Он, она и солнце

Анна Мегенберг, 2023

Ядовитая слабость растекается из груди по всему телу, проникает в кончики пальцев. Приподнять веки становится непосильной задачей. Всё будет хорошо. Теперь – точно будет. Мир, данный в ощущениях, размывается, как загубленная акварель, стекает каплями, переваривает сам себя, как уроборос.Последнее, что она чувствует, – отчаянные толчки протестующего ребёнка.

Над городом, окутанным серо-сизым пологом смога, разгорался рассвет.

Рассвет был зимним, поздним и холодным, и тем неожиданнее была его внезапная ослепительная оранжево-красная яркость. Вторая декада января принесла с собой двадцатипятиградусные морозы, превратившие дыхание города в неподвижные плотные облака. Огромное солнце тяжко ползло в морозную высь, окрашивая их в золото и киноварь.

Розовые лучи скользнули сквозь грязноватое окно квартиры на последнем этаже блочной девятиэтажки, осветив единственную комнату и царивший внутри беспорядок. Возле шкафа с одной распахнутой дверцей в беспорядке валялась одежда, как будто хозяева готовились к поспешному бегству. На краю подоконника шатко пристроились два стакана и раскупоренная бутылка из-под вина. Преломлявшиеся в её стекле солнечные лучи рассеивали вокруг зелёные блики. На полу возле балконной двери стояла ополовиненная бутылка самого дешёвого дагестанского коньяка, и тут же рядом валялись два или три пузырька из-под неизвестных лекарств. Ещё несколько таких пузырьков стояли на старой, некогда полированной тумбочке, царапины на которой были, однако, аккуратно замазаны йодом. Кроме пузырьков, на тумбочке были в беспорядке навалены тетради, картонные упаковки из-под таблеток — все, как одна, вскрытые — и ещё почему-то толстый оксфордский словарь английского языка.

На разложенном диване, укрытые одной на двоих измятой белой простынёй, лежали двое.

Мужчина покоился на спине, сложив на груди сильные руки с сухими верёвками мускулов и проступающими сквозь смуглую кожу голубоватыми линиями вен. Худощавое, гибкое тело было телом атлета, созданным для физического труда, спорта и бега, лицо — лицом архангела с тонкими, почти иконописными линиями. Совсем молодой, он казался бы ещё моложе, если бы не тревожная складка между бровей и зубы, сжатые даже в покое. Всё это вместе с впалостью щёк и резко обозначившимися яминами у висков превращало архангельский лик в лицо аскета.

Молочно-белая кожа девушки выглядела настолько нежной, что казалось, на ней вот-вот оставит ожоги позолотившее её ласковое утреннее солнце. Лучи его без малейшего стеснения скользили по аккуратным перламутрово-розовым кружочкам сосков, по обнажённой груди, неожиданно спелой и налитой для хрупкого тонкокостного тела. Маленькая рука придерживала простыню на животе, мягкая линия которого выступала вперёд плавным полукругом.

Три месяца назад это было не так очевидно — но всё-таки достаточно заметно, чтобы довести мать до очередного приступа ярости.

— Шалава! Подстилка! Проблядь вокзальная! — орала она с побелевшими от ненависти глазами и хлестала наотмашь старым сыромятным ремнём — вслепую, куда попадёт. — Опозорила семью, сука! Чтоб у тебя кровь твоя гнилая лилась изо рта и из промежности! Иди сюда, тварь, я этого выблядка из тебя голыми руками вытащу!

Мать бесновалась, временами срываясь на хрип, а она бегала от неё по квартире, натыкаясь на мебель и пытаясь уберечь хотя бы лицо и живот от ударов ремня, с тяжёлым свистом вспарывавшего воздух. Чудом улучив момент, она выскочила в прихожую, рванула с крючка своё драповое пальтишко — ткань жалобно затрещала — и в домашних тапочках выскочила на лестничную клетку. Дожидаться лифта было долго, и она побежала вниз пешком, боясь обернуться и слыша над собой крики матери, которым вторило гулкое подъездное эхо:

— Не смей возвращаться, тварь порченая! Будь ты проклята за блядство своё! Будь ты проклята!

Тогда была ещё осень, и драп надёжно защищал тело от холода, но ноги в тапочках буквально окоченели и стреляли острой режущей болью, когда она с силой надавила на западающую кнопку звонка возле обитой потрескавшимся коричневым дерматином старой двери.

Он открыл почти сразу.

— Ты?..

Он осёкся, заметив её непокрытую голову, и ночную рубашку, видневшуюся из-под пальто, и синие от холода голые ступни, и объяснять ему ничего не пришлось — к счастью, потому что её трясло и колотило так, что она не могла произнести ни одного слова из-за дробно стучащих зубов. Он отвёл её в ванную, сам раздел и пустил из душа почти крутой кипяток, а потом завернул её в одеяло и на руках отнёс в комнату на диван. Только когда он присел рядом на краешек, держа в руках чашку, из которой поднимался пар, она уткнулась ему в плечо и разрыдалась — беззвучно, истерически, до спазмов в горле.

Конец ознакомительного фрагмента.