Родовые дымы. Книга стихов

Анна Ильина

Стихи пишут многие художники. Если вглядеться в самые дальние глубины истории, тому найдется масса примеров. Очевидно, литературная и изобразительная ветви человеческой деятельности растут из одного корня – желания и способности к самовыражению.

* * *

«…пока живи, пока есть еще «пока».

(С. Кирсанов)

Еще зовут восторженная даль,

бездонная свобода небосвода,

и станет важной каждая деталь

не скоро — за мгновенье до ухода.

Ну, а пока извечное «пока»

в уверенности мартовских капелей,

и легкие витают облака

над праздною беспечностью качелей.

Полжизни до ненастья, а потом?

Что нам готовит время для обоих?

А облака чрез окна входят в дом,

рисунком застывая на обоях,

ложатся, как граница, как межа

меж сном и тем внезапным пробужденьем,

когда поймет прозревшая душа

загадку жизни: смерти и рожденья.

Из цикла «Времена души»

«Октябрь прошел — и ахнуть не успела…»

Октябрь прошел — и ахнуть не успела.

И, спутница нагрянувших тревог,

в мой город птица-вьюга залетела,

чтоб стать хозяйкой улиц и стихов.

А я все жду: когда и что случится,

и каждый день стою настороже,

я подружилась с белой вьюгой-птицей

и ощущаю холод на душе.

Она ж поет мне песню, что забыта

и ожиданья сводит на зеро

и в форточку, что ею же разбита,

забрасывает снежное перо.

«Всевластье ожидания зимы…»

Всевластье ожидания зимы

осадной и не связанной с утратой,

когда родятся млечные дымы

те, что в родне с отравой сизоватой

отечества костров. Листва горит

по городам, чадит ботва по весям,

архангелы трубят, народ хандрит,

и у меня ни басен и ни песен.

Я под наркозом Брамса с неких пор

и вовсе не желаю просыпаться,

хотя еще возможен разговор

с тобою, чтобы как-то оправдаться

за нежность. Ты — не ты и я — не я,

не те безумцы гулкого начала

грозы. И в дезинфекции дождя

последнего, не музыка звучала,

так: треск, и шорохи, и в душу на заре

заглядывая, в ней хочу прибраться,

моя любовь осталась в октябре

ненужною средь хилых декораций

сумбурной пьесы.

Все. Молчу… молчу…

Свечу гасить, пожалуйста, не нужно,

пускай горит, пока не захочу

уйти

и дверью хлопнуть малодушно.

Не согрела меня и минула

та любовь, отыгравшая роль.

Вспоминаю, как сердце кольнула

незнакомая ранее боль,

или всплывшее в памяти имя?

Как, возникшее ранней звездой,

зрело тихое время предзимья —

предноябрьский природы простой;

как какие-то мелкие травки —

обезвоженные сорняки,

протянув стебельки из канавки,

простодушно просились в стихи

о прошедшем малиновом лете,

задремавшем в колючем стогу,

как звала эту зиму и ветер,

что на сопках корежит тайгу.

«Ты ночью вернулась, зима…»

Ты ночью вернулась, зима,

явив запоздалую щедрость,

хрупка обреченная нежность

Офелий, сошедших с ума,

но, снежно роясь, не солги,

хранимая властью природы.

И мы возвращаемся в воды

самообновленной реки.

Красиво — осмысленный ход —

в утратах искать вдохновенье…

Стоит средь двора в удивленье

растерянный мартовский кот.

«И новый век прикинулся незрячим…»

И новый век прикинулся незрячим,

чтоб подыграть лгуну и подлецу,

а очередь за счастьем и удачей

никак не приближается к концу.

Унынье — грех, печалиться негоже,

в застольном забываться кураже,

надрывное веселье не поможет

твоей святоокраинной душе.

Вот улицы как двоечника строки,

дома-пенсионеры, гаражи,

а на заборах вороны — пророки,

а на антеннах — голуби-бомжи почти

грачи саврасовской картины,

надежды приносящие весной…

А это кто глазеет из витрины,

так гениально притворившись мной?

«Неразгаданный мир — вот мое родовое село…»

Неразгаданный мир — вот мое родовое село,

а кондовости истин убогих страшусь и не верю.

Романтический ангел не спит, простирая крыло

и, взирая светло, предлагает отличные перья,

только я разучилась письму.

Заходя в магазин,

растеряла слова в записной немоте манекенов.

Чуток слух,

но, вдыхая асфальт и бензин,

зачарованно слушаю кожей мутацию генов,

превративших меня в существо без особых примет,

а деревья и травы все те же…

И вечность на плечи —

все теперь без меня.

На разломе стремительных лет

вновь учусь человеческой речи.

«Верна себе — от жизни отстаю…»

Верна себе — от жизни отстаю,

но в лето потихоньку проникая,

не в миг единый, но осознаю

изменчивость, к палитре привыкая,

как привыкают к новому жильцу,

сиречь — соседу, дома старожилы.

Глянь — а по всей округе запушило

летучим семенем — и ливень по лицу.

Обречена на счастье: в мир цветной

меня вписали щедрою рукою.

Бреду по лужам и шепчусь с листвою,

а лекари подумают: с собой.

«Я знала наперед: гроза пройдет…»

Я знала наперед: гроза пройдет,

и радуга таится рядом где-то.

Невнятно счастье. Но душа согрета

предчувствием неведомых свобод.

Архангел строгий, громыхнув крылом

в последний раз, умчал за чисто поле.

Свободы нет, зато какая воля,

какой покой блазнятся за окном!

«Вытри слезы, умойся…»

Вытри слезы, умойся,

впишись в заоконную ширь,

кровотоком грозы подыши,

разорви черновик,

подивись, как в подтеках грозы

зеленеет пустырь,

оцени обновленный пейзаж,

вспомни: «Жизнь — это миг

между прошлым и будущим».

Господи, сколько воды

в этой доле секунды,

длиной в человеческий век!

И не явится Ной-старина

из-за горной гряды,

для всего человечества

свой предлагая ковчег.

«Святое право: снова в жизнь влюбляться…»

Святое право: снова в жизнь влюбляться,

преодолев нахлынувший надлом,

от злой хандры природою спасаться

и возвращаться в память — давний дом

с подковою над дверью, где встречает

в прихожей луч пронзающе-сквозной

и ветер ветки яблони качает

в окне и пахнет комната сосной.

Здесь скверны нет, лета благословлены,

как магов Вифлеемские дары,

и синькою подкрашенные стены

вмещают бесконечные миры.

Вхожу в него младенцем в мирозданье,

а где-то на далеком рубеже

остались коммунисты, марсиане

и специалисты по душе —

знакомые размноженные маски,

а здесь в почете кисть и карандаш

и первородны грезы доброй сказки.

Храни меня и впредь, как «Отче наш»,

обитель и мяуканья и лая,

маяк незатонувших кораблей,

моя держава звонкая земная,

неброская, как скромный соловей.

«Твердить, как некое заклятье…»

Твердить, как некое заклятье,

строку про наш державный дым,

и наблюдать в окно зачатье

уральских розоватых зим,

и отмечать себе их лютый

неукротимо-буйный нрав

ожесточенного Малюты,

и вспоминать свеченье трав

пришла пора. В снегах Отчизны

о небе надолго забудь.

На пустырях разбойной тризны

перезимуем как-нибудь.

Но, убивая все тревоги,

оберегая чуткий слух,

невинно стелется под ноги

лебяжий пух…

«Заброшены и молчаливы…»

Заброшены и молчаливы

бараки. Стелется вьюнок.

В высоких зарослях крапивы

ржавеет старый чугунок.

Почудилось, что чьи-то будни

не время пресекло, а враг.

Звон тишины, и на безлюдье

невольно ускоряю шаг.

«За иконою окна в сосновой раме…»

За иконою окна в сосновой раме

сонный город да соцветия левкоя.

Застываю перед ней, как в божьем храме

тишины и небывалого покоя.

В блестках звезд голубоватых ночь бездонна,

горизонт — закатных туч самосожженье.

Что в глазах твоих, печальная Мадонна?

Ты ли это,

иль мое же отраженье?

«Наедине с мерцающей звездою…»

Наедине с мерцающей звездою

молчу — и мне в ответ молчит звезда.

Гул улиц иссякает сам собою,

из крана в кухне капает вода,

размеренную ноту повторяя,

и, с треском залетевшей стрекозы,

в звезды, в мое молчание ныряя,

остановились старые часы…

Мои слова… они покрыты пылью,

лежат до срока в вечной мерзлоте,

сегодня обреченные бессилью,

как бледный Бог, распятый на кресте.

«Облака над землею стремительно мчатся…»

Облака над землею стремительно мчатся,

не слышны голоса в опустевшем лесу.

Я приду, чтобы с ним до весны попрощаться,

и треногий этюдник с собой принесу.

А когда возвратятся пропавшие птицы,

уберу со стены желто-красный картон

и отправлю его среди хлама пылиться,

только это потом, это будет потом.

А пока я читаю неясные знаки письмена

перепутанных мокрых ветвей

голых ив и осин в придорожном овраге,

и на сердце все чище, грустней и больней.

«Сменилось поколение травы…»

Сменилось поколение травы.

И ангелы ко мне благоволили,

любя, — и берегли и сохранили,

но две морщинки бритвою судьбы

прочерчены у век — цена за бред

ночей бессонных, горьких откровений,

тревоги неизбывной и сомнений,

житейских поражений и побед…

И промолчу у зеркала в тиши,

разглаживая тонкий шрам рукою,

о милости,

когда саднят и ноют

незримые царапины души.

Черный квадрат

Символ мироздания эпохи —

самый первый изначальный знак.

Не мистификация ль пройдохи —

втянутый в картон квадрата мрак?

В нем ни осознанья, ни сознанья

преимуществ зла или добра,

первый шаг в процессе созиданья,

а по сути — черная дыра.

«Весною раннею убоги…»

Весною раннею убоги

странноприимные леса:

на сиротливые дороги

упали в лужи небеса.

В тепле, нагрянувшем до срока,

благослови метелей дни,

глотком березового сока

лихую зиму помяни.

«Я озябну сто раз и согреюсь, а снегу кружить…»

Я озябну сто раз и согреюсь, а снегу кружить,

грунтовать серый холст перекрестков, ложиться на крыши.

Каково же в таком переснеженном городе жить —

очень скоро о том городские поэты напишут.

Да и мне индевелые строки писать не впервой:

мол, небесною мельницей новый январь перемолот…

Снежный ангел всплакнул над моею смешною судьбой

и растаял под воющей вьюги тоскливое соло.

Взгляд с перевала

Замру на взлете, прожитым болея

и будущностью грезя наяву:

переживет меня Кассиопея,

и я кого-нибудь переживу

в дни праведных трудов и развлечений.

Когда же начался коварный час? —

устаревает свежесть впечатлений,

которыми дарило небо нас.

Дарило звуком, запахом и знаком,

с разоблаченьем фокусов и без,

мистическим упрямым Зодиаком

включалось в многофакторный процесс —

язычества открытая могила…

И зреет вывод краткий и простой:

родные люди — те, кого любила,

да и люблю, навязаны судьбой?

Пусть! Вижу, точно с голубиной крыши,

взметнувшейся внезапно над Землей,

всех нас. Спасибо вам, кто ныне слышит

меня, за то, что вы всегда со мной.

«Когда листва лесная станет прахом…»

Когда листва лесная станет прахом

и ляжет по оврагам шелухой,

не поддавайся мимолетным страхам.

Не заразись вселенскою тоской.

Жива природа и в сезонном тленье,

пусть мысли, но не помыслы, черны

твои,

а не природы,

и олени

из Гансо-Христиановской страны

не за горами в карусельной гонке,

а мы сидим за чаем, вперив взгляд

в рябиновые листья на клеенке,

и никуда они не улетят.

«И снова Зодиак сомнет страницы…»

И снова Зодиак сомнет страницы

поры осенней, тающей поры.

Конец ознакомительного фрагмента.