Небо, «штурмовик», девушка. «Я – „Береза!“ Как слышите меня?..

Анна Тимофеева-Егорова, 2017

Перевооружение армии и создание современных ВВС, проводимое СССР в 30-е годы XX века, потребовало срочного обучения десятков тысяч пилотов. Среди них было немало девушек, на равных с мужчинами осваивавших профессию авиатора. К 1941 году Анна Тимофеева уже была опытным пилотом-инструктором. Она добровольно вступила в действующую армию, где начала воевать в качестве пилота штабной эскадрильи связи. Каждодневные боевые вылеты требовали огромного мужества и умения от пилотов, летавших на безоружных У-2. В течение года она была трижды сбита немецкими истребителями, но осталась в строю. В конце 1942 года переучилась на Ил-2, став первой женщиной летчиком-штурмовиком. Завоевав безоговорочное признание пилотов-мужчин, автор стала не просто зрелым боевым летчиком, но и командиром, штурманом полка. В ходе одного из боевых вылетов в конце 1944 г. ее самолет был сбит немецкой зенитной артиллерией, и она провела 5 месяцев в немецком концлагере… Удары по врагу, противодействие немецкой зенитной артиллерии и тяжелые воздушные бои с истребителями, потеря друзей, детали боевой жизни и быта летчиков, тяжелейшие условия немецкого лагеря и последующие проверки в СМЕРШ – все это красочно и четко отражено в уникальных и не имеющих аналогов воспоминаниях старшего лейтенанта ВВС Анны Тимофеевой-Егоровой.

Подземка

Но страницы газет звали нас на стройки пятилетки, и почти весь наш выпуск разъехался кто куда. Все стремились, как тогда говорили, «участвовать в индустриализации страны». Мы хотели работать и учиться.

В то лето брат Василий с семьей отдыхал в деревне. Маме он помог накосить сена для коровы, заготовил дров на зиму. Много рассказывал о Москве, о стройках, о том, что в столице будет подземная железная дорога — метрополитен.

— Это зачем же? — спросила мама.

— Чтобы быстрее добираться до работы, — ответил Вася. — Во многих развитых странах метрополитен построен еще в середине прошлого века — в Лондоне, в Нью-Йорке, в Париже…

Мы все удивлялись осведомленности брата, а больше всего тому, что в Москве будет метрополитен. Неслыханное ранее слово! Про себя я уже твердо решила, что поеду с братом и постараюсь устроиться работать на этой загадочной стройке. Но когда объявила об этом маме, она запротестовала, запричитала: вот, мол, растила, растила детей, а они все разлетаются из родного гнезда, и останется она одна-одинешенька. Вася убедил маму, что в Москве я буду обязательно учиться дальше, — и с тем мы и уехали.

По приезде в столицу я первым делом отправилась искать райком комсомола. С робостью вошла в здание и начала гадать, в какую бы дверь постучаться.

— Что вы ищете, девушка? — спросил меня парень, одетый в спецовку.

— На Метрострое хочу работать!

— Комсомолка?

— Да!

— Пиши заявление, — предложил парень и спросил проходившую мимо девушку: — Куда ее пошлем?

— А что она умеет делать?

— Пока ничего, — ответил он за меня.

— Тогда давай в ФЗУ «Стройуч» Метростроя.

— Добро!

И парень тут же в коридоре у окна написал мне на клочке бумаги адрес училища: Старопетровско-Разумовский проезд, дом 2.

— Езжай на 27-м трамвае до конца, а там спросишь.

И я поехала. В ФЗУ, в приемной комиссии, мне сказали, что Метрострою очень нужны арматурщики. Что такое арматура, для чего она — я не знала, но твердо ответила:

— Хорошо, буду арматурщицей!

Метрострой был стройкой комсомола — «Комсомол-строем», и профессию каждый выбирал себе не ту, что нравилась, ату, какая требовалась. Три с половиной тысячи коммунистов, пятнадцать тысяч комсомольцев в спецовках, касках, «метроходах» (так назывались резиновые сапоги) стояли в авангарде замечательного строительства. И это определило успех: в короткий срок, за три года, была сооружена первая очередь подземки. Работа была тяжелой, но никто не унывал, а девчата ни в чем не хотели отставать от парней. Врачи не пропускали нас на работу под землю, но мы всячески добивались этого разрешения. А когда женщинам категорически запретили работать в кессоне, три делегатки отправились искать правду к самому Калинину.

Председатель Верховного Совета СССР согласился не сразу:

— Как же такое может выдержать хрупкий женский организм? Нет, нельзя девчатам в кессон, рожать не сможете!

— Родим, Михаил Иванович, обязательно родим и метро построим! — убеждали метростроевки Всесоюзного старосту и добились своего — стали работать в кессоне. Нас всех вдохновлял трудовой подвиг белоруски Софьи Киеня — первой в мире девушки-кессонщицы. Но я пока училась в метростроевском ФЗУ «Стройуч». Ежедневно четыре часа практики, четыре часа теории. Учиться было непросто: для нас, «фабзай-чат», игравшие в руках инструктора кусачки становились тяжелыми, падали из рук, когда мы начинали вязать проволоку или откусывать ее. А с чертежами было еще труднее разобраться! Чтобы быть ближе к ФЗУ, я перебралась в общежитие, находившееся там же. Это был целый городок из бараков. В бараке четыре большие комнаты, в комнате в три ряда кровати с тумбочками, посередине — стол. За этим большим столом из досок, покрытым клеенкой, мы и уроки делали, и чай пили. Завтраков, обедов, ужинов как таковых у нас не было. Был хлеб, немножко сахара да кипяток из кубовой. На 28 рублей, которые получали, много не разгуляешься!

Сейчас смешно вспоминать, как мы с подружкой То-сей Островской на Бутырском рынке продавали чай, полученный по карточкам. Нам дали по ордеру на ботинки, а денег выкупить их не хватало, вот мы и решили сделать «бизнес». Стоим на рынке, дрожим. Я держу в руках две пачки чая, Тося — в роли зазывалы. К нам подошел какой-то мужик, который с ходу начал хулить сорт нашего чая — видимо, сбивая цену. Я не стерпела такой напраслины и как выпалю ему:

— Понимаешь ты в чае, как свинья в апельсинах!

Эх, как он взвился:

— Милиционер! Милиционер!

Мы пустились бежать со всех ног куда глаза глядят и пришли в себя только в Тимирязевском парке. Одну пачку чая при «вынужденном отступлении» мы потеряли, а вторую тут же решили отвезти Тосиной бабушке на станцию Сходня. Бабушка пожурила нас, и мы дали ей слово никогда в жизни не зарабатывать деньги таким путем.

Инструктор у нас был просто золотой, а теорию в училище читали преподаватели с инженерным образованием, что в те времена было редкостью и большой роскошью. Мало-помалу и я научилась и чертежи читать, и держать правильно кусачки. Научилась различать диаметр железных прутьев и обжигать тонкую проволоку для вязки. Экзамены мы сдавали в шахте 21–21 бис «Красные ворота», где проходили практику. Здесь нас и оставили работать арматурщиками.

В 1928 году у «Красных ворот» была снесена церковь Трех Святителей. На этом месте расположилась шахта Метростроя № 21, а позднее, в 1934 году, построили вестибюль станции «Красные ворота». Именно здесь, во дворе шахты, что у Красных ворот, мы и сделали первые заготовки балок для железобетонной «рубашки» тоннеля. Все заготовки поднимали на эстакаду, оттуда грузили в клеть и спускали в шахту. Тогда, на первой очереди Метростроя, спускали в шахту и поднимали из шахты подъемником только грузы, шахтеры же спускались и поднимались по лестнице. Эта лестница запомнилась мне на всю жизнь — узкий колодец, или «ствол», а в нем почти отвесная лестница с маленькими площадками. Если кто-то поднимается или спускается навстречу, то разминуться на лестнице очень трудно — такая она узкая, вся обледенелая, скользкая да полутемная. Рукавицы с рук приходилось снимать, так как в них не удержишься за скользкие-то ступеньки. Свет от малюсеньких лампочек в плотном тумане теряется. На руки, держащиеся за ступеньки, наступают сапоги спускающихся следом шахтеров. Как же мне страшно было первый раз спускаться в шахту!.. Но чем дальше от поверхности земли, тем светлее и теплее, и вот мы уже на глубине 40–50 метров. Наша арматура лежит в стороне, а к стволу непрерывно подходят вагонетки с породой, которые стволовой вкатывает в клеть и отправляет на-гора.

Стволовой — это шахтер, принимающий и отправляющий грузы вверх и вниз. Одет он в резиновую куртку, сапоги, широкополую резиновую шляпу, сразу не разберешь — мужчина это или женщина. Он кажется великаном не только по одежде, но и по тому, как лихо расправляется с доверху нагруженными породой вагонетками. Однако клеть отправлена, и я вижу, как стволовой, сняв сначала свою шляпу, а потом и кепочку, повернутую козырьком к затылку, поправляет пышные белокурые волосы.

Мы, бригада вчерашних фабзайчат, взваливаем арматуру на плечи и, согнувшись от тяжести, шагаем вперед — по штольне к тоннелю, туда, где должны собрать ее точно по чертежам, связать проволокой каждое перекрестье. Затем плотники сделают опалубку из досок, а бетонщики зальют все это сооружение бетоном. Движемся по штольне цепочкой. Идти трудно: груз очень тяжелый, и хочется его сбросить, распрямиться, отдохнуть. Но мы несем дальше, и кто-то тихонько начинает песню:

По долинам и по взгорьям…

Неожиданно резкий толчок, яркая, как молния, вспышка — и тьма, а во тьме отчаянные крики… Меня сильно ударило током… Очнулась я на шахтном дворе: меня куда-то несут. Увидев машину «Скорой помощи», я испугалась, вырвалась из рук, несущих меня, кинулась в сторону, на кучи гравия…

В Боткинской больнице я пролежала две недели, а когда вернулась на шахту, то узнала: погиб Андрей Дикий. Крючками арматуры он зацепил за оголенный электропровод. Смерть товарища потрясла нас всех…

После выписки из больницы до работы меня не допустили, а в шахткоме предложили путевку в плавучий дом отдыха. Я отказалась: решила поехать в деревню к маме. Ей я ничего не писала о приезде, но, когда вышла из вагона на станции Кувшиново, очень удивилась: меня встречали и мама, и сестра Мария — моя крестная.

— Как вы узнали, что я приеду? — спросила я сестру.

Мария разъяснила просто:

— Да маме сон какой-то приснился, вот она спозаранку приехала ко мне и говорит: «Поедем встречать Аннушку — сегодня приедет». А ты знаешь нашу маму, она как командир: прикажет — и выполняй без разговорчиков!

Мама остановила Марию, обращаясь ко мне:

— Ты что так похудела, дочушка? Да и бледная уж очень…

— В поезде укачало, — схитрила я, — ведь ты знаешь, как за Торжком железная дорога виляет.

— Да, уж не приведи бог, — сказала мама. Мы уселись в телегу и поехали в Володово. Как раз начинался сенокос, цвели травы. Мама будила меня еще затемно, и полем мы шли к лесу, где должны были косить. Солнышко только-только поднималось, освещая землю, просыпались птицы и начинали щебетать на все голоса. Дойдя до леса, мама укладывала под ель старый пиджак, узелок с пищей, точила свою и мою косы и со словами: «Ну, дочушка, становись за мной» — начинала косить. Вначале коса у меня то залезала носком в землю, то за куст задевала, но потом дело пошло на лад. Когда солнце начинало пригревать, мама отбирала у меня косу и заставляла отдыхать в тени под елочкой. Какое это было блаженство — растянуться на свежескошенной траве! От непривычной работы болели руки и ноги, но эта усталость была приятной, и я незаметно засыпала на теплой, родной земле. Проснусь — а рядом сидит мама, в руках у нее берестовый кулечек, в нем лесная земляника. На чистом полотенце разложены два больших ломтя хлеба, два яйца и бутылка молока. Все такое вкусное — кажется, в жизни своей я никогда ничего вкуснее не ела!

Отпуск мой пролетел незаметно, и вот я опять в шахте. С сентября учусь на рабфаке Метростроя — то утром, то вечером — посменно. Работали мы по шесть часов, с полной отдачей сил, не считаясь ни с чем. Порой не выходили из шахты и по две смены. Однажды, отработав вечернюю смену, я осталась в ночь. Помнится, мы вязали арматуру под сводом в тоннеле. Ужасно уставали руки, все время поднятые с кусачками вверх. А в тоннеле душно, жарко, хочется спать, особенно к утру. Кто-то из нас, свернувшись калачиком, заснул на ступенях лесов. Вдруг, как нарочно, под землю спустились начальник нашей шахты Гоцеридзе и нарком путей сообщения. Увидели спящего, остановились.

— Почему дети в шахте? — грозно спросил нарком.

— Это комсомольцы, — ответил Гоцеридзе.

— Немедленно отправьте наверх!

И отправили бы, но мы взбунтовались. Отстаивая свое право работать в шахте, правдами и неправдами мы прибавляли себе года. Труднее было тем, кто ростом не вышел. Через неделю все уладилось — мы вновь вязали арматуру, но на глаза начальству старались не попадаться.

На нашей шахте была такая атмосфера, что в забой спешили все с какой-то радостью, с удовольствием. Ведь это счастье — с радостью идти на работу и считать себя нужной, полезной людям. Сознавать, что после тебя останется на родной земле что-то, сделанное тобой, твоими руками! Теперь, столько лет спустя, сколько бы раз я ни проезжала станцию метро «Красные ворота», она кажется мне самой красивой. А когда мне говорят, что есть станция куда краше, я сержусь. В этой станции, в холодном камне, застыла моя комсомольская юность…

Да что говорить, удивительно боевой дух был у нас, у молодежи. Нас беспрестанно влекло что-то сделать, чему-то научиться. Я и Тося Островская сначала сдали нормы на значки ГТО — «Готов к труду и обороне!», ГСО — «Готов к санитарной обороне!», потом — на значок «Ворошиловский стрелок» — и все мало. Записались в хор, стали ездить в Сокольники кататься на роликовых коньках. Тося хорошо каталась, а я уже разбила себе и локти, и колени, но упорно поднималась с асфальта, продолжая учиться, и наконец, ура, научилась.