Дежавю

Антология, 2018

Мотивы дежавю в творчестве современных авторов как попытка осмысления устройства всего мироздания, его глобальных перемен, социально-исторических процессов, а также перспектив развития личности и процессов творчества. Дежавю пришло в русский язык из французского (Déjà Vu) и переводится как «уже виденное». В научный мир психологии его ввел французский психолог Эмиль Буарак (1851–1917), и с тех пор оно стало настойчиво проникать не только в мировую медицинскую или научную терминологию, но и во все сферы творчества художников, писателей и поэтов. Магическое очарование красивого, загадочного слова и стоящего за ним четкого, но столь многогранного понятия не оставило равнодушными и русских авторов, подхвативших традицию. Все чаще в словаре русских современных писателей и поэтов стали появляться слово дежавю и связанные с ним образы, фантазии и сюжеты, бесспорно обогатившие все жанры лирики и прозы. В данной антологии собраны стихи и образцы малой прозы наших современников – поэтов и писателей, бывших соотечественников, разбросанных по всему свету, но продолжающих писать на русском языке.

Инна ИОХВИДОВИЧ / Штутгарт /

Родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, эссеист, литературный критик. Публикации в литературных сборниках, альманахах, и пр. Победитель и финалист различных литературных конкурсов. Лауреат международной премии «Вольный стрелок: серебряная пуля» издательства Franc-tireur USA. Живет в Штутгарте (Германия).

Встреча

В родном городе Ольгу никто не встречал. Она так захотела сама, решила остановиться не у знакомых, а в гостинице.

Вышла из здания аэровокзала, собираясь пройти к остановке такси.

«За четверть века мало что изменилось, — констатировала она, — разве, нищих не гоняют». Ольга раскрыла кошелек, чтобы подать милостыню, как когда-то учила бабушка: «Христа ради».

Подошла к неподвижно сидевшему нищему, и слегка наклонилась, чтобы кинуть в его пропотевшую изнутри, тюбетейку. Сам же он, в кепке, низко нахлобученной на лоб, так что лица его не было видно, наверное, дремал. Рука недвижно лежала на колене, и Ольга вдруг вздрогнула, по ней словно бы электроразряд прошел!

В такси до нее внезапно дошло.

— Пожалуйста, поверните назад, к аэропорту!

Когда они подъехали, нищего не было, будто бы и след его простыл. Ольга вздохнула, примерещится же всякое, как увидала возвращавшегося его. Это был, пусть и неузнаваемый сразу, но он, возлюбленный, бросивший ее. Он, Вовка Крапивин. Он не был прежним, мужественно-мускулистым парнем, по которому вздыхали когда-то многие девушки. А уж она-то — больше других. Сейчас загорело-морщинистое лицо ничем не напоминало о юношески-четких чертах, и наверняка, кроме нее никто бы не узнал его.

Когда он приблизился к ней, она на выдохе произнесла: «Вовка, ты!» Он, будто не слыша, продолжил свой путь. Тогда Ольга закричала: «Крапивин, что ты притворяешься? Ты что, не слышишь меня?» Мужчина остановился. Осмотрел всю ее стройно-девичью фигуру в холщовом брючном костюме, неузнавающе скользнул по лицу и ответил: «Если вы ко мне, то обознались». Он говорил еще, а она не вслушивалась в смысл произнесенного, только наслаждалась его, крапивинской легкой шепелявостью, знакомыми интонациями, голосом, что подчас слышался ей во снах…

— Вовка, — наконец отчаянно закричала она, — я — Оля! Твоя «Девочка с котенком»!

Там, на самом верху дерева котенок не мяукал жалобно, и не визжал, а как-то безнадежно постанывал. Беспомощная Оля ничего поделать не могла. Попытки подняться по гладкому, будто отполированному, будто лаком вскрытому, стволу оказались безуспешны. И вот тогда, невесть откуда, явился Он. Заскользил по дереву, скрылся в листьях кроны… и вот уже стоял перед ней с котенком, спокойно лежавшим в его больших ладонях. Так она встретилась с Вовкой, со своим Героем…

С самого отрочества, Оля была влюблена в Вовку Крапивина. Он не был признанным красавцем, как Владик Батурин в школе, не был сильным, как Серёжка Рогачёв, из их двора, но представлялся ей самым-самым, настоящим мужчиной, предназначенным ей, как Марк Антоний Клеопатре. И, одновременно недосягаемым, на несколько лет старше он встречался с красивыми девушками, что с обожанием взирали на него. Оля завидовала им, она могла лишь украдкой смотреть на него, во время случайных встреч.

Они начали встречаться, он ласково называл ее: «Моя девочка с котенком». Он стал ее мужчиной и принимал ее восхищение, граничившее чуть ли не с поклонением! Ну, что с того, что с ним не узнала она радости телесных утех, о которых говорили девчонки, думала Оля, она не разочаровалась в нем, она любила его и радовалась, что ему хорошо!

Почувствовав себя беременной, не обрадовалась этому, но и не огорчилась. Решать было ему. А он рассердился на нее!

— Ты что, с ума сошла! Мне идти служить в осенний призыв!

С тех пор как узнал он об Олиной беременности, то превратился в ч у ж о г о, будто бы опротивела она ему… О близости речи не было, он ни разу не то, чтобы не поцеловал ее, но даже не дотронулся, словно бы брезговал… Вынести его отчуждение было невозможно.

Олины родители были на даче, когда она пошла в ночное дежурство врача-гинеколога, какого-то знакомого знакомых, на аборт.

Наутро, изможденная, без кровинки в лице, из будки с телефоном-автоматом, она вызвала его. Увидев издалека, затрепетала, и кошмаром привиделось, то, что произошло в клинике ночью, и хоть болело тело, душу затопила нежность…

— Вовка! — кинулась к нему она, — я все сделала, как ты хотел. У меня, у нас, не будет ребенка, — униженно-виновато глядя в глаза ему, комкая слова, говорила она.

— Кто тебе сказал, чего я хочу или не хочу?! — он, не пытался сдерживать свою ярость.

— Володечка, я же для тебя, ведь я, я тебя… — Не успела она сказать самое важное, самое главное слово, как увидала спину Володечки, уходившего от нее…

Хлопнула за ним дверь подъезда и осталась Ольга одна. «Навсегда», — ухнуло, придавливая собою, тяжелым металлом внутри, слово.

В тот вечер Ольга впервые закурила, и до утра искурила две пачки сигарет.

Однако, оказалось, несмотря на то, что было тягостно, пусто, тошно и противно — жизнь продолжалась!

Окончив школу, поступила в институт на архитектурный. И увлечения появились. Мужчины, многие, нравились ей, да и близость с ними была медово-сладостной, «освобождение» тела, «облегчение» его, возносило на пик наслаждения. Познала она плотские радости. И ее не удивляло, что не связаны они с чувством к определенному мужчине.

Не было только единственного, при одном виде которого замирало сердце, подгибались коленки, появлялось странное чувство неощущения с е б я, растворения в нем, совершенного счастья, когда глаза видели и насмотреться не могли на н е н а г л я д н о г о, уши не могли наслушаться голоса его, держать бы всю жизнь, не выпускать руки его, целовать ладонь, перебирать пальцы… Но знала она — ладонь его, лицо его, все тело его, сам он — осталось там, куда не вернуться, в прошлом…

Еще студенткой, отдыхая на Крите, познакомилась Ольга с Вернером, немцем из ФРГ, тоже архитектором, и вышла за него замуж. Бюргерски-упорядоченное существование успокоило, утихомирило Ольгу: после замужества ее перестали мучить приступы тоски. Открыли они с мужем собственное архитектурное бюро. Бизнес был прибыльным, в разных городах стали принадлежать им целые микрорайоны.

Детьми, правда, не обзавелись. У Ольги после давнего аборта было, так называемое «вторичное бесплодие». Вернер к детям был равнодушен, и его устраивал «открытый», незащищенный секс. Кроме секса, Вернер любил также футбол и светлое пиво. Ольга даже вывела «формулу» для мужа, глядя, как читает он ежедневный «Бильд» и потягивает пиво. «Вместо трех «К» — «киндер, кюхе, кирхе» у тебя три «Б»: «Банк, «Бильд», Бир» — посмеивалась она. Вернер смеялся вместе с ней. Супружеская чета жила в ладу, подчиняясь календарю: отметив Рождество, летели в тепло, на острова в океане; в Пасху, в Ватикане слушали послание Папы «Urbi et Orbi» (Вернер считал себя практикующим католиком); Троицкие каникулы, проводили на Лазурном берегу, в отпуск пускались в плавание на яхте…

Ольге этот стиль жизни импонировал — нескучно. Правда, была у нее одна странность: любимой Олиной картиной была «Дама с горностаем» Леонардо да Винчи. Она могла смотреть на картину и в музее, и в альбоме — часами. Семнадцатилетняя девушка Чечилия Галлерани на портрете была возлюбленной миланского герцога Сфорца. Леонардо написал ее еще любимой, еще не п р е д а н н о й мужчиной. Иногда Ольге чудилось, что на картине она сама, с котенком на руках. Она пугалась и говорила себе, что картина ее сведет с ума, что необходимо перестать медитировать над нею. На какое-то время она забывала о ней, но всегда возвращалась к ее созерцанию…

В России оказались у них с Вернером совместные проекты с российскими архитекторами. После переговоров в Москве Ольга вдруг решила наведаться на родину. Зачем, она и сама не знала, у нее там родных не осталось, так, какие-то знакомые. Но летела со смутной надеждой — на что? Конечно же, не на то, чтобы встретить своего Единственного, подавая ему милостыню…

Он смотрел на нее, то признавая, то нет… И Ольга, не выдержав, скомандовала

— Поехали!

Таксист конечно же был недоволен, когда грязнючий бомж усаживался на заднее сиденье, да спорить со своей богатой, (этих он чуял), пассажиркой, не стал.

«Дорогая штучка, сучонка заграничная, блядь эдакая, тухлятинки тебе нашей захотелось…» — искоса поглядывал на иностранку, бегло говорившую по-русски.

В отеле, где Ольга забронировала апартаменты, ее спутником были недовольны также. Но промолчали, им же валюта перепала.

— Володь, давай я тебя помою, — просто, будто произносила это десятилетиями, предложила она.

Она омывала его тело, легко касаясь губкой безобразящих рубцов, выпуклостей шрамов, и не сдержавшись, прижалась щекой к мокрой спине. И в тишине, услыхала, как негромко плачет он.

Почувствовала, как слезы покатились и у нее по щекам. Не успела удивиться, наверное, больше двадцати пяти лет, как не плакала, так что иногда ей чудилось, что она забыла к а к это бывает…

Потом они лежали на чистых, пусть и казенных, простынях, она держала его руку, и блаженно улыбалась, так бы пролежать до самой смерти или… умереть сейчас…

— Помнишь, как я пришла к тебе в последний раз?

— Если честно, — в сгущавшихся сумерках, лицо его было почти таким же, как тогда, узнаваемо-любимым, — честно, — повторил он, — плохо помню.

Она заволновалась, переживая.

— Я не успела досказать, договорить, того, что не говорила никогда, — сбиваясь, заспешила, забормотала она, — так я теперь скажу: Я тебя люблю!

Он закрыл обеими руками лицо и глухо произнес:

— Это невозможно!

— Почему невозможно?

— Потому… — запнулся он, — я больше не мужик, понимаешь, я — импотент!

— Вовка, милый мой, любимый мой, единственный мой, — едва прикасалась губами она к лицу его, тоже испещренному шрамами, — я же не говорю с тобой о трахе. Кончить, получить удовлетворение можно просто, а в нынешнем мире особенно! Есть множество всякого, что помогает женщине кончить и не раз. Я ж не об этом. Я люблю тебя, хороший мой, люблю! Я жить не могу без тебя, я не жила все эти десятилетия. Это я только сейчас поняла. Я хочу быть с тобой и любить тебя.

— Как?

— Как? — счастливо разулыбалась Ольга — Был один немецкий мыслитель — Отто Вейнингер, много всякого написавший, в том числе и чепухи. Но он сказал то, что чувствую и я, что «любовь, настоящая любовь может быть только платонической!»

— Олька, я ничего не понимаю!

— И не надо ничего понимать, любимый, я тебе понемногу — днями, месяцами, годами, до конца жизни буду объяснять, объяснять, объяснять…

Всю ночь проговорили они, не перебивая, а вслушиваясь друг в друга. Он о своей службе в армии, о дедовщине, о драках и издевательствах, о том, как пришлось ему на «воле», после дембеля; о женщине, на которой женился, о неудавшейся семье, о том, из-за чего и как случилась его мужская немощь; о собственной слабости и глупости, о разного рода жизненных недоразумениях, ставших роковыми, вытолкнувших его на улицу, под открытое небо… Она о своем, наполненном работой, сексом и путешествиями заграничном существовании, в котором не было места чувствам…

Сон сморил его мгновенно. А она смотрела на него и насмотреться не могла, и поверить не могла, что судьба вновь столкнула их. И это уж случайностью быть не могло, вправду: «суженого на коне не объедешь». «А меня ж самолет доставил прямиком к тебе», — не размыкая губ, говорила она ему.

Утром увидала его тюбетейку, лежавшую на полу. Поднялась с кровати, подошла, подняла ее и неожиданно для себя уткнулась лицом в родной его запах. Ведь сколько ж лет, перечитывая Бунинскую «Русю», волновалась она, читая концовку рассказа, когда влюбленная девушка говорила: «А я так люблю тебя теперь, что мне ничего милее даже вот этого запаха твоего картуза, запаха твоей головы…» Множество раз перефразировала она последнюю латинскую фразу рассказа, на русском звучавшую: «Возлюбленный мною, как никакой другой возлюблен не будет».

…Ничего не понимавший Вернер только качал головой и говорил, что его чувствительной жене вредно читать русскую литературу.