Когда вернусь в казанские снега…

Антология, 2014

Я искренне рекомендую любителям литературы не пропустить эту примечательную книгу, антологию русской прозы Татарстана XX–XXI веков, любовно и профессионально составленную неизвестными мне М. В. Небольсиной и Р. Р. Сабировым. Это – чрезвычайно увлекательное чтение. Десятки человеческих судеб, сюжетов, взлётов, падений, разочарований, детского и взрослого восторга перед таинством жизни – вот что объединяет прозу участников антологии, начиная от всемирно прославленного мэтра Василия Аксёнова и заканчивая писателями всего лишь «широко известными в узких кругах». Эта книга – убедительное доказательство того, что слухи о смерти русской литературы, мягко говоря, сильно преувеличены. Что она пережила и советскую цензуру, и постсоветскую нищету, когда писателям и поэтам почти совсем перестали платить за их труд, а издатели встречали литераторов сакраментальной фразой: «Всё это хорошо, но спонсор-то у вас есть?»

Блинова Эльмира Гафуровна

Родилась в 1955 году в селе Кочки-Пожарки Сергачского района Горьковской области.

С 1961 года училась и работала в Казани. В 1992 году уехала в Израиль.

Автор книг: «Сабантуй» (стихи для детей, 1981); «Разноцветное путешествие» (1982); «Городские деревья» (1985); «Будьте добры, пожалуйста» (1989); романа «Пятая группа крови», по которому был снят телефильм.

Умерла в 2013 году.

Золушки

— Ноги! — кричит Лилька, как только я вхожу.

Я вытираю ноги. Она всем так кричит вместо «здрасьте».

Пахнет просто исключительно! Лилька щи варит.

— Фроську видела? — спрашивает она.

Я киваю.

Фроська, я с ней столкнулась в подъезде, это Венера Ренатовна, Лилькина мать, вернее мачеха.

То есть была мать как мать. А потом Маринка раскрыла секрет — неродная. Подслушала своих родителей.

И теперь Лилька её прямо невзлюбила. Раньше мамой звала, а сейчас никак. А со мной Фроськой её называет. По-римски, Венера, по-гречески, Афродита. Значит, Фрося.

Лилька плачет — лук режет.

— Клипсы нацепила! Платье зелёное, а клипсы красные. Кошмар! Светофор!

Я говорю:

— А может, это всё сплетни, ну, то, что Маринка сказала?

— Я документы просмотрела. Мне полтора года уже было, когда она его окрутила, папочку моего. Представляешь, я такая маленькая и уже — сирота!

Лильке себя очень жалко.

— Ну и что, — говорю, — что неродная… Наоборот. Взяла с ребёнком отца твоего. Благодарить должна.

— Ха! — Лилька злится. — Ха-ха! Папочка у меня красавец. Кандидат наук. За него любая пойдёт! Будь он хоть с десятью детьми!

Я пожимаю плечами.

— Сейчас! — Лилька бросает нож, ищет что-то в учебнике. — Вот!

На фотографии — женщина в цветастом платье. На плечах у неё чернобурка с лапками. Ничего. Симпатичная. Губы только узкие. С интересом вверх смотрит. Что там вверху — на фотографии не видно. Я говорю:

— На артистку похожа.

Лилька целует фотографию:

— Это мамочка моя!

— Где взяла?

— Нашла. От меня не скроешь! Увеличу и на стенку повешу. Пусть бесится.

Шум, визг! Это идут Римма и Рита — Лилькины сестрёнки.

— Ноги! — кричит Лилька.

— У-у, как вкусно!

— Как есть хочется!

— А Ритка двойку получила. Ты ей неправильно упражнение написала.

— А Римка твой шарф распустила.

— Я нечаянно, нечаянно! Ябеда!

Ну и трещотки! Не поговоришь… Ладно, завтра до уроков зайду.

…Лилька зарёванная сидит. Даже про ноги промолчала, так расстроилась.

— Ты чего, — говорю, — такая мокрая?

Нарочно грубо говорю. Давно заметила — начнёшь её жалеть, так она совсем раскисает.

— Уеду! На Север уеду — поваром, — всхлипывает Лилька.

Я так и села:

— А юридический?

— Я лишняя тут. Девчонок только жалко! Как я без них? И без папы…

Сейчас опять заревёт.

— Как лишняя? Почему лишняя? Готовишь им здесь, полы моешь!

— Вчера. Таракан после дискотеки домой не пускал. Не пускает — и всё! Кричать, что ли? В собственном подъезде? А она: «Где шлялась?» А я: «Не ваше дело!» Уеду! Денег только нет на билет.

Стали думать, где деньги достать.

Тут как раз увидели мы объявление. Требуются натурщицы в художественную студию.

Долго раздумывали, сомневались… Всё-таки натурщица — это как-то немного стыдно звучит.

Оказалось — ничего особенного.

Днём, в воскресенье — живопись. Сидишь себе на стуле в обыкновенном платье. Сзади — фон из мятых тряпок. Неловко только, что все смотрят.

Я от смущенья всё улыбаюсь, как Мона Лиза. Но то шире улыбаюсь, то уже. И мигаю. А через час уже и веко дёргается.

По вечерам, во вторник, четверг и субботу — наброски и рисунок. Мы с Лилей в тайцах и топах — то с мячом, то с обручем. Две такие грации…

Казалось бы, что за работа — ничего не делать? Но постоишь минут десять, изогнувшись, и руки вверх, и так устанешь, как будто целый день мешки грузила!

Надо бежать на живопись, а у неё опять глаза красные.

— Знаешь, — говорю я, — вместо тебя можно кролика на стул посадить. Никакой разницы!

Нарочно грубо говорю. Но на Лильку это сегодня не действует. Всхлипывает:

— Сегодня… с утра начала: «У тебя год кончается, девятый класс, а ты мотаешься, бог знает где! И пыль везде, и бельё не глаженое…» А я ей, тихо так: «Я, между прочим, к вам в прислуги не нанималась». Она остолбенела. Потом как заорёт: «Да как ты смеешь так с матерью разговаривать?» Хотела я ей сказать, но промолчала, потому что папа вошёл. А она ему: «Твоя дочь обнаглела совсем!»

— Прямо так и сказала — твоя дочь?

— Да! Это ты, говорит, её распустил…

— Ничего себе!

— Да! Хлопнула дверью. Ушла в свой дурдом психов лечить. Ей самой лечиться надо!

— А отец что?

— А папа так виновато: доченька, говорит, ты же знаешь, мама очень устаёт на работе. А дома столько дел! Ты же, говорит, умница наша и помощница. А я молчу как рыба. В потолок смотрю. Он вздохнул и ушёл в свой институт. А я вот бельё гладила и всю дорогу плакала.

— Ну и зря! Да ты не обращай на неё внимания, раз она такая. Ещё немного терпеть осталось. Всего неделя работы. А там и учёба кончается. Купим тебе билет — и пишите письма.

…Сижу я, позирую и думаю: а может, и у меня мама неродная? Вчера, например. Ну, бросила пельмени в холодную воду. Ну, не очень, конечно, они красивые сварились. Но ведь никто не собирается их рисовать! А на вкус — какая разница? Зачем же ругаться по пустякам?

А зимой, когда я ноги промочила и заболела, она ворчала всю неделю. Мол, на работе аврал, конец года, а тут возись со мной! Родную дочь, небось, пожалела бы!

А папа? Всегда, как задену холодильник боком — он на кухне у нас очень неудобно стоит — папа удивляется: «Ну и корова!» Нет, родной отец вряд ли станет дочь так обидно обзывать! Наверно, у них детей не было, а родственники нажали, чтоб из Дома малютки сиротинку взять! Чтоб всё было, как у людей. Ну, они взяли, а я не такая оказалась — неуклюжая, пельмени в холодную воду бросаю. И вообще… Обратно уж не отдашь, приходится терпеть. Может, и мне с Лилькой на Север уехать?

Всё! Окончили девятый класс. Скоро получим денежки, и до свидания.

Мачеха моя как будто чувствует что-то. Вчера ни с того ни с сего села ко мне на кровать: «Давай, — говорит, — я тебя укрою».

А отчим сегодня опять коровой обозвал. Ничего не чувствует!

Прихожу к Лильке. Стою у двери, жду, когда там, в комнате, потише будет.

Венера Ренатовна кричит:

— Ну с чего, с чего ты это взяла?

Лилька плачет:

— Потому что ты не любишь меня!

— Что за глупости! Ну, может, я невыдержанная бываю. Аты? Ты же сама меня и доводишь!

Лилька совсем уже рыдает:

— Мне Маринка сказала.

— А ты верь ей побольше, своей Марине. Она и не то ещё скажет.

— А свидетельство о браке?

— Что, свидетельство о браке?

— Мне полтора года уже было…

Я поняла, наконец, что моё появление будет совсем некстати, и тихо ушла домой.

А часа через два является Лилька.

— Что было, — говорит, — что было!

— Да я слышала… нечаянно… Как ты ей насчёт свидетельства.

— Ты дальше слушай. Тут мама мне и говорит: «Хотела я тебе всё раскрыть, когда ты станешь постарше. Но раз так, — говорит, — слушай. Марина твоя слышит звон, да не знает, где он». Представляешь, у неё был, оказывается, до папы другой муж, и он бросил её, когда я ещё не родилась. Испугался трудностей. А потом мама вышла замуж за папу, и он меня удочерил. Вот, — говорит, — теперь сиди и думай, можешь и на него теперь злиться?

— А фотография? — вспоминаю я.

— А, — Лилька машет рукой, — это мамина учительница в молодости. Она сейчас на пенсии. Что делать-то?

— Как что, — говорю я, — ты не забыла — у нас сегодня наброски…

— А зачем теперь?

— Как зачем? Нам деньги, что ли, не на что потратить?

— В самом деле, — Лилька задумалась. — Ты знаешь, у моего папы скоро день рождения. Хочу ему настоящий мохеровый свитер связать. Мотков двадцать, наверное, надо купить. Он такой огромный у нас.

— И я своей маме тогда что-нибудь свяжу, — сказала я. — Шапочку, например. Покажешь узоры?

Вечер поэзии Александра Блока

С Викой Лукояновой мы учимся в одном классе и живём в одном доме. Она — невредная девчонка, но ужасная зануда. Я её всегда по звонку узнаю, — никто из моих знакомых так нахально не трезвонит. Открываю дверь и сразу вижу, о чём будет беседа. Если Лукоянова стоит томная, сложив руки на груди на манер оперной певицы, и смотрит на меня как на ещё неоткрытую дверь — значит будет исповедоваться в своей безумной любви к кому-то. Если же она опирается одной рукой о дверной косяк, а другая — на бедре, улыбка надменная и блеск в глазах, — значит, кто-то безумно влюбился в неё…

У меня всегда дел полно: и в шахматы с компьютером хотел сыграть, и в столе прибраться надо, да мало ли… Но ей глубоко безразлично, есть ли у меня время или настроение выслушивать её безответственный треп. И, главное, ребята у неё все какие-то смешные. Жуткие красавцы. Одни красавцы — жгучие брюнеты, другие — голубоглазые блондины, а третьи — «Ой, Мишка, я даже описать не могу!..» Эти ей особенно дороги. Я уже зверею от всех её принцев.

И так, и эдак ей намекну, мол, занят. Не понимает.

— Вот, — говорю, — математическая олимпиада на носу, и подготовиться бы не грех — один как-никак за весь класс отдуваюсь.

— Да, — отвечает, — ты уж постарайся, я за тебя болеть буду, на чём я остановилась?..

— Вот книжку дали на полдня — дочитать бы…

— Интересная? Про любовь? Да ты слушай, что дальше-то было, — что за манера перебивать!..

Просто взять и выпроводить её тоже не могу — страшно обидчивая.

Как-то в лоб спрашиваю:

— Слушай, у тебя же есть подружки — Люська, Лариска… Почему ты именно меня выбрала своим конфидентом?

— Да ты что? — отвечает. — Они такие болтливые, им только расскажи — назавтра весь класс будет знать.

— Ну и что, — говорю, — пусть знают…

— C ума сошёл? Зачем мне врагов наживать. Думаешь, девчонки будут в восторге от того, что в меня все влюбляются? Или, может, нашим мальчишкам будет приятно знать, что я страдаю по кому-то со стороны?

Вика считает себя красавицей. Возможно, какие-то основания для этого у неё имеются… Мой приятель Борис (тоже из бывших «принцев» третьей категории) сказал про неё однажды: «Красивая девчонка, но со странностями…»

Вот только для чего она щурит свои и без того раскосые глаза и складывает губы бантиком? Она думает, что так она загадочнее, и называет это «держать лицо». Для чего нужно таким идиотским манером держать лицо, убей меня, не понимаю.

Иногда, когда у неё перерыв в сердечных делах, с ней можно вполне прилично поговорить, хотя бы о литературе. Правда, стихи её раздражают… А я, как это ни странно, люблю поэзию. Даже сам немного… но это так, для себя.

Однажды в начале учебного года мы гуляли и наткнулись на афишу: «Вечер поэзии Александра Блока». Ну, я и затащил Вику в Дом культуры. Говорю:

— Мы Блока будем проходить по литературе, так что полезно иметь представление…

Вошли мы. О, там уже целый зал десятиклассников. Тут Вика зашипела:

— Всё равно на будущий год пригонят сюда. Лучше бы в кино пошли…

Вышла артистка в чёрном, села за рояль, прекрасную мелодию играет — серенаду Шумана.

— Это ещё что за штучка? — шепчет Вика. — В ключицу можно сто рублей мелочью насыпать, а платье декольтировано чуть ли не до пояса. Да ей фасоны времён Марии Стюарт надо носить — совсем вкуса нет…

Ну что у неё за привычка — всё комментировать!

— Тише, — говорю, — музыка.

— Она, может, весь вечер собирается бренчать! Ты же сказал — Блок!

Тут выходит артист, начинает читать стихи. И неплохо, между прочим. А Вика всё не угомонится:

— Что это у него в руке? Слушай, а ведь это шпаргалки! Он в них заглядывает. Ничего себе — такая кипа!

Я даже разозлился:

— Кончай, — говорю, — не нравится, так иди домой, никто не держит.

Надулась. Минут пять молчала, потом опять:

— Хоть бы под гитару что спел, Есенина, например…

Это она уже нарочно дурачится. Скучно ей.

— Мишка, а он красивый был?

— Кто? — я делаю свирепое лицо.

— Блок.

— Для кого как, — отвечаю.

— Ну, на кого похож?

О, господи! Вынь да положи ей Блока. Огляделся по сторонам. Справа в третьем ряду сидит Эдька Крупнов. Мы с ним в одной секции плавания занимались.

— Вон, — говорю, — видишь кудри. Копия — Александр Блок. — А сам еле удерживаюсь от смеха.

Да простит меня русская литература — в Эдьке лирики не больше, чем в холодильнике… А Вика притихла совсем. Один только раз вздохнула:

— Александр Блок… — и опять молчит, вроде даже стихи начала слушать.

Странно, и по дороге домой молчала. Только в подъезде вспомнила обо мне:

— Миш, у тебя ведь есть Блок? Принеси, пожалуйста.

— Ладно, завтра возьмёшь.

— Нет, сейчас. Я подожду.

Сбегал. Принёс.

— Спасибо, — говорит. — Замечательный был вечер, да? «Среди видений, сновидений, голосов миров иных…»

С этого дня пропала. То есть в классе-то встречаемся, а ко мне совсем не заходит. Я уже все дела переделал.

Даже скучно…

И вдруг — такой вежливый, аккуратный звоночек в дверь. Ага, Вика. Ни томности, ни надменности. Я говорю:

— Чего не заходишь? Обиделась опять на что-то?

— Нет, за что на тебя обижаться.

Прошла она в комнату, в окно посмотрела, у книжной полки постояла, по корешкам книг пальцем провела.

— Это ничего, — спрашивает, — что я Блока до сих пор не вернула?

— Я тебе дарю. У меня в другом издании есть, более полном.

— А-а… Спасибо!

— Да что ты какая сегодня странная? Ну, рассказывай, с кем познакомилась, с кем роман крутишь!

— Не болтай ерунды!

— Слушай, — говорю, — ты вот такая влюбчивая, почему ты в меня никогда не влюблялась?

— Не знаю… Ты хороший… Даже чересчур. Правильный какой-то, как орфографический словарь. А в мужчине, по-моему, должна быть демоничность…

— В словаре тоже, между прочим, опечатки бывают…

Вика ушла. А я стал думать — демоничный я или нет? Заглянул в словарь Ушакова: отличающийся сильным характером, злобный, коварный… Сильный ли у меня характер? А где мне проявлять-то эту силу? Учиться мне легко. Спортом заниматься было интересно, а как тренер решил сделать из меня чемпиона, я сразу ушёл… Картошку чистить не люблю, а попробуй не почисть — запилят!..

Злобный?.. Чего нет, того нет. Даже не дрался никогда по-настоящему. Как-то не приходилось. Вот Юрка Ермолаев давно нарывается… Сегодня привязался, мол, за меня домашние сочинения предки пишут — они у меня филологи. Так я спокойно сказал: «Не стоит, старик, расстраиваться по мелочам». Или на днях один в подъезде пристал — дай ему закурить и всё! Я говорю: «Завязал с куревом». Он — ругаться. А я ему: «Эллинских борзостей не текох». Посмотрел с уважением и пропустил меня, подумал, наверно, это изыск такой матерный…

Да… Коварство остаётся. Какое бы, думаю, коварство сочинить?

А чем она так занята, что на пять минут заскочить не может? В классе слежу за ней — грустная сидит, задумчивая. Главное, в облаках витает она, а учителя меня донимают: «Миша, ты что невнимательный?..»

Мог бы и сам, конечно, к ней подняться, но у нас это не принято, обычно она ко мне заходит. С чего сейчас-то?

Пришла. Я даже обрадовался.

— «Она пришла с мороза, — говорю, — раскрасневшаяся, наполнила комнату ароматом воздуха и духов, звонким голосом и совсем неуважительной к занятиям болтовнёй».

— Хорошо, — говорит, — жалко, что не ты придумал.

— Мне тоже жалко, — отвечаю.

— Миша, покажи мне свои фотографии.

— Свои? — удивился я. — Зачем тебе?

— Ну да, помнишь, ты мне показывал, в спортлагере вас снимали?

— Это пожалуйста! Они у меня в одном конверте… Вот, — говорю, — я здесь хорошо получился. На Жюльена Сореля похож. Или вот. Здесь у меня лицо значительное, мысль читается, это меня перед обедом снимали… А ты что, уезжать куда собралась?

— Нет, так просто. Вот эту фотографию подари, ладно?

— Да ты что? Ну и выбрала! Я здесь получился, как будто в меня мяч летит…

— А мне нравится. Цветная. И ты такой грустный. Заберу?

— «Когда ты стоишь на моём пути, такая живая, такая красивая, но такая измученная, говоришь всё о печальном, думаешь о смерти, никого не любишь и презираешь мою красоту — что же? Разве я обижу тебя»? А, может, эту? Смотри, какой я коварный вышел.

— Не коварный, — говорит, — а смешной! Ну, я пошла. Спасибо! Не жалко?

Закрыл за ней дверь и вдруг понял. На этой фотографии вся наша секция плавания. И Эдька… Вот оно что! Я сразу всё вспомнил — её вопрос на вечере. Эдька. Блок… И как я раньше не догадался? Ну, Вика!.. Он, стало быть, демоничный, а я смешной?

Несколько дней я переживал. Потом у меня созрел коварный план. Пусть Вика поближе познакомится с этим «демоном». У меня, очень кстати, день рождения…

Для конспирации позвал почти весь класс. К Эдику съездил. Он даже не удивился, хотя сказать, что мы с ним неразлучные друзья, будет большим преувеличением. Он вообще ничему не удивляется. Стиль такой. Только спросил: «Предки как, отчаливают? Тогда замётано… Буду как штык!»

И, конечно, опоздал. Когда он вошёл, Вика мне в стакан томатный сок наливала. Почти весь кувшин вылила… Я у неё кувшин отнял. Вика вся красная, как томатный сок. Хорошо, что никто на неё внимания не обращает.

Ведерникова Эдьке салат накладывает: «Ну, кто сегодня за кем будет ухаживать — я за вами или вы за мной?» Эдька намёк понял, ухмыльнулся. Но сам на Романову глаз положил. Она в нашем классе вне конкуренции по части красоты и глупости. Стоеросовая красавица. Впрочем, Эдька тоже неотразимчик…

Вика лицо держит.

Эдька вспомнил про подарок — вытащил из сумки бутылку вермута. И тут Вика глубокомысленно произнесла в пространство:

— Почему, интересно, нет в продаже золотого, как небо, Аи? И куда всё исчезает?

— Чего-о? — Эдуард обалдел. — Чего это — аи?

— Это такой сорт шампанского, — быстренько встрял я, — и городок такой есть в Шампани.

— А-а! — Эдька пожал плечами.

Решили потанцевать. Я врубил аппаратуру. Эдька к Романовой подскочил. Котов Вику приглашает. А она громким, зазвеневшим голосом:

— И этот влюблён!

— Ты что? — ужасно оскорбился Котов. — Ты, Лукоянова, колбасы объелась?

Все засмеялись, особенно девчонки. Вика тоже хохочет, успокоиться не может. Тут я закричал:

— Да ну, надоела эта музыка! Давайте что-нибудь повеселее поставим! — Я прямо весь вспотел от этой нервотрёпки. Вдруг — тишина. Это Вика маг выключила:

— Сейчас я буду читать стихи!

Никто ничего не поймёт:

— А зачем?

— Да ну, танцевать хочу!

— Наверно, Мишке поздравление в стихах. Валяй, Лукоянова…

— Раньше, что ли, не могла?

— Пусть читает.

— Только свет погаси. В темноте ты лучше выглядишь. — Это Эдькина морда смеётся во все свои сто зубов глупости.

Вика губу закусила. Но голову гордо вскинула:

— «Предчувствуя тебя, года проходят мимо, всё в облике одном предчувствую тебя, весь горизонт в огне и ясен нестерпимо и молча жду, тоскуя и любя…» и так далее…

Все молчат. Не знают, как реагировать. И тут Эдька, как нарочно, опять высовывается:

— Ну, Мишка, я тебя поздравляю! Это тебя, значит, она ждёт, тоскуя и любя?..

И тут первый раз в жизни на меня что-то накатило… Бешенство, что ли?.. Нестерпимо и ясно захотелось врезать по этим самым зубам. Эдька аж отшатнулся от меня:

— Да ты что, ты что, шуток не понимаешь?! Да ну вас всех!.. Чокнутые какие-то… — Он взял со стола свою дурацкую бутылку и с чувством собственного достоинства направился к двери…

А я пошёл на кухню. Там, в темноте, стояла Вика и на запотевшем окне что-то писала пальцем. Какое-то слово. Когда я вошёл, она его стёрла ладошкой. Я успел разобрать только несколько букв что-то вроде «…андр». Александр?

Повернулась ко мне:

— Знаешь, Мишка, я больше ни в кого не влюблюсь никогда!

— Ладно, — говорю, — пойдём тогда, потанцуем…