Диалоги снаружи и внутри

Антология, 2015

«Антология Живой Литературы» (АЖЛ) – книжная серия издательства «Скифия», призванная популяризировать современную поэзию и прозу. В серии публикуются как известные, так и начинающие русскоязычные авторы со всего мира.

Мою колыбель раскачивал ветер

Инесса Ганкина. Беларусь, г. Минск

Ганкина Инесса Ароновна — родилась и всю жизнь прожила в Минске, окончила физико-математический класс, технологический институт по специальности автоматизация, успешно работала системным программистом всю эпоху застоя. Первые тексты появились еще в школе, но прекрасно осознавала внутреннее несовпадение себя с коммунистической идеологией, поэтому писала «в стол».

С начала перестройки «вышла из подполья», подборки выходят в периодических изданиях Республики Беларусь и США. Автор двух поэтических сборников, член Союза белорусских писателей.

В 90-е годы получила образование психолога и культуролога, с удовольствием работаю в гимназии, преподаю гуманитарные предметы.

Очень важная часть моей жизни — путешествия, музеи, театры и другие яркие впечатления. Часто тексты появляются как эмоциональный отклик на встречу с «другими»: страной, человеком, историей, артефактом культуры.

© Ганкина И., 2015

«Винный запах падающих яблок…»

Винный запах падающих яблок,

холм в овраг ныряет торопливо,

хоть спешить нам вовсе не престало,

лопается кожица у сливы.

Как душа таинственна у плода —

косточка или податливая мякоть,

говорят, ленивая свобода

бесконечна, а плакучей ивы

ветви гладят душу или тело,

все равно — смеяться или плакать.

И полны последнего предела

крест и полумесяц, торопливо

убегает пыльная дорога.

Милость выколачивать у Бога —

ах, убогость мелочной науки —

заслужить прощенье у разлуки.

Косточка царапается, в душу

шрамом, зарастающим наружу.

«Не нарушу, не обезоружу», —

бормочу, а голос тише, тише,

а душа, как косточка у вишни,

измельчала, слишком измельчала.

Хорошо, начнем игру сначала.

Винный запах падающих яблок…

«Маленький джем, за столиками…»

Маленький джем, за столиками

почти пристойно.

Капли пота на лысине,

маэстро, брависсимо!

Девочка теребит волосы,

кто-то мурлычет вполголоса.

Музыкант образует знак вопроса,

вместе с саксофоном

уплывает лет восемьдесят,

в Минске нью-йоркская осень.

Как уплотнился мир

до пятачка, на котором

столпились Петербург и Париж.

Осторожно, сгоришь!

Между зрителем и актером

расстояние сигаретного дыма.

Не пролетайте мимо

музыки, затертой до дыр,

полной столетней печали,

не пожимайте плечами.

А впрочем, спокойной ночи,

пустеют столики.

И последняя нота

провожает до поворота,

а потом сворачивается у входа

бездомной собакой. «Ты чья?» —

спрашивает прохожий участливо.

Музыкант спит в отеле,

а они все ждут хозяина —

последние ноты каплями пота

стекают по лысине у века.

Утро сметет все —

осторожно, крошки!

Дождя неизменна тема,

на лице человека тень

от надежд и сомнений.

Музыка выступает как

сыпь на коже.

«Мою колыбель раскачивал ветер…»

Мою колыбель раскачивал ветер,

неустойчиво теплый сменялся суровым,

казался безмерно далеким пятьдесят третий,

хоть порою сквозило стужей сорок восьмого.

Поколение выживших, выполняя заветы,

плодилось и размножалось. Над керогазом

сохли пеленки, а обсуждали при этом

спутник, проткнувший небо антенным жалом.

Полстолетия вместило столько поколений

компьютерных, что не хватит пальцев.

Окружены информацией, пролетающей мимо,

мы стоим на пороге будущего, где пялится

из пробирки геном Буратино.

С головами, повернутыми строго против

движения времени и фортуны,

мы стоим на ветру, и нездешний профиль,

и мелодии странность колышет струны.

Полстолетия вместило столько сомнений

и надежд, что, пожалуй, не стоит плакать.

Радуга

1

Радуга, утки садятся на воду,

косые лучи, замки из облаков.

Подростки кузнечиками

выпрыгивают из асфальта.

Мне не родня ни утки, ни скейты.

Небо пахнет акварелью,

как детство молоком.

2

Радость радуги через небо — дуга цвета.

Белый являет свою сущность,

Любовь разлагается на атомы,

все краски хороши, кроме…

Черный зонт плывет сквозь радугу,

здравствуй, завтра, где мы еще не были.

Радужная лужа окружена лягушками,

дня последняя капля высыхает сама,

окна вытерты насухо,

вечер все приведет к серому тону.

«Р» перекатывается в горле радостью,

картавит речью,

реальность реки растворяется в вечере,

переходящем в рассвет.

«Сумасшествие птичье с утра…»

Сумасшествие птичье с утра,

аромат свежескошенных трав,

это будет и завтра, ты прав.

Мы одни остаемся без прав,

из сейчас прорастает вчера,

у сегодня изменчивый нрав.

Вкус росы знают только цветы,

вкус слезы — может я, может — ты.

На висящем мосту пустоты,

придержи ты меня за рукав.

Красные каблуки

Сколько любви уходящей,

красные каблуки цокают,

в чаще мертвых растений

лампочки миром блестящим,

напоминают о годе новом,

что когда-то начинался весною.

Я забываю имена и даты…

Красные каблуки отбивают такт,

прощанье утрат, награды,

в виде белого танца розданы.

Красные каблуки в весенней распутице,

на тридцать женщин — трое мужчин.

Восьмое марта в безумии танца.

улыбнется подснежником, нежно.

Красные каблуки уносят за поворот.

Снег заметает следы судьбы.

«Слова пытаются выживать…»

Слова пытаются выживать

в подвалах и на антресолях.

Слова выходят голосовать

за свободу дыхания. Что ли

вы не слышите, как пьяны

шампанским каштаны.

Розовеет вишня

восточной невинностью.

Слова замешивают в тесте,

на дрожжах лирической дрожи.

Опасно есть с ножа, пока

острие поэзии снимает кожу

с любого языка.

Фотографии на память

Путешествие остается в воспоминаниях. Пролистывая прошедшие впечатления, одним нажатием кнопки воскрешая формы и краски далекой страны, мы с легкой печалью оглядываемся назад. Там, вдалеке, остались ароматы восточного базара, гортанное звучание речи, смесь племен, красок и звуков. Израиль разноцветен, как человечество, вышедшее на одну площадь. Зарисовки не претендуют на многое и подобны фотографиям на память.

1. Тель-Авив, Яффа

Город, по ступеням сбегающий к морю,

Яффа фыркает кошкой.

Выгибающая спину арка времен Рамзеса

не более чем декорация к Торе.

Муэдзин соревнуется сам с собою,

в заунывной мелодии ломтик дыни

качается в небе лодкой.

Рыба, не ставшая селедкой

в бочке, пахнет свежею солью.

И проплывает вдоль набережной,

фрегатом с поднятыми парусами,

время, отражающее себя в людях,

тысячекратно повторенное эхом,

время с головой, отрубленною на блюде,

время плача и смеха.

2. Эйлат

Павлиньи перья пальмы пахнут морем,

шуршит песок, и шишка-ствол

густеет африканскою смолою.

Гортанный говор и журчанье струек,

курортный гомон полон поцелуев.

Морская рябь пестра — многоязычна

плывет толпа, надутая величьем,

сквозь шопинг, словно парусник по водам.

Лишь кошка независимо и дико,

бредет на стыке вечности и мига,

походкою пружинящей и гордой,

являя миру полную свободу.

3. Рош-ха-Никра

Электричество делает путешествие безопасным.

Море в скалах безнадежно устало рокочет,

наверное, хочет рассказать бесконечно малым

смертным о черепахах, тяжело роняющих яйца в почву,

о снах летучих мышей, в пеленках перепончатых крыльев.

Я говорю «ау» тысячекратному эху,

Пенелопа в мобильник роняет минуты смеха.

В точке пересечения трех континентов,

Европа впадает в Азию, Африка дышит хамсином.

Еврейская радуга собрала в фокусе человечество,

сама не признавшись в этом,

на качелях Бога взлетая, между величием и бессильем.

4. Иерусалим

Кошки ходят неслышно, и птицы поют о своем.

Им шабат — не шабат, первый день и седьмой равноценны.

Эти плоские крыши настроят живые антенны,

а горбатые крыши две свечки зажгут за столом.

Гость незваный и званый пленится субботним теплом,

будет время неспешно бежать голубым ручейком

и вливаться в Кедрон смоляной и густеющей пеной.

Гость незваный и званый, пора собирать чемодан,

первый день предъявляет сурово свои полномочья,

начиная движение с ночи, зеленым ростком

расцветает душа, начиная движение с ночи.

5. Иерусалим

Гефсиманского сада оливы попятились вспять

и живут за решеткой, по мелочи распродавая

остролистую зелень за шекель, а благодать —

приживалкой в углу, словно нищий в холодном трамвае.

Крепко заперто место последней молитвы Христа,

монастырь стережет, огрызаясь, как злая собака.

Что ты ищешь здесь, путник? Поделена и залита

кровью, потом, слезами земля. Ожидается драка

за надгробье, за ломтик луны и за тень от креста,

в первый день, в день шестой и в седьмой, ожидается драка.

6. Минск

Сердцевина у яблока, семечко, центр Земли —

этот вздыбленный город, торгующий духом и телом.

Этот Ноев ковчег, покоривший иные пределы,

всеземной караван, утонувший в пустынной дали.

Дни, мелькая пылинками, в камни столетья вросли,

на фундаменте древнем возведены новые стены,

терпко пахнет базаром, возможно, грядут перемены.

Вереница народов вернулась на круги свои.

И в автобусной пробке въезжает в Иерусалим

долгожданный Спаситель, давно ожидаемый всеми.

Чуть потрепаны джинсы, кроссовки в пыли,

молчаливый подросток, чей клоунский рыжий парик

веселит даже кошек и, в общем, совсем не по теме,

он в Шагаловском небе беспечно и юно парит.

«Я сбиваюсь со счета…»

Единственный член Союза белорусских писателей Григорий Релес, всю жизнь писавший на идише, просил своих гостей: «Друзья, а теперь давайте поговорим немножко на идише».

Из воспоминаний

Я сбиваюсь со счета,

суббота —

не время для плача.

Нет следов

на камнях,

и грошовая сдача

заменила наследство.

Горят мои детские книжки,

говорите аф идиш…

Как пес-полукровка,

я не помню родни.

Костью в горле застряли

слова, и неловко

царапают память они.

«Маме-лошн» не знает меня,

но, в наследство вступая,

шевелю непослушно губами:

«Прости и прими…»

«Челюсть вывихнута…»

История — это гвоздь, на который

я вешаю свою шляпу.

А. Дюма

Челюсть вывихнута

от удара времени,

кладбище беременно

вечностью, камни

теряют буквы, форма

становится корнем зуба,

больного беспамятством. Боже,

трава помнит больше,

чем люди. Гвоздь заржавел,

а шляпа все падает

в яму. «Ребе,

как там на небе?»

Камни врастают

в землю как дерево.

Здесь не читают

справа налево.

Горше полыни

молоко памяти.

«Козленок, где твоя мать?»

«Возьмем лепешку, создадим объем…»

Возьмем лепешку, создадим объем.

Чуть кособоко и порой нелепо.

У ангела есть небо,

а у неба дыханье жизни.

Человек теплом согреет плоть

животворимой глины.

Кудрявая головка херувима

цветку подобна, и вдыхает Лина

кармическую заповедь любви

в беспечные смешные колокольцы,

а мир, наполненный зенитным солнцем,

уснул в тени. Собаки спят и дети,

течет неторопливая беседа.

И времени бегущая струя

зависла и сгустилась до мгновенья,

звено в цепи — от выдоха до вдоха,

отброшены сомнения,

жизнь — объем и форма,

та, что сами придаем.

Август

1

Если вас не зашибет падающей звездою,

то пряность травы откроет значенье простых вещей:

колючек каштана шоколадную сущность,

серебряный дождь плакучей ивы.

Одиночество имеет свою цену —

шепота ночной бабочки с закрытым бутоном.

Деревянная скамейка одарит теплом и

замерзшая в дневной суете слеза найдет свой путь,

как звезда на августовском небосводе.

2

Прощание с летом полно печали,

август оставляет в траве желтые кляксы,

собака ковыляет всеми четырьмя,

зеленый чай не утоляет жажды.

Возьми меня вдаль,

но ты лишь киваешь.

Паутина застряла в наших волосах

предчувствием снежной зимы.

«Карусель, растянутая по вертикали…»

Карусель, растянутая по вертикали.

Мы висим напротив друг друга.

В этом мире радость равна печали.

Все укроет летняя вьюга.

Четверть часа движения против правил,

ткется время огненной спицей.

Дребедень проблем как пыльцу сдувает,

если сверху окинуть лица.

Закружит нас в пространстве временном

прекрасно-страстное колесо обозрения.

«Мерцание струек, зеленая кожа металла…»

Мерцание струек, зеленая кожа металла,

купаться в фонтанах у статуй привычка такая

старинная, что не упомнишь начала.

Ленивые стрелки торопятся или отстали —

неведомо, день затухает и бредит устало,

бродя по аллеям старинным, влюбленная пара.

Ей чудится вечной минутная дрожь, не пристало

возвышенный бред ироничным разрушить кинжалом.

Воскресное время мурлычет котом на диване,

уходит столетье, а новое тихо предстанет

блестящей на солнце листвою и прелестью ранней,

влюбленною парой наивной, луною в стакане —

кусочком лимона и смехом полночным счастливым,

и с привкусом счастья улыбкою плачущей ивы.

Мерцание струек уносит мгновенья и годы,

зеленая статуя стала подобьем природы

и корни пустила, под снегом дрожит как живая,

потеет на солнце, сосульками плачет весною,

зеленая статуя в парке над серой рекою.

Безмолвная статуя — мы породнились с тобою,

вросли в берега, где рябины краснеют печально,

предчувствием осени полны, и только отчаянно

безумные чайки кричат над пустою водою,

да стаи ворон на закате, грядущей бедою

полны, но мерцание струек,

но шелест листвы и луна… В мотыльке поцелуя

мерещится вечность, и в струях безумных фонтана

купается статуя, жизнь согревая дыханьем.