Одна среди людей

Анна Сахновская, 2020

Иногда данный свыше дар оборачивается проклятием. Но многое зависит и от самого человека, ведь у него есть право выбирать, каким быть, как воспринимать мир, в черном или белом свете. Или же воспринимать его реальным, во всем его многообразии. Софье было дано бессмертие, она родилась в 1513 году и прожила пятьсот лет, много раз умирала и оживала, но так и не нашла себя, так и не осознала, для чего живет и к чему стремится, так ничего за века жизни и не создала. Даниил, обычный смертный человек, получил возможность видеть переломные моменты в жизни других людей и поначалу возненавидел весь мир, считая окружающих зверями. Но он смог, в отличие от Софьи, преодолеть себя и стать другим, найти свой путь и помочь людям. Кто из них прав? И прав ли вообще? Кто знает…

Часть 2

Проклятие

Глава 1

Туман забвения, в котором я дрейфовала около ста лет, рассеялся. Узнав новость о грядущем солнечном затмении в Москве, я ожила. Неужели это произойдет снова? Я словно родилась заново. Прежде со мной ничего подобного не бывало. Увидеть затмение в Москве превратилось в навязчивую идею уже давно. Казалось, этого никогда больше не случится и моя жизнь или, вернее, существование так и останется бесцельным. Когда-то давно я уже наблюдала его, именно там, в Москве, среди берез и белых стен, в кругу близких по духу людей. А теперь я совсем одна, и пусть в этот раз я стану наблюдать затмение в полном одиночестве, но зато оно подарит… должно подарить… я в это верю, то, чего мне так не доставало все эти годы. Что ж, как говорят в России, клин клином вышибают. Возможно, повторение прошлого опыта поможет вернуться на круги своя. И какое совпадение: я скоро увольняюсь и уже ищу работу в Москве.

Губы сложились в улыбку. Мысленно я прыгала, визжа от радости, и впервые за последние сто лет выпила в состоянии веселья, а не от скуки, пытаясь победить депрессию.

В тот же день я сдула пыль с книг по русскому языку и решилась освежить в памяти его нюансы. Хоть я и старалась не забывать родную речь, читать книги, смотреть фильмы и слушать песни, что стало возможно с развитием интернета, но язык давался с трудом. Орфография сильно изменилась, да и лексика тоже. Мой разговорный русский сильно хромал. Я не посещала Россию с 1918 года. В условиях железного занавеса спасали русские землячества. Но и там язык окостенел, был не живым, вдали от родины превратившись в своего рода суржик — смесь литературного высокого штиля с местными языками. Эмигранты смешивали русский с языками романской группы, и давалось им это весьма и весьма легко, учитывая, что дворянство, которое уехало из России, было в высшей степени образованным.

Странно, но воспоминания о прошлом вдруг нахлынули, разрушив нежданную радость от новости о приближающемся затмении.

Помню, в 30-х годах я читала газету, где при написании текстов использовали старые нормы орфографии. Бежавшее от большевиков дворянство строило собственный мирок, убегая все дальше не только от родины, но и от реальности бытия. Царство надежд и ностальгии среди стареющих дворянок пришлось мне по вкусу. Русская богема разделилась на два лагеря. Одни держались особняком и вели себя, как истинные патриоты, другие же сливались с местными и не желали общаться с русской диаспорой. Именно со второй группой я и связала свою жизнь после побега из России, охваченной красным пожаром. Хотя все равно: от себя и своих корней не уйдешь, но на время забыться, раствориться в праздной жизни Парижа или Берлина, сбежать от насущных проблем хотелось многим.

Свою истинную историю я научилась прятать, слагая легенды одна краше другой. Для общества русских эмигрантов я была девочкой-сиротой, лишившейся семьи во время налета обезумевшего отребья. Чудом осталась жива. Играла в саду. Заслышав выстрелы, укрылась в кустах, а потом нашла приют в храме — оставаться там долго было нельзя, священников убивали так же жестоко, как и дворян. После, благодаря другу семьи, который меня вовремя отыскал и спас, мне с группой проверенных людей помогли перебраться вначале в Германию, а потом и во Францию, где я растрачивала молодые годы, работая музой для поэтов-эмигрантов, а в качестве хобби подрабатывая стенографисткой. Именно так, а не иначе… Мне верили все, без исключения. Я стала всеобщей любимицей.

За столько лет, проведенных на Земле, я превратилась в истинного космополита. Хоть я и родилась в Москве, но уже не считала себя русской, а если и считала, то лишь в глубине души. Язык развивался, города строились, менялась и я, понимая, что в новой России уже чужая. Разрыв поколений между мной и современными людьми казался столь огромным, что принять меня в свою компанию россияне наших дней вряд ли бы отважились, знай они, сколько мне лет на самом деле. Можно ли считать себя русской, если в России меня воспринимали как иностранку? А среди эмиграции я легко затерялась, смешивая в суржике два-три языка, но и в этой среде Малой России я порой чувствовала себя лишней, когда начинались разговоры о судьбе нашей родины. Моя Россия давно исчезла, и то новое, гигантское государство, то Империя, то Советский Союз, то Российская Федерация, не имело ко мне уже никакого отношения. Годы, проведенные за границей, новые языки, иная культура, образ жизни — все изменило меня, и оставило прежней одновременно, но помогло понять одну вещь: русских, до мозга костей дворян, убивали бессилие и потеря основ, которые раньше казались совершенно незыблемыми. Кого-то спасала вера в Бога, кто-то пытался найти родственников царя и верил, что монархия однажды вернется в Россию, а кто-то брал оружие и воевал на стороне фашистов, борясь с ненавистным красным режимом.

В мире кипели страсти, а я наслаждалась одиночеством, старалась не замечать изменений ни в политике, ни в экономике. Мне было все равно. Даже если мировая война уничтожит всех людей на свете, я все равно останусь, ведь я бессмертная.

Порой мне казалось, что бессмертие — спасение человечества от полного уничтожения. Да, когда-нибудь мы начнем все сначала, с пещер и охоты, кочевого образа жизни и диких верований в богов солнца и ветра, но мы возродимся. А я порой ощущала себя всего лишь машиной для рождения детей. Сколько их у меня было? Однажды я сбилась со счета и зареклась, что детей у меня никогда больше не будет. Тяжело видеть, как они старились и умирали. Позже я уж и не наблюдала за их судьбами. Чтобы не мучить себя, сбегала, оставляя отца с малюткой, или определяла ребенка в приют.

А сейчас все опять изменилось. Отбросив воспоминания, я обнаружила на календаре 2013 год. Я жила в Сингапуре. Работа отвлекала от депрессий, хотя алкоголь тоже помогал. Мое преимущество перед смертными в том, что я не умирала от передозировок и цирроза печени. Удачно сложилось, не правда ли? Если алкоголику сказать: «Пей сколько хочешь, алкоголь не убьет тебя», вначале он и вправду будет пить до белой горячки, до потери памяти, до изнеможения. Но однажды все это закончится. Однажды он проснется и не сможет вспомнить даже своего имени, даты, он просто потеряет себя. Быть постоянно живым, пьяным и полностью отрешенным от мира не выйдет даже у бессмертных. И со мной произошло именно это. Не смогла. Каждый раз, вынырнув из дурманящей пелены алкоголя, я смотрела в зеркало, а оттуда на меня взирала все та же юная, одинокая, никому не нужная, забытая, проклятая всеми прекрасная молодая женщина. Неужели это я? Сколько бы ни было выпито, убежать от себя самой не получалось. Я могла проснуться и не помнить, с кем спала эту ночь, в каком городе и стране находилась, какой нынче год. Как-то раз, кстати, совсем недавно (по человеческим меркам лет двадцать назад), я обнаружила, что из моей памяти стерлось целых десять последних лет. Что я делала все это время? Спала? Пребывала в постоянном запое? Скорее всего, и то и другое. Я жила в притоне и платила натурой за еду и выпивку. От заболеваний, передающихся половым путем, смерть мне не грозила. Кажется, ничто на свете не способно меня убить.

Как странно устроен мир. Тысячи людей умирали от алкоголя и наркотиков, от рака и СПИДа. А что я? Вливая в себя все прелести XX века с ЛСД, героином, беспорядочными сексуальными контактами и декалитрами алкоголя — я не могла умереть, хотя иногда желала смерти. Я испробовала все способы — от банального повешения до самосожжения, от вскрытия вен до заражения СПИДом. Итог: на улице 2013 год от Рождества Христова; я работаю маркетологом в Сингапуре и нервно ищу работу в Москве, наивно полагая, что солнечное затмение вновь сделает меня смертной.

Уже давно моя жизнь, а точнее, жалкое земное существование превратилось в погоню за смертью. Только вот ныне эта погоня стала понятием абстрактным. В глубине души я боялась смерти, хотя знала, что бессмертна. За те долгие пятьсот лет, что я скитаюсь по планете, со мной происходило много всякого, в том числе и смерть, иногда случайная, иногда на грани суицида. Но я воскресала вновь и вновь, чтобы каждый раз сыграть новую роль. То я была женой, то — любовницей, то — падшей женщиной, то — бродяжкой. Скучно до смерти…

Мой организм забавная штуковина. Всякий раз он позволяет «умереть», и всегда кажется, что это конец. Но нет. Если я заражалась какой-то болезнью, все симптомы заболевания начинали проявляться, как у обычного человека. Зная особенности своего организма, я уходила подальше в лес, чтобы никому не мешать и, проходя тропой Лазаря, не пугать добропорядочных граждан.

В тот момент, когда у обычного человека наступила бы смерть, я просто проваливалась в глубокий, летаргический сон на несколько дней. За это время организм полностью восстанавливался, убирая все лишнее или, наоборот, наращивая недостающее. То есть, если я «умерла» от чумы, сифилиса, СПИДа, лихорадки Эбола, то во время сна все, что послужило его причиной (бактерии, вирусы), самоуничтожалось, организм сам запускал сердце, и я вновь чувствовала себя превосходно. Если меня переехала машина, мне отрубили голову, я порезала себе вены или меня сожгли на костре — сценарий возвращения к жизни был примерно такой же. Я, видимо, тоже впадала в сон, но на этот раз внетелесный, потому что часто от тела мало что оставалось. Мои останки практически сразу начинали самовосстанавливаться. Кости срастались, обрастали мышцами, сухожилиями, кожей, недостающие части тела вырастали вновь (даже голова), пепел соединялся, становясь постепенно скелетом. Ну а после скелет обрастал всем необходимым.

Однако самое неожиданное оставалось на десерт. Воскрешение. По неизвестным мне причинам новое тело перемещалось, и я оживала в совершенно другом месте, тогда как на смертном одре оставались уже чужие останки, что когда-то были мною одухотворены. Неведомая сила каждый раз переносила меня или в чащу, или в заброшенный дом, или в другое труднодоступное для большинства людей место. Одним словом, она спасала меня от нежданного погребения «заживо» или заточения в темницу. Таким образом, я всегда оказывалась неуязвимой для преследователей и недоброжелателей, коих за долгую жизнь повстречала немало. Я удивлялась, насколько до мелочей было продумано мое бессмертие. Будто предвидя все перипетии от невозможности умереть, невидимый инженер составил идеальную схему вечного существования, позволяющую легко уходить от любых неприятностей и, главное, оставаться безнаказанной. Не беда, что меня похоронили — в гробу я все равно не останусь, не беда, что заперли в кандалы и пытали до смерти — «побег» из самых закрытых подземелий уже обеспечен.

С другой стороны, воскрешение в совершенно незнакомом месте поначалу обескураживало, и я не сразу поняла всю мудрость и великое спасение стоящего за перемещением. В новом месте легче начать новую жизнь с той же самой внешностью, хоть и будет поначалу тяжело, особенно если это другая страна. Так продолжалось до поры до времени, пока технический прогресс буксовал. Но в XX веке мое положение значительно ухудшилось.

Как я ни старалась, неординарные особенности моего организма не могли остаться незамеченными. Я стала объектом охоты спецслужб самых разных стран мира. Конечно, меня поймали, провели не один опыт, но никто из «высоколобых» вояк так и не смог объяснить мой феномен. Они убивали меня изощренными способами: морили голодом, жаждой, не давали спать, пытали, били током, вешали и оставляли на несколько дней, думая, что таким образом процесс воскрешения в новом теле не сможет начаться. Да, они уже знали, что я могла «сбегать», когда начали принудительно исследовать. Но ни один их метод не срабатывал, и они находили меня вновь. Витки смертей и воскрешений продолжались. Спецслужбы уже заранее готовились меня искать после очередной смерти и впоследствии намеренно умерщвляли, чтобы понять логику в расположении мест моих воскрешений. Удалось ли им это сделать или нет, мне неизвестно. Однако в итоге перед исследователями встал резонный вопрос: а что со мной делать?

Думал ли кто-то из этих толстокожих мужчин и женщин обо мне, о моих чувствах и о том, что ради всего человечества мне приходилось переживать, постоянно умирая? Вряд ли. Единственное, что не позволило сойти с ума от бесконечных смертей, — это уверенность в скорейшем воскрешении и вера в то, что все рано или поздно кончается… кроме жизни, даже если для живых я мертва. Мое прошлое, в котором были увлечения разными религиями, давало психологическую устойчивость, не позволяя пасть, превратившись в лакомый кусочек для сильных мира сего. В конце концов очередное поколение агентов спецслужб (они менялись всякий раз при смене руководства) сдалось и предложило мне выбор: либо я остаюсь жить в лаборатории на секретном объекте, где меня обеспечат всем необходимым для полноценной жизни, в той мере, в какой спецслужбы ее себе представляли, либо я покидаю лабораторию, мне делают паспорта, обновляют их по мере необходимости и не вмешиваются явно в мою жизнь, но слежка за мной будет постоянной, и в случае необходимости я в любой момент должна быть готовой сдать анализы или лечь в клинику. А плата за такую свободу — работа на спецслужбы. При выборе второго варианта мне предложили в добровольно-принудительном порядке подписать бумагу о неразглашении своей тайны. Это означало, что я никому и никогда не должна демонстрировать собственное бессмертие. Мотивировка вполне логичная — чтобы не дать использовать мой потенциал во вред человечеству.

Какое-то время я жила в лаборатории, но потом не вынесла однообразия и попросилась в мир людей. И если раньше я жила сама по себе, перебежками спасаясь от разъяренной толпы, взбешенных любовников и охотников на ведьм, то теперь я просто стала объектом постоянного наблюдения и не могла никуда скрыться. Спецслужбы XX, а теперь и XXI века действительно не вмешивались в мою «жизнь», спокойно позволяя продавать тело за бутылку джина. Бывало, спасали после ненужных мне похорон, и я просыпалась в лаборатории, а потом снова «шла в народ», пытаясь хоть как-то себя развлечь. Работать на спецслужбы тоже приходилось. Идеальная шахидка многократного использования. Но вспоминать об этой стороне жизни совсем не хотелось. Я предпочитала смотреть на себя, как на «обычную» женщину.

В соответствии с паспортом, который был сейчас на руках, меня звали Sophia Katherine Stokes, и я являлась гражданкой Новой Зеландии. Выбор имени был легким. Наверно, это единственное, с чем было меньше всего проблем — мое имя при рождении Софья, маму звали Екатерина, а фамилия Пожарская. Все остальное в паспорте было ложью. Осознавая, что моя внешность позволяла ходить с этим паспортом еще лет десять-двенадцать, я, не теряя времени, поступила в университет, стала дипломированным рекламщиком и начала карьеру в Силиконовой долине, потом перебралась в Париж, а оттуда махнула в Сингапур. Для меня этот виток стал попыткой развлечься на фоне алкогольного угара.

Возвращение в Москву представлялось самым волнительным событием за последнее столетие. Но оно того стоило.

Глава 2

Подобно смертельно больному человеку, который использует любую возможность отсрочить последний вздох, я цеплялась за каждый шанс, который мог даровать мне возможность умереть. Мои кураторы прекрасно знали о заветной мечте и никак ей не препятствовали. Им тоже было интересно, смогу ли я отправиться в мир иной. Если честно, я так и не поняла, почему из меня не сделали машину-убийцу. Должно быть, существовала некая международная договоренность на мой счет, в суть которой меня, естественно, не посвящали. Являлась ли я ключом к эликсиру бессмертия или к чему-то еще, мало волновало моих кураторов. Для меня же главным стало то, что мне дали свободу, пусть и мнимую…

Путь в Москву начался с оформления российского паспорта. Теперь меня звали Софья Ивановна Пожарская. Впервые за почти четыреста семьдесят лет я смогла смело назвать свое настоящее имя. По легенде я родилась и выросла в США, в семье советских

дипломатов. Жила на территории советского посольства, потом с родителями переехала во Францию, а после окончания холодной войны вернулась в Америку, где получила образование, потом работала в Силиконовой долине, Париже, Сингапуре, и вот потянуло на историческую родину. Родители осели в Москве, а любимая дочь хотела быть рядом с ними. Правдоподобно, да к тому же объясняло мой легкий акцент, ведь на русском языке я не говорила с начала Второй мировой.

Работать захотелось в российской компании. Для меня это звучало экзотично. Я и вправду не представляла себе, как устроен бизнес по-русски. Интересно, смог ли в Москве кто-нибудь построить компанию наподобие тех, что существуют в Силиконовой долине или в том же Сингапуре? Отличается ли чем-то деловой мир современной России от азиатского или западного?

Тем не менее я собиралась работать в Москве, хотя знала только устройство западных компаний. Выход из зоны комфорта всегда идет на пользу, хотя, учитывая весь мой жизненный опыт, я бы освоилась даже на Марсе. Очертив круг компаний, интересных мне на рынке, я сразу отбросила российские представительства транснациональных корпораций. Выбор пал на 1Т-сектор и только на чисто российские компании. Зная, что математики и программисты сильны в России, стоило ожидать действительно интересной работы.

Я отправила резюме на несколько вакансий, из интереса и… страдая от ностальгии.

Родившись в Москве, я никого не знала в этом городе. Он для меня был таким же чужим, как и вся остальная Земля. Каждый раз с очередной сменой паспорта я примеряла новую легенду, становясь истинным космополитом. Ложь стала для меня вторым «я». Лишенная прошлого, я металась из страны в страну, словно неприкаянная. Да я такой и была. Что же сейчас изменилось? Я удивлялась сама себе, но мысль о том, что стоит умереть там, где родилась, казалась мне чертовски романтичной. Так и должно быть. Прямо как в кино или бульварном романе, на которые очень смахивала моя жизнь. Представители спецслужб смогли мне поверить, только когда я несколько десятков раз воскресла, а что уж говорить об обычных людях. Итак, следуя логике своей исключительно абсурдной и не поддающейся пониманию жизни, мой путь лежал туда, где я когда — то родилась.

Мне хотелось пойти на собеседования, если позовут, а если нет, то хотя бы просто пообщаться с людьми на языке, который является мне родным, посмотреть, сохранилось ли что-нибудь с тех далеких времен, да хотя бы с начала XX века, посетить могилу любимого и мысленно сказать: «Я приближаю нашу встречу, как могу, скоро мы встретимся, обещаю…» Нет, обещать я не могла. Я не знала, когда я умру, и умру ли вообще. Быть может, моя Аннушка уже разлила масло…

Собеседования могли мне действительно пригодиться с практической точки зрения, но так как надежда на скорое избавление от земных оков не оставляла, то мое отношение к ним было, как к еще одному развлечению.

«Ах, как это завораживает! — пыталась приободрить я себя. — Сколько новых лиц, новых встреч, сколько всего необычного меня ждет!..»

«Перестань, — отвечала я себе. — Ты столько лет топчешь землю и еще надеешься обнаружить что-то новое? Не смеши свои тапочки, старушка. Люди все те же, что и тысячи лет назад. Новые технологии ты уже увидела, и Россия вовсе не та страна, где ты их найдешь, а ничего нового, кроме технологий, мир тебе не в состоянии предложить. Надейся на лучшее».

В итоге я получила приглашения на собеседования во все компании, куда отправила свое резюме. Кажется, всех сильно впечатлил мой опыт работы и нестандартный для обычного россиянина жизненный путь.

Билет в один конец был уже куплен, чемоданы упакованы. Я волновалась и не могла вспомнить, когда это чувство посещало меня последний раз.

Ровно через неделю в Москве будет солнечное затмение.

Кажется, вспомнила…

Примерно так же я волновалась, когда увидела затмение впервые. Именно это явление, видимо, сотворило со мной то, что я так безуспешно пыталась исправить. Единственная правдоподобная версия обретения бессмертия — в затмении. Наблюдая его, я потеряла сознание, а потом, через месяц, когда вымерла почти вся деревня от неизвестной хвори, я умерла и впервые воскресла. То затмение я наблюдала, находясь на территории, где ныне раскинулась современная Москва. Как не забывается первый поцелуй и первый секс, первое воскрешение забыть невозможно.

Великое Московское княжество, 1546 год. Мне тридцать три года. Когда-то я была обычной русской женщиной того времени, принадлежала к классу помещиков средней руки. Замужем с тринадцати лет, двое детей. Первый раз родила уже в четырнадцать, второй — в шестнадцать. А после мой благоверный уехал служить на Московских князей, и за некие его заслуги нам выделили поместье недалеко от Москвы, сейчас оказавшееся бы на территории разросшегося мегаполиса.

В XXI веке я изучала по интернету предложения по аренде квартир в Москве, и прошлое казалось выдуманным миром, причем настолько диким и невежественным, что не знаешь, то ли плакать, то ли смеяться.

Тогда вселенная для меня ограничивалась нашим поместьем, соседними поместьями, где я побывала в поисках мужа для дочери и жены для сына, да городком поблизости, куда мы изредка наведывались. Москву я не любила, потому что чувствовала себя там потерянной, чужой. Я умела читать и писать, но ничего кроме молитв не читала, а писала крайне редко, обычно мужу. Москвички же были слишком красивы, умели преподнести себя ловко, применяя белила, румяна и другую косметику тех времен. А все потому, что растили меня в скромности подальше от развратной и скверной Москвы, готовили стать идеальной женой идеальному мужу.

Весь распорядок дня — молитва, еда, дети (пока были маленькие, присматривала за ними вместе с кормилицей), пряжа, общение с соседками, точнее поиски суженых для детей, что в те дни было делом крайне ответственным и важным. Девочку можно было выдавать замуж с двенадцати лет, мальчика женить с пятнадцати, а договаривались о свадьбах заранее. Когда судьбы детей устроились, времени, конечно, прибавилось, а муж как не бывал дома раньше, так и после не баловал меня своим присутствием. Все в округе знали, что я в немилости у него по причине своей… ужасной фигуры. В то время женщина считалась красивой, если была в теле, а мне выпала доля остаться стройной даже после родов. За моей спиной судачили, что муж изменяет, разлюбил, — да кто ж такую-то полюбит! — и поэтому редко наведывается домой.

Будучи недалекой от рождения, по-другому и не скажешь, хотя теперь с высоты моего возраста я понимаю, что была всего лишь порождением того времени и не могла мыслить по-другому ввиду отсутствия реального жизненного опыта, я постоянно ждала мужа, молилась о нем, о детках наших и, конечно, просила Господа послать мне лишний вес, чтобы муж полюбил еще крепче. Будь я смелее и чуть прозорливее, то в отсутствие мужа смогла бы найти себе кого-то другого, ведь многие на меня заглядывались, пусть и фигурой я не вышла, зато лицо затмевало красотой всех других женщин. Но я трусила. Боялась Бога, наказания, боялась, что меня сошлют в монастырь, лишат общения с детьми. И вот, пребывая в постоянном страхе, я усердно молилась, пытаясь загладить свои грехи, ибо считала себя большой грешницей за такие скверные мысли. Чем занимался муж в свое долгое отсутствие, страшно было подумать. Такие мысли я приравнивала к греху и молилась еще усердней. Ходила в церковь на богослужения, а дома продолжала воздавать молитвы Господу. Так продолжалось лет до двадцати семи, когда я случайно осознала, что повзрослела.

Говорили, что если выпивать стопочку натощак, то можно поправиться. Однако у меня ни после стопок, ни после молитв лишний вес не появился.

Помню, как-то в очередной раз осушив стакан, поморщившись, я со злости швырнула его в дверь и выругалась так громко, что прибежала служанка, осеняя крестным знамением себя и меня заодно. Я отправила ее на двор и запретила входить без разрешения.

Поползли слухи, что в меня вселились бесы. Я перестала пить натощак, стала уделять меньше времени молитве, стала горячей на руку и на словцо. Все мое существо восстало против сложившегося уклада жизни, против постоянного страха, против мужа, который уже в открытую сказал, что я ему не люба: «Или поправляйся, или пеняй на себя».

Так вот мне пенять на себя из-за своей природы точно не хотелось. Проблема заключалась в том, что у меня, как у женщины, прав практически не было. Меня словно вещь передали от отца мужу, причем мужу, которого я не видела до свадьбы. И что бы я ни сделала, виноватой оказывалась я. Будущее в монастыре казалось вполне реальным. Тогдашняя я воспринимала подобное положение женщины, с одной стороны, нормальным, ведь другого не видела и не знала, что может быть иначе, а с другой стороны, хотелось чего-то большего, но чего, я тогда не могла сформулировать четко. Свободы? Но от чего или кого? Одна я бы не смогла прожить долго (деньги закончились бы, а в делах управления поместьем я не смыслила), разве что стать продажной бабой, коих в Москве было много — стояли, держа колечко с бирюзой во рту, на рынках или шумных улицах, а мужики, да видно с деньгами, засматривались на них, и мой муж не был исключением. Боялся ли он церкви, что так строго блюла духовную жизнь народа? Блюсти-то она блюла, но со свечкой у каждой кровати не стояла, поэтому все церковные запреты и предписания обходили легко, да и сама церковь на многое закрывала глаза.

Неумение понять собственные чувства, невозможность дать определение своему положению и желаниям сыграли со мной злую шутку. Эх, были бы тогда психологи, но их тогда заменял батюшка в церкви…

Несмотря на слухи о мужниной измене и мои наблюдения на рынке, доказательств его неверности не было. Если бы были, то его бы отлучили от причастия на какое-то время, и «штраф» заплатил бы церкви. Ну, хоть так бы насолила ему…

Мое положение вынуждало либо спровадить супруга на тот свет, что дало бы долгожданное избавление от семейного ига, либо подстроить измену. Ни то, ни другое сделать я не решалась, осознавая греховность подобных деяний, да и сами мысли о том были греховными. Но несмотря на бездействие, что-то изменилось во мне, но я не знала, что. Тучи незаметно сгущались. Я знала, что катилась вниз по наклонной и самое лучшее, что мне уготовано — монастырь.

Возможно, на мое восстание повлияли женофобские высказывания, которые я подслушивала не раз, когда к мужу заезжали его друзья по службе. Женщина считалась олицетворением греха, по крайней мере такая точка зрения присутствовала в обществе того времени. Соблазнительница, откусившая яблоко, змея в овечьей шкуре — и это лишь самые безобидные эпитеты, коими называли женщин. «Хорошая жена, есть ли такая вообще?» — задавалась вопросом компания, попивая горячительный напиток.

–…Держать ее под замком, на люди только с мужем! Такая жена хороша! — доносилось до меня из-за двери.

— А слыхали, жена Ивана сына Кириллова, пока он в Москве по делам или в походе, имением управляет. Ключника выгнала, сама взяла все в руки и давай холопами помыкать. Ух, говорят, злая бабенка!.. А твоя может такое учинить?

— Нет, моя не такая, да и холопов-то видела только издалека, — отвечал муж, не скрывая гордости за меня, — сидит дома, молитвы читает. Я наказал ей поправиться, вот она и молится, и стопочки пьет по утрам. Хорошая у меня жена, правильная.

А потом я твердо решила, что лучше жить в вечной молитве, чем притворяться благочестивой женой перед мужем, который изменял направо и налево да хвастался мною перед другими, как очередным хорошим холопом. Управлять имением как чья-то жена? Я не знала, как управлять, и не знала даже, как к этому подступиться. Даже как уволить ключника нашего не ведала. И выбрала для себя путь наименьшего сопротивления.

Единственное, о чем болела душа, — дети. Но и они будут устроены. Дочь скоро выйдет замуж, сын отправится по стопам отца на военную службу и тоже женится. А моя участь сводилась к стопочкам натощак и одиночеству в горнице или светлице, к ненавистной пряже, к пустым разговорам с прислугой и к бесконечным молитвам.

Бунтарская часть моего «я» задавала глупые и неуместные вопросы: «Почему мне не дали выбора, когда я выходила замуж?.. Почему я обязана молиться, хоть это и не приносит пользы?.. Почему моя жизнь такая, какая есть?.. Неужели нет другой, более красивой и интересной?.. Почему я должна расплачиваться за то, какой родилась?.. Почему стройная женщина не может считаться красивой и здоровой?»

Я поделилась своими сомнениями с батюшкой, и лучше бы я этого не делала.

— Надобно молиться еще усердней, потому что твои вопросы от дьявола. Все, что мы имеем, — благодаря Господу, весь наш мир и уклад жизни — все от него…

Только потом я поняла, что своими вопросами я подвергала сомнению веру в Господа, который дал мне все, который создал меня, воспитал, подарил радость жить в молитве, иметь прекрасного мужа и красивых здоровых детей.

— В чем смысл молитвы, если она не дает мне лишний вес? — спросила я напрямую.

Батюшка пришел в ужас.

Не буду точно вспоминать, что он тогда отвечал, но смысл сводился к тому, что если Господь посылает мне испытание излишней худобой, то мне стоит принять и выдержать это испытание, усердней молясь за прощение своей грешной души. Господь мудр и никогда не пошлет человеку того, что он не заслуживает. Однако узнать, в чем провинилась моя грешная душа, за что на меня послали худобу, так и не удалось. То ли у батюшки не было ответа, то ли он стыдился об этом рассказать. Но после того памятного разговора люди стали обходить меня стороной. В округе сильно укрепился слушок, что я одержима дьяволом.

Однообразие и предсказуемость существования резали без ножа. Каждый день походил на другой. Муж узнал про слухи, которые распускали все, кому не лень, и… поверил слухам, а не мне. Отличный повод сослать жену в монастырь — она одержима дьяволом. Посоветовавшись с батюшкой, тем самым, к которому я ходила — обо всем, что происходило у меня за спиной, докладывала верная служанка, — муж, подкрепленный одобрением более высоких церковных чинов, объявил мне, что я буду сослана в монастырь. Дескать, я позорю его честное имя и расплачиваться за свои богохульные вопросы батюшке буду там.

— Если ты откажешься, то могут расстроиться браки наших детей. Ты подумала о них, когда задавала свои вопросики?

Последний довод мужа был как снег на голову. А ведь и правда…

Вроде бы я была готова отправиться в монастырь и самовольно даже выбрала этот путь, так отчего я тогда разрыдалась? Возможно, прорвались так долго копившиеся чувства, которые некуда и некому было показать. Я как сосуд, который наполнили водой до краев и наконец понесли, особо не заботясь о сохранности содержимого. Я расплескала его, и стало легче.

Монастырская жизнь обещала быть интересной. Неизвестное будущее манило и пугало. Что там в монастыре? Строгие ли порядки? Однако эти опасения отошли на второй план, ведь теперь я больше не сидела одна в горнице, не общалась со служанками и не пребывала в страхе, что муж опять не придет ко мне ночью. Да и браки детей удалось спасти, ведь приданое у дочери есть, она недурна собой и смышлена, и сын не подвел. Родители будущей жены согласились отдать свою дочь за него даже после моей ссылки: муж — человек не самый последний в Москве.

Если бы я отправилась в монастырь по доброй воле, то вначале прошла бы трехлетнее послушание — жила бы вместе с монастырскими трудницами и работала бы со всеми «во славу Божию». Так проверяли искреннее желание послушника остаться в монастыре, а заодно обучали монашеской жизни. Такой роскоши мне никто не предоставил, и иноческий постриг произошел сразу по прибытии. Новая жизнь началась одиннадцатого января, теперь меня звали Агриппина.

Поначалу, как и все новое, жизнь в монастыре, а главное, послушание (что важнее поста и молитвы), давались мне тяжело. Не привыкшая к труду, всю жизнь жившая с прислугой и двором, полным холопов, я уставала еще до обеда. Послаблений давать мне никто не собирался, а учитывая, что я трудилась в поварне, или по — современному на кухне, само такое послушание подразумевало особую тяжесть. Мало-помалу я привыкла и освоила послушничество, поддерживала келью в чистоте, выучила правила богослужений и трапез, правила общения с сестрами, а главное, с настоятельницей.

Настоятельница матушка Евдокия сразу смекнула, почему я попала в монастырь.

— Одержима дьяволом? — никогда не забуду ее удивленного лица. Она махнула рукой, перекрестилась и повела показывать келью и монастырь. — Если бы не было блудливых кобелей, монастыри пустовали бы, — с усмешкой поведала матушка. — Но ты здесь не одинока. С тобой Господь и мы, твои сестры. — Последняя фраза была сказана с назиданием и самоуверенностью.

Что привело матушку Евдокию в монастырь, я так и не узнала, но видела, с какой заботой и любовью она мне помогала, учила, давала советы и просто вела неторопливую беседу. Это наводило на мысли о некотором сходстве наших судеб.

Я смирилась с новой жизнью и даже полюбила ее. Больше не было слез, самобичевания и страха за свою душу. На небе вновь взошло солнце. Приняв монастырский уклад и себя такой, как есть, я отправилась дальше по жизни, опираясь на крепкую руку матушки Евдокии. Постоянные хлопоты по хозяйству и молитвы, в которых я благодарила Бога за милость, которую он мне послал.

Так прошло почти шесть лет.

Правда, я часто думала о детях. Сильно хотелось повидать их, хотя бы одним глазком взглянуть…

Моя мечта сбылась, но лучше бы она не сбывалась.

Итак, 1546 год, год затмения. Все случилось летом. Одним прекрасным жарким днем, когда я с другими монашками полоскала белье в речке, что бежала неподалеку от монастыря, стало вдруг темнеть. Луна закрывала Солнце у меня на глазах. Сильно перепугавшись, я вместе с остальными бросила стирку и, позабыв о белье, разложенном на берегу, побежала в монастырь, ища защиту в его каменных стенах. Больше бежать было некуда. В те мгновения я, наверное, ожидала конца света. Ине я одна. Весь монастырь.

Все как один встали на колени во дворе, вытянув руки к небу, вознося молитвы Всевышнему.

Быстро темнело. Среди бела дня наступала кромешная тьма. Ад отворил врата. Воображение рисовало чертей, выпрыгивающих из черноты неба прямо к нам в монастырь.

Матушка объявила, что нам сильно повезло встретить смерть в лоне Бога, и предложила молиться не о спасении, а о благодати, которую Господь ниспослал нам, заведомо отправив всех нас в монастырь. Матушкины слова, как всегда, утешали и ободряли. Мы уверовали, что мы с Богом, а потому будем спасены.

Когда совсем стемнело, матушка предложила всем обняться на прощание и вместе принять радость встречи с Господом. Так мы и поступили — встали в круг, крепко держа друг друга за руки, и замерли в ожидании, громко воспевая хвалу Господу. Не знаю, смотрел ли кто-то на закрывающееся солнце кроме меня, но я увидела последний луч, сверкнувший на прощание. Мои глаза, полные слез, уставились в темноту, жаждая увидеть хоть что-то. Молитва лилась песней. Тяжесть вдруг сковала веки, и я почувствовала, что падаю. Последнее, что явилось моему взору, был солнечный луч, явившийся из тьмы египетской.

Конец ознакомительного фрагмента.