Вместе с героями этой книги ты…На цыпочках пройдёшь по каждой человеческой страсти и эмоции. Получишь то, на что уже не надеялся.Побываешь в Бермудском Треугольнике чужой души, заточившись на Корабле посреди моря.Выберешься из сгоревшего Зала Суда, сочувствуя душе другой.Не один час просидишь во мраке пыльного Чердака, чтобы понять, кого хочет уничтожить твоя злость – но поймёшь это слишком поздно.Ослепнешь от боли, но станешь куда более зрячим, чем был всегда.Сто раз спросишь себя, что же на обложке – а ответ найдёшь, когда уже не будешь этого хотеть.Вымокнешь под грозным майским ливнем и примешь несколько решений, в которых нельзя не ошибиться.Ощутишь вкус запоздалой справедливости и решительного возмездия.Переживёшь предательство, которое приравнивал к смерти, – но останешься жив.Вступишь в смелую войну с самим собой и сделаешь всё, чтобы не стать дезертиром. Потеряешь всё, что хотел вечно звать своим......и все ещё не утратишь надежду на новый шанс.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Fide Sanctus 2 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Вторая часть дилогии
ГЛАВА 21.
Ab initio1
13 февраля, суббота
— Что такое любовь? — спросила круглолицая девчушка лет десяти, подняв на него хитрый взгляд и смешно сморщив нос. — Вы знаете?
В её глазах плясали бесенята, а пальцы сжимали белые ленты, которые заканчивались под потолком малиновыми шарами.
За окнами Университета медленно падал февральский снег.
— Что? — переспросил Святослав, вынырнув из мыслей.
Плечи выли от чужих прикосновений; возле гардероба по традиции толклась толпа.
— Что такое любовь? — терпеливо повторила приглашённая школьница, похлопав по стенду, уже украшенному определениями предыдущих ораторов.
Студентка-организатор, что маячила за её спиной, выразительно подмигнула ему.
«Давай, дядя, порадуй ребёнка, ответь».
— Что такое любовь? — задумчиво повторил парень, сбрасывая с волос снег.
На голове вырос целый сугроб, пока он бежал с дальней парковки.
— Мы, честно говоря, с пространными определениями пока не готовы, — пробормотал сонный Судья; смущённо схватив с кресла платье Интуиции, он поспешно запихнул его в шкаф. — Мы само слово еле отыскали, вспомни.
— Ну, ребёнка-то надо порадовать. Мы у девчонок спросим, — заверил Хозяина Адвокат, выряженный в мятую футболку. — Да, прокурорская душа?
Прокурор поднял отсутствующий взгляд, кивнул и вернулся к домино, в которое его час назад ловко втянул Внутренний Ребёнок.
— Словами пока не можем, — развёл руками Судья, пытаясь пригладить зацелованные Интуицией волосы. — Ощущениями можем. Запахами. Цветами.
Свят отвернулся от школьницы, пряча глупую улыбку. Именно такую улыбку теперь вызывала каждая мысль о нынешнем статусе Веры в его жизни. Эта мысль последней покидала засыпающий мозг и первой атаковала его со звоном будильника.
— Мне нужно подумать, — мягко сообщил он девчушке. — Я не могу чётко описать.
Могу нотами. Словами не могу.
Знаю, кто может словами.
Но она только что хлопнула дверцей машины и рванула в соседний корпус.
Школьница фыркнула и разочарованно отодвинула малиновые шары от недотёпы, который не желал принимать участие в оформлении праздничного стенда.
Обогнув стойку с сердечками, Свят устремился в глубь здания, всё ещё улыбаясь.
… — Не зря же сказано, что вначале было слово, — назидательно вещала Вера утром, закинув ноги на табуретку. — Если у тебя есть карандаш, ты можешь очертить границы своей реальности. А если у тебя есть слова, ты можешь эту реальность наполнить. Можно найти слово для звука, запаха, цвета. Каждого ощущения и образа. Нужно только уметь искать.
Договорив, она невозмутимо отобрала у него последний листик мяты и добавила:
— Ты меня слушал?
В её взгляде было столько нежного азарта… столько тёплого лукавства… столько деловитого подозрения, что он едва сумел сдержать беспечный смех.
Я не буду спорить, малыш. Говори. Говори, что хочешь.
«Для описания всего можно найти слово».
Наверное. Всего — кроме тебя.
Почему вдруг так ускорились дни, припорошенные февральским снегом и обведённые линиями её рисунков? Почему такими стремительными они стали, и почему их скорость впервые вызывала такую досаду?
До чего сильно нам хочется проматывать вперёд бессмысленную жизнь, и до чего мы рвёмся замедлить ту, что наконец наполнилась смыслом.
Толкнув тяжёлую дверь библиотеки, Свят быстрыми шагами приблизился к стойке и приветливо кивнул сотруднице.
— Святослав Романыч! — повернулась к нему грозная с виду дама, спустив очки на кончик носа. — Основы деятельности нотариата? Семейное? Налоговое?
— Сборник стихов Роберта Рождественского, — уверенно заявил парень.
— Рождественский? — изумлённо обернувшись на коллег, потёр ладони Адвокат.
На его коленях подпрыгивал хихикающий Внутренний Ребёнок.
— Замечательно! — воскликнул Судья. — Последний раз в школе читали!
— Помните, как мы плакали, читая некоторые его стихи? — задумчиво произнёс Адвокат, с нежностью глядя на Верность Себе, что поливала цветы в Зале Суда.
— Не было такого! — громогласно объявил Прокурор. — Ещё чего!
Запихнув сборник в рюкзак, Елисеенко потянул на себя дверь и вернулся в коридор; густой запах библиотечных изданий тут же рассеялся. На языке вертелся какой-то мотивчик, и хотелось беззаботно посвистывать в ритм шагам.
Потрясающая идея. Да. Пусть.
Пусть вечер накануне Дня влюблённых раскрасится стихами Роберта и её гипотезами о силе слов. На лицо вернулась улыбка, жизнеспособности которой сегодня не мешали даже толчки чужих рюкзаков и резкие ароматы парфюмов.
Дёрнув вверх рукав рубашки, Свят бросил быстрый взгляд на часы, которые Рома подарил ему на начало второго семестра, прочитав лекцию о «важности правильного использования времени и ценности перспективного будущего».
Подарок регулярно жёг запястье — от Ромы не хотелось принимать ровным счётом ничего — но эти часы он всё равно носил не снимая.
До того шикарным был их вид и классной — гравировка «Е.С.» на обороте.
Едва он протиснулся сквозь бодрую толпу технарей и приблизился к лестнице, по плечу хлопнула чья-то жилистая ладонь. Обернувшись, Свят увидел Олега.
Вокруг его глаз залегли коричневые тени — будто он тоже регулярно и талантливо недосыпал — а на лице горела странная смесь из… вызова, обречённости и надежды.
— Здорóво, — пробормотал Олег, опустив глаза, и тут же ринулся вверх по лестнице.
Словно не желал плестись следом.
Сдвинув брови, Свят поправил рюкзак и нагнал его в три быстрых прыжка.
— Видел, что в кабинетах творится? — наклеил Олег пластырь светской беседы на уставшее лицо. — Филологи постарались. На меня в лекционном зале тонна сердечек высыпалась при входе. Начерта это надо? Выпал святой валентин на воскресенье — ну и вздохнули бы с облегчением. Нет, братцы, нанесём превентивный уд…
— «Я художник, я так вижу», — перебил Свят. — Сыпью не покрылся? От сердечек?
— Три ха-ха, — беззлобно отозвался Петренко, распахнув дверь в нужный коридор. — А ты чего на первой лекции не был?
Разве от неё оторвёшься.
— Проспал.
Ускорив шаг, Олег преградил другу путь с таким видом, словно на что-то решился.
Пластырь светской беседы сорвался с его лица и шлёпнулся на пол.
Зелёные глаза Петренко прищурились и сверкнули.
На их дне снова читались мрачный вызов и угрюмая надежда; надежда и вызов.
Непринуждённость их с Петренко общения вроде бы восстановилась: с пятого февраля, когда Артур рассказал ему об отмене пари.
Но теперь она снова почему-то трещала по швам.
Со среды Олег его сторонился; упорно избегал прямых взглядов и скупо отмалчивался даже в тех контекстах, которым раньше дарил целые тирады.
Ты наконец хочешь объяснить, чего тебя лихорадит?
Елисеенко остановился и нацепил маску вежливого интереса. Мимо хаотично сновали студенты, и пол, казалось, был готов вспыхнуть от силы трения.
Давай, говори быстрее. Здесь невыносимо.
— Респект, — протянув к нему ладонь, сообщил Олег. — Поздравляю. Самое сложное — перестать скрывать содержимое сердца от себя самого.
В голове закопошилось настороженное недоумение.
Нет. Он явно не собирался пояснять, чего его «лихорадит». О чём он?
— Доброе утро, страна, — немедленно вклинился Судья. — Поздравлять тебя этой зимой можно только с одним. Скорее всего, он о Вере. Такие новости путешествуют быстро. Ему мог сказать кто-то из её общаги. Прячетесь-то вы только от соседок по комнате.
— О чёрт! — пробормотал Адвокат, кусая губу. — Стоило лучше скрываться!
Стоило скрываться лучше, твою мать.
Мысли понеслись сквозь голову со скоростью подбитых истребителей, которым только одна дорога — к земле. Если Петренко теперь знает о Вере, нет логичных причин не видеться с ней в его присутствии. Но это отчего-то было… страшно.
А ну как они по-прежнему читают одинаковые книги?
А в присутствии Варламова? Едва Вера окажется рядом, Артур захочет прояснить эту нелогичность: пари вроде было отменено по причине того, что «царевич нихрена не делал», а трофей был тут как тут.
Ладони взмокли и зачесались; по нервам пробежал холодок.
Почему ты не подумал об этом заранее?
Нет, стоп; нет. Спокойно. Вряд ли Варламов захочет что-то прояснять.
Тогда ему придётся раскошеливаться на двести пятьдесят долларов.
Машинально пожав петренковскую руку, Свят прочистил горло и выдавил улыбку. Он был уверен, что провинциальный рентген заметит: улыбка именно выдавлена.
Но нет.
Петренко, казалось, сильнее заботило то, чтобы скрыть натянутость улыбки своей.
Или мне это привиделось?
— Бывает же, — задумчиво добавил Олег. — Начал за упокой, закончил за здравие.
Кивнув, Свят сжал зубы и молча хлопнул его по плечу; трепаться о Вере не хотелось.
Было досадно проронить в беседе о ней даже половину лишнего слова.
— Ты параноик, — сварливо припечатал Прокурор. — Никакой «беседы о ней» не было и в помине. Он даже имени её не назвал.
Он назвал. Только не буквами и не вслух.
— Ты где на выходных? — поинтересовался Олег, повернув к нужному кабинету.
— Сам как думаешь? — раздражённо уронил Елисеенко.
Узел в голове вроде бы расслаблялся — но не быстро и не очень.
Чего он выпытывает?
— Риторический вопрос, — усмехнулся Олег; открыв дверь, он пропустил Елисеенко вперёд. — Стоп, ты же у нас славянофил. И вдруг февральские четырнадцатихатки?
Группа мерно гудела, обратив на прибывших ровно один процент внимания.
— Это будут просто обычные выходные, — буркнул Свят.
Прошагав к парте, за которой сидел Варламов, он хмуро хлопнул по артурской руке.
Ещё, твою мать, один.
Варламов уже две недели выглядел кислее незрелой клюквы и явно полагал, что царевич Елисей ловко обвёл его вокруг пальца: и проиграл, и сэкономил.
И это он ещё не знает, что Вера теперь со мной.
Артур наверняка не поверил, что Свят «нихрена не делал» для победы в споре, и очень жалел, что поспешил вывалить Олегу об отмене пари.
Своими же руками убил повод для ссор между ними, которые он нежно обожал.
И вот, опять: в этой аудитории можно было сидеть по трое; многие так и сделали.
Варламов же занял лишь два стула, на одном из которых сидел сам.
Было неясно, для кого именно он место не приберёг, но Олег решил это за него.
Шагнув к четвёртому ряду, он меланхолично втиснулся между Карпюк и Андреевым, даже не взглянув на Артура. Напряжённо проследив за ним, Свят медленно опустился на стул рядом с Варламовым.
Ещё вчера он попытался бы найти возможность сесть с Петренко.
Сегодня же от этой перспективы упорно воротило нос что-то липкое внутри.
Казалось, чем меньше времени он проводит с Олегом, тем хуже Олег помнит Веру.
Задумчиво ковырнув неровный край парты, Свят подхватил телефон, отвернул экран от Артура и быстро напечатал: «После пары жду в машине, моя маленькая».
Если бы он ещё в холле не решил сообщить ей это, он бы отправил галиматью, которую оставил на доске чужой препод, — лишь бы сейчас написать хоть что-то.
Лишь бы поставить в конце любой галиматьи слово «моя».
… — Прекрасно. Больше не надо заменять общим местоимением замечательное своей притяжательностью местоимение «моя», — пробормотал он вчера в её тёплую шею.
— Да. Добрых снов, хороший мой, — отозвалась она, сжимая его запястье.
Когда неудобная для одного тахта успела стать такой просторной?
— Жарко, Свят, — пробурчал комок золотого света, заключённый в кольцо его рук. — Ну отодвинься. У тебя так батареи жарят, не то что в общаге.
— Точно, при первой же возможности пойдём ночевать в общагу, — сонно пробормотал он. — Там тебе некуда будет отодвигаться на полуторке.
— Ну тесно же! — прохныкала Уланова, ударив по его колену своим. — Отодвинься!
Ну не буянь, любительница личного пространства.
— Ну потерпи. Не так уж тесно ведь, — рассеянно попросил он, вынырнув из полусна.
Пальцы пробежали по её плечам и замерли на предплечьях. Вот так.
Вот так он хотел уснуть: поглаживая против роста крошечные волоски на её руках.
— Не хочу отодвигаться, — прошептал Внутренний Ребёнок, касаясь золотых лучей, что лились из её сердца. — Ну пожалуйста. Не так уж тесно же.
Совсем не тесно. У тебя под кожей.
Как же странно было наконец ощущать себя вне виноватой драмы.
Сколько же слов находилось в голове для описания этой драмы!
До чего охотно и красочно мы можем говорить о своих страданиях и боли!
И как сложно описать своё тихое долгожданное счастье.
«Вначале было слово», ты права.
А теперь слова нужны только для того, чтобы вывести на стенде, «что такое любовь».
Слово, что нашлось гигантскими усилиями Зала Суда и создало новую реальность.
Слово, которое он всё никак не решался ей сказать.
Потому что ответное признание приведёт его к победному финишу.
А этой победы проигравший на старте давно не хотел.
— Отменил пари для Варламова, но не отменил для себя, — задумчиво уронил Судья.
Чёртовы дебилы.
Что один — со своим «закончил за здравие», что другой — со своими двумя стульями.
Как хорошо было в библиотеке — когда в голове роились только мечты о вечере.
…Вечер субботы. Стихи Рождественского. Узкая общажная кровать. Праздничный день наутро. Её переливчатый голос и заразительный смех.
Запах её тела, лица и губ; запах корицы под майским дождём.
По животу разбежалось мягкое тепло.
Над головой грянул звонок, и в кабинет тут же влетел преподаватель. Он был до того расторопен, будто всё это время нетерпеливо мялся за дверью, ожидая этой трели.
И до того лучист, будто впитал три ведра филологических сердечек.
Неуклюже раскрыв конспект, Свят выключил все мысли, кроме тех, что касались деятельности нотариата; за толстым окном слева медленно шёл крупный снег.
* * *
Amorem canat aetas prima2
— Когда ещё воспевать любовь, как не в юности? — воскликнула миловидная преподавательница основ иностранной риторики. — Когда ещё обращать внимание на роль любви, как не в преддверии одного из самых романтичных праздников в году? Тринадцатое февраля, друзья, — и сегодня мы поговорим именно о любви, заполнив этот ватман сочными дефинициями! Облачив силу любви в силу риторики… Чем сильна риторика?! Чем, Елена Владимировна? А, Вадим Сергеевич? Андрей Викторович? Чем риторика сильна, Анастасия Павловна?
— Она способна проникать в сердца посредством слов.
— Точно, Вера Станиславовна! — воскликнула преподаватель; её лицо приобрело одухотворённое выражение.
Расслабленная субботой Быкова заморгала и метнула в Уланову раздражённый взгляд.
Быстрее соображать надо, Павловна.
Ухмыльнувшись, Вера перевела взгляд на ватман, что перекочевал к ним с соседнего ряда. В его верху сияла красная надпись «Love is»3… В остальном лист был пуст.
Одногруппники дебютировать с определениями не спешили, желая сначала посмотреть, что напишут лучшие.
Вытянув изящное предплечье, Майя постучала ногтем по ватману; её кошачьи глаза остановились на Вере.
— Идеи? — спросила Ковалевская одними губами. — Что будем писать, взорвалась бы у неё в сраке любовь к изобразительной самодеятельности?
Вера поджала губы и нетерпеливо дёрнула плечом, на котором ещё тлел запах его футболки. Мыслей о нежной «love» в голове вертелось с излишком.
Вот только все они были страшно далеки от основ иностранной риторики.
— Давай я что-то нарисую, а ты напишешь, — предложила Уланова, перебирая в голове контуры незатейливых вензелей в форме сердца.
Оно будет обвито мятным плющом и усыпано бордовыми лепестками.
— Вот уж нет! — свистящим шёпотом возмутилась Ковалевская. — Ты же столько знаешь из Шекспира! Давай, выуди что-нибудь! Любовь не разберёт, чем пахнет роза…
— Это Хайям, — еле сдерживая смех, перебила Вера.
Майя одарила её взглядом, в котором читалось: «Вот, ты и Хайяма знаешь! Вперёд!»
Прокрутив в пальцах ручку, Уланова рассеянно уставилась в окно, за которым с упоением кружился пушистый, похожий на сладкую вату снег.
Он успеет с лихвой засыпать его голову, пока мы будем идти с дальней парковки за гаражами. И я буду ласково стряхивать эту белую вату с чёрной смоли его волос.
Сердце окунулось в прорубь и томно заныло.
…Будто осмелев перед финишной чертой, зима покрыла Город густой пеленой, сквозь которую лишь изредка проглядывало солнце — словно затем, чтобы жители не забывали: скоро придётся скинуть коконы и подставить весне заспанные лица.
Итак, «Love is…»?
— Это когда начинается новая жизнь? — предположила Верность Ему, с обожанием глядя на Прокурора. — Когда в ней появляется гора смысла?
Усмехнувшись, Верность Себе погладила бывшую оппонентку по бейджу, слово «Другим» на котором было тщательно исправлено на слово «Ему».
Это имя ей шло не в пример лучше.
Было до ужаса удивительно, что больше не приходилось тонуть в драме и чувстве вины, судорожно подбирать названия тому, что происходит, и пытаться подменить местоимение «мой» чем-то вежливо-безликим.
— Ну, это всё равно надо будет вытужить, — вернулся в голову голос Майи.
Моргнув, Вера нехотя стёрла с лица улыбку и повернулась к Ковалевской. В уме летели отстранённые определения, которые могли сойти за чьи-то цитаты.
И не выдать её замирающее сердце с головой.
— Да, давай просто процитирую Шекспира, — пробормотала Вера.
— Только без палева! — распорядилась Ковалевская, постучав по столу ногтями цвета кислотного салата. — Чтобы сошло за твоё! Я понимаю: ты сейчас только стрёмные определения можешь дать, разойдясь со своим тревожником. Но ты уж сподобись, повспоминай конфетно-букетный!
Спрятав улыбку, Вера покладисто кивнула и вновь отвела скрывающий тайну взгляд.
Отводить взгляды и скрывать тайны, впрочем, уже начинало надоедать.
Сегодня Елисеенко опять поставил машину на дальней парковке и сбивчиво пояснил, что там «больше места».
Почему он так хочет, чтобы нас по-прежнему никто не видел?..
— Как много в этом слове — «любовь», друзья мои! — окрылённо вещала преподаватель, широко улыбаясь. — В ряду самых разносторонних понятий на свете любовь занимает одно из первых мест. И каждый носит в себе собственное понимание того, что такое любовь. Вот здесь, — ладонь преподавательницы замерла в центре её груди.
Группа обменялась взглядами, в которых было куда больше тоскливых надежд на скорый звонок, чем попыток отыскать «собственное понимание» для ватмана.
— Сколько бы нам ни было лет, — негромко продолжала риторичка, перебирая яркие браслеты, — мы беспрестанно ждём любви. Вы знаете, я верю, что мы «любим только раз, а после ищем лишь похожих». Мы ждём возвращения за столик на двоих, из-за которого когда-то шагнула та особенная любовь, что обещала нас не покидать. Шагнула — и растворилась во времени, забыв на столе лишь помятый фоторобот. И по нему мы обречены вечно искать её, хватая прохожих за рукава. Почему же мы так часто всю жизнь не можем найти, что ищем? — с расстановкой и придыханием проговорила преподавательница — как делала всякий раз, когда ждала ответ.
— Потому что мы помним пропавших в виде образов, но не находим слов, чтобы чётко описать себе их суть, — проговорила Майя, снова постучав ногтями по столу.
— Верно! — взревела риторичка, хлопнув в ладоши.
Задремавший Гайдукевич вздрогнул и ошарашенно заморгал.
— Порой, правда, чёткое описание надо, чтобы таких с тех пор избегать, — краем губ прошептала Уланова.
Ковалевская прыснула, опустила лицо и беззвучно затряслась.
Бьюсь об заклад, ты тоже вспомнила какого-то «тревожника».
Сосредоточиться на серьёзных доводах не получалось; в сердце плясали розовые бесенята со злободневных открыточек.
Преподаватель шутливо погрозила им пальцем и лукаво поджала губы.
— Вот, мои милые, в чём сила риторики, — воздев ладонь, объявила она. — Владеющий словом владеет миром! Если вы умеете подбирать точные слова, вы можете наладить связь с каждым сердцем; направить каждый ум; заглянуть в суть каждой души!
Так, постой, владыка мира.
— А это не иллюзия гиперответственности? — не успев подумать, в полной тишине брякнула Уланова. — Извините. Ведь в диалоге — и любом взаимодействии — всегда участвуют двое. Человек может оказаться не способен услышать даже виртуозно подобранные слова. Уши, так скажем, моют не все. Ты можешь вообще всё делать и говорить идеально — но ничего не выйдет: просто потому, что от тебя всегда зависит только половина.
Тишину прорезал вой звонка, но на дверь не обернулся ни один взгляд.
* * *
Тишина, ты лучшее из того, что я слышал 4
Остановившись у лестницы, Вера стряхнула снег с рукавов куртки и замерла. Волосы на затылке млели от горячего елисеевского дыхания. Обернувшись, она положила ладонь ему на грудь — будто говоря «постой» — подняла палец и тихо произнесла:
— Слышишь?
Как по твоему заказу.
— Тишину? — мгновенно отозвался Свят, улыбаясь уголками губ. — Слышу.
Нашарив на груди её пальцы, он потянул их к лицу и прижал к прохладным губам.
— Сегодня здесь только она, — подтвердила Вера, начав медленно шагать по лестнице. — Почти все поуезжали домой.
— Вот он, — вкрадчиво обратилась к Хозяйке Верность Себе. — Момент для этих слов.
— Давай! — подхватила Интуиция, сверкнув глазами. — Согласна: самое время!
— Свят… — нерешительно начала Вера, глядя на высокое окно между этажами; смотреть ему в лицо было непросто. — А если бы Лина и Настя были дома? Ты бы…
— Помню, как шёл по этой лестнице впервые, — задумчиво перебил он, шагая следом. — Всё было так отвратительно, до ужаса. И думал: «Как люди могут тут жить?»
Он специально уводит тему?
— Ремонта с тех пор не было, — нетерпеливо заявила Вера. — Так что дело не в…
— А сейчас не понимаю, как сам жил раньше.
Сердце томно заныло — до того проникновенным был его голос.
Он говорил с таким упоением, будто ждал её ушей несколько световых лет.
Обернувшись, девушка уставилась сверху вниз на его чёрные волосы, беспорядочно усыпанные тающим снегом.
Тирада о том, что ей надоело скрываться, застряла между ключицами и переносицей.
— Нет, — упрямо вторглась в идиллию Верность Себе. — Это нужно сказать!
— Зачем? — с раздражением одёрнула её Верность Ему. — Испортить вечер?
Это было первое серьёзное разногласие между Верностями.
И что-то на окраине души их Хозяйки испуганно холодело.
— И тепло здесь, оказывается. И уютно, — продолжил Свят, улыбаясь глазами. — И она тоже дышит, общага. Как Город.
Эта его улыбка — улыбка глазами — просто обезоруживала; лишала дара речи.
Когда же ты привыкнешь? Когда уже поверишь, что он здесь? Что он твой.
Даже с красным от холода носом и кругами недосыпа вокруг глаз, Свят был невероятно, умопомрачительно красив; каждая черта его лица была на своём месте.
Хочешь растерять всю решительность — просто посмотри на него подольше.
Верность Ему просияла и сложила ладони в порыве умиления.
Верность Себе упрямо качнула головой и недовольно поджала губы. Вокруг её золотых волос настойчиво вилась фраза «Свят, я хочу серьёзно поговорить».
— Свят, — решительно выпалила Вера. — Я больше не хочу скрываться.
И без того кристальное безмолвие лестницы стало совсем звонким; каждая нота тишины натянулась до предела. Парень моргнул и посмотрел ей в глаза — настороженно смущённо и досадливо. Он не шевелился и дышал еле слышно.
Будто даже сейчас их прослушивали сотни ушей.
— Не отступай, — железным тоном произнесла Верность Себе. — Лично тебе, милая, скрываться незачем. Вот и подумай о «лично себе».
Верность Ему покачала головой — укоризненно и обречённо.
— Я не против публичности, — пробормотал Свят, пряча глаза. — Просто мне нужно…
— Я не про публичность, — поспешно перебила Вера, переступив с ноги на ногу на узкой ступеньке. — Я про обычные — не тайные — отношения. Когда мы можем, например, вместе выйти из машины и зайти в Университет.
Когда ты можешь прийти сюда, даже если Лина и Настя дома.
Отлично. Стоило начать — и нужные слова посыпались из неё упругим горохом.
Ещё бы; они стойко держались внутри целых две недели.
— Ты ощущаешь, что они тайные? — тихо спросил парень, глядя в окно за её спиной.
Поколебавшись, Вера кивнула и тут же неопределённо покачала головой. Он так отчётливо поблёк и растерялся, что хотелось максимально сгладить эту просьбу.
И спешно извиниться за всё, что она «ощущает».
— Это обычная нежность компромисса, — буркнула Верность Ему. — Куда без неё.
— Хорошо, — уронил Елисеенко, откинув со лба волосы быстрым движением руки. — Хорошо, да. Действительно. Да. Ты права. Я и сам думал об этом. Сегодня.
Он проговорил это так отрывисто и монотонно, что верилось в «сам» с большим трудом. Казалось, сегодня его только вынуждали об этом «думать».
И она, и кто-то ещё.
Но имело ли это значение, если он так легко сказал «да»?
С облегчением вздохнув, Вера нежно коснулась губами его верхней губы, над которой росла тонкая колючесть, и еле слышно прошептала:
— Спасибо.
Спросить, почему он хотел сохранять их в тайне? Спросить?
Весь его вид будто говорил: «Я согласился, что ещё нужно?», и она прикусила язык.
До третьего этажа они дошагали в молчании.
И это отчего-то встревожило.
Выдернув из кармана ключ, Вера оглядела безлюдный коридор, который освещался лишь сумрачным светом из окна в торце.
— Жутковато, — весёлым тоном прокомментировал Елисеенко, устремившись к нужной комнате. — Музей старинного быта не для слабонервных.
Была эта весёлость его тона напускной?
Или вечер действительно продолжает быть хорошим?
— А я тебя предупреждала, — сварливо припечатала Верность Ему.
— Может, нам… — пробормотала Вера, воткнув ключ в старую замочную скважину. — Может, нам после пиццерии всё же лучше было бы поехать…
Стоило ему проявить благосклонность и сговорчивость — и она мгновенно начала чувствовать липкий стыд за всё своё недостаточно эстетичное, что их окружало.
— Куда? — уточнил он, не дождавшись продолжения.
— К тебе домой, — буркнула она, искоса взглянув ему в лицо.
Был сейчас нужен этот стыд?
— Нет, — твёрдо определила Интуиция, ласково переглянувшись с Судьёй. — Нет, твоя коса на его камень ничего сегодня не испортила.
В шоколадном взгляде горела только досада; досада из-за его шутки.
Казалось, он боялся испортить вечер так же сильно, как она.
И это осознание запело внутри нежной струной первой октавы; с плеч упал целый сугроб — вроде тех гигантов, что лежали по бокам от общаги.
Всё. На сегодня определённо хватит серьёзных бесед.
Теперь только беззаботность; только бессодержательный нежный трёп.
— Я дома и здесь, — елейно сообщил Свят, шагнув в комнату и включив свет.
— Да прям! — лукаво воскликнула Вера, захлопнув дверь; в груди пела тихая радость. — Уж я наслышана, что ты на самом деле говорил об общагах!
Лина и Настя уехали вчера вечером, а она сама не появлялась здесь с утра четверга — и комната основательно промёрзла в отсутствие людей.
Но сегодня мне непременно будет тепло на этой кровати.
— Это не я говорил, — с расстановкой заявил Святослав; притянув её к себе, он положил ладони на её талию. — Я начался в феврале.
— Какая удобная позиция, — пробормотала Вера, поглаживая его шею.
— Знаю парочку позиций поудобнее.
Запрокинув голову, девушка рассмеялась и тут же глухо вскрикнула: на шее легонько сомкнулись его зубы.
— Я обязана обсудить с вами то, что вы вытворяете, — вкрадчиво произнесла она.
— Вот сейчас вытворю, и обсудим, — невинно уронил брюнет. — Кстати об обсуждениях. А почему ты на сообщение не ответила? О том, что я жду в машине.
Его глаза горели расслабленным ребячеством, которое казалось особенно уместным среди нехитрого интерьера студенческой общаги.
И совершенно не резонировало с этим вопросом.
Лицо Верности Себе приобрело настороженное выражение.
— Я увидела его уже после пары, — пожав плечами, ответила Вера, добавив в голос побольше беспечной нежности. — И решила не отвечать, а сразу пойти к машине.
— Моим сообщениям скучно парировать? — уточнил Свят, поцеловав её пальцы; его губы улыбались, но в глазах не было ни грамма юмора. — Это заявление ниже пояса. Я плохо справляюсь с ролью вашего спутника. Горю по всем кратерам.
Говорит так, будто «это заявление» — моё.
Он целовал её пальцы проникновенно и привлекательно, да.
Но губы его по-прежнему улыбались без участия глаз.
— Я же сказала, почему, — глухо пробормотала Вера. — Дело не в «скучно».
Я что, обидела его этим?
— Кажется, да, — рассеянно уронила Интуиция. — Он пытается перевести обиду в шутку.
— Ладно, малыш, — протянул Свят, коснувшись губами её запястья. — Забей.
Верность Себе всё ещё хмурилась, но её Хозяйка уже с облегчением уткнулась носом в любимую шею — хоть под сердцем и свербело что-то неприятное. Этот уголок — между его шеей и воротником рубашки — пах так головокружительно…
Мятным чаем и печёным яблоком; мокрым асфальтом и терпким снегом.
На плечи опустилась тишина, напитывая разум и душу полным доверием к моменту.
— Я правда как дома, Вера, — нарушил Свят эту тишину. — Везде дом, где мы рядом.
* * *
Будь по-твоему, Вера, хорошо. Будь по-твоему, мой нежный Дом. Ладно. Пусть.
Пусть — он и сам давно мечтал ходить по коридорам заснеженного Универа, держа в ладони эти тонкие пальцы и оберегая её плечи от студенческой суеты.
Пусть; нужно решаться.
И плевать, кто увидит их вместе — Гатауллин, Артур или чёртов Олег.
— Осталось выбрать среди них лауреата, — угрюмо буркнул Адвокат. — Гатауллин, конечно, понастырнее, а Артур — поопаснее, но зато сраный Петренко сумеет слишком хорошо оценить её рассуждения о наполнении реальности словами.
Этот кретин извлечёт метафору даже из сломанной зубочистки на дне урны.
Обхватив Уланову крепче, Свят прикрыл глаза, глубоко вдохнул и в который раз — несмотря на тревогу — ощутил себя атлантом.
Покоясь в его руках, она отчего-то дарила ощущение небывалого могущества.
Казалось, если она она! ищет у него любви, защиты и безопасности… если он может быть надёжным оплотом для её громадной души, ему по плечу будет весь мир.
И вот что поразительно: в её объятиях не было никакого тактильного перегруза.
Никакого перегруза. Вечный дефицит.
— Знаешь… — услышал он свой хриплый голос. — Я не сразу тогда понял, что же такого ты положила на тарелку вместе с курицей. Такая невозмутимая стояла, понимаешь ли. Такая… цельная, что ли.
Неужели ты моя?
Взгляд скользил по неказистой мебели, которая больше почему-то не резала глаз.
— Цельный, — задумчиво повторила Уланова, постучав пальцем по его груди. — Именно слово «цельный» пришло мне на ум в конце каникул, когда я попробовала описать тебя одним словом. Поверишь?
Прищурившись, он покачал головой и негромко хмыкнул.
Она льстила? Льстила, определённо.
Смущалась, сглаживала и равняла их по росту в любой удобный момент.
Не так уж легко ей быть единственным бриллиантом на свете.
В эту секунду особенно хотелось вскрыть её мысли и увидеть ответы на все вопросы.
До чего уместной будет каждая её мысль в рамке на стене Зала Суда!
— Ты думала обо мне в конце каникул? — выдал он самый примитивный из вопросов, что бурлили под черепом.
— Я думала о тебе все каникулы, — спокойно и ласково отозвалась она.
Пружина под рёбрами распрямилась и зазвенела. Хотелось говорить дальше; наговорить столько, чтобы она вовек не сумела обогнать его.
Высказать ей столько восхищения, сколько ей не сумеет высказать даже Петренко.
В горле дёрнулась сухая досада.
— Уймись, — строго прошипел Прокурор. — Вы с ней ещё ни разу не появились у них на глазах, а ты уже успел накрутить себя на вертел!
— В тот день мне везде было громко и ярко, — помолчав, продолжил Свят, рассматривая мелкие морщинки в уголке её глаза. — Везде было нечем дышать. А ты стояла такая… Я не особо в правильных словах силён. Уверенная, что ли. Как финиш, которого достигаешь и валишься на траву, понимая, что наконец больше никуда не надо бежать.
Девушка замерла; морщинки в уголках её глаз превратились в веер; она улыбалась.
— И рядом с тобой мне вдруг стало… тихо. И я думал потом, что же такого есть в тебе, что создаёт эту тишину. А потом понял. Наполненные доверху не гремят изнутри.
Адвокат застыл с открытым от восхищения ртом.
Великолепие. Просто великолепие. Как тебе это в голову пришло?
— Какое же враньё, — прошептала Вера, едва ощутимо поцеловав его в небритую щёку.
— Правда! — укоризненно воскликнул Свят.
— Какое враньё — заявление о том, что ты не силён в словах.
* * *
Нет, никогда не поверю. Что ты мой. Что ты здесь.
Рассмеявшись, Вера обхватила губами его нижнюю губу, и он ответил жадным рывком навстречу.
— Я не могу терпеть, — отстранившись, прошептала девушка. — Хочу прямо сегодня и прямо сейчас поздравить тебя с Днём Святого Валентина.
— Точно, — выдохнул Свят в выемку между её ключицами. — Действительно. У меня тоже есть кое-какой… сюрприз.
Тело никак не соглашалось воспринимать его прикосновения как что-то обыденное, и по шее снова бежала сладкая дрожь.
Неохотно выпутавшись из его нетерпеливых рук, Вера шагнула к своему рюкзаку и выудила из него отвоёванный у библиотекаря трофей. Завтра этому потрёпанному трофею было суждено отправиться на утилизацию.
В этой же комнате он обретёт новую жизнь и засияет артефактом.
Мысленно досчитав до пяти, она обернулась и выставила вперёд руку с книгой.
…Ожидания оправдались.
Его брови взлетели, а губы округлились и испустили восторженный вздох.
Сделав шаг вперёд, Елисеенко благоговейно коснулся книги.
— «Bill of Rights»5? — выпалил он, изумлённо хохотнув. — В оригинале?!
— «Bill of Rights», — кивнула она, сияя. — В оригинале.
Погладив ветхую обложку, он вмиг сбросил все ипостаси, кроме профессиональной раскрыл книгу на случайной странице и впился глазами в строчки.
И пусть весь мир подождёт.
Как же она любила, когда его глаза горели порывистой страстью яркого интеллекта.
— Тот самый! — на миг подняв к ней ошалевший взгляд, звонко воскликнул парень. — Образца тысяча шестьсот восемьдесят…
–…восьмого года, — охотно подтвердила девушка, осторожно перелистнув несколько тонких страниц. — Самое точное и самое старое переиздание оригинала.
— Вера! — пробормотал он, обхватив её за плечи; в его взгляде плескалась смесь из воодушевления и нежности. — Это просто офигенно! Когда нужно вернуть?
— Никогда, — сообщила она, обняв его за пояс. — Это шло в утиль. А я выпросила для личного, так скажем, пользования.
Переводя взгляд с книги на девушку и обратно, Свят медленно качал головой.
Словно не мог решить, кому сейчас положено больше его восхищения и внимания.
— Я никогда не устану изумляться тому, как ты брызжешь идеями, — наконец пробормотал он, нехотя опустив книгу на стол.
— Сам ты брызжешь! — возмутилась Вера. — Это было несложно. Я же помню, как ты в Хартию влип. Тогда она была явно привлекательнее моей гриппозной личины.
Тогда это тоже был ты? Как в прошлой жизни.
— Только она и смогла меня оторвать от Хартии, — серьёзно объявил Свят, поцеловав её в уголок губ. — Больше никто бы не смог.
Шагнув к своему рюкзаку, он активно порылся в его недрах и лукаво попросил:
— Не подглядывай.
Закатив глаза, Вера отошла к окну и любовно погладила нагретый батареей хлипкий подоконник; за тёмным окном пахли янтарным золотом тусклые фонари.
Она всё-таки написала на этом ватмане изжёванную цитату Шекспира.
Потому что писать что-то «красивое» от себя было бы враньём.
Всё было бы некрасивым враньём — всё, кроме рисунка его жадных и бездонных глаз.
Сколько же пробежало мимо неё часов, когда она замирала у этого подоконника, пытаясь понять, чего хочет её блудная душа.
А теперь он здесь. А душа — дома.
* * *
— Это тебе, — ворвался в мысли ласковый баритон.
Дёрнув головой, я наткнулась взглядом на твою руку, что удерживала на ладони…
— Сборник стихов Роберта Рождественского?! — в изумлении воскликнула я, бережно подхватив книгу. — Ты запомнил, что я люблю его стихи?!
— Конечно, запомнил, — негромко произнёс ты, разместив руки у меня на талии. — Надо же мне было соответствовать твоей феноменальной памяти на цитаты Пастернака.
— Стихи Рождественского… — повторила я, погладив книгу по корешку и любовно понюхав пожелтевшие страницы. — Ну вот, я была права. Ты тоже брызжешь.
Ты гулко расхохотался, и моя голова у тебя на плече ритмично затряслась.
— Спасибо, Свят. Это восхитительно. А её когда нужно возвращать?
— Ну смотри, догадалась, что библиотечная! — с игривой досадой воскликнул ты, проводя кончиком носа по моей шее. — Может, я клад нашёл?
— У твоего клада библиотечная маркировка вдоль корешка, — невозмутимо отбила я.
Ты снова рассмеялся — на этот раз тише и глуше: потому что более интересным теперь считал изучение губами моей шеи.
Горячо; шее было неимоверно горячо.
Сердце встрепенулось и томно заныло.
Как выглядят губы, что производят на коже подобные движения?
Наверняка они выглядят так, что могут на ближайшие полчаса отнять разум.
— Нет, у моего клада несносный характер, — пробормотал ты, касаясь моей шеи языком. — В принципе, никогда можно не возвращать. У меня есть своего рода… привилегии. Если не принесу, спишут.
Твои ладони сжали мою талию и перебежали на грудь; я ахнула и закусила губу.
До чего жадно и исступлённо моё тело отзывалось на твои ласки.
Я уже совсем не жалела, что заговорила о нашей тайне и желании её раскрыть.
Я больше не хотела быть тайной. Я больше не хотела утаивать тебя.
Я хотела кричать о тебе — так громко, чтобы дребезжали лунные кратеры.
Еле слышно простонав сквозь зубы, я наобум распахнула книгу и глухо прочла:
— Знаешь, я хочу… чтобы каждое слово… этого утреннего стихотворения…
Потянувшись к пуговицам моей рубашки, ты медленно высвободил их из петель — одну за одной — и стянул бирюзовый хлопок с моих плеч.
— Вдруг потянулось к рукам твоим… Словно… соскучившаяся ветка сирени…
Отшвырнув рубашку, ты едва ощутимо коснулся моего живота, и я напряглась, предвкушая новые маршруты этих пальцев.
— Знаешь… я хочу, чтобы каждая строчка… неожиданно вырвавшись из размера… — по памяти продолжила я, прикрыв глаза. — И всю строфу разрывая в клочья… отозваться в сердце твоём сумела…
Твои руки расстегнули застёжки бюстгальтера и обхватили мою грудь; следующая строчка стихотворения застряла в горле.
Я хотела опустить глаза и увидеть твои пальцы на своих сосках, но боялась.
Боялась; боялась. Эта картинка всегда отнимала у меня последнее дыхание.
— Знаешь… я хочу, чтобы… каждая буква… глядела бы на тебя влюблённо… — хрипло прошептала я, облизывая губы. — И была бы… заполнена солнцем… будто… капля росы… на ладони клёна…
Твои руки нащупали пуговицу моих джинсов и медленно стянули их.
Задержав дыхание, я послушно пошевелила коленями, чтобы джинсы скорее сползли, и потёрлась поясницей о твою ширинку.
Я была почти рада, что стою к тебе спиной; что не вижу твоих глаз.
Когда ты хотел меня, они пылали до того оголтелым безумием, что я их боялась.
Ты подхватил меня под бедро и подвинул ближе к нам высокий стул; я встала на него коленом, запрокинула голову и уткнулась губами в твою шею.
И в этот момент всё наше прошлое показалось мне выдумкой.
А осознание того, что ты мой, — обострением бреда.
Ты обхватил мой затылок и замер — словно разделяя игру.
Словно строчки поэта должны были давать зелёный свет твоим движениям.
— Знаешь… я хочу… чтобы февральская вьюга… покорно у ног твоих распласталась… — бессвязно прошептала я, коснувшись языком твоего кадыка.
Ты хрипло охнул, и моё сердце безвольно застонало, стучась в твою ладонь.
— И хо…чу… чтобы… мы…
Ладонь в шрамах зажала мне рот — нежно, но крепко.
* * *
Вид твоего тела, что поддаётся моим ласкам, купает мозг в душных волнах грубой страсти. И я уже не удивляюсь тому, сколько чувств ты способна во мне вызывать.
Гибкая спина, что прижимается к моей груди… Покорно открытая поцелуям шея…
Твоя грудь словно состоит из голых нервов.
Если бы я был терпеливее, я бы часами ласкал только её.
Ты вздрагиваешь, облизываешь губы и умоляюще трёшься бёдрами о мой живот. Упрямо шепчешь слова стихотворения и глухо постанываешь.
Я помню его; помню. И боюсь слышать последнюю строчку.
Уступив этому страху, я зажимаю ладонью твой рот. Ты смыкаешь зубы на моих пальцах и снова стонешь — приглушённо и томно.
Плавно и податливо.
Я всё ещё разодран, Вера, видишь? Всё ещё разодран на две части.
Одна часть слепо предана тебе и почти не держит оборону.
А вторая часть боится обнимать тебя при них и отчаянно закрашивает воспоминания.
…Нет, ничего этого не было.
Злясь на себя, я приподнимаю твоё бедро, медленно сдвигаю в сторону бельё и вхожу в тебя; из губ под моей ладонью плывёт протяжный стон.
Нет, не было никакого пари. Я всё придумал.
Тело заливает горячим удовольствием; поразительно. Утром. Ведь только утром.
Мне категорически мало тебя; катастрофически недостаточно.
Кровь кипит, но я замираю и неспешно касаюсь языком твоей вибрирующей от стонов шеи. Глухо охнув, ты потираешь бёдра друг о друга, и я снимаю ладонь с твоего рта.
Я хочу слышать твой голос; приглушённый; низкий; с переливчатой хрипотцой.
— Нет, — шепчешь ты, запрокинув голову. — Не замир… Хочешь, чтобы я… умоляла…
Да. Чтобы не начать умолять самому.
Одно движение в тебя. Неторопливо; осторожно и глубоко.
Второе движение… Третье.
Я удерживаю тебя ладонью за шею и жадно рассматриваю твоё лицо. Я вижу его лишь искоса; вижу лишь с одной стороны — но не могу не смотреть.
Если бы ты знала, какое оно, когда ты меня хочешь. Если бы знала.
Ты округляешь рот и кусаешь нижнюю губу.
И я не понимаю, как мог столько времени быть неподвижным.
Тело наполняет рычащее удовольствие, и я наращиваю ритм, облизывая твои губы.
Ты божественный художник, Вера.
Ты рисуешь чёрным графитом — но как же виртуозно ты смешиваешь краски.
Как умело ты переплетаешь во мне бережную ласку и адскую похоть.
Запустив руку под треугольник твоих трусиков, я касаюсь горячей мокрой кожи. Ты закатываешь глаза; твои бёдра нащупывают мой ритм, а тихие стоны смелеют.
…Только запрещай мне замирать. Только умоляй меня двигаться.
Глотать твои стоны и не стыдиться своих.
Нет, не договаривай это стихотворение. Не говори больше ничего.
Не говори больше ничего, потому что это ты победила.
* * *
Город улыбнулся, посмотрел на бирюзовую точку в своей руке, ласково подышал на эту точку, пролистнул несколько страниц Хроник и остановился на светло-зелёной.
— Пора встречать весну, — негромко проговорил он. — В этом году она будет ранней.
— Ты уже подписал договор? — прогудел Университет, разглядывая точку на ладони Хранителя.
— Подписал, — спокойно отозвался тот. — Он вступает в силу завтра.
— Не будешь ждать, пока они найдут ответ? — осторожно спросил Университет.
— «Что такое любовь?» — беспечно уточнил Город, бережно пряча бирюзовую точку в воротнике рубашки. — Не буду. Их ответы никогда ничего не меняли. Разве возможно оценить весь ландшафт, если пока видел только залитую солнцем равнину?
Вспыхнув золотисто-мятным цветом, Хроники бойко зашелестели страницами, и над Городом в быстрой перемотке понеслись последние недели февраля.
Недели, что ещё ждали впереди две вверенные ему, беззаветно влюблённые души.
* * *
Любовь — это… когда стремительно сбегают с календаря дни, которые впервые в жизни хочется замедлить.
Навечно остаться в ласкающем тебя её пальцами феврале.
Это когда ты наконец обнимаешь её при друзьях, оценивая злобную угрюмость одного и жадную заинтересованность другого.
Оценивая — но решаясь больше не прятаться.
Это когда ты баррикадируешься в святилище идеально чистых поверхностей и сообщаешь ему, что ужин сегодня на тебе.
И час спустя ставишь перед ним ту самую курицу.
Это когда ты просыпаешься среди ночи от криков соседей, кладёшь ладонь на его ухо и долго лежишь без сна, удерживая руку в неудобном положении.
Потому что завтра у него пять сложных пар и посещение долгого заседания.
Это когда ты вытягиваешь из стопки футболок самую мягкую и прячешь её под подушкой, что пахнет ею.
Потому что знаешь, как она любит спать в твоей просторной футболке.
Это когда ты заталкиваешь в общажный холодильник содержимое двух пакетов, а потом, улучив момент, запихиваешь в её кошелёк несколько купюр из своего.
Надеясь, что она не устроит тебе допрос, а просто купит себе что-то нужное.
Это когда ты поднимаешься с узкой кровати в общежитии и, натянув джинсы, отправляешься на общую кухню, пытаясь не разбудить её стуком посуды.
Это когда ты наблюдаешь за яичницей и вдруг ощущаешь спиной её ладошки.
Это когда ты бормочешь «Доброе утро, малыш» и вдруг осознаёшь: тебе плевать, что кухню уже заполняют любопытные студенты.
Это когда её плечо идеально подходит под изгиб твоего локтя, яичница получается довольно сносной, а её рыжий приятель очень даже прикольный.
Это когда хочется, чтобы по её спине бежали струны, из которых можно извлекать мелодии, способные расстрелять. Это когда ты подкрадываешься к столу, смотришь на мягкие линии, что показываются из-под её пальцев, становишься на колени и долго целуешь её щёки и маленькие губы.
Долго. Так долго, на сколько хватит дыхания.
Это когда квартира убеждённого одиночки усыпана твоими рисунками.
Это когда хочется рисовать не карандашом на листе, а губами на его коже.
Это когда ты, едва задремав к утру, просыпаешься под переливы старой гитары и удивляешься тому, как мало ему нужно сна.
Когда видишь его склонённый над гитарой силуэт и вдруг понимаешь: он наконец сумел сплести ноты в мелодию, что отнимает дар речи.
Это когда за окном падает густой снег, в углу маленького стола горит золотой ночник, твоё сердце дрожит, а комнату заливает плач струн, что поют арию вашей зимы. И ты утыкаешься носом в подушку, что пахнет им, и украдкой вытираешь слёзы.
Те горячие и глубокие слёзы, которыми плачет душа, растроганная доверчивой обнажённостью души другой.
* * *
Знаешь,
я хочу, чтобы каждое слово
этого утреннего стихотворенья
вдруг потянулось к рукам твоим,
словно соскучившаяся ветка сирени.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая строчка,
неожиданно вырвавшись из размера
и всю строфу разрывая в клочья,
отозваться в сердце твоём сумела.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая буква
глядела бы на тебя влюблённо.
И была бы заполнена солнцем,
будто капля росы на ладони клёна.
Знаешь,
я хочу, чтоб февральская вьюга
покорно у ног твоих распласталась.
И хочу, чтобы мы любили друг друга
столько, сколько нам
жить осталось6.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Fide Sanctus 2 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других