Белоснежный лайнер в другую жизнь

Анна Данилова

Так случилось, что именно друг семьи Бантышевых Борис Желтухин обнаружил труп Ирины в квартире, причем, спустя три дня после ее смерти. Муж и дочь покойной в это время отдыхали в Крыму. Они не успели на похороны, и Борис взял все хлопоты на себя. Сергей ошарашен самой трагедией и горькими упреками Желтухина, тайно любившего Ирину. Мало того, близкая подруга жены утверждает, что в гробу лежала совершенно посторонняя женщина…

2. Москва. Сентябрь 2005 г. Исабель. Бантышев

Исабель — гремучий коктейль из упрямой украинской и гордой испанской крови — легко подмяла под себя молодого вдовца Сергея Бантышева, успев нацепить поводок и надев на него тесный намордник, причем проделала все это с такой поспешностью, что даже удивила его самого, такого покорного на тот момент, ошарашенного смертью жены и теми последствиями, к которым не был готов ни он, ни его так и не повзрослевшая семнадцатилетняя дочка Катя. Прошло всего три месяца со смерти Ирины, а в доме все изменилось, наполнилось чужой женской одеждой, предметами туалета, посудой, коврами, словно в квартиру вселился кто-то посторонний и теперь захватывал метр за метром еще недавно принадлежавшее семье Бантышевых пространство. Катя, его девочка, инфантильная, нежная и красивая, как и ее покойная мать, почти не выходила из своей комнаты и слышать ничего не хотела о поступлении в университет, словно со смертью матери все ее планы и надежды потеряли смысл. Даже к столу не выходила, предпочитала обедать в своей комнате, куда Бантышев собственноручно относил поднос с едой. Исабель, казалось, это не раздражало, и уже за это он был ей благодарен.

Исабель, если ее обмакнуть в блестящую терракоту, была бы настоящим произведением искусства: стройна, грациозна, с копной черных кудрей… Но ее ослепительно белая кожа всегда казалась Бантышеву неестественной, неживой, покрытой слоем тонкой матовой пудры. Ни морщинки, ни пигментного пятнышка, ни складочки, вся налитая, идеальная.

Десятое сентября, поминальный обед. Бантышев рано утром съездил вместе с дочерью на кладбище, отвез букет цветов на могилу жены, а когда вернулся, понял, что опоздал, что на кухне уже клубились какие-то праздничные пряные ароматы, а на столе, в самом центре, уже устроилась супница с ледяным красным гаспаччо, рядом — хлебница с еще теплыми и издающими чесночное благоухание крутонами, а на плите в кухне в большой кастрюле булькала чапфайня… Исабель, нарядная, в пышном зеленом платье, словно поджидала гостей, а не готовила поминальный обед. Для нее смерть Ирины, по-видимому, явилась настоящим праздником, ведь теперь им не приходилось прятаться, и она поменяла статус любовницы тюфяка Бантышева на его невесту, почти жену, и мало того, что поселилась в их огромной, доставшейся Бантышеву еще от родителей квартире, так еще и собиралась расширить ее за счет соседней квартиры, которую ему, Бантышеву, предлагалось выкупить… Исабель знала, что у него есть деньги, а потому уже почти два месяца вела переговоры с постоянно ссорившимися, находящимися на грани развода соседями, предлагая им, змеища, продать свою квартиру в престижном доме и разъехаться в разные стороны, купив себе жилье поскромнее, поменьше и подальше друг от друга… Бантышеву же хватало и той площади, которую он имел, и он не отказывал Исабель лишь по одной-единственной причине: не осложнять себе жизнь, не провоцировать эту испанку с кукольным личиком на скандал, шум, истерики… Он понимал, как тяжело Кате и без того выносить чужую тетку в доме. Удивительно, как она вообще дала согласие на то, чтобы отец так скоро соединился с чужой для нее женщиной. Скорее всего, она просто не соображала, когда соглашалась, или же ей было все равно…

После кладбища, вне себя от ярости, он мыл руки в ванной, подбирая про себя слова, которые он сейчас обрушит на красивую голову Исабель, собираясь высказать ей все — и по поводу ледяного томатного супа, и ненавистной ему тушеной печени, всего того, без чего не обходилась его ненастоящая и какая-то бутафорская испанка украинского происхождения. Ведь он просил ее приготовить традиционный русский поминальный обед, а не испанский: русские щи, кутью и гречку с мясом, а еще компот с бисквитом. И тут дверь ванной комнаты отворилась, Исабель скользнула внутрь, заперлась и обняла Бантышева сзади, прижала к себе, задышала горячо в затылок, мурлыча любовные слова, среди которых отчетливо проступило: соплильос…

— Что ты сказала? — он резко повернулся, чуть не уронив свою порозовевшую от желания куклу. Глаза ее, переполненные чувством, так и сверкали. — Повтори, что ты сейчас сказала?

— Ну, Сережа, ну, пожалуйста, не смотри на меня так, а то я никогда и ничего больше не захочу… Ты когда-нибудь убьешь меня своим взглядом, разрежешь на куски… Ну, что я снова сделала не так? Все же приготовила, даже новую скатерть постелила… Ну обними меня, не смотри, а просто обними, как ты умеешь обнимать, чтобы у меня дыхание остановилось…

А хоть бы и остановилось, дура ты набитая, подумалось ему с какой-то легкостью, отчаянием.

— Я попросил тебя повторить то слово, последнее, которое полоснуло по ушам…

— Соплильос. Это печенье такое, миндальное, — она всхлипнула. — Я устала так, понимаешь? Хочу как лучше, а получается ужасно… я переживаю, нервничаю, стараюсь тебе во всем угодить, я даже поминки по твоей жене устраиваю, хотя я никогда ее не любила, она же извела тебя всего, измучила… Этот ее ненормальный образ жизни, эти ее постоянные отлучки, выстуженный дом, пустой холодильник, заброшенные муж и дочка… Посмотри, как много я сделала за каких-то два-три месяца, — Исабель повернулась к нему и говорила теперь прямо в ухо, укладывая каждое слово, словно только что выглаженные, горячие простыни в шкаф, аккуратно, поглаживая его заботливо, по-женски нежно, ритмично. — Квартиру привела в порядок, мебель поменяла, ковры постелила, чтобы мягко ходить было, посуду красивую купила… Все для тебя, все, а ты такой неласковый, постоянно ругаешь меня, упрекаешь меня за мою испанскую кровь… Ну разве ж я виновата, что она во мне так и кипит…

— Да врешь ты все, Исабель, просто имя у тебя такое, испанское, а кровь упрямая, как у всех хохлушек, ты хочешь, чтобы я забыл Ирину, вот и все объяснение.

— Она все равно мертвая, а я — живая, и я хочу жить с тобой, понимаешь? Живое — живым, Сережа.

— Я просил тебя щи сварить…

Он не находил в себе сил спорить с ней, понимал, что все бесполезно, что она все равно будет гнуть свое, добиваться своей испанской справедливости, что она сильная, намного сильнее его, и что она пользуется его слабостью, давит на него всем своим телом, своей уверенностью, наигранной страстью. Он не мог поверить, чтобы женщина могла хотеть его, слабого и все еще принадлежащего Ирине, и получать удовольствие от близости с ним, почти импотентом, так самозабвенно постанывать от того, что невозможно почувствовать… Она лгала с самой первой минуты их любовной связи, начавшейся еще при жизни Ирины. Это был дурацкий, лживый с самых первых слов и прикосновений роман, которого он стыдился, но ничего не мог поделать. Понимал, что Исабель играет им, что она чего-то хочет… Но тогда была жива Ирина, и что Исабель могла получить от Бантышева, кроме букета цветов и шоколада? Даже поцелуи его были пресными… Если бы Ирина умерла не от перитонита, то Бантышев мог бы предположить, что Исабель ее убила… Хотя — зачем? Разве мало в Москве красивых молодых мужиков? Может, поверить в ее любовь? И тогда все встанет на свое место…

— Исабель, что за хреновина в супнице? — На кухне появилась бледная, с измученным лицом Катя. Узкое черное платье, в волосах — черная лента.

— Это гаспаччо, томатный суп, ты же знаешь, — Исабель, вместо того чтобы разрыдаться от непонимания людей, с которыми она жила и которые наотрез отказывались принимать ее образ жизни и ее томатные супы, все еще продолжала делать вид, что любит и Бантышева, и Катю. Да уж, терпения ей не занимать. Вот ослица!

— А где же щи? Скоро люди придут, а ты тут со своими испанскими фантазиями… Сама хлебай, а я поставлю вариться бульон…

— Катя, ты уже не успеешь, — вздохнул Бантышев.

— Да ведь это же стыдно…

— Перед кем это вам, интересно, будет стыдно? Мать ее все равно не приедет, ее больше интересует капуста на грядках да свиньи, которых она выращивает. Будет ваш большой друг Желтухин да пара соседок…

— А что, Борис будет? — оживился Бантышев.

После смерти Ирины отношения между друзьями охладели. Так случилось, что это именно он обнаружил труп Ирины в квартире, причем спустя три дня после ее смерти в результате гнойного воспаления аппендицита. Труп пролежал в жаркой квартире три дня… Бантышев с Катей в это время отдыхали в Крыму. Они не успели вовремя вернуться, и Борис взял все хлопоты, связанные с похоронами Ирины, на себя. Впечатлительный от природы, да к тому же еще и отчаянно влюбленный в Ирину, он винил в ее смерти только Бантышева. «Ты никогда не любил ее, она была так одинока… Пока ты шлялся по ресторанам с этой испанской хохлушкой, она погибала от тоски… Ее Бог взял, понимаешь ты или нет? Он не мог смотреть на ее мучения и прибрал ее к себе… И мне она не досталась…» Потерять в одночасье и жену, и лучшего друга? Для Бантышева это оказалось тяжелым испытанием. Но Бориса он все же вернул, пригласил к себе через месяц, они много выпили, рыдали, как дураки, обливаясь слезами, а в это время Исабель уже успела перевезти в квартиру два своих туго набитых кружевными трусиками и юбками чемодана… Но Борису было уже все равно, и он приходил к Сергею скорее по привычке, не мог не приходить…

— Он что, звонил?

— Звонил, — закивала головой Исабель, обрадованная тем, что хотя бы этим известием обрадует своего умирающего от тоски возлюбленного. — Два раза звонил…

— Катя, это правда?

— Правда, папа, правда. Только не понимаю, чему ты так удивляешься? Дядя Борис твой лучший друг.

Они ничего не знала об усложнившихся отношениях между ее отцом и Желтухиным, а потому не могла понять его радости. Сама же она испытывала к Борису чувство великой благодарности за то, что он сам, лично, без посторонней помощи, не растерявшись, похоронил ее мать и даже поставил ей за свои деньги приличный мраморный памятник.

— Если будет Борис, значит, и ваша соседка, Лилька, притащится, — усмехнулась вконец успокоенная Исабель и тряхнула кудрями. — По-моему, она неравнодушна к Борису…

— Не говори глупостей, Лиля придет исключительно из-за мамы… — взвилась Катя. — Помянуть.

— Вот только не надо мне говорить, что они были подругами!

— Исабель, это не твое собачье дело, — огрызнулась Катя. — И вообще, все, что касается нашей мамы, не должно касаться тебя. Скажи спасибо, что тебя здесь терпят… Тебе же жить негде!

И сразу стало очень тихо. Легенда Исабель покачнулась, словно из-под нее вынули опору… До этого момента она «владела» большой квартирой на Остоженке, куда никого не приглашала, пока якобы не закончится ремонт… Бантышеву-то было все равно, он верил каждому ее слову, да и встречались они при жизни Ирины в гостинице, которую он безропотно оплачивал. Связь с хорошенькой и вздорной женщиной скрашивала его унылую мужскую жизнь, вносила в нее разнообразие, Исабель представлялась ему ходячим миниатюрным театром антреприз.

— Что за вздор ты несешь?! — Исабель гордо вскинула голову и сощурила свои неестественно большие глаза. Красные губы ее при этом полуоткрылись, обнажив белоснежные резцы… Она была на редкость хороша в эту минуту, даже Бантышев, эстет в глубине души, не мог не восхититься ею.

— Мне подружка рассказала, как тебя выперли из театральной общаги… Да ты расслабься, живи себе, только не утомляй нас своими испанскими бреднями, тем более что никакая ты не испанка, только одно имя, скажи спасибо своей маме… Красивое имя, я бы и сама не отказалась от такого…

Бантышев облегченно вздохнул. Кажется, Катя приходит в себя…

— Как называется эта вкуснота? — Катя машинально взяла с тарелки печенье, аппетитно захрустела им, закивала головой, одобряя и снова запуская руку в гору печенья.

— Соплильос. Миндальное печенье… — отозвалась охрипшим (от внезапно нахлынувшего на нее счастья в виде признания ее национально-кулинарной политики) голосом зардевшаяся испанка.