Донжуанский список Ксюши Кораблёвой

Анна Богачёва, 2021

В книге представлены судьбы разных женщин. Каждая – со своей историей и со своим видением счастья. Они любят, и любят их. Не всегда эти чувства взаимны, но всегда искренни и сильны. Большие чувства порождают яркие и мощные эмоции, которые меняют реальность.

Донжуанский список Ксюши Кораблевой.

К двадцати четырем годам, то есть, к концу второго двенадцатилетнего цикла по восточному календарю, Ксюша умудрилась натворить в своей жизни столько, что терпение у ответственного за организацию этого мероприятия, если так можно выразиться о жизни, закончилось, и судьба принялась приучать ее к смирению. К порядку. К уважению. Жизнь вплотную занялась ее воспитанием. А иначе — этакую стервь — хоть под топор.

И главным учителем стал ее муж — Гоша. Кто бы мог подумать! Сначала терпел, терпел все ее выходки, а потом принялся образовывать. Да не просто так, а жестко, как он умел, в соответствии с глубоко скрытыми, истинными свойствами своего характера.

Ксюша сначала понять не могла: в чем засада? Что случилось? Вчера еще все шло гладко, ходко, по ее правилам, а сегодня — «нате получите по-полной». За собой она особых грехов не замечала и не знала, потому что в себе копаться ей было некогда. Жить-то когда?! Приступы дурного настроения, время от времени одолевавшие ее, она списывала на тонкие женские моменты, погоду, недосып и все, что угодно, но только не на попытку природы подправить ее как-то, подшлифовать, подкорректировать. Образумить.

Если бы Ксюша все-таки решилась вспомнить и обдумать прошедшие годы, то, возможно, и нашла бы что-нибудь нелицеприятное в себе любимой. Но Ксюша была к таким вещам не приучена. А потому, обходилась без всей этой «достоевщины» и оставалась в собственных глазах чиста, свежа и прозрачна, как утренняя роса. Полгода как замужем и уже сильно беременна. Пусть немного капризна и вспыльчива, нетерпима и своенравна. Но, что ж вы хотите, женщина ведь.

«Неуважение к любви — большая провинность».

Эти слова были произнесены так, между делом, применительно к другой истории, тренером по йоге, у которой Ксюша занималась уже в зрелом возрасте, лет двадцать спустя. Женщина, сказавшая это, была так велика и всемогуща, с точки зрения Ксюши, что все сказанное ею врезалось в ее память сразу и навсегда, а потом просто выскакивало в подходящий момент.

Подходящим для этого высказывания моментом оказался разговор с подросшей дочерью, которая пошла по материнским стопам, и Ксюша вдруг ахнула про себя: «Да разве ж можно!»

К тому времени многие методы воспитания по отношению к ней самой были применены с большим или меньшим успехом. Вот теперь и дети подключились к процессу, каждый по-своему, и Ксюша, неожиданно для себя, в их жизненном почерке увидела свои каракули и спохватилась, и начала перебирать пострадавших. Всех поименно. Девичий любовный список был невелик.

Кули — красавец-туркмен из древнего восточного рода, радиотехник Леня, Ксюшин одногруппник Валентин Михайлович, дальневосточный простой парень Юра и Миша-шалопай. Причем первый и последний из этого списка пострадавшими точно не являлись, даже наоборот.

В этом не таком уж и многочисленном ряду были еще двое, оба — Александры. Оба появились неожиданно, уронили Ксюшину самооценку ниже некуда и так же неожиданно исчезли. Обиженными их назвать никак нельзя. Может, и страдали они в жизни своей, но только, так же, как и Ксюша, от собственной глупости.

Ну, и Гоша, конечно, — Ксюшин муж.

Леня

История Ксюши с Леней началась и закончилась на втором курсе института, а потом время от времени аукалась им обоим. Неявно и неоднозначно.

С Леней Ксюша познакомилась на танцах в студенческом общежитии радиотехнического факультета. Скорее всего, их дорожки никогда бы не пересеклись, но в густонаселенную комнату, где жила Ксюша, кто-то из девчонок с факультета автоматизированных систем притащил приятеля — радиотехника. Тот в ответ пригласил девушек на танцы в свою, рядом стоящую общагу. На автоматизированных системах ребят было — раз, два, и обчелся, зато на радиотехническом наблюдалось полное отсутствие девочек. Две неполноценные системы, соприкоснувшись, обрели гармонию и целостность, и все поняли — это хорошо!

Сначала Ксюша невысокого Леню не рассмотрела. После двухметрового красавца Кулямова, она, вообще, мало кого из мужчин замечала. Леня-хитрец не настаивал. Крутился рядом: то вместе со всеми на каток, то в поход на дальние озера, то так просто погулять компанией. Не навязывался, не приставал. Улыбчивый, умный, говорливый. Обаятельный, чертяка.

« Дружок», — думала Ксюша о нем.

Однако, Леню статус дружка не устраивал, Ксюша ему нравилась по-настоящему, и он долго и терпеливо ждал, когда она это заметит. Она заметила через пару месяцев, удивилась, прислушалась к себе и… не почувствовала ничего, кроме спокойно-снисходительного приятия и понимания, что ей не неприятно находиться рядом с этим человеком. Леня, дождавшийся, наконец, внимания, но, не уяснивший всех тонкостей девичьего приятия, ликовал, предчувствуя скорую победу. Однако день шел за днем, а дело дальше поцелуев и посиделок в обнимку на широком, низком подоконнике черной лестницы студенческого общежития не продвигалось.

— Может, что-то в ней не так, — говорил Леня соседу по комнате в общежитии, другу-радиотехнику Витьке, мучился, но и отстать от нее не мог. Целовалась Ксюша божественно.

У Ксюши никаких дефектов не было, кроме поджившей, но оставившей на всю жизнь рубчик болячки под названием «Кули Кулямов» и связанной с этим боязни опять заблудиться в чувствах, как в темном лесу, не знать, как оттуда выбраться, да и не желать этого, потому что «без него и жизнь не мила». И не то, чтобы она так думала, а просто каждая клеточка ее организма так чувствовала, так была настроена. А попробуй-ка выгнать из себя этот яд, когда он не выявлен и не опознан.

Леня долго терпел, а потом не выдержал и попросил Витьку:

— Ты ее прощупай. Что-то в ней не так. Ну, там, приобними, попробуй поцеловать. Посмотри на ее реакцию. Потом расскажешь.

Дело происходило в походных условиях на озере, под вечер. Вечером у костра все выпили — в те годы пили много и без особого разбора. Витька во хмелю Ксюшу от общей компании оттеснил с намерением выполнить Лёнино поручение, но увлекся соблазнительной девицей. В-общем, перебрал немного.

А пока Витька Ксюшу прощупывал, Лёня, чтобы времени зря не терять, Ксюшиной подружкой Леной занимался. Та долго не сопротивлялась, потому что Лёня, на самом деле, был парень хоть куда.

— Девчонка — во! — показывал Витька большой палец Лёне на следующий день. — Не шалава. Зажата немного, но хороша. Я бы сам с ней загулял.

— Дурак! — разозлился вдруг Лёня. — Тебя о чем просили? Забудь и рта не раскрывай больше. Ничего не было!

Витька к Ксюше все-таки попытался подъехать, потому что понравилась она ему очень, но получил категорический от ворот поворот.

— Пошел вон! — сказала Ксюша, зло прищурив глаза. — И никогда ко мне больше близко не подходи. Знать тебя не хочу.

— Да это не я. Это меня попросили, — мямлил влюбившийся в один миг Витька.

«Вот оно что — попросили!» — поразилась мужской подлости Ксюша, но скандал раздувать не стала. Через неделю заглянувшая в гости Ленка проболталась о Лёниных достоинствах, о том, как хорош он при ближайшем рассмотрении.

Ксюша даже не поморщилась. Через пару недель, когда, казалось, все походные истории ушли в прошлое, выйдя вечером к ожидавшему ее в коридоре общежития Лёне, она вдруг сказала ровным голосом:

— Знаешь, Лёнь, мне кажется, наши отношения затянулись. Не пора ли нам расстаться?!

Говорила и смотрела внимательно, как вытягивается и мертвеет физиономия парня.

— Да ты что, Ксюша? Что ты говоришь? Что случилось?

Она склонила голову набок, чтобы лучше видеть выражение отчаяния на его лице и повторила спокойно:

— Да, ничего особенного. Я думаю, пора нам расстаться.

«Вот здесь оно и было — неуважение к чужим чувствам, насмешка над любовью, — думала по прошествии многих лет Ксюша. — Но ведь и он надсмеялся. За один вечер дважды».

Наверное, это была месть за ее несостоявшуюся школьную любовь, за красавца туркмена с верблюжьим профилем, который очень недолго любил ее. За их божественный танец на выпускном вечере, когда он сказал, кивнув на соседнюю пару: «Как ты думаешь, Надя красивая?». Кореянка Надя была не просто красивая. Она была красоты невозможной — черные, блестящие постриженные под каре волосы, гладкая кожа, а глаза! Ксюша взглянула на нее глазами своего возлюбленного и все поняла. Выпускной вечер, так красиво начавшийся, закончился для нее катастрофой.

Лёне досталось сразу за всех — за Ленку и Витьку, за Кулямова, за одноклассников из Отрадненской школы, которые, когда ей было тринадцать лет, а потом четырнадцать и пятнадцать, в упор не видели худую, бледную, высокую девочку с двумя косичками и неровными зубами. Это была месть за всех мужчин, которые когда-то обидели или могли обидеть ее. Теперь-то она понимала это.

Лёня сдался не сразу. Терпения ему было не занимать. Он вспомнил все свои промахи, осознал ошибки и решил подождать. Однажды такая тактика уже увенчалась успехом. Но время шло, а Ксюша была непреклонна. Он искал пути сближения: приглашал ее на медленные танцы на общежитских дискотеках, рассказывал веселые истории или громко смеялся, когда она могла слышать его, находился рядом в походах. Все было напрасно.

Через несколько месяцев после разрыва он подружился с симпатичной девушкой, невысокой, милой, ему под стать, и стал появляться с ней повсюду, стараясь вызвать ревность у бывшей подруги. Никакой реакции. Ксюшу будто подменили, как будто почистили ее память, убрав воспоминания о нем. Он начал злиться. Злость многолика, всепроникающа и разрушительна. Она скручивает пространство, создавая темные ловушки, тупики и щели, из которых лезет всякая нечисть. Ксюша испытала это на себе.

Возвращаясь как-то поздно вечером с институтской дискотеки, она нарвалась на озабоченного полуночника, который, наверное, тоже был кем-то обижен. Он ухватил ее стальной клешней под локоток и потащил между домами, в сторону маленького темного и пугающего сквера. Ночное рандеву с незнакомцем не входили в Ксюшины планы. Она дернулась, но ощутила силу чужих рук. Тогда она подняла правый свободный кулак, целясь в лицо мужчины. Он был более опытен в драке, поэтому не стал дожидаться Ксюшиной слабосильной плюхи, а ударил первым, сильно и точно, намереваясь испугать и обезоружить жертву. Никогда не битая мужчинами Ксюша, возмущенно взвизгнула, отлетела на несколько метров и завопила так, что ночь содрогнулась, а в окнах близстоящих домов стал зажигаться свет. Стоял теплый октябрь. Хлопнули открывшиеся на крик форточки. Но Ксюша этого уже не видела и не слышала. Завывая, как пожарная сирена, она стремглав мчалась в сторону общежития, до которого было рукой подать — метров пятьдесят, не больше. Желтая кожаная сумка со всеми документами слетела с ее левого плеча, да так и осталась в руках у неудавшегося насильника. Ксюша сумку потом искала, но напрасно.

Кулак прилетел в левую верхнюю скулу. Щека была рассечена. Переносица и оба глаза — левый больше, правый меньше — еще две недели цвели всеми цветами радуги — от темно-багрового до желто-зеленого. Маленький шрам под глазницей так и остался на всю жизнь.

Леня, узнавший о происшествии, пришел навестить бывшую подругу. Смотреть на нее было страшно. Растрепанное существо с распухшим лицом мало напоминало желанную Ксюшу, и он почти успокоился.

Ксюша перенесла ночное происшествие с юмором, только губы ее сжимались в жесткую и презрительную линию при воспоминании о «ночном гаденыше», как она его окрестила. Она сделала кое-какие выводы относительно поздних прогулок, поменяла документы, купила новую сумочку, но к Лёне так никогда и не вернулась.

Валентин Михалыч

С Валей все было по-другому. Они с Ксюшей учились в одной группе. Валя был на год старше, и, безусловно, умнее всех остальных одногруппников — двадцати девиц-пигалиц, не до конца понимавших, где они учатся, и двух молодых людей, из которых один был родственником заведующего кафедрой, а другой — посланцем братской южной республики — то есть, тоже с серьезной поддержкой за спиной. Валя в институт поступал сам, учился сам, разбирался и доходил до всего сам. Он был невысокий, худой, бледнолицый и большеглазый, с растерянным взглядом из-под вечно взъерошенных бровей. Он был безотказный — помочь, подсказать. Одевался более чем скромно: носил тряпичные синие джинсы, клетчатую рубашку и коричневый джемпер. Собственный внешний вид не очень его волновал. И напрасно. Кроме учебы Валя интересовался девушками, а девушек интересовало все, и внешний вид тоже.

Позже, когда Ксюша вспоминала о нем, она всегда, даже про себя, называла его не иначе, как «Валентин Михалыч», по имени отчеству, и искренне надеялась, что уж его-то ожидает гладкая дорога и замечательная жизнь.

Валя был поздним ребенком, его старшая сестра жила своей семьей, отдельно.

Родители обожали его. Отца он едва терпел, а к матери относился любовно-снисходительно. Она наполняла мир компьютерных программ и железа, в который он был погружен с головой, теплом и уютом. Они жили на окраине города в своем доме с огородом, подвалом и чердачным помещением, забитым множеством Валиных вещей. В подвале дома хранилась большая коллекция собранных им превосходных вин, которые в те времена были большой редкостью. Сам Валя не пил, потому что программирование требовало кристальной чистоты мысли, но друзей угощал. В гости к нему, порой, заруливали всей группой, и устраивали шумные вечеринки. Никто не знал, что думали в бессонные ночи его родители, слушая топот пятнадцати пар ног, пьяные вопли и музыку до утра. Да никого это и не интересовало.

Отец иногда выходил из спальни и что-то говорил сыну. Ксюша помнила лицо Вали в эти моменты. Что-то смущало ее в его упрямом и отстраненном взгляде куда-то в сторону, мимо глаз отца.

Периодически Валя оказывал Ксюше недвусмысленные знаки внимания, но она шугалась его в такие моменты, как черт ладана, — друг ведь! Он был упорен и предпринимал попытку за попыткой. Это было в его характере — не сдаваться.

Он понял, что не сможет достичь желаемого, только когда Ксюша собралась и укатила по распределению на Дальний Восток. И тут Валя не столько расстроился, сколько удивился: до сих пор он всегда, рано или поздно, добивался желаемого.

— Я что-то делал не так? — спросил он у матери.

Мать, глядя на его недоуменное лицо, чуть не расплакалась.

— Просто это не твоя девушка. Все еще будет, сынок, — сказала она, словно по голове погладила.

Юра

Юра нарисовался перед Ксюшиным взором, слегка затуманенным советским шампанским, в новогоднюю ночь. Ксюша уже полгода работала по распределению после окончания института в далеком дальневосточном городе и немного скучала по ушедшим веселым студенческим временам.

Их отдел программирования, как и весь большой завод, встречал Новый год во дворце культуры. В большом зале были накрыты длинные столы, и сотни нарядных людей ели, пили, танцевали, играли и смеялись, как и положено в новогоднюю ночь.

Юра пригласил Ксюшу на танец сразу после новогодних поздравлений с боем часов, шампанским и хлопушками. Он высмотрел ее с другого конца стола, где сидел их сборочный цех: яркое бордовое платье, тонкие руки, подвижное лицо. Она была цаца, конечно, — из технического отдела, но и Юра знал себе цену. Вокруг нее увивался толстый хмырь с отвисшей губой. Явно не местный, городской. Лицо было знакомым и противным до тошноты.

Весь танец Юра держал Ксюшу крепко за руку и за талию, потом за талию, потом обняв, прижимал плотно к себе, ощущая каждый изгиб тела под тонким платьем. От этих прикосновений голова становилась пустой и звонкой, как барабан. А музыка звучала и звучала, все крепче соединяя их. И он мечтал, чтобы танец никогда не заканчивался, а радость и блаженство, которое он ощущал, длились бы бесконечно.

Иногда Ксюша отстранялась, бросала короткий взгляд на партнера и улыбалась, ощущая его готовность откликнуться на каждое ее движение и слово.

После первого танца и бокала шампанского Юра пригласил ее снова, опередив других претендентов, и хмыря, в том числе.

— Спасибо, — шепнула Ксюша ему на ухо, — Спасибо, что спасли меня от этого медведя. Он ужасно танцует.

Через три танца они вышли подышать на улицу и потом долго целовались в вестибюле, возле темного гардероба, прячась за могучую колонну. Когда кто-то выходил из зала, Ксюша не могла удержаться от смеха, и Юра еще крепче обнимал ее, буквально впечатывая в себя, и закрывал ее губы своими губами.

Юра был красив, добр, весел и заботлив. Он был сложен, как бог, смугл, черноволос и черноглаз — в Ксюшином вкусе. Новогодняя ночь разрешала все. Когда у обоих не осталось сил терпеть телесную разобщенность, они, наспех накинув пальто, добежали до близстоящего Ксюшиного общежития, пронеслись ураганом через вахту и ввалились в темную пустую комнату, благодаря небеса за то, что Ксюшина соседка еще не вернулась с праздника.

В следующую субботу, в десять часов утра, Юра уже стучал в дверь Ксюшиной комнаты.

— Мы собрались пойти на лыжах, — сказал он, вглядываясь в Ксюшино лицо, будто выискивал в нем что-то жизненно важное для себя. — Пойдем с нами! Сопки! Солнце! Снег скрипит! Сделаем шашлыки. Будет весело.

— Холодно! — поежилась Ксюша.

— На лыжах не замерзнешь! — обрадовался, что ему не отказали, Юра.

Все получилось, как нельзя лучше. Ксюша позвала Лену, соседку по комнате. Та уговорила подругу Надю, а Надя — Иру с семьей. Через час они вывалились из общежития большой, шумной толпой. Внизу их ждали ребята — Юра с друзьями.

Отдохнули хорошо. Мороз жег щеки, но бежать на лыжах было легко и радостно, как в детстве, среди сказочной красоты, между поросших пушистыми соснами сопок. Тишина завораживала. Только скрипел снег, да перекликались и смеялись растянувшиеся длинной вереницей лыжники.

Ребята и впрямь оказались веселыми. Шашлык вкусным. Юра не отходил от Ксюши ни на шаг, держался рядом. Ей было с ним легко и просто, как будто они знали друг друга тысячу лет.

Как он управлялся с беговыми лыжами! Как разжигал костер! Как вертел шампуры с мясом над огнем! Когда он брал ее за руку или обнимал, Ксюша понимала, что мир устроен правильно и стопроцентно надежно.

Девчонки — соседки по общежитию завидовали ей. Но что-то было не так, чего-то не хватало в их отношениях. Ксюша пыталась разобраться, но каждый раз останавливалась где-то на середине рассуждений, и — ни с места.

Юра был отправлен в отставку в солнечный апрельский день. Сразу и навсегда. Он понуро выслушал ее вердикт, повернулся и ушел. И больше не объявился ни разу. Он знал себе цену и не собирался выпрашивать любовь.

Ксюшу это удивило. Она даже подумала, что, возможно, поторопилась, и парень не так прост, как казалось. Но проверить ей это не удалось, потому что гордый Юра ушел безвозвратно.

Через неделю после разрыва с Юрой Ксюше выпало нежданное испытание, о сложности которого она поначалу и не догадывалась. Начальник отдела вызвал ее в свой кабинет, был ласков, долго рассказывал о красотах дальневосточной природы, богатствах Амура, о заводской базе отдыха, куда летом выезжает весь завод и которую нужно подготовить к сезону, потом спросил:

— Поедешь?

Она пожала плечами и кивнула: почему нет? Весна и солнечные деньки уже манили из кабинета на улицу. Снег оплывал на солнцепеке, а с крыш так музыкально капало. Почему не окунуться в эту красоту?

Так оказалась Ксюша на правом берегу Амура, на заводской базе отдыха, раскинувшейся среди деревьев — десяток домиков, банька, столовая-кафе и директорский флигель. Красота невозможная — река, лес, рыба какая хочешь. Тишина! И небо весеннее, высокое. И начинающий подтаивать на солнечных местах снежок! Только человек такую гармонию может нарушить.

В бригаде подобралось пятнадцать человек строителей, да пятидесятилетняя повариха, кругленькая и улыбчивая тетя Зина, да Ксюша — ее помощница: почистить, помыть, принести-унести. Народ разношерстный.

Тетя Зина при встрече улыбнулась широко, во все лицо и сказала загадочно:

— Ничего не бойся.

Смысл этой фразы Ксюша поняла уже на второй день пребывания на базе. К вечеру народ наработался, в баньке намылся, разомлел после ужина и возжаждал развлечений. Неожиданно для себя Ксюша — дурья башка обнаружила вдруг повышенный и настойчивый интерес к собственной персоне. Кругом — лес — сколько хватает взгляда, город далеко, за широкой и могучей рекой. Ни моста нет поблизости, ни катера. Только весельная лодка лежит перевернутая вверх дном на берегу, Без весел. В лесу — зверье, а в деревянном доме на базе — те же хищники, только пострашнее будут.

В подобной щекотливой ситуации Ксюша еще не бывала. Когда осознала она свое неприглядное положение в полной мере, пробил ее озноб. Мир притаился и ждал случая, чтобы напасть. И она была одна, один на один с этим миром, и никто не мог ей помочь. Да никто и не собирался — ни улыбчивая тетя Зина, ни директор базы, Григорий Наумович. Они знали местные законы — каждый сам за себя.

Все ждали драмы или фарса.

Ксюша напряглась и сделала некое внутреннее душевное усилие. Это была не агрессия, это было похоже на отстраненную доброжелательность и твердое намерение сохранить дистанцию. Этот маневр дал неплохой результат. Большинство претендентов отпало, перейдя из категории потенциальных ухажеров в категорию знакомых людей, которым ничего от тебя не нужно, которым ты не нужна тоже. Уже хорошо.

Осталось трое, привыкших властвовать, знающих свою силу, уверенных в правоте этой силы. Эта троица, каждый сам за себя, а вместе — стая — в ней, Ксюше, человеческое не признавали. Они видели в ней женское, слабое, податливое, которое надо взять, взять, использовать любой ценой.

На третий день пребывания в полевых условиях она, намывая тарелки после ужина, думала, как ее угораздило согласиться на такое безрассудство, а эти трое, в соседней комнате, приспособленной под спальню, лежа на кроватях, громко обсуждали ее стати и посвистывали, будто зазывали. Она слышала не все, но и обрывков фраз было достаточно.

И тут Ксюшу сорвало. Не было ни страха, ни предусмотрительной осторожности. Кровь ударила в голову. Она шваркнула тарелкой об пол и под звон разлетающегося на осколки фаянса вознесла свой крик до таких высот, что весь дом замер, оглушенный. Не услышать ее было невозможно.

— Я тут убираю за ними! — орала она не своим голосом. — А они лежат, матерятся и всякую дрянь обо мне несут! Что сидите там? Выходите сюда, скажите мне все это в лицо! Кто первый? — кричала она — как ножом резала вмиг установившуюся во всем большом доме тишину.

Свист стих. Никто не вышел. Только тетя Зина прибежала из кухни, притворно округляя глаза:

— Что? Что случилось, Ксюшенька?

Ксюша села на деревянную скамью у стола, где обычно сидели за обедом мужики, и заплакала. Никто не мог бы ей помочь. Только она сама. И она это сделала. Она победила.

— Хорошо, что так, — спустя много лет выдохнула мать, выслушав ее давнюю историю, пальцы ее, стиснутые крепко-крепко, побелели от напряжения. — Хорошо, что в тебе это есть. Эта сила и смелость. А то подмяли бы тебя эти звери. Они, может быть, и неплохие сами по себе, но порой из людей лезет все самое подлое, потому что они чувствуют свою силу. Кого-то чужая слабость подталкивает встать на защиту, а кого-то — воспользоваться этой слабостью. Ты ж моя девочка!

А на лесной базе после Ксюшиного восстания все улеглось, образовалось, можно даже сказать, облагородилось, Друзьями не стали, но к Ксюше начали относиться с осторожностью и уважением, а кто-то и по-доброму. Помочь норовили. Грязных намеков в ее сторону больше себе не позволяли. Иногда улыбались навстречу ей с надеждой — вдруг заметит. Но Ксюше это все было ни к чему. У нее были свои планы на жизнь.

Директор базы, шестидесятилетний Григорий Наумович, бывший бандеровец, сосланный на Дальний восток после войны, подкатывал пару раз, но Ксюшина внутренняя брезгливость выползала в такие моменты наружу и видна была — не скроешь. И он каждый раз отступался. Думал на время, но его время так и не пришло.

Через месяц Ксюша вернулась из леса в город другим человеком. О Юре она не вспоминала и уже определенно знала, что не хочет жить в этом далеком, суровом, построенном пятьдесят лет назад на человеческих костях городе. Комсомольск–на–Амуре с затерявшимися среди сопок серенькими домами и заводами, с его жестокими законами выживания не был пределом ее мечтаний.

Не ее город. И молодые люди, появлявшиеся ненадолго и исчезавшие потом навсегда, были не ее поля ягода.

Кули

Ее, Ксюшиным, конечно же, был Кулямов — красавец-туркмен, с которым она училась в школе, в Академгородке, — высокий, кудрявый, с огненным взором и верблюжьим профилем.

Жили они в соседних комнатах фымышатского общежитии. Ксюша сама того не желая, мягко отжала его у своей соседки по комнате, Алены. Пошла заступаться за обиженную подругу и влюбилась. Об Алениных проблемах после такого разворота событий она больше не вспоминала. Кулямов заслонил собой весь мир.

Хорошо, что мать Ксюши, отправляя дочь на учебу из патриархального поселка в большой город, поставила жесткий запрет на добрачный секс, а так бы оказалась Ксюша к концу учебного года, к выпускным экзаменам и получению аттестата зрелости вполне себе зрелой и изрядно беременной. Кулямов в этих делах был большой профи. Не в его правилах — восточного мужчины из богатого рода — было держать страсти в узде.

А Ксюшу держала сильная материнская воля и потому дальше жарких объятий и страстных поцелуев дело не шло. А Ксюшины поцелую кого угодно могли распалить.

Что для девушки благо, то для парня — мука невыносимая. Кулямов был нетерпелив и горяч, ждать не умел и не желал, и потому скоро нашел замену староукладной Ксюше с ее тараканами в голове. Замена была хороша по всем статьям — писаная красавица, умница и с головой на плечах — Надя Пак. Надя знала границы дозволенного, но на территории в пределах этих границ была асом, мастером, гением, если хотите.

Ксюша сначала даже не поняла, что произошло. А потом, как рыцарь без страха и упрека, и без сомнения, принялась отстаивать свое счастье. Но поздно. Кулямов был по-восточному мягок, но непреклонен. Он не отказывал во внимании Ксюше, но неторопливо и ласково перевел ее в разряд хороших друзей. А любовь теперь у него была одна — Надежда. Даже не любовь, а страсть, как показало время.

После окончания школы Кулямов собрался в Москву, в Институт нефти и газа — именно такие специалисты требовались в Туркменистане, на южной родине прекрасного Кули. Ксюшу, естественно, в Москву не пригласили. Да и зачем Кулямову женщины-друзья в столице? Однако Ксюшина не до конца осознанная, но сильная любовь, потребовала решительных действий. Но она, готовая мчаться хоть на край света за любимым, чтобы соблюсти себя и сохранить хоть малую толику независимости, поехала не в Москву, а в Ленинград. Ксюшины родители были предупреждены, что их дочь едет поступать в Ленинградский университет, на факультет прикладной математики, где была кафедра астрономии, потому что их дочь всегда интересовалась этой высокой и прекрасной наукой Главная причина большого рывка не была озвучена. Никто не был посвящен в ее великую тайну. Ксюша ехала в Ленинград, чтобы быть поближе к Москве, к институту Нефти и Газа, к красавцу КК. Вдруг он поймет, что все еще любит ее.

Кулямов не позвал. В июле Ксюша, умом все еще на что-то надеясь, но душой зная, что все кончено, на последнем вступительном экзамене по физике не решила задачу, встала и вышла из аудитории, сопровождаемая недоуменными возгласами преподавателя.

Ксюша вышла на Университетскую набережную, вдохнула влажный, теплый летний воздух. Светило солнце, ветер перебирал листья кленов, их тени ложились прохладными темными пятнами на землю и асфальт. День был восхитительным, несмотря ни на что.

Прогуливаясь по набережной Невы, Ксюша дождалась с экзамена приятелей по студенческому общежитию, и они отправились бродить по веселым улицам Ленинграда.

Они прогуляли еще несколько дней — неудавшиеся студенты ленинградского университета. Потом Ксюша заняла у Светы из Краснодара пять рублей на обратную дорогу, купила билет до Новосибирска и села вечером в плацкартный вагон поезда, направляющегося на восток.

Перед отъездом она взяла в ближайшем к вокзалу гастрономе батон и бутылку газировки, чтобы было чем подкрепиться в дороге, во втором плацкартном вагоне забралась на верхнюю полку и в промежутках между сеансами крепкого сна, который хорошо усмиряет голод, стала планировать свое будущее. Выбора не было: нужно было поступать в нежеланный НЭТИ, потому что в Новосибирском университете, как и в Ленинградском, вступительные экзамены закончились в начале июля.

На второй день пути ее чуть ли не силком стащила с верхней полки нестарая женщина, ехавшая рядом, усадила за стол, разложила курицу, яйца, овощи и хлеб и твердо сказала:

— Ешь.

— Я не хочу, — попробовала было сопротивляться Ксюша, почти теряя сознание от восхитительных запахов снеди.

— Никаких «не хочу» не принимается. Ешь. Студентка?

— Абитуриентка. Не поступила в Университет. Еду в Новосибирск.

— Домой?

— Нет. У меня родители на Алтае. В Новосибирске буду поступать в электротехнический. Домой мне, пока не поступлю, нельзя. Мама не поймет.

— Ну, и умница, — одобрила женщина. — Всем бы таких целеустремленных детей. Ешь, давай. У меня сын — тоже студент. Кто знает, может и его кто-нибудь накормит. Всякое в жизни бывает.

Это был веский довод, и Ксюша навалилась на еду, а женщина сидела рядом и смотрела в окно, время от времени вытирая платочком глаза.

На третий день пути Ксюша добралась до Новосибирска. Прямо с поезда отправилась в приемную комиссию института, подала заявление и документы. И в тот же вечер уже обреталась в студенческой общаге, где с голоду уж точно не пропадешь.

В НЭТИ она поступила легко — две пятерки и две четверки. Когда приказ о зачислении на факультет Систем управления появился на информационной доске, она заняла немного денег у соседки по комнате и позвонила домой. Дело было сделано.

Мама приехала на следующий день. Они стояли в темной рекреации на втором этаже общежития, Ксюша слушала сдавленный яростный шепот матери, прерывающийся долгими сморканиями и сдавленными рыданиями, и не возражала. Все было верно — она кругом виновата: не поступила в Ленинграде, не позвонила, не предупредила, заставила волноваться всех, пропав чуть ли не на месяц.

От матери она стояла подальше, чтобы, если понадобится, успеть уклониться от шлепка. Стояла и слушала. Не спорила. Крыть было нечем.

Кулямов, косвенный виновник этого происшествия, за всеми волнениями и переездами ушел в сторону, но не забылся. И Ксюшина неявная, но сильная тоска по нему еще целый год определяла ее настроение и жизнь. Она села на жесткую диету и через полгода была похожа на стрекозу — большеглазая, тонкая и бледная. Мать била во все колокола, подозревая самые ужасные причины фатального истощения дочери, а Ксюша, не споря и не сопротивляясь, продолжала жить в своем мире и своем режиме. На выходные она уезжала в Академгородок, к поступившим в Новосибирский университет одноклассникам по физматшколе. Там они гуляли, танцевали, сидели в кафетерии, если были деньги. Ксюша с наслаждением дышала сосновым воздухом, а потом возвращалась в город, чтобы как-нибудь протянуть до следующей субботы.

Кулямов писал ей письма — как другу. Она отвечала — как друг. Одно письмо ей не понравилось. Оно было написано через год после расставания, летом, из Туркмении, где он был на каникулах. Письмо было злым и, содержало какие-то темные и опасные намеки на дурные поступки. Он все еще любил Надю, но ему перешел дорогу Антон, сказочно красивый белокурый мальчик, похожий на принца, который учился вместе с ними, только в другом классе. И этот Антон…

Ксюша прочитала письмо, положила его в конверт, разорвала на четыре части и выбросила в мусорное ведро. С тех пор писем Кулямову она не писала. И, как будто, выздоровела. Начала нормально есть. Бледность ушла с ее лица. Мама купила ей клетчатый костюм — юбку годе и блузку в рыже-черную клетку. Костюм сел великолепно, и Ксюша, впервые за последний год, взглянула на себя в зеркало с удовольствием. И увидела красавицу. Все было при ней. А Кулямов был далеко. Ну и ладно.

Гоша

Гоша оказался хорошим учителем. Он и кнут иногда давал лизнуть и пряником мог приложить так, что искры из глаз.

Гоща появился в жизни Ксюши в конце третьего курса, в неполные Ксюшины двадцать лет. Стоял апрель, пела капель, синело небо, душа ждала счастья. Гоша был мало похож на счастливый билет. Он был невысок ростом, полноват, носил очки и имел большой нос. Последнее было, скорее, плюсом. Курносые и мелконосые не интересовали Ксюшу совсем — влияние матери. Ему было почти тридцать лет. Для нее — двадцатилетней — он был очень взрослым и очень умным.

Ксюша любила умных мужчин. Не разбираясь в тонкостях этого понятия и принимая за ум правильную речь, хорошее образование, эрудированность и начитанность, т.е. по большому счету, не такие уж и нужные для счастливой жизни качества. Гоша красиво говорил, правильно и без стеснения, смело выступал на публике и был абсолютно уверен в своей неотразимости. Он не боялся ничего, был разборчив в тонкостях женской красоты. Ценил нежность голоса, сдержанность, скованность движений, и родство душ, как бы банально это ни звучало. Душевное парение он ставил очень высоко, мог настроиться на высокий сердечный тон и парить вместе с избранницей в этих хрустальных чертогах. Он являлся потребителем чистейших, родниковой свежести, энергий и в этом остался безусловно верен себе. Он не терпел приземленности и грубости, и боялся только одного — что его не полюбят.

Когда-то он испытал сильную и острую сердечную муку из-за непостоянства одной привлекательной девушки. Он знал, как и Ксюша, какая это боль. Только Ксюше разочарование прибавило циничности, а Гоше — жесткости. Они нашли друг друга, и кто-то должен был стать жертвой, а кто-то палачом. Так и случилось. Первые три года Ксюша учила новоявленного обожателя не превозносить до небес любовь к женщине. А потом Гоша стал ее учителем. Его наивный из-за очков взгляд не соответствовал его жесткому характеру. Но при первой встрече она не могла этого предположить.

Круг замкнулся.

Ее привели к нему, ткнули носом в его грудь и сказали: «Он будет твоим мужем». Кто сказал? Она не знала, но с первого дня знакомства со всей очевидностью понимала — это ее будущий муж. Это судьба, от которой не убежишь. Спустя много лет она все-таки засомневалась в фатальности такого для нее исхода: Гоша умел быть убедительным. Кто знает?!

За четыре с лишним года после их первой встречи она несколько раз забывала про Гошу. Кто-то другой завладевал ее душой, сердцем, головой, но всякий раз наступал момент, когда она вдруг отчетливо понимала, что не туда движется, не в том направлении, не с теми людьми. Тогда она рвала отношения и уходила, не оглядываясь.

Гошу кто-то назначил ее мужем. Это было очевидно. Может быть, сам Гоша?

Она ничего не знала о нем. Как не знала ничего о других мужчинах, которых встречала в жизни. Она не пыталась ни к кому приспособиться, потому что в семье ее родителей отец подстраивался под мать — под ее настроение, ее желания, ее потребности. Так это выглядело снаружи. Внутри все было сложнее, тоньше, трагичнее даже, как потом оказалось, но в эти подробности Ксюша не была посвящена, да и не интересовалась она этим до поры.

Отец был красив, умен, терпелив, и она ждала именно такого. У отца были и другие, не отличавшие его от прочих мужчин качества, но от нее они были скрыты, потому что в те времена она чаще копалась в себе, чем выглядывала наружу. Она была занята собой и до появления в ее жизни Гоши знала, кто ей нужен. Она и Кулямова завоевала сама и держала рядом с собой, пока он не ушел от нее, осознав, что она никогда не изменится и никогда не станет привычной для него восточной, гибкой женщиной. С возрастом она вылупилась из своей скорлупы и увидела все многообразие достоинств и пороков, присущих каждому человеку, и любому идеальному мужчине, в том числе.

Гоша бол влюблен, и Ксюшина внешняя царственная отстраненность казалась ему верхом совершенства. Он чувствовал в ней глубоко внутри циркулирующее тепло, энергию, которой она могла поделиться. И это было главное. Ее внешняя холодность даже импонировала ему. Гоша был упорен. Он мог терпеть до бесконечности, пока любил.

— Я однолюб, — говорил он, смеясь. — Одновременно я могу любить только одну женщину.

До двадцати шести лет Ксюша была мятущейся особой, не красавицей, но с магическим воздействием на представителей противоположного пола. Иногда это воздействие отпугивало мужчин, потому что захватывало целиком и прилепляло слишком крепко.

У нее были и другие поклонники, кроме Гоши, с его отчаянно-беззащитным взглядом зеленоватых в крапинку глаз. Когда он снимал свои очки, взгляд его утрачивал фокус и становился совсем потерянным. Наверное, он был романтиком, и именно это, в совокупности с его любовью к ней, и привлекало Ксюшу. После истории с Кулямовым безоговорочная любовь была ей необходима. Гошино безусловное обожание спасало ее от ее собственной глубоко спрятанной неуверенности и уязвимости. Своей любовью он приподнимал ее над землей и позволял парить. Он позволил ей летать.

Другие поклонники, не имеющие этого «подъемного механизма», не дающие ей этой энергии птицы, казались ей слишком приземленными. Они не увлекали ее в светлые дали, они хотели жить с ней, строить дом, воспитывать детей, разгребать трудности. Им не хватало глупости и романтизма. И она, рано или поздно, расставалась с ними со всеми без сожаления и без жалости.

Гоша окончательно убедил ее в своей необходимости, когда, перелетев из конца в конец всю Россию, перебрался из прибайкальского провинциального Нижнеудинска — места красоты отчаянной, в Ленинград, город ее мечтаний, основанных, как оказалось, на генетическом коде — пятьдесят лет назад здесь родился ее отец. Ленинград поставил жирный штамп в ее паспорт. Гоша был влюблен и очень терпелив. Ксюша была капризна и очень взрывоопасна.

Он, как воин, увлеченно занялся борьбой с ее недостатками.

«Ты тогда чуть не сломала меня, — сказал Гоша ей через много лет.

Но Ксюша к этому времени уже знала, что битва была ему необходима. Что битва была формой его существования. Что побежденных и сдавшихся он не терпит, а уклоняющихся по разным причинам от сражения — по убеждению или из-за слабости — просто оставляет позади и скачет дальше, не останавливаясь и не оборачиваясь.

В первые годы их совместной жизни он часто, сам того не желая, разочаровывал ее. Её пугала и утомляла его чрезмерность, его готовность и терпимость. Спустя тридцать лет, они поменялись местами. Теперь она будила в нем неизбывное раздражение и разочарование. К своим пятидесяти с лишком она не сделалась ни важной фигурой в обществе, ни царицей по стати, на которой у каждого встречного невольно останавливается взгляд. Ее моложавость уже давно не вдохновляла его.

Впервые приступ неприязни и разочарования Гоша почувствовал намного раньше (очень давно) — года через три после свадьбы. В какой-то миг у него будто бы открылись глаза. Оказалось, что на свете есть красотки и поярче, и повиднее, и поинтереснее его жены.

Они, теперь уже втроем, вместе с маленьким сыном, сделали масштабное перемещение в пространстве, большой скачок в глубь страны, на восток, на Урал, в Пермь, Гошин родной город. Здесь у него была своя квартира, многочисленные друзья и подруги, старые связи и привязанности. Каждый уголок здесь был ему знаком и наполнен смыслом и переживаниями. Он окунулся в свою студенческую юность и обнаружил много забытых радостей.

Через полтора года после переезда у них родился второй ребенок. Ксюша после рождения дочери как-то вытянулась, поблекла, глаза ее сделались площе и тише. Она уже не воевала за свою независимость, не обижалась по любому поводу. Ребенок словно вытянул из нее излишки дурной энергии (силы), и она сделалась тише и мягче. Тайфуны, то и дело возникавшие в пространстве вокруг нее, поутихли, молнии почти иссякли, и Гоша вдруг очнулся, пробудился и заскучал. Штиль — не его стихия, как оказалось.

Он огляделся вокруг. Все находилось рядом: молодые, бойкие, полные жизни и радости и готовности к сопротивлению. Соседка, приятельница жены, пусть замужняя, но мила и легка неимоверно. Сначала Гоша, словно обретший вновь зрение, любовался издалека, удивлялся, восхищался, сравнивал свое поднадоевшее и чужое, блистающее яркими гранями, потом подпустил во взгляд огня, придал убедительности речам, обворожил, насколько было возможно. Говорить красиво он умел — умница и хитрец непревзойденный. Приятельницы жены, вхожие в дом, почуяли охотника, напряглись, засияли глазками, заблистали шерсткой.

«Я однолюб, — повторял Гоша, как мантру. — Одновременно не могу любить больше одной женщины»

Он не врал нисколько. Как только малое его чувство подросло и стало разбухать, как огненный шар, а в ответ на его искреннее восхищение разгорелся живой огонек чужой приязни, он напрочь охладел к своей жене. Все было честно: единовременно любить мог только одну женщину. К своей родной Ксюше он теперь чувствовал только все нарастающие раздражение и неприязнь. Да, черт ее дери, чего она здесь ходит в старом домашнем халате, несет всякую оторванную от жизни, романтическую чушь, когда есть рядом живое пламя, и Гоша чувствует его тепло.

А как невыносимо сладко нежиться в этом огне!

Гошино раздражение, бывшее оборотной стороной его когда-то пламенной любви, обладало силой немалой. Это как атомный реактор: и свет с теплом производит, но и губительное излучение рвется из него наружу. Ксюша вдруг хиреть и чахнуть начала. Там болит, здесь колит, здесь давит. Сама не понимала, откуда в двадцать семь лет у нее взялись такие болячки.

Ее мятущаяся душа с рождением второго, наоборот, улеглась, остепенилась, размякла. А тут такое! Ляльку соперницу она почувствовала сразу, вот только как с этим бороться, ума приложить не могла. Плакать? Ругаться? Стыдно! В ее представлении, отвергнутая жена вызывала только жалость и насмешку, а жалость по отношению к себе Ксюша не любила. Что ж она, убогая, что ли. Из советских книг, на которых выросла, она знала, что жалость — наихудшее чувство, унижающее достоинство человека. Вот и затихла Ксюша со своей болью. Никому не сказать. Ничего самой не сделать: двое маленьких детей на руках и муж, заглядывающий в чужой огород. Куда податься. Поехала на месяц в деревню, к родителям.

Гоше в это время тоже было непросто. Любовь к прекрасной кудрявой золотовласой Ляльке нарастала день ото дня, а Лялька тем временем занята была пустым. Муж ее, красавец-абхаз никак не мог пристроиться на достойную работу. В начале девяностых всех носило с места на место. Кто-то ваучерами торговал, кто-то жвачку и колу реализовывал, а остальные мечтали о работе. Денег не было. Лялька переживала, муж Ляльки злился, Гоша жег понапрасну любовный костер. Понапрасну? Да нет, оказалось, не напрасно. И с ее мужем Ляльки не напрасно вел разговоры о взбалмошных женщинах. Настал день, собрал Лялькин муж чемодан, и был таков — нечего женщине его мужское достоинство унижать. Вышел вон и не оглянулся. Уехал к родителям, в Абхазию. Даже маленький сын удержать не смог.

Понял Гоша, что судьба приподносит ему щедрый подарок за все его долготерпение и упорство.

«У меня всегда были самые красивые женщины, — хотел похвастаться он, но вслух не сказал. Только подумал.

Теперь он знал свою силу, знал, что его душевный огонь может творить чудеса, Расправил Гоша крылья, и полетел.

Ксюша, конечно, видела метания мужа, видела и страдала. Но сделать ничего не могла в своем положении: работы нет, дома своего нет, двое малышей на руках. Рассказать о своей беде никому не решалась. Поплакала Ксюша, а потом скрепилась — что делать, значит, придется так жить.

Гоша тоже страдал, ощущая абсолютную невозможность такого мироположения. С любимой женщиной соединиться на веки вечные или хоть на ближайшие несколько лет, он не мог, потому что женщина еще не покорена была окончательно, еще упиралась, как дикая кобыла. Да к тому же: была у него еще живая жена, пусть безынтересная, но которой обещал заботиться до самой смерти. И были еще дети, которых не любить не мог, и оставить не мог. Малы очень.

Это был первый случай Гошиного большого раздражения и нетерпения к Ксюше. Те, что случались раньше, связанные со ссорой или обидой, были короткими, как укол, а теперь нетерпение разрослось, а раздражение стало постоянным и непреодолимым. Развестись? Никак. Все ополчатся. И родители тоже. И детей потерять, своих, родных — на это он пойти не мог. Иногда он думал: «Вот бы Бог освободил меня!» Но в Бога он не верил, а уж в открытую костлявую призывать ему воспитание не позволяло, хотя и были иногда такие мысли, что греха таить.

Через пару лет все устаканилось. Или Ксюшу Бог уберег. Или Гошин верховный смотритель забеспокоился о его душе.

Родители Гоши, постарев, решили перебраться поближе к внукам, что-то построили, как жители крайнего севера, под бывшим Ленинградом, а к тому времени уже Петербургом, что-то продали, и Гошину пермскую квартиру, в том числе. В результате, оказалась Ксюша со своими двумя детьми и повзрослевшим романтиком Гошей прямо под боком у свекра и свекрови, стена к стене. Двери квартир в один коридорчик выходят,

Гоша уезжал из Перми со сложными чувствами. С Лялькой так и не сложилось — уж очень своенравная девица была, но и забыть такую королевишну было ох как непросто. Но уехал. Потом еще раз наведался в Пермь. Вернулся к Ксюше, до конца уверившись, что ничего не выйдет. К Ляльке к тому времени уже новый гражданский муж прибился.

Ксюша, понимая, с какой целью поехал Гоша в Пермь, день проплакала под экспрессивную музыку Вивальди. Поплакала и успокоилась, дав себе обещание, что больше никогда и ни одному мужчине не позволит она себя обидеть. Выходит, что совершил тогда Гоша преступление — убил в Ксюшиной душе доверие.

— А эта?! Дурная она, — сказал он много лет спустя Ксюше — видно с языка сорвалось, — Шальная. Один мужик у нее в постели лежит. Другой за столом сидит, о жизни своей рассказывает. А третий — в дверь стучится.

— А ты-то в это время где был? С какой позиции эту ситуацию обозревал? Из спальни? Или из гостиной? Каков был твой «взгляд изнутри»? — вдруг прямо в лоб с улыбкой спросила Ксюша,

И Гоша улыбнулся, ничуть не смутившись. Ксюшу он уже давно не жалел. Обманула она его. Сильно обманула. Наобещала когда-то своим гордым видом, много наобещала, больше, чем смогла дать. Улыбнулся Гоша и промолчал, чтобы лишнего не сказать, за что пришлось бы ему извиняться перед Ксюшей. Просить прощение он с детства не любил.

Не знал он тогда, что извиниться и прощать иногда очень даже полезно. Для всего полезно: и для души и для физического здоровья. Ведь, в сущности, как хорошо: извинился, простил и забыл, и грех с души, и хворь — с тела.

Ксюша эту науку в какой-то момент поняла и усвоила. И с тех пор стало ей жить полегче и повеселее. Не зря ее судьба учила. Не зря, видно, ее Гоша учил.

Улыбка бумажного змея

Вместо предисловия..

— Согласись, это заманчиво — быть счастливым. Здоровье, благополучие, изобилие — вот он, джентльменский набор хорошо устроившегося в жизни человека. Так и хочется спросить: как ты докатился до жизни такой? И можно ли мне покатиться с тобой рядом? — Георгий смотрел на меня и улыбался.

«Что-то замышляет», — подумала я.

— Завидуешь что ли? — сказала я в тон мужу. — Хотя, если честно, мне тоже нравится. А прибавь ко всему этому богатству еще и любовь. Устоять невозможно.

— Любовь…любовь, — Гога покатал словечко во рту. — Нет, любовь убираем. Иначе исчезаетт спокойствие! — он помолчал. — Конечно, случается любовь необременительная — без обязательств и страстей, но таких случаев один на миллион. Обычно появляется раздолье для сомнений и переживаний. Где ж тут счастье?

— Насчет любви без обязательств ничего сказать не могу. Когда любовь необременительна для одной стороны, для другой она обычно получается слишком обременительной, — сказала я. — Но и совсем без любви никак. Для женщин. И для мужчин тоже. Если говорить о среднестатистическом мужчине в возрасте от прыщавого тинейджера до живого еще, пусть и древнего, старика. Ну, и о тебе, милый, конечно.

Гога замаслился довольным лицом.

— Хорошо, оставим, если уж тебе так хочется. В конце-концов, тяга к красоте — это не преступление, — Гога обожал эту тему.

— Значит, здоровье, благополучие, изобилие, любовь. — засмеялась я. — Чего-то еще не хватает! Я знаю! Для полного счастья недостает исполнения желаний!

— Ну, тебя понесло, мать. Желания тем и страшны, что имеют свойство исполняться. Так изрек мудрец.

— И меня это не пугает. Мы ведь достаточно разумны и опытны, чтобы своими мечтами не натворить бед, — сказала я легко.

Легкость моя была оценена.

— Узнаю, узнаю брата Колю, — произнес Гога любимую поговорку. — Все хотят взобраться на вершину и оседлать ее, не поцарапав при этом зад. Что только не делают! Уж тут все средства хороши! Забывают только, что все это — блуд и лукавство. Чтобы добраться до цели, нужно просто терпеливо идти к ней. То есть, труд и терпение, терпение и труд, моя дорогая.

— Фу, как скучно у вас! А полегче и побыстрее?

— Котят разводите, милочка,

— Но и удачу со счетов сбрасывать нельзя!

— Во-вот, с манящими вершинами, которые в народе по-простому называются желаниями, всегда так! Кто бы помог в осуществлении? — Гога ликовал. — Вообще, что ты имеешь в виду под словом «удача»? Ее восточную версию или западную? У китайцев, например, это трехсоставная субстанция. Во-первых, это место, где человек находится — земная составляющая. Потом внутреннее состояние человека, его поступки, его свободная воля. И третье — небесная удача — судьба человека, данная ему при рождении. Взаимодействие первого, второго и третьего, все вместе дает ту самую удачу, которую ты имеешь в виду. В западном понимании, удача — это волшебный пендель, которым некто придал твоему движению нужное направление и ускорение. Очень отличается, не так ли, от небесной китайской удачи?

— Пендель звучит более заманчиво. С трудом и терпением сложнее.

— Кто бы сомневался!

— Кстати, западный вариант удачи тоже работает. Проверено на себе. Есть люди, которые источают удачу, как цветы нектар. А есть и наоборот — отнимающие.

— Все зависит от отношения человека к тебе. Или добавит тебе энергии, или заберет. Или быстрее побежишь или поползешь после этого

— Ты серьезно так думаешь?

— Думай-не думай. Так оно и есть!

— И ты так можешь?

— Иногда случается. Под настроение,

Шутник!

— Почему же тогда так редко пользуешься своими способностями? Ведь так хочется полета! Легкости хочется! Махнула палочкой и опа-на — все получилось! Волшебства хочется! Раньше для этого люди даже к духам обращались. Почему нет? Задабривали их, просили, чтобы те направили реку жизни в нужное русло. Спрашивали совета, гадали. Разве не для этого? Вот тебе и волшебство, и отношение человека к нему.

— По поводу этих вещей ничего сказать не могу, потому что с духами, не знаком и ничего от них никогда не ждал.

— А вдруг то, что мы называем духами, это не изученные пока силы природы, ее часть, проявление ее законов, которые еще не открыты человеком? Известно ведь: чтобы улучшить работу сердца, нужно помассировать точки на ступне или потереть мизинец или сложить пальцы в определенную мудру? Мы этих связей не видим, но восточная медицина утверждает, что они есть. Вдруг и с удачей можно работать так же просто?

— А чтобы хорошо зарабатывать, если следовать твоей логике, необязательно работать, нужно просто поставить в офисе аквариум с золотыми рыбками.

— Одно не исключает другое.

— В любом случае, чтобы залезть на гору, нужно приложить усилия. Пойдешь ты наверх с золотыми рыбками или нет, напрячься придется.

— Но можно же найти более короткий путь. Или использовать подъемник.

Материалист Гога покачал головой. А я мобилизовалась. Меня чужие сомнения очень мотивируют. Это издержки моего воспитания — действовать наперекор. И я решила хотя бы попытаться поискать тот фуникулер, который понесет меня в гору.

Решившись на этот шаг, я в следующие несколько месяцев перелопатила горы литературы, послушала прорицателей, оздоровилась (надеюсь, что не наоборот) с помощью нескольких методик, попыталась приманить удачу и богатство. В результате, поняла одну вещь: все это — слишком длинные дороги к счастью, усеянные камнями, ловушками, ложными указаталями и замкнутыми лабиринтами. Не успеешь оглянуться — жизнь прошла, а ты все еще недостаточно богата, не всегда здорова и сияние твоего успеха не слепит соперников и не освещает путь единомышленникам.

Кроме того, подручные инструменты, используемые для магических изысканий, как правило, дороги, громоздки и не всегда соответствуют случаю. А каких нервных и финансовых затрат стоят визиты к магам и колдунам с горящими глазами и висящими на груди сушеными лапками несчастных животных. Приятельница с трудом избавилась от гадалкозависимости, выйдя из этих отношений с изрядно похудевшим кошельком.

Или взять карты Таро, и тома комментариев к ним — деньги потратил, раскинул и с дрожью ждешь, что тебе выпадет, вдруг гадость какая-нибудь, и ведь будешь верить, потому что так устроен человек: засядет слово в подвалах памяти, и уже не ты ему хозяин, а оно начинает заправлять твоей жизнью.

А гороскопы, в которых есть все возможные варианты будущего. Можно начать чтение Львом, закончить Водолеем, а потом весь день чувствовать себя Скорпионом.

Или модный фэн-шуй — тоже недешевое удовольствие. Если бы его требования ограничивались элементарными вещами, как-то: держать закрытым унитаз, чтобы положительная энергия дома не утекала вместе с водой в городскую канализацию, регулярно проветривать помещение и время от времени выкидывать ненужный хлам. Так нет же! Проверяй-перепроверяй по компасу место, где, в соответствии с древней китайской наукой, нужно поставить аквариум с рыбками, цветы, деревья с округлыми листьями, фотографии любимых, китайский «голос ветра», камин с живым огнем или фонтанчик. Попробуй-ка приобрести все необходимые амулеты, переставить мебель в квартире, как того требует древняя наука, вырубить или наоборот посадить дерево около порога, снести угол плохо стоящего соседнего дома, которое перекрывает свободное течение ци. А когда жить?

Выходило, Георгий был прав, и легче самому тащить на вершину горы карету своей жизни, чем долго и, возмжно, безуспешно искать волшебный подъемник.

Но хоть подсказочку-то дайте! Тропу помогите наметить, поставьте указатель на распутье!

В конце-концов, я нашла способ, проверенный временем и простой одновременно. В сущности, тот же гороскоп, но все объясняешь сам, потому что переведенный с китайского текст абсолютно иденферентен в любую сторону — зла или добра. Затрат материальных — ноль, временных — пять минут, а поле для раздумий открывается широчайшее, главное иметь положительный начальный посыл.

Как это делается? В трудную минуту берешь китайскую «Книгу перемен» — «Ицзин», достаешь из сумочки три монеты любого достоинства, кидаешь шесть раз и, в зависимости от сложившейся гексаграммы, становишься на этот день или любимцем фортуны со всеми вытекающими последствиями, или откладываешь важные дела до лучших времен, что тоже хорошо — отдохнуть иногда надо. Эти несложные манипуляции, дающие хорошие результаты «малой кровью», настраивают на веселый лад и, возможно, благодаря этому восстребованны и действенны.

Здесь, как в любой игре, существуют правила, но они необременительны:

Во-первых, не задавать древней китайской книге один и тот же вопрос дважды, даже если не удовлетворен полученным ответом. Во-вторых, не распыляться и за один сеанс не пытаться узнать все обо всем. Один вопрос — один ответ, а дальше — соображай сам. И, в-третьих, не расстраиваться, даже если выпадает одна из четырех худших — по китайским меркам — гексаграмм: 3, 29, 39 или 47 — на следующий день выпадет другая. Снаряд не попадает в одну воронку дважды, и неудачник сегодня, завтра ты можешь сделаться счастливейшим из смертных. Главное — верь.

Теперь я честенько улучала момент, чтобы определиться в жизни по древней китайской системе. Однажды, открыв в очередной раз тетрадку, в которую я заносила результаты общения с древним манускриптом, я обнаружила, что прошел ровно год с моего первого опыта. Даты шли в хронологическом порядке и отмечали один за другим дни сомнений. Так после тридцатого октября и соответствующему этому дню номеру гексаграммы, в тетради стояла дата — десятое ноября, потом третье декабря, двенадцатое декабря и т.д. Я открыла «Книгу перемен» прочитала, день за днем, как сложился для меня прошедший год в соответствии с занесенными в тетрадь номерами китайских рисунков. Всего восемьдесят одна гексаграмма и, соответственно, восемьдесят одна рекомендация. Так как в соответствии с «Ицзин» возможны всего шестьдесят четыре варианта гексаграмм, получалось, что в течение года некоторые картинки повторялись. Например, гексаграмма номер 36 встречалась в моей тетрадке три раза. Толкование ее гласило: «В настоящее время вам сопутствует удача, но не будьте слишком самонадеянны, ситуация может измениться. Действуйте обдуманно и предусмотрительно, не увлекайтесь любовными авантюрами. Со стороны вы производите впечатление баловня судьбы, и потому, вполне возможно, окружающие истолковывают ваши поступки превратно, но не тревожьтесь, в ближайшем будущем все встанет на свои места.

Желания ваши исполнятся. Будьте экономны».

Это было интересно. Теперь можно было писать роман или околонаучный трактат о своей жизни, сочетающий рекомендации и предостережения древних, собственные воспоминая и анализ совпадений и расхождений первого и второго. Это был бы некий эксперимент с прошлым. И я уже собралась было взяться за это интересное дело, но в последний момент остановилась.

Экспериментировать с собственной персоной, пусть даже с прошедшим отрезком своей жизни — дело небезопасное, подумала я, по той простой причине, что прошлое слишком близко стоит к настоящему и будущему и прочно связано и с тем, и с другим. И может и по носу щелкнуть за наглость, если что.

Для проведения подобного эксперимента нужно обладать немалым мужеством, и потому лучше изучать чужую жизнь и чужие пути достижения счастья, решила я, так спокойнее. Неважно, чья рука выкинет сегодня кости. Главное, что ты знаешь этого человека и можешь сопоставить результат эксперимента с его реальной жизнью.

Улыбка бумажного змея.

Гексаграмма номер 4. «Все вокруг вы видите, будто сквозь некую пелену, но она скоро спадет, и мир вновь обретет для вас ясность. Однако, поскольку в настоящее время нервы ваши сильно расшатаны, не принимайте скоропалительных решений. Если хотите добиться успеха, не пренебрегайте советами старших, вдумайтесь в них, скоро все изменится. Не унывайте, побольше времени уделяйте общению с детьми. Новые планы, новые проекты уже возникают, но даже близко нет новой любви. Сконцентрируйте волю на исполнение одного–единственного желания.»

Александру снился сон. Он выходит в столовую дома престарелых, необычайно просторную, освещенную голубым телевизионным светом, оглядывается и не узнает окружение. Обычно эта комната едва вмещает пятнадцать убогих стариков — маленькая, с двумя огромными окнами-витринами, которые неудобны и жарким летом, когда солнце в полдень само одуревает от зноя, и сырой зимой, плачущей дождями, выходит упругим шагом молодого человека и видит ее.

За окном — ночь большого города — не бархатно-черная, а ржаво-рыжая, разбавленная светом круглого желтого фонаря. Фонарь похож на полную луну на тонкой ножке, выросшую на синтетическом газоне. «Вечное полнолуние, — думает Александр, — оттого здесь хочется волком выть.».

В столовой висящий под потолком телевизор плюется словами давно забытого языка, а внизу — развалившись в пластиковом кресле, сидит она — его сладкая мучительница. Она сидит расслабленная, в полудреме. Ее глаза подернуты сонной негой. Полные губы не сомкнуты, и в голубоватом свете телеэкрана из-за них поблескивают ровные острые зубки хищницы. Большое, размякшее от жары тело. Ноги в плотно обтягивающих черных коротких лосинах закинуты на стол. В безвольно свисающей с подлокотника руке — тлеющая сигарета, хранящая отпечатки губ. Он подходит к ней вплотную, большой, здоровый, крепкий мужчина, возвышается над ней, такой маленькой, глупой, бестыжей женщиной. Она выныривает из дремы, видит его, и в глазах ее появляется обычная насмешка.

—

Как ты донес сюда свои телеса, старый хрен, — говорит она, — И ведь смог же, посмотри-ка на него… Что же ты прикидываешься немощным днем? Тебе нравится, ездить на моем горбу? Или тебе чего-то хочется?.. Все еще хочется?.. — дальше она говорит совершенно непотребные вещи и протягивает руку для того, чтобы, как обычно, ущипнуть его за ставшее ненужным и причиняющим только боль место.

И тогда он неуловимым, стремительным, молодым движением легко перехватывает ее руку, срывает с кресла и толкает к столу. В первое мгновенье она пытается сопротивляться, бьет его в грудь свободной рукой, ругается непристойно. Она еще не понимает, что с ним, теперешним, шутить нельзя. Но минутой позже замирает, обмякает в его руках. Она привыкла подчиняться силе. Она любит силу. Он срывает с нее одежду и потом делает с нею все, что давно хотел сделать, о чем мечтал ночами, лежа без сна, наедине с болью и страхом в одинокой тишине этого жалкого пристанища для стариков, делает то, что делали тысячу раз — он знал и слышал это — с ней другие мужчины темными ночными часами. И она, как всегда, страстно и отчаянно кричит, даже не пытаясь сдерживаться, потому что абсолютно уверена в молчании девяти немощных старух и трех стариков, затаивших дыхание и превратившихся в слух в своих холодных постелях, и под ее крики вспоминающих молодость, которой, казалось уже, никогда не было. Как и много раз до этого, дом напрягся и ждал ее всесокрушающего финального крика, и в ватной тишине комнат слышалось только скрипучее и жадное лязганье челюстей полуживых старух и стариков, а воздух становился неоновым от тусклого блеска двенадцати пар глаз, затуманенных желанием.

Абсолютно правильный диск луны вздрогнул, взмыл вверх, наполнился неудержимо-пронзительным сиянием и взорвался, осыпая искусственный газон ослепительными осколками. Старый дом со всеми приживальцами перевернулся, и Александр открыл глаза.

Стояла ночь, в окно светила настоящая луна, а в комнате для персонала кричала Ольга, и тяжело дышал мужчина.

Гексаграмма 49. «Все вокруг вас пребывает сейчас в движении, все меняется, но в конце-концов добрые результаты превзойдут самые смелые ваши ожидания. В настоящий момент вы не чувствуете в себе уверенности, но скоро она вновь вернется к вам вместе с новыми перспективами, обстоятельства изменятся к лучшему. Вы измените свои недавние планы и отправитесь туда, куда прежде и не собирались. В игре вы сейчас удачливы.»

У него было приносящее удачу имя — Аурель. Аурель Дбружевич. После освобождения он носил длинные волосы, как в молодости, аккуратно зачесывая их назад, имел на среднем пальце татуировку в виде перстня, держал очень прямо спину и ходил абсолютно бесшумно, как охотник или индеец. Все говорили, что он похож на Гойко Митича — героя вестернов из его молодости Ему нравилось это сравнение.

Пятьдесят прожитых лет отметились на его худом, смуглом лице глубокими бороздами. Ногти среднего и указательного пальцев правой руки пожелтели от бессчетного количества сигарет, выкуренных за последние тридцать пять лет. В его темных волосах поблескивала седина, но ослепительно-голубые глаза отражали живущую в нем душу двадцатилетнего юноши, абсолютное бесстрашие, ничем не уничтожимую гордость, волю и готовность к любви.

В тот год, когда исполнилось десять лет после расстрела Николаэ Чаушеску, он в третий раз уезжал из Румынии на заработки. В первый раз он работал в соседней Чехии. Это произошло спустя три года после выхода из тюрьмы, где он оттрубил пять лет как «пособник бесчеловечного режима». Он служил в армии Чаушеску, охранял резиденцию генсека, был арестован и осужден вместе с другими. Ауреля не расстреляли потому, что он никогда никому не делал зла, и вины его не было ни перед Богом, ни перед людьми — то есть по чистой случайности.

В Чехии он все лето, с мая по сентябрь, ставил дома. Зарабатывал немного. Почти все отправлял домой, жене и детям. Он вернулся домой совсем не богачем. Денег хватило на то, чтобы перекрыть крышу дома и жить, не очень прижимаясь, полгода.

Сосед, работавший в то же самое время в Израиле, строил теперь новый дом. Он рассказывал фантастические истории об огромных заработках в этой жаркой стране, о пылких южных женщинах и о своих успехах на этом поприще. Мужчины слушали с недоверием и завистью. Аурель помалкивал, охраняя покой семьи. Он знал, что деньги и кроличий синдром таинственным образом связаны между собой, что связь эта прямая — чем более активен в одном, тем больше тебе дается другого, но еще он знал, что все может полететь в тартарары, если к простым инстинктам добавится что-нибудь более сложноустроенное, любовь, например.

Он давно уже не занимался поисками любви, потому что любовь ждала его дома, его жена Клаудиа. Работать он умел, и, несмотря на то, что благополучие никогда не давалось ему легко, как некоторым, он знал, что его упорный труд обязательно будет вознагражден.

Во второй раз Аурель отправился на заработки в Израиль. Там заработки были выше и в декабре-феврале не требовалась зимняя одежда, потому что самый сильный дождь с ветром при плюс двенадцати — это не зима. Кроме того, в Израиле у него был интерес личного свойства, о котором он не расказывал никому. Только младший брат знал об этой тайне, и с надеждой ждал его возвращения

Первая поездка в Израиль получилась тяжелой. Оказалось, что к жаре не так-то легко привыкнуть. Зной временами становился нестерпимым, а работать приходилось под палящим солнцем. Аурель загорел дочерна, еще сильнее похудел, и теперь больше, чем когда-либо был похож на героя американских вестернов. Иврит давался ему с большим трудом, и Аурелю временами казалось, что он скоро разучится говорить.

К радости Клаудии, денег, заработанных в Израиле, семейству Дбружевичей хватило на два года безбедной жизни в родном городке.

Возможно, хватило бы и еще на год, если бы не ряд причин. И первая — младший брат Ауреля встретил «любовь всей своей жизни», по его словам, и ушел из семьи, оставив все имещество и дом жене и сыновьям-подросткам. Уходя к новой пассии, он попросил у старшего брата некую сумму взаймы — не входить же в чужой дом с пустыми руками. Брату в январе исполнилось сорок пять лет. Опасный возраст, Аурель знал это по себе. Когда-то — был такой период в их жизни — Аурель был для брата всем, и отцом, и матерью, любил его беззаветно, поэтому отказать не мог.

Вторая причина — их с Клаудией старший сын, которому недавно исполнилось двадцать лет, решил жениться. В конце лета он привез из столицы симпатичную девушку, еще моложе, чем он сам — знакомиться. Девушка много улыбалась, мало говорила, и явно чувствовала себя стесненно в присутствии родителей жениха. Когда сын с невестой уехали, Клаудия сказала твердо:

— Я не в восторге от выбора нашего сына. Но отговаривать не стану. Это его жизнь. Пусть решают сами и живут отдельно, своей семьей. Для общего спокойствия и благополучия им нужно свое жилье. Сами они не потянут, придется помочь им купить или построить дом. Другого выхода я не вижу.

Существовало еще одна обстоятельство, еще одна проблема, которая, предположительно, была связана с Израилем и осталась нерешенной во время прошлой поездки. Она образовалась много лет назад, этакая душевная заноза или вялотекущая болезнь, присутствие которой ощущается в тяжелые минуты жизни. Об этой занозе кроме Ауреля знал только младший брат. И Клаудия — в общих чертах, без подробностей.

Эти три причины сделали новую поездку в Израиль совершенно необходимой.

Аурель собрался за неделю: сходил в фирму, которая за немаленькие деньги отправляла на заработки в другие страны, подписал договор, оплатил билеты в один конец, купил черно-желтую ковбойку, коричневые мягкие мокасины и бежевые вельветовые брюки — на зиму. В Израиле тоже бывает зима.

Два дня он занимался домом, потому что уезжал не на неделю и не на две: подправил крыльцо, укрепил водостоки, потом залез на чердак, под крышу и долго возился печной трубой, заделывая щель вокруг нее. Приближающийся отъезд добавил зоркости глазу.

Один из вечеров Аурель посвятил своей коллекции курительных трубок, которая насчитывала девяносто два предмета и являлась объектом его гордости. Некоторым экземплярам из этой коллекции было по сто с лишним лет. Вот, например, под номером три находится курительная трубка из Франции конца девятнадцатого века, она не простая, а с дополнительной чашей. Обе чаши выполнены из дерева, а мундштук — из оленего рога, Трубка инкрустирована металлическими вставками. Или вот эта — одна из любимых трубок Ауреля — "охотничья"с крышкой, сделана в России в тридцатых годах двадцатого века, фарфор с росписью на охотничью тематику, металл, деревянная вставка с винтовой нарезкой, чубук крепится шнурком к мундштуку. Ее номер в коллекции шестьдесят семь.

Какие-то трубки являлись настоящим шедевром ручной работы, как вот эта — под номерм двадцать один: Дерево, янтарь, резьба. Франция, первая четверть двадцатого века. а были и такие, что принадлежали персонажам историческим, например, под номером девять хранилась трубка Николае Чаушеску, «покровителя и благодетеля». И истязателя многих тысяч людей, как окрестили его посли ареста, а потом — казни.

Все трубки были разложены в матерчатые кармашки черного бархатного «патронташа» размером шестнадцать на шесть, рассчитанного на девяносто шесть предметов. Сейчас были заняты девяносто два кармана. Четыре были пусты.

Аурель аккуратно свернул свое сокровище и уложил почти в самый нижний ящик деревянного комода с искусной резьбой вокруг кованых ручек. Он никогда не курил из этих трубок, потому что для каждой из них, чтобы трубка «зазвучала», нужно подобрать один-единственный сорт табака, который соответствовал бы именно этому материалу и этой форме, а для некоторых трубок табак требовался и вообще драгоценный.

Когда наступил день отъезда, он еще раз проверил уложенные в чемодан вещи, взял кожаную куртку — на случай зимних пронзительных ветров с моря, зачесал назад темно-русые волосы, пригладил вислые усы, поцеловал жену и младшего сына и уже направился к двери, но Клаудия остановила его. Она быстрым шагом поднялась на второй этаж, где находилась их с Аурелем спальня, и через несколько минут спустилась вниз с маленьким кожаным мешочком в руках. Мешочек был стянут кожаной тесемкой, такой длины, чтобы его можно было свободно носить на шее.

— От сглаза и соблазнов, от злых сил, подстерегающих в пути. Не снимай, — сказала она, надевая амулет на шею мужу, и глаза ее заблестели.

Гексаграмма 38. «Эта гексаграмма означает, что данный период вашей жизни лишен гармонии. Вам кажется, что все вокруг придираются к вам, настроенны злонамеренно. Даже самые незначительные мелочи выводят вас из себя. Успокойтесь, не нервничайте, положение скоро исправится. Сподвижников вам сейчас найти трудно. Некая женщина действует вам на нервы. Следите за своими словами, и не принимайтесь ни за что новое. В поле ваших интересов в данный момент находится целый ряд вещей, совершенно не соответствующих вашим истинным желаниям.»

Ольга, прикрывшись пестрым покрывалом, сидела в кровати. Бени стоял к ней спиной и застегивая брюки. Если бы он не был ее начальником, он был бы прекрасными любовником. А так между ними постоянно стояли ее подневольность и его неограниченная власть над этим домом, вместе с ней и со всеми его стариками, старухами, запахом старческих слез, отблеском серебряных паутин, быших когда-то старушачьими волосами, забытыми их бывшими владелицами в пропитанных вздохами затхлых углах. Она вздохнула, поправила бретельки маечки, которую впопыхах забыли снять, и стала ждать окончания свидания, которое, как и все остальные не отличалось разнообразием.

— Я пошел. Уже поздно, — сказал Бени, — Ты завтра работаешь?

— Вечером, с Рукией, — ответила она, старательно складывая слова чужого языка.

— Ну, и хорошо. Увидимся. Бай, — и он растворился в ночи.

«Будто бы и не было его. Козел, — злость вдруг ударила в голову, — К Рукие даже не пытаешься подступиться, дерьмо. Боишься. Только попробуй — сразу — чик — все твое хозяйство под корень. Хорошо, если живым оставят. Арабы, они могут постоять за своих женщин. Да и за себя тоже. Это только наши мужики сопли жуют, пока их баб всякие придурки трахают»

Рукия была санитаркой в пропахшем старостью гареме, где безраздельно царствовал его хозяин, Бени, сорокапятилетний смуглый мужчина. Только над ней он был невластен.

Весь дом существовал, по большому счету, благодаря ей: двор с зеленой, стриженной травой, вымощенные разноцветным камнем чистые дорожки, кухня, в которой сукразитные шарики — по распоряжению хозяина — шли на пересчет, а в огромных холодильниках гнили красные перцы, зеленые кабачки и желтые яблоки. Ее заботами в чистоте содержались семь комнат старческой безысходности Бениного дома престарелых. «Пансиона», как он называл свою богадельню, которая родственникам доживающих здесь стариков обходилась в кругленькую сумму.

Все здесь тщательно обихаживалось ею — полноватой тридцатилетней арабкой с открытым лицом и покладистым характером. Наверное, Бени не обошел бы своим вниманием и ее — ее круглое лицо было миловидно, большие черные глаза смотрели застенчиво, а крупные губы всегда улыбались навстречу собеседнику. Скорее всего, в один из вечеров хозяин, ощутив очередной нестерпимый зуд похоти, увел бы и ее в маленькую комнатку, едва вмещающую белый металлический шкаф и две высоких кровати, и сделал бы своей наложницей, как и всех остальных работавших у него женщин. Но он боялся — и совершенно справедливо — остаться после этого немужчиной, а то и вовсе трупом — нельзя без последствий надругаться над арабской женщиной.

Вечерами в пансион за Рукией приезжал младший брат и увозил ее в свой дом, где она жила вот уже почти два года. До этого она шесть лет была замужем. О том, что случилось в ее семье, Рукия говорила кратко, опуская глаза и краснея:

— У меня не могло быть детей, поэтому муж не захотел жить со мной. Он взял себе молодую жену.

— Может, это он виноват, что у вас не получалось с детьми? — отзывалась вечно раздраженная Лиля

— Нет, — вздыхала Рукия. — Недавно у него родился мальчик.

Утром на смену придут Лиля и Светка. Сорокапятилетняя одинокая Лиля — постоянно ожидающая внимания хозяина и ревнующая его ко всем, кроме Ольги, и молоденькая, хорошенькая Светка — на данный момент любимая жена этого местичкового эмира. Она появилась в Доме месяц назад, улыбнулась пухлыми губами, произнесла длинный монолог на родном языке хозяина, ответила, улабаясь, на его вопросы. Тоненькая ниточка трусов между округлых ягодиц была едва заметна под просвечивающим на солнце нежно-зеленым платьем с разводами ярких тропических цветов. Точеные ножки на высоких коблуках ступали легко. Все это вкупе решило исход дела. На третий день Светка была определена в ночную смену, а на четвертый — назначена старшей в Доме после господина, с приличной зарплатой и полным отсутствием каких-либо обязанностей. Кроме одной — ублажать Бени. Да и то: зачем еще нужна медицинская сестра в месте, где из соображений экономии полностью отсутствуют какие-либо медикаменты.

Она прекрасно справлялась со своими обязанностями, и через две недели вся власть в Доме оказалась в ее руках. Вся, которую позволил ей взять Он — повелитель женщин, старух и трех бессильных стариков, которые были уже почти мертвы, но помнили, что когда-то и они были всемогущи.

Бени ушел. Бледно-желтая луна на тонкой ножке освещала постриженную траву, цветы вдоль дорожек, молодую, с коническим стволом пальму возле крытой веранды. В столовую через кружевные занавески ветер и свет фонаря несли колышущиеся узорчатые тени. Было душно и влажно. Ольга включила кондеционер — все равно Бени сегодня уже не появиться и не будет ругать ее за транжирство, а старики хоть чуть-чуть отдохнут от жары, закрыла входные двери, обошла дом. В последней комнате во сне громко всхрапывала Ривка. Ольга по-кошачьи тихо прокралась мимо ее двери, чтобы не разбудить эту грозную и в восемьдесят лет старуху. В комнате Александра она услышала слабое постанывание, вошла: на освещенном лунным светом лице спящего старика светилась улыбка.

— Вот ведь старый хрыч! Давно уже ничего не может, а туда же!

Она наклонилась и хлопнула рукой где-то посередине между торчащим животом и коленями. Старик вскрикнул и открыл глаза.

— Что, сны не дают покоя? — спросила Ольга по-русски.

Старик страдальчески улыбнулся, неловко высвободил из-под простыни руку и схватился за край ее коротенькой маечки.

— Да отстань ты.., — Ольга стукнула его по руке, — Спи уже.

— Я еще возьму тебя, — пообещал старик на своем языке.

Это была устойчивая языковая форма, но Ольга, переведя — и то с большой погрешностью — известные слова, добралась только до поверхностного смысла.

— Ну конечно, покатаемся, покатаемся с тобой. Поедем вместе. Где твои денежки, старый хрыч. Дело только в этом.

Гексаграмма 32. «Вы разрываетесь на части, пытаясь двинуться сразу в двух направлениях. Если сохраните выдержку, все завершится с пользой для вас. Не стремитесь к переменам. Желание ваше исполнится, если вы будете терпеливы. Нелишне сейчас провести «внутреннюю инвентаризацию» и попытаться как следует разобраться в дальнейших планах, намерениях. Для новых начинаний момент неподходящий.»

В самолете Аурель вспомнил брата. Если бы не его новое увлечение, скорее всего, сейчас они летели бы в Израиль вместе. С возрастом брат стал точной копией отца, который тоже регулярно увлекался разными женщинами и однажды ушел из семьи. Его обоянию невозможно было противостоять. Брат точно такой же, хотя к отцу относился настороженно. Из-за матери.

Брату было десять лет, когда ушел отец, и он рассказывал, что навсегда запомнил, как плакала мать, как в момент опало ее лицо, и потухли глаза. Потом она справилась с горем, расцвела краше прежнего, научилась растить детей одна, полагаясь только на себя и на подрастающих сыновей. Но в первое время ей было невыносимо тяжело.

Потом было замужество матери через восемь лет. К тому времени они привыкли жить втроем, и, казалось, были абсолютно, безоблачно счастливы, а мать однажды, улыбнушись, сказала, что, слава Богу, дети выросли, и она может попытаться устроить свою жизнь. Вскоре из Бухареста приехал тонконогий пижон с труднопроизносимой фамилией, подхватил улыбающуюся мать, ее чемоданы и увез в неизвестном направлении, как оказалось, навсегда.

Аурель потер наколку на пальце и подумал, что, несмотря ни на что они с братом все еще живы и любят друг друга. Когда-то мать научила их важным вещам: не жалеть о сделанном, не пытаться противостоять естественному ходу событий, не обижаться на людей и полагаться только на себя. И на брата. Аурель улыбнулся: наука пошла им на пользу.

За детей, жену и брата он привычно молился по утрам. В короткой вечерней молитве, которая была больше похожа на разговор со старшим, мудрым человеком, он просил в конце: «Прости меня за все!»

Он совершал поступки сам или под гнетом обстоятельств — но тоже сам, платил за них сам, и сам же получал награду, но никогда не винил за прошлое ни себя, ни кого-нибудь другого. Сейчас ему пообещали работу легче, чем в прошлый раз на стройке, и почти тысячу долларов ежемесячно. Пока он не знал, награда это или расплата за что-нибудь, но это жизнь. Это его жизнь, и, по крайней мере, ее не назовешь скучной.

Гексаграмма 44. «Хорошо, если характерной чертой вашего нынешнего поведения будет сдержанность. Отнеситесь внимательно к переменам в контактах с людьми и попытайтесь оценивать их действия менее критично. Исполнение желаний и надежд проблематично. Будьте экономны. Внутренне подготовьтесь к тому, что скоро последуют неожиданные события, не сулящие вам ничего благоприятного»

Ривка была главной в этой жизни. Она родилась такой. Она была хозяйкой большого дома, газона вокруг него, розовых кустов вдоль ограды, четырех апельсиновых деревьев и моря, что синело в сотне метров от особняка. Ее дом прислушивался к каждому ее слову, боясь пропустить хотя бы интонацию. Муж умер молодым, ему едва исполнилось сорок пять. Возможно, его убил страх пропустить что-то в бесконечных монологах жены. Но скорее всего, он умер потому, что однажды Ривка признала его недостойным жизни. Он утомил ее своей абсолютной некчемностью дома и неподконтрольностью, когда находился вдали от нее — на работе, с друзьями…

Чем он там занимался? О чем думал? Дай мужчине свободу, и хлопот не оберешься. Иногда таким независимым он возвращался домой и пытался сопротивляться ее воле. Эти раздумья и переживания утомляли Ривку. В конце-концов ей надоело мучиться в неведении, и она сказала: хватит. Здоровый до того мужчина схватился за сердце, лицо его посерело, и все было кончено в одну минуту. Она не чувствовала ни вины, ни сожаления.

Дочь, ставшая ровесницей матери в двадцать пять лет, дальше старилась вместе с ней и рядом с ней, и большие и маленькие зеркала в доме отражали их морщинки и складочки, появлявшиеся в одно и то же время, их синхронное тотальное поседение в шестьдесят ривкиных, когда из дома ушел единственный человек, так и не подчинившийся этой женщине — ее сын.

Он всегда вел свою игру: он смеялся, когда Ривке было грустно, и плакал, когда ей было весело, и не из чувства противоречия — тогда бы это была не его игра — а потому что в эту минуту ощущал себя именно так. Он жил беспутной жизнью, ловко обходя законы и запреты, возведенные матерью, а однажды ушел вслед за тощей до прозрачности белокурой дурочкой со вздернутым носом и серо-голубыми глазами, непонятного роду-племени. Ривка бросила ему вслед свою дорогую деревянную трость, на которую незадолго до того решила опираться при ходьбе, дабы легче было нести ставшее в последнее время слишком грузным тело, а больше — чтобы напоминать домашним о тяготах своего существования. Палка попала в косяк двери прямо за спиной сына и сломалась, а он даже не обернулся.

После ухода сына Ривка поседела в одну ночь, и не столько от разлуки, сколько оттого, что впервые мир так жестко и безжалостно показал ей, что она не всесильна., что кроме ее крепких маленьких рук, направляющих свою и чужую жизни, есть еще более могущественная длань, с которой даже она, Ривка, не в силах тягаться. Она тяжело переживала это открытие.

Вслед за матерью в течение месяца, поседела и дочь. И теперь зеркало, как и раньше, отражало двух очень похожих женщин, их тени и мешочки под глазами, их морщины на лбу, их дряблые шеи, утратившие упругость щеки, седые волосы и зеленые, очень похожие глаза, хотя в самой глубине их у молодой женщины таилось что-то… К счастью, Ривка долгое время не замечала этого.

После ухода сына Ривка горевала три дня. В первый день дом и апельсиновые деревья в саду притихли и словно утратили цветность, возможно, чтобы стать менее заметными и не попасться под горячую руку хозяйки. Бурю могла вызвать любая малость — слишком далеко отстоящий от обеденного стола стул, капля воды, высохшая на никелированной поверхности крана, хлопнувшая от неосторожного сквозняка дверь, туманное пятнышко в зеркале, сочувствующий взгляд дочери или лист апельсинового дерева, не вовремя сорвавшийся с ветки.

Домашние — кроме дочери в доме Ривки жила еще Эмма, женщина, помогавшая по хозяйству — тоже затаились. Ривка бушевала: таких криков, ругательств и угроз окрестности до сих пор не слыхали. В тот день, вечером, от яростной ненависти, словно яд, исходившей от Ривки и иссушавшей пространство, сдохла большая бледно-зеленая игуана, жившая под домом. Через два дня ее смерть стала очевидной — ужасающий трупный запах проник во все щели и потайные уголки дома. Ривка повелела найти «эту дрянь» и удались ее с территории усадьбы. Однако дело оказалось непростым, и еще долго соседи судачили об исчезновении сына и о явном присутствии трупа на соседнем участке, а помощница Эмма в течение недели пыталась обнаружить в темноте подвала источник отвратительнейшей вони.

Еще через несколько дней вонь исчезла, а от игуаны остались лишь жалкие белые косточки — все остальное было унесено и съедено или аккуратно складировано большими, трудолюбивыми, черными муравьями, которые, движимые общественним инстинктом или чувством долга, на боялись никого, даже Ривки. Обнаружив погибшее животное, они двинулись к этому месту — а потом обратно — стройными рядами, неся на спинах кусочки добычи. Правда, следует сказать, что в целях безопасности их муравейник в свое время был заложен на достаточном расстоянии от дома, дабы то и дело зарождавшиеся здесь ураганы, то большей, то меньшей силы, на могли нанести ему вред.

Конец ознакомительного фрагмента.