ты смотришь сквозь эту дырочку, вдруг возьмут в квартире и отключат, разом и весь. Волшебство!

Ну пусть даже не дырочка, пусть. Тогда, значит, письмо неожиданно кому-нибудь напишешь, бывает и такое! Или, в конце концов, просто гривенник найдешь или встретишь кого.

Неважно! Неважно что, говорю я вам. Хоть что-нибудь, но непременно должно произойти в этом воздухе. Это правило.

Александр Иванович сидел под деревьями и размышлял. Любил он сидеть под деревьями и размышлять, особенно если с кружицей кваса.

Ну а дел сегодня было много. Во-первых, надо было зайти к старичку букинисту на Сретенку на предмет новых-старых книг и чайку как следует попить, во-вторых, посмотреть фонтаны, включенные по случаю небывало жаркой весны, на предмет фонтановой воды, в-третьих, навестить старые деревья, на предмет новых листьев, а в-четвертых и самых главных, надо было купить бубликов к чаю, а также чаю к бубликам.

— Значит, так, — сказал Александр Иванович, чтобы не забыть, — бублики и чай. Главное не перепутать, — и кончил размышлять под деревьями, с кружицей кваса, потому, что кружку попросили.

— А город-то проснулся уже, — размышлял он уже без кружицы, глядя на бегущих в метро, курящих на бегу, читающих газеты, говорящих и жующих на бегу, на бегу влетающих в троллейбусы, даже бегущих на бегу людей.

— Все с зонтиками, — сделал он наблюдение, — значит, дождя не будет.

— Народная примета такая, — сказал он квасному автомату. Автомат с приметой согласился и с довольным ворчанием изрыгнул очередную порцию кваса.

— Значит так, бублики и чай, — вспомнил он, сказал автомату: «Спасибо-досвиданье» — и направился прямиком в булочную, чтобы опять не забыть. Булочная была совсем недалеко… Но и недалеко он не ушел.

Вторая его половина, жутко хотевшая домой, принялась зачем-то с ним спорить, отговаривать, пугать и тянуть.

— Смотри, — говорила она проникновенно, — городишко-то наш уже проснулся. Бегают, смотри, бегают все кругом. Того и гляди, с ними побежишь. Хочешь с ними бежать? А я не люблю, я лучше домой пойду.

— Так я ведь тоже не люблю, — оправдывался Александр Иванович. — Но ведь бублики, фонтаны и вообще…

— Ну и как хочешь! — сказала его вторая половина и замолчала. То ли обиделась, то ли и вправду ушла.

Александр Иванович подумал немного, но планам своим решил не изменять. И пошел дальше. В булочную пошел, в кондитерскую.

Да, так вот булочная та была совсем недалеко, центральная, на улице… забыл я как ее звать, ну да пускай его, назовем просто и незамысловато — на улице Сумасшедшего Генерала. И носила эта булочная гордое имя «Булочной-кондитерской», что предполагало почти обязательное наличие в ней тех или иных бубликов. Вот туда-то он и отправился.

И не обманула булочная, не обманула кондитерская!

Был в ней и прекрасный, радующий глаз своей первозданной свежестью и столь редкой в наши дни гармонией классических округло-дырочных форм румяный московский бублик. Был в ней и поздний, уже весенний, но все еще по-прежнему желтый и нетленный лимон. Нашелся там и изумительный слоновый, в смысле — индийский чай, в красивых коробках со слонами, животными, как известно, умными и кроткими. Удивительная вещь!

Александр Иванович так и называл этот чай — слоновый, ударяя на первую букву.

И Александр Иванович встал в очередь. Он пристроился за каким-то гражданином в кофе-с-молоком пальто и от нечего делать принялся глядеть по сторонам, ибо, как известно, в булочной очереди, даже в кондитерской, даже в центральной делать больше нечего. И вот тут взгляд его уткнулся в чей-то удивительно знакомый профиль. Удивительно знакомый.

— Позвольте, — насторожился вдруг Александр Иванович, — где же я мог его… А впрочем, нет, что-то связанное с какой-то рекой. Темно и огонек горит папиросный. Нет, не то… Потом дубы…

— Вспомнил! — закричал он вдруг на всю булочную. — Жан-Жак! — закричал он на всю кондитерскую.

Очередь зашевелилась, как большая гусеница, — все стали оборачиваться в наступившей тишине к Александру Ивановичу. Знакомый профиль тоже обернулся и оказался вдруг тем, чем и казался, то есть, собственно Жан-Жаком, а именно Иеронимом!

Глаза их встретились, и Александр Иванович приветственно махнул хвостом. Ответа не последовало.

— Здравствуйте, Иероним! — повторил Александр Иванович еще радостнее и громче.

— Извините, гражданин, обознались. Меня зовут Иван Яковлевич, — сказал тоже громко и весьма солидно, чтоб все слышали, но не своим совершенно голосом, Жан-Жак, на самом деле Иероним, а на самом деле неизвестно, ну просто пес его знает кто! И отвернулся, мерзавец.

Александр Иванович совершенно опешил от такой наглости и даже чихнул. Два раза.

«Вот так штука! — пронеслось у него в голове. — Как же так? Ведь я же прекрасно узнал его! Я вообще всегда отлично помню все. У меня феноменальная память от бабушки! Помню прекрасно: река, туман… И вообще это же просто полная ерундистика какая-то».

Очередь его подошла, и Александр Иванович, в полном отсутствии, купил себе бубликов и чаю. Кассирша, пользуясь его отсутствием, не дала сдачи, но и этого не заметил Александр Иванович — был он ужасно и глубоко расстроен.

— Как же так? — бегало в голове что-то.

— Иван Яковлевич. Иаковлевич. И Акивлевич. Тьфу ты, Кряковлевич! — расстраивал себя Александр Иванович.

Вконец расстроенный, он вышел из магазина, сел на скамейку, достал папиросы, а хвост его, совсем печальный, болтался рядом.

Издалека, откуда-то из тени бульварных лип, пробираясь между скверных (то есть в скверу стоящих) клумб, по дорожке из красного толченого кирпича к нему двигался этот негодяй Кряковлевич, эта иезуитская личность с незажженной сигаретой в зубах. Вроде бы как прикуривать.

«И даже разговаривать не стану», — твердо решил Александр Иванович.

Пока личность с сигаретой двигалась, на улице Сумасшедшего Генерала, как-то быстро стемнело, набежала откуда-то тучка, прыснула мелким дождиком и тут же, видимо торопясь куда-то, побежала дальше.

Мнимый Жан-Жак приблизился, подошел к нему, попросил разрешения прикурить и наклонился к зажженной с молчаливым римским достоинством спичке. И посмотрел Александру Ивановичу прямо в глаза.

И вот тут вдруг стало ясно, что глаза у Жан-Жака очень и очень странные. Там, в этих глазах, был и высокий дуб, уходящий под облака, и огненная река, и два ее берега, и даже перевозчик был там и, опустив весла в воду, пристально смотрел на него из темной своей лодки.

А Жан-Жак сложил руки, прикрывая спичку от ветра и — Александр Иванович так и не понял, как это вышло, — не разжимая их, резко подбросил что-то вверх. И это что-то, Александр Иванович мог бы ручаться за это, было чайкой, белоснежной, с розовым клювом чайкой. Она взмыла над ними, в голубое московское небо, прокричала один раз и пропала в нем.

Откуда-то сверху упала то ли капля дождя, то ли морской пены, а Жан-Жак улыбнулся, подмигнул хитро Александру Ивановичу и, не оборачиваясь и весело посвистывая, пошел прочь. По дорожке из красного толченого кирпича.

Глава 2

Домой Александр Иванович вернулся только к полудню. И все из-за того, что сначала было так.

Сначала он очень долго сидел вскверу у магазина на скамейке и пытался создать видимость того, что занят глубоким осмыслением происходящего, или, говоря простым языком, думал.

Тут надобно сказать, что чрезвычайно умное человечество в свое время изобрело массу полезных, прямо-таки радикальных способов вспоможения своему процессу мысли. Например, если мысль ваша неповоротлива, ленива или вообще совсем даже не та, что надо, то ее, эту проклятую мысль, с помощью этих способов можно легко протолкнуть, подстегнуть или просто прогнать, как ненужную, и вызвать нужную. Самый распространенный и наиболее простой из них — почесывание затылка.

Но есть и множество других, посложнее. И всякому мыслящему существу следует знать эти способы. Это необходимо.

Есть также масса способов, изобретенных все тем же умным человечеством, способных препятствовать процессу мысли и способных даже вовсе и навсегда его остановить, но мы их тут никак трактовать не будем, ибо в тот день, сидючи на скамейке, Александр Иванович пользовался вовсю именно способами категории первой.

Он сидел, подолгу уставившись в одну точку, в задумчивости открывал рот, почесывал затылок и подбородок, делал загадочное лицо, курил — словом, пытался, применяя известные ему способы, всячески возмутить какие-то вулканические процессы у себя в голове. Но, увы, он и сам прекрасно знал, что там по Рихтеру балла полтора всего, не более.

И вот, когда уже ему начало казаться, что все это просто-напросто продолжение зимнего сна, он решил, что просто все еще спит и проснется не раньше марта, и перестал наконец думать. И это было единственным правильным шагом, ибо, перестав думать вовсе, он понял вдруг все. Землетрясение прекратилось, вулканы перестали куриться и стращать табачным дымом, реки снова вошли в берега, а почва остыла и покрылась росой.

На самом-то деле ему и не нужно было ничего осмыслять, он и так все знал. И чего тут думать? Чайка — это чайка, а не ворона, например, и это понятно каждому. А Жан-Жак — это Жан-Жак, а не, к примеру, Петрович — сосед снизу. А где Жан-Жак, там и чайки всякие, и пена морская, и все, что хочешь, может быть. И чего тут думать-то?

И когда он это понял, так светло и радостно стало ему, что он отправился к квасному автомату, спеша поделиться с ним радостью неожиданно вдруг возникшей простоты жизни. Автомат отнесся к открытию весьма недоверчиво и даже как-то настороженно, но квасу все-таки дал. И Александр Иванович еще долго сидел с кружицей, с великим удовольствием хохоча над собой, и пену не сдувал.

А потом уж он отправился гулять. Потом уж он пошел на бульвары к деревьям, навестил фонтаны, включенные по случаю небывало ранней и жаркой весны и, сидя на парапетах, долго смотрел на бегущую из неоткуда в никуда фонтановую воду, с блестящими ему со дна белыми и желтыми монетными пятнами.

Еще позднее он сидел на скамейке в тихом кошачьем дворике близ Сивцева Вражка и ел бублик. Старые могучие тополя шумели над ним, а им было уже, чем и о чем шуметь, по двору бродили разноцветные кошки и хитро так смотрели, будто что-то особенное знали, а под ногами у него, глубоко под землей, бежала в неизвестное море загадочная речка Черторый. И были в ней и вода, и рыба, и раки, и еще кто-то странный, мутный и с бородой и хвостов в воде мочить не велел.

Потом он был на Сретенке, но букиниста там не застал. Застал, правда, записку на двери, но только странную. В записке синим по белому в клетку было отчего-то сказано:"Ушел в рыбу». А кто ушел, в какую рыбу, зачем и, главное, весь ли уже ушел в эту рыбу, непонятно.

И Александр Иванович, написав под этим интригующим сообщением: «Заходил. Проснулся», — немного подумал, подписал зачем-то коротко: «Поэт Пушкин», — потом зачем-то вытер башмаки о половичок перед дверью и посмотрел под ноги.

На кусочке мешковины, служившей букинисту половичком, он, к своему удивлению, обнаружил довольно много. Во-первых, свои ноги в ботинках с оборванными шнурками, во-вторых чей-то древний и смятый папиросный окурок, а в-третьих — некоторый некрупный блестящий предмет. Предмет этот Александр Иванович с сорочьим каким-то любопытством, недолго думая, тут же поднял и признал в нем некое кольцо. Обыкновенное такое кольцо, железное и блестящее, то ли для какой-то рыбалки, то ли от какой-то байдарки, а то ли и вовсе от какого-нибудь рюкзака или мешка, или что там у них еще бывает, у этих там?

Сразу ему отчего-то вдруг представился Птичий Рынок зимой: морозная людская толкотня, валенки, пар столбом, аквариумы, червяк-трубочник, рыбы-телескопы, сачки, банки, камни, удочки, семечки и загадочный кактус лофофора.

А присмотревшись к кольцу повнимательнее, он увидел и ряд знаков, все это убедительно подтверждавших. По окружности кольца шла вдавленная надпись «турист арт.№5 нерж. Ц. 90 коп.».

«Должно быть, это букинистово кольцо», — решил Александр Иванович, зная о субботнем увлечении букиниста еще и Птичьим Рынком, где тот, между банками с инфузориями и какими-нибудь старыми водопроводными кранами, удивительным образом как-то умел находить, кроме всего прочего, и довольно редкие книги. Как ему это удавалось — неизвестно, известно другое — каждую субботу возвращался он с Птичьго с добычей.

Полнейшей, правда, загадкой оставалось то, как и когда, помимо книг, попадали к нему все эти рыболовные крючки, все эти допотопные аптечные пузырьки, жестяные коробочки, пуговицы и прочие, безусловно, полезные вещицы, которые каждую субботу неизбежно проявлялись в его карманах по возвращении домой. Впрочем, вещицы эти и там тоже долго не залеживались: бывали обыкновенно раздариваемы или обмениваемы на такие же, безусловно, полезные и важные.

Словом, по всему — кольцо это было явно букинистовым, причем относящимся еще и к категории вещей ценных, что явствовало из надписи «Ц.90 коп.».

Поэтому Александр Иванович, чтобы кто-нибудь чужой ее не подобрал (пустяк вещь, а бывает, за таким пустяком, когда надо, по всяким там «Охотникам-рыболовам» весь день пробегаешь и не найдешь), недолго думая, решил оставить у себя, а вечером, например, отдать букинисту. Хотел было положить кольцо в карман, но, вовремя вспомнив об удивительной способности своих карманов во всякое время каким-то неуловимым образом самим производить дырочки внутри самих себя, просто надел его на большой палец правой руки. Кольцо пришлось как раз в пору.

Весело посвистывая, Александр Иванович начал спускаться по лестнице. Этажом ниже ему послышалось какое-то странное сопение и непонятное шлепанье, а еще пролетом ниже ему встретился дворник этого дома, идущий встречным курсом наверх.

Несмотря на полный штиль, царивший в Сретенском Океане, корабль дворника сильно качало штормом. Издалека видно было, как некие неизвестные, но явно яростные волны то приподнимали сей корабль к самым небесам, то вдруг швыряли в какую-то жуткую клокочущую бездну. Видно было и то, как нещадно эти волны валили судно — то на правый борт, то на левый, как заливали оне то нос, то корму сего корабля.

Похоже, все мачты с него были уже давно сорваны ветром, а команда разбежалась, покинув его на произвол судьбы, и оттого дворник уже не двигался самостоятельно в каком-либо определенном направлении, а лишь бессмысленно дрейфовал и качался на одном месте, издавая различные морские звуки.

Думая, как бы половчее обогнуть на своем, в общем-то, совсем каботажном суденышке сей грозный морской фрегат, занявший своими сложными маневрами практически весь фарватер лестничной клетки, Александр Иванович решил, что надо, пожалуй, сказать ему что-нибудь такое весомое, понятное всякому дворнику, такое, чтобы он… Но дворник, как ни странно, увидел его и заговорил сам:

— Эшна, верно, всем… можно вот так!? — произнес он эту в высшей степени таинственную фразу и даже руками в воздухе изобразил какую-то сложную весьма загогулину. Нет, не надо, не надо было ему ее изображать.

Это был взрыв пороховой камеры героического фрегата. Все вдруг в нем после этого сразу как-то обмякло и сдулось, сам дворник быстро начал сползать вниз вдоль перил, мешком увалился на ступеньки, успев, однако, перед этим многоопытно как-то соорудить себе под голову подушечку из сложенных рук, и мгновенно заснул.

Александр Иванович, удивлено пожав плечами, тем не менее, спокойно довершил свой спуск по лестнице, и вышел на залитую весенним солнцем, людьми и машинами Сретенку, и ни разу не оглянулся.

И зря не оглянулся. И зря не оглянулся потому, что, едва только он успел спуститься этажом ниже, как сей уже побежденный и почти затонувший парусник вдруг странным образом обратился в совершенно готовую к бою новехонькую субмарину в полном вооружении: злосчастный дворник поднялся на перископную глубину, осторожно перевесившись через лестничные перила, проводил Александра Ивановича до двери подъезда совершенно разумным пристальным взглядом, порылся у себя где-то в ватнике, достал какую-то коробочку и, приложив ее к губам, что-то тихо, но вполне внятно произнес.

Глава 3

Квартира встретила его распахнутыми настежь окнами, и тополиным сквозняком, и уже горячим чайником. Это вторая половина Александра Ивановича, столь сильно хотевшая утром домой и столь позорно его бросившая, добралась-таки до дому и теперь всячески к нему подлизывалась, даже гренок с сыром поджарила. И они с ней помирились.

— Давай же пить чай, — улыбнувшись, сказал Александр Иванович, растроганный такой заботой.

Половина спрыгнула откуда-то, видимо с люстры, где обычно и пряталась, и уселась на свое место. И Александр Иванович, должным образом теперь укомплектованный, сел пить чай.

Окна его маленькой, но чрезвычайно уютной кухни выходили прямо на двор. Старый московский дворик, с аркой на тихую улицу и гаражами на задворках, которые начинались сразу же за остатками ржавых чугунных ворот, — словом, дворик, в котором проживал Александр Иванович, был, как водится в таких случаях, тих и зелен.

Дворовые деревья в некоторых местах подступали так близко к домам и так буйно зеленели, что даже соседний дом Александр Иванович видел лишь частично. И можно с уверенностью утверждать, что если бы Александр Иванович не ходил домой все время одной и той же дорогой, а именно через арку с улицы, то, пожалуй, он и не знал бы ничего об ее существовании и даже бы не догадывался. Так, верно, не знает, не знает ничего об его окнах тот человек, что живет над этой самой аркой. Или ему все-таки оттуда видно? Хотя вряд ли. Но тут уже есть теория, и тут главное — не уйти в рыбу.

Размышляя таким образом, он продолжал сидеть по-прежнему в своей маленькой уютной кухне, на седьмом этаже дома, стоящего какой-то странной буквой между улицей и гаражами, он уже даже не помнил, на что эта самая буква похожа, и поглядывал во двор.

Ему что-то рассказывали, Половина все твердила про каких-то чаек, а он рассеянно кивал головой и улыбался невпопад, а воздух был напоен удивительнейшим ароматом, могущественнейшим эликсиром, запахом, который никогда и ни с чем не перепутаешь. Так пахнут только тополя и только в начале мая. И только после легкого дождичка. Ах!

— Что, что, что?! Что ты говорила про чаек?! — совершенно безумный соскочил вдруг со стула Александр Иванович. — Повтори же скорее!

— Перестань, пожалуйста, кричать на меня. Я, между нами, уже битый час рассказываю тебе про них, — резонно заметила Половина.

— Ну брось ты, мне же это очень важно! — продолжал безумствовать Александр Иванович.

— Всем важно. Все сны смотрят. А мне вообще все это не нравится. Ну раз, ну два… Нет, теперь тебя надо воспитывать. Чтоб, так сказать, знал край и не падал, — и замолчала, судя по всему, с прицелом на века.

Половина сильно, просто ужасно обиделась, и сколько Александр Иванович ни уговаривал — а напоминать ей про утро он счел бестактным, — смог он вытянуть из нее лишь немногое.

Но было это немногое интересным чрезвычайно.

Глава 4

Или Рассказ Половины

«…чепуха совершенная делается…»

Сегодня утром Половина возвращалась домой. Она шла своими любимыми кривыми и путаными пыльными переулками, всегда удачно срезая путь по уже успевшим покрыться травой и хотя еще молодой, но уже вредной крапивой дворам.

А ведь не всякий знает, какая это тонкая штука, срезать-то по дворам! А ведь это надо же уметь срезать по дворам, это ведь надо знать, как срезать по дворам. Неудачно раз-два срежешь, и все, конец, тупик, глухая стена. Выбирайся тогда, как хочешь, ведь обратно — то по своему следу не пройдешь.

Это знание алхимии подобно, это знание — тайное. Редкий московский житель может похвастаться умением срезать по дворам, редкий. Но Половина-то и принадлежала к ним, к редким.

Итак, она шла кривыми путанными переулками и всегда удачно срезала по дворам.

Вообще-то всегда приятно возвращаться домой, когда ты там долго не был, что и говорить — приятно. Вот идешь и думаешь: опять же, чайник, воротясь, поставлю. Гренок, к примеру с сыром, поджарю, окна раскрою и чайку попью. А в почтовом ящике — почти готовая подшивка «Вокруг света» за полгода. Красота! Приятно это все и скорости придает ходьбе.

И неизвестно, что именно, но что-то, не изменяя в тот час ни ее скорости, ни ее странной траектории, привело вдруг Половину, к ее великому изумлению, в этот вечно темный и чем-то по углам все время забитый — летом пылью, зимой снегом, осенью кучами разноцветных листьев пассаж, что тянется неизменно между переулком Козицким и площадью Пушкинской. Впрочем, всякий, если до сих пор его не знает, без труда найдет в Москве это место. Способ простой: не надо только хотеть туда попасть и тогда уж непременно попадете.

Итак, Половина удивилась. Половина сначала просто удивилась, но это скоро прошло, потому что, пройдя пассаж, она вышла-таки на площадь и тут уже удивилась жутко.

Что-то в знаменитом облике площади, облике знакомом до боли, было не так. Сначала она просто поняла, что что-то не так, а что не так, не поняла. Все, казалось бы, было на месте. И Александр Сергеевич, бронзовый и зеленеющий, стоял под солнцем и голубями, по-прежнему думая всю ту же свою мало кому известную мысль, и большой фонтан возле него высоко бил струями по-прежнему, и бульвары — Страстной и Тверской — по-прежнему же разбегались в разные стороны липовыми полукружьями, казалось бы, чего же боле?

Ан нет! Что-то все-таки было не так. Половина сразу стала этот «нетак» искать и нашла.

В общем, с первого взгляда, весь «Нетак» заключался в следующем. Во-первых, дома, стоящие по площади, были явно уже не тех цветов, что были раньше. И именно цветов, ибо были они раскрашены в цвета разнообразнейшие.

В зеленый и желтый, красный и сиреневый, голубой, малиновый, оранжевый были они раскрашены. Но и не так, как красят обыкновенно маляры, а так, будто чей-то вконец от рук отбившийся и, видимо, великанский, выше домов, ребенок прошел мимо и эдак своей не обремененной священным знанием композиции кисточкой игривыми пятнами, полосами, кружочками и прочими каракулями закрасил все в одночасье, чтобы серого и не видать было.

И все эти редакции, издательства, магазины и квартиры театральных жителей, вместо того чтобы покоиться в обычных покоях своих уютных серо-бурых домов, сидели теперь в каких-то больших пестрых коробках из-под леденцов.

«Охохо-хохо!» — только и смогла подумать Половина и принялась разглядывать окружающее с еще большим интересом.

А посмотреть было на что. Кроме всего прочего, взгляд поражали эти гигантские надписи, что издавна прочно утвердились на крышах и фасадах домов, выходящих на площадь. Нет, все вроде бы было на месте, но сколько Половина не пыталась вчитаться хоть в какую-нибудь — не получалось у нее ровным счетом ничего. Начинаешь читать, а смысл вдруг виляет хвостиком, путается и теряется по дороге.

«Ой-ё-ёй! — подумала Половина. — А ведь я ничегошеньки не понимаю! Тут явная какая-то путаница! Наверное, это кино какое-то снимают».

Тут только Половина заметила, что на площади совсем почти нет народу, а транспорт ни по улице Горького, ни по Тверскому, ни по Страстному не ходит вовсе. Зато и на обеих сторонах улицы, и на обоих бульварах собралась толпа, напрочь все запрудившая и сдерживаемая на месте только лишь медленно колышущимся черно-белым прямоугольником конного милицейского строя.

И пока Половина, ничего не понимая, оглядывалась по сторонам, откуда-то подул ветерок, набежала тучка и закапала легким грибным дождем, который, впрочем, быстро кончился, да и тучка убежала, но тут Половина услышала нечто уж совсем странное.

Это было какое-то легкое, очень легкое, будто бы ветер сдувает песок с вершины дюн, шуршание тысяч маленьких, как бы мышиных ног, сквозь которое изредка что-то мелодично позванивало. И источник этих звуков был Половине не ясен.

Когда же она наконец догадалась посмотреть вниз, то увидела, как мимо нее несутся, подгоняемые ветром, шурша и позвякивая, заполняя собой все пространство площади, маленькие такие разноцветные шарики. Они, видимо, были очень легкими, так что ветер гнал и гнал их вперед, закручивал спиралями и хвостами, и были они цветов таких разнообразных, что у Половины тут же запестрело и замельтешило в глазах и даже немного закружилась голова. Но это скоро прошло, и оказалось, что головокружение — не единственный результат: Половина вдруг начала смеяться. До нее стал доходить смысл происходящего.

«А ведь нет, это не кино снимают, это все так и есть!» — смеялась и никак не могла остановиться Половина.

А шары бежали, вились вокруг нее, шуршали, звенели, смеялись и пели. И было это так весело, что даже бронзовый Александр Сергеевич отвлекся вдруг от своей мысли и уже не стоял, а сидел на постаменте в позе роденовского Мыслителя, с той лишь только разницей, что свободной от головы рукой великий поэт держался за живот, а плечи его неритмично вздрагивали.

Толпа за оцеплением тоже отчего-то смеялась и вяло валила через строй, тоже, впрочем, судя по всему, находящийся в глубоком припадке смеха. Хотя, если разобраться, никто особенно никуда и не лез и никто никого особенно не держал, вероятно, оттого, что слишком смешно было лезть куда-то или держать кого-то. И чем все это должно было кончиться, неизвестно, ибо кончилось неожиданно и вдруг.

Неизвестно откуда взявшийся ветер поднял разом все шары вверх, наступила тишина, и смех прекратился.

Он задержал их в высоте, шары замерли в воздухе и градом, звенящим градом посыпались вниз! Но у самой земли ветер вдруг снова закрутил их в какой-то совсем уж невероятный смерч и унес их куда-то в небо! И пропал в нем.

И это было все, что было. Все вернулось наконец на круги своя. Дома наконец стали опять серыми и бурыми, привычными и скучными.

По этому поводу немного погодя оцепление было снято, а конный прямоугольник развернулся в цепь и двинулся вверх, в сторону Белорусского вокзала. Двинулась и толпа, и никто отчего-то не стал ждать продолжения (да и верно, какое же продолжение, когда оцепление снято?), и граждане побежали куда-то дальше, дальше по своим неотложным делам. И каждый говорил себе: «Все это воздух. Чего только в воздухе весной не увидишь, даже такое. Но торопись же, есть дела и поважнее!»

И Александр Сергеевич снова встал на ноги, отряхнулся и замер, обреченно предоставив голубям свои бронзовые плечи и зеленеющую голову с никому неизвестной мыслью. И снова заездили троллейбусы, и вид у них, у крупных рогатых, был такой, словно ничего и не произошло. И тут бы и быть концу этой истории, но…

Но Половина и еще какие-то люди, которым уже не надо было больше никуда бежать, зачем-то всё стояли и смотрели вверх, ожидая какого-то чуда.

И оно было. Не для всех. Тихое и незаметное чудо. Бесшумнее чуда для стоящих, задрав головы, трудно было бы придумать. Ничем не выделяя себя над шумом наползавшего города, над крышами домов показалась изумительно белая чайка. Долетев до середины площади, ровно над тем местом, где бил фонтан, она резко взмыла вверх и там пропала так же бесследно, как и ветер.

И если бы в тот час Половина имела любопытство рассматривать фасады домов, выходящих на площадь, то она непременно, просто обязательно заметила и признала бы человека, стоящего на высокой каменной галерее одного из них. Это был Клавдий.

Александр Иванович сидел за столом и смотрел в чашку с чаем. Что ему там виделось в этой чайной глубине? Знамения ли он ждал или совета какого, или думал, что вот вдруг заволнуется, закипит темная торфяная чайная поверхность и выглянет оттуда кто-нибудь мокрый и мудрый, чаинки изо рта выплюнет и все тут же, прямо не вылезая из чашки, и расскажет ему?

Неизвестно. Ясно было одно: пытался он постичь суть происходящего с ним.

А суть, она ведь как глаза у кошки: все вроде бы просто — кошка, но смотришь ты ей в глаза, и что же ты там видишь? Черную бездонную глубину и ни огонька в темноте, пустоту, бесконечную пустоту.

Вот он и сидел и пристально глядел в чашку. Но никто отчего-то из чашки не вылезал и ничего ему, видимо, объяснять не собирался, а потому решил Александр Иванович для пользы дела считать, что он спит. Спит крепко, хорошо, вот сны только видит странные.

— Я сплю! — сказал он вслух, и стало как-то спокойнее.

За окном раздался булькающий звук. Он отодвинул штору и увидел за ней нечто, что окончательно убедило его в верности выбранного курса.

За окном, в прозрачных потоках свежего майского воздуха, парил какой-то мужик в ватном пальто и сапогах. Увидев Александра Ивановича, мужик этот оживился, смял с головы рыжий треух и обратился к нему. Речь его была довольно долгой. Изредка он останавливался и, делая в воздухе реверанс, как-то при этом странно разводил руками и что-то бессвязно бормотал. Но сколько Александр Иванович ни старался, не мог он уловить в этой речи положительно никакого смысла.

«Это же надо, — подумал с грустью Александр Иванович, — сойти с ума в самом начале мая! Вот этого я от себя никак не ожидал!»

Мужик замолчал и вопросительно посмотрел на Александра Ивановича. И тот, не зная, что ответить, собрался уже предложить ему чаю, но вдруг мужик заговорил, как та щука, человеческим голосом:

— Петрович, — изрек он.

— А, — обрадовался Александр Иванович. — Это на шестом, этажом ниже!

— Вся?

— Что, извините?

Мужик озадаченно посмотрел вниз, потом галантно поклонился, произнес «блааарю» и скрылся где-то за оконным карнизом.

— Может быть, чаю? — крикнул вдогонку уже ничего совершенно не понимающий Александр Иванович.

— Понемногу благодарен, непомерно загляну! — раздалось счастливое снизу.

Глава 5

«Нами замечено, что при нагревании

жидкость все-таки расширяется»

(из наблюдений электрических чайников)

Время близилось к полуночи, когда над домом, стоящим неясной буквой между тихой улицей и гаражами, показалась луна. Она засветила меж деревьев, заливая белым матовым светом все вокруг: и двор, и резкие углы чердачных построек, и окна, и балконы с невероятными каменными перилами, и горшки с геранью. И Александр Иванович понял, что пора ставить чай.

Он перетащил в кухню свое любимое и единственное в доме кресло, зажег свечи и газ на плите. На плиту же он поставил чайник, страшно древний, но зато белый и с ромашками, а на стол постелил скатерть, тоже любимую и единственную в доме, тоже белую, но без ромашек.

Когда же был заварен крепчайший индийский чай, а на столе живописно выставлены угощения — бублики, изюм и нарезанный тонкими ломтиками сыр, наконец раздался звонок в дверь.

Это был старичок-букинист со Сретенки.

— Я так и знал, что вы сегодня придете. Я вас ждал, — сказал Александр Иванович, — я во всеоружии: вот и чай слоновый, вот и бублики.

— Великолепно!

— Вы видели мою записку?

— Ну да! Я как раз в рыбу уходил. За мойвой для кошек. У меня теперь их целых четыре головы мелкого скота! Пока покормил, пока то-се, смотрю — уж ночь на дворе! Ну нет, думаю, старик, хоть и поздно, а давай-ка ты вперед да с песней, тебя наверняка ждут!

— Ни слова больше! — воскликнул Александр Иванович и бросился в кухню.

Недолго думая, приступили к любимому делу: разлили чай и чинно, отдуваясь, принялись чаевничать — неторопливо, грамотно, по-московски, разговаривая между делом о том и о сем. Оба любили и ценили это важнейшее дело — чаю попить и всегда находили повод к нему. И в гости друг к другу на чай ходили исключительно пешком, даром, что час ходьбы. Все-таки церемония! Ценили они и свежий крепкий чай, и московские бублики, и тихие ночи, когда большой белый лунный блин висит еще высоко и чай можно пить бесконечно и совершенно никуда не спешить.

Господи! Сколько же чая выпивается людьми на ночных московских кухнях! Есть ли на это какая-нибудь статистика? Есть ли хоть какое-нибудь хоть мало-мальски научное описание этого процесса? Знает ли кто об этом? Ведает ли об этом хоть какое-нибудь сведущее ведомство? Ведь ночь-то, ночь катится куда-то тихо и незаметно, кто-то о чем-то говорит, спорит, смеется, а ты сидишь себе и, важно попыхивая папиросой, подливаешь гостям чаю. Удивительная вещь!

Оба уже давно выпили по нескольку чашек и так хорошо налегли на бублики, что под потолком уже собралось изрядное количество дырок от них. Там, вверху, они свободно парили, произвольным образом переплетаясь в кольца с клубами табачного дыма, вращаясь и мерцая при свете свечей.

Александр Иванович не забывал подливать гостю чаю и изредка говорил:

— Бублики-то, бублики кушайте. Свежие, с Сумасшедшего Генерала бублики. Не стесняйтесь, еще есть!

А ночь уходила. Уходила незаметно и тихо. Луна, следуя своему обычному движению, успела спрятаться за деревья и теперь, наверное, освещала ту половину двора, что не видна невооруженным глазом.

Казалось даже, что луны нет уже вовсе, только сидевшие на крыше кошки имели какой-то странный серебристый блеск.

Да и, пожалуй, только эти серебристые кошки могли видеть, что же происходит под окнами квартиры Александра Ивановича. А происходило там вот что.

Едва скрылась луна и во дворе стало совершенно темно, как от стены, ровно под окнами Александра Ивановича, отделилась какая-то тень, странная и бесформенная, и начала двигаться вверх. Надо заметить, что продвигалась она с прямо-таки паучьей ловкостью, быстро работая всеми своими конечностями, плотно прижавшись к стене и бесшумно лавируя среди невероятных окон, карнизов и балконных парапетов старого дома.

На высоте седьмого этажа тень эта остановилась и замерла прямо под кухонным окном Александра Ивановича.

Да, если бы кошки в тот час не были бы так заняты своими делами, то они, пожалуй, смогли бы заметить и признать в свете окна и клетчатое ватное пальто, и рыжий треух незнакомца, неведомым образом зависшего под карнизом.

Дальнейшие же его действия показались бы кошкам еще более странными: все так же паря в воздухе, он полез рукой куда-то за пазуху своего пальто и, порывшись там, извлек на свет нечто, в чем даже кошки признали бы фельдшерский стетоскоп. Самый простой и обыкновенный, системы «дышите-недышите», один конец которого он приставил к уху, достав его таки из-под шапки, а другой же — к оконному стеклу, и замер в неподвижности, как будто умер. Слышно было только, как внутри него что-то тихо булькает.

Минуты через три он снова оживился, опять полез за пазуху, порылся там немного, достал еще что-то, поднес к губам, и тихо, как бы сквозь зубы произнес:

— Седьмой. Наблюдение продолжаю. Слышимость нормальная, — и снова замер, как будто умер.

Сказал он это так тихо, что даже кошки ничего бы не разобрали, но в это время, глубоко под землей — так глубоко, что даже поезда столичной подземки грохочут где-то сверху — на седьмом подвальном этаже одного из красивейших московских особняков вдруг зажужжали какие-то сложные приборы и устройства, потекла магнитная лента и пятнадцать человек, сидевших возле них, бросив газеты и кофе, обратились в слух.

Глава 6

Был выпит уже почти весь чай, когда на Москву с востока неожиданно наползло утро. Город вздрогнул, ему посвежело. Вздрогнули химеры, амуры и влюбленные на каменных, покрытых холодной росой парапетах и сводах, вздрогнули в ветвях вороны, и даже ночные сторожа повернулись на своих ложах.

А в маленькой уютной кухне по-прежнему сидели двое: Александр Иванович и старый букинист.

Александр Иванович мыл под краном чашки, а старичок со Сретенки сидел рядом на табурете с чашкой чая в одной руке и папиросой в другой и задумчиво глядел куда-то в предрассветную даль. Рассказ Половины его сильно поразил. Борода его встревожено топорщилась вперед, навстречу неизвестному.

— Да-а! — протянул он. — История! Вот говорят: утро вечера мудренее, однако сейчас уже утро, а что-то все не мудренеется! Что же, будем ждать вечера! Да, пожалуй, и пора мне. Кошки мои, поди, уж из ночного вернулись, корму просят! Пойду потихоньку.

Стали прощаться, распихивать по букинистовым карманам оставшиеся бублики со словами: «Бублики — лучший подарок. Чайку попить».

— Ба, чуть не забыл! — вдруг спохватился Александр Иванович. — Вот, ведь возьмите, это ведь ваше наверное… подобрал у вас под дверью, думал, может, вещь полезная, а вы потеряли, а там дворник без парусов… — как-то невнятно закончил он и принялся шарить по всем карманам в поисках букинистова кольца. Но в карманах попадались все время только дырки и какие-то непонятные крошки.

— А, ну да! — вспомнил он и снял кольцо с пальца, — забирайте, вот оно.

Букинист долго, по-стариковски сосредоточенно сопя носом, разглядывал кольцо. Он повертел его так и сяк, потом достал из кармана любимую свою лупу, прочитал, тихо шевеля губами, надпись и протянул кольцо Александру Ивановичу.

— Нет, не моя это вещь. Отчего бы это такое? И к чему бы это такое можно приспособить? Не пойму! Что за кофель-бугель? Ерундовина какая-то!

— Ну и ладно, тогда я ее выброшу. Хотя, нет, оставлю на память… или… или… мышам на игрушки отдам! — и Александр Иванович покосился почему-то с загадочной улыбкой на изгрызенный угол старинного буфета.

«…выброшу. Хотя, нет, оставлю на память. Или мышам на игрушки отдам…» — раздавался в эфире сквозь шипение и свист голос Александра Ивановича.

«…мышам на игрушки отдам…» — гулко разносился он по темным глухим коридорам седьмого подвального этажа одного из красивейших московских особняков. Коридорам до того пустым и тихим, что заставил даже вздрогнуть от неожиданности старика Женю.

Пожилой рыжий таракан Женя был вот уже весь вечер занят тем, что пытался вывести из строя один совершенно ему ненужный и даже скорее вредный осветительный прибор. Прибор был из разряда тех, что именуются в простонародье «лампочками дневного освещения» и коими был увешан весь седьмой подвальный этаж в количестве для Жениных глаз невыносимом.

Но эта-то лампочка была вреднее всех других. Эта лампочка просто положительно мешала жить. Она светила всю ночь и по всему коридору так ярко, что абсолютно любой проходящий мимо кретин имел возможность видеть, чем занят Женя, и даже более того, помешать его занятию, швырнув в него чем-нибудь тяжелым. А вот этого Женя не любил. Он любил одиночество.

А потому, решив положить раз и навсегда конец всяческим поползновениям на свою личную свободу, он и сидел сейчас на лампочке и вот уже с девяти часов вечера пытался ее обезвредить. Он был увлечен своей работой, дело спорилось у него в руках, дело было уже почти сделано, осталось только хорошенько навалиться вот на эту штуку…

«Господи, совсем свихнешься на этой работе!» — сказал себе Женя, оправляясь от потрясения, произведенного в нем незнакомым голосом. Он сел на край лампы и стал из-под потолка смотреть, чем заняты эти, внизу. Сидящие возле приборов напряженно слушали, кто-то делал пометки в блокноте, курил, крутил какие-то ручки, кто-то нервно расхаживал по комнате из угла в угол и тоже курил, курил…

Конец ознакомительного фрагмента.