Как нам быть?

Анжелика Вильгельм (2025)

Роман и Лилия — две несломленные души, чья любовь становится вызовом времени. Их чувства — не только страсть, но и поиск смысла: что значит быть, помнить, любить в мире, где всё кажется разделённым? Через их историю раскрываются глубокие вопросы: почему люди не говорят на одном языке и почему одним можно найти любовь там, где другие не находят? Это роман о любви, которая становится больше, чем жизнь, и о бесконечном, что продолжается в каждом мгновении.

Февраль

И Роман приехал.

Его страна, его страна!

Власть… Ах, как она прекрасно знает человеческую душу, как она изучила её, словно анатом, режущий живую плоть, но не чувствующий ничего. Власть всегда была искусной лгуньей, способной заглянуть в сердце человека и увидеть там всё: его страх, его надежду, его слабость. Она говорит: «Испугался? Не бойся. Ты устал, ты измучен? Отдай мне свою свободу, и я дам тебе покой». И человек отдаёт — не сразу, но постепенно, шаг за шагом. Власть не требует всего сразу, нет, она терпелива. Сначала она дарит защиту, потом предлагает порядок, а затем медленно, почти ласково, превращает этот порядок в цепи, и ты уже не можешь от них отказаться.

Но разве это её вина? Или вина того человека, что ей покорился? Власть — лишь гладь океана, в которой человек не видит самого себя, потому что даже самый тихий океан всегда бунтует. Он жаждет свободы, но боится её до дрожи, потому что свобода — это хаос, это неизвестность, это вечное искание. Человек бежит от свободы, как ребёнок, который бежит до кровати с закрытыми глазами, и в своей беготне он всегда возвращается к тому, кто обещает ему безопасность.

Они знают это. Они знают, что человек, чтобы жить спокойно, готов поклониться чему угодно — президенту, закону, идее.

И как же тонко они играют, эти властители! Они говорят народу: «Вы — соль земли, вы — свет мира, без вас ничего не будет: ни демократии, ни свободы». И народ верит, народ гордится, хотя его место — у блевотного подножия трона. Им бросают малые подачки, каплю власти, чтобы одни чувствовали себя чуть выше других, чуть особеннее. Подачками народ разделён, чтобы он никогда не объединился, чтобы он смотрел вниз или в сторону, но не вверх.

А народ? Что народ? Он терпелив, он страдальчески смирён, но не потому, что он туп, хотя он иногда действительно просто туп, как ребёнок, воспитанный айпадом.

Нет, в народе есть мудрость, та самая глубокая, как покосивший крест в сбагренной кровью земле. Но его душа — это душа, привыкшая к кандалам. Он жалуется на них, он проклинает их, но стоит ему сбросить их, как он начинает скучать. Это та самая душа, о которой я пишу: человек не боится свободы, потому что боятся неисследованного — не страх, а заповедь. Он в ней жаждет тепла, жаждет прикосновения, жаждет, чтобы ему сказали, что он не один, что он… такой. Но всегда он находит. В этом он обретает силу… и травмируется.

Но вот толпа — эта страшная, неукротимая сила. Она долго спит, терпит, сгибается под гнётом, но когда приходит миг, она встаёт, как лавина. Толпа не думает, вместо этого она кричит. Она жаждет справедливости, но сама не очень-то знает, что это значит. Она рвёт, ломает, разрушает — и тут же ищет нового кумира, нового царя. Толпа не терпит пустоты, она заполняет её первым, кто сумеет навешать лапши ей на уши.

И власть знает это. Власть боится толпы, но знает её слабость: она не умеет стоять долго. Толпа сгорает, как огонь на пятом бревне, вспыхивает, греет и исчезает, оставляя лишь пепел. А затем всё начинается снова.

Человек… человек всегда будет метаться между своей жаждой свободы и своей жаждой к покою. И это метание никогда не кончится, потому что в нём — суть человеческой души. Разве не писали как-то, что человек должен поклоняться чему-то большему? И он поклоняется — либо власти, либо инфлюенсерам, либо богу, либо самому себе. И в этом поклонении он ищет не правду, нет — он ищет утешение своей человечности.

***

Роман свернул на протоптанную в снеге тропинку, продолжавшуюся после тротуара.

Казалось, всё привыкло к себе: лица, речи, и даже сама ложь стали чем-то привычным, обыденным, как вся зимняя слякоть на дорогах. Сильные давили слабых — не ради цели, а просто потому, что надо и потому что могли. А слабые отвечали, как умели: злобой, завистью, жалкими, очень жалкими проклятиями в тени, но в открытую — слепой ненавистью или почти что рабским поклоном. В этом был какой-то страшный порядок, будто всё это укоренилось, как будто корни и правда тянулись куда-то глубоко.

Молодые рвались прочь, не потому, что знали, куда идти, а просто потому, что оставаться здесь значило жить в этой глухой, нескончаемой тяжести. Они не мечтали о великих переменах, нет, в этот раз они просто хотели воздуха. Свободу они не видели на пресловутых обломках, к которым можно стремиться; для них она была скорее как чёрная дыра с её неизвестностью, но воспетая в лентах и радиочартах.

Взрослые поколения смотрели на всё это молча. Они помнили — всё это было уже раньше, и ещё раньше, и ещё, и ещё… и ещё. Их тупость и мудрость, кажется, заключались в бессильном безразличии, как будто они уже научились жить и не замечать никакого запаха, а эпидемии им в этом только помогли. «Пройдёт, — думали они, — всё пройдёт. Будет лучше». И в этом круге была какая-то жуткая, но почти утешающая закономерность.

А тишина эта… Она была особенной. Не той тишиной, что даёт покой, а той, что задерживает дыхание перед тяжёлым столичным ливнем в июне. Люди боялись её, хотя и не понимали почему. Она копилась в пустых взглядах, в разговорах, которые обрывались на полуслове, в ощущении, что всё, к чему привыкли, вот-вот сдвинется с места, и никто не знал, куда это сдвинется, но знали, что сдвинется и вроде бы как к лучшему.

Кто-то говорил, что народ спит, но это был не сон. Даже приезжие подмечали заторможенность местных жителей. Это было странное оцепенение, будто каждый боялся пошевелиться, чтобы не оказаться тем, кого увидят. Все знали, что это не очень нормально, но никто не знал, что делать. И эта неопределённость — хуже страха, хуже боли. Она сжирала людей изнутри, и в этом было бессильное безразличие, что хуже смерти.

И вот эта тяжёлая жизнь продолжалась, будто в ней уже не было ничего живого.

Но разве можно убить до конца жизнь? Она прячется, тлеет, выжидает, пока не найдётся сил вдохнуть её обратно. Потому что даже в самом гнилом, задушенном обществе всегда найдётся тот, кто скажет: «Хватит!» И тогда тишина, эта страшная, давящая тишина, взорвётся, и дай Бог, чтобы и народу, и элите хватило ума с ней справиться.

Редко какому народу и редко какой элите хватает; рано или поздно… праздность и баранья тупость приводят за собой палача.

Но вопрос не в этом. Вопрос в том, готов ли человек встретить этот момент, не испугавшись снова. Готов ли он перестать бояться своей силы, ограненной ответственностью. Потому что если нет, то всё это — и ложь, и никакая не свобода; тяжесть и слабость — всё вернётся.

Снова и снова. Потому-то народ оказывается по-бараньи туп и зарезан, а элита — уродски праздна и слаба: одна сторона не живёт, другая — не видит значимости жить.

Но разве это неизбежно? Разве всё это не можно преодолеть? Каждый раз, когда кажется, что ничего не изменится, человек забывает: не облегчить ему тяжести, кроме него, того, кто её носит.

Но зачем ему, если есть другие?

А зачем другим снимать, если тяжесть эту можно покрасить в зелёный и положить себе в карман?

Да-да, зачем, если есть другие? Разве не проще смотреть, как кто-то другой берёт этот груз, как чья-то спина ломается под тяжестью, как кто-то, молча или с проклятиями, несёт? Зачем ему самому, если можно остаться в стороне? Спросить себя об этом — значит заглянуть в самую тёмную глубину своей души.

И ведь человек часто не равнодушен, нет. Он смотрит, и в сердце у него скребёт что-то болезненное, липкое. Это стыд. Но не стыд за другого, а стыд за себя. Он знает, что мог бы помочь, мог бы разделить эту ношу, но вместо этого стоит, глядит. И этот стыд становится невыносимым. А когда стыд становится слишком тяжёлым, человек отталкивает его. Он находит себе оправдания: «Это не моя вина», «Это его судьба», «Так устроен мир».

Почему стыд так невыносим? Потому что он бьёт в самое слабое и обманчиво устойчивое место: в представление человека о себе. Он хочет видеть себя добрым и справедливым. Но когда он сталкивается с чем-то, что требует от него жертвы, усилия, он начинает понимать: он боится. Боится быть слабым. Боится, что, протянув руку, он сам окажется на месте того, кто несёт. Боится, что, взяв груз, уже не сможет его отпустить.

И этот страх обнажает правду, от которой он бежит. Что если он не тот, за кого себя принимает? Что если он не такой смелый, не такой добрый, как хотелось бы? Тогда стыд становится не просто болью, а угрозой. И чтобы её избежать, человек отворачивается, осуждает несущего: «Это он сам виноват, это он слабый». Так легче.

Легче, чем признать, что в этом зеркале — ты.

Другие? Да, другие тоже не снимают этот груз. Потому что снять его — значит принять вину. А кому захочется разбирать свою душу, выворачивать её наизнанку, признаваться, что ты сам участвовал в создании этого тяжёлого камня? Человек боится, что тот тяжёлый груз в двести фунтов пробудит что-то и в нём. Что, неся его, он поймёт: внутри него нет той силы, о которой он мечтал.

Но самое страшное — это не просто тяжесть. Это то, что груз требует соединения. Его нельзя нести в одиночку. Снять его — значит стать рядом, значит выйти из своей маленькой скорлупы, отказаться от комфорта своей закрытой жизни. А для этого нужна смелость для близости и открытости. Но человек боится, боится близости. Ха-ха, пощечина Бога! Как же иронично! и как же больно за этой иронией…

И вот так и живут: одни несут, другие смотрят, третьи плачут или злословят. Потому что каждый думает, что он меньше страдает, пока его мысли заняты о грузе на плечах. И в этом стыде, в этой лжи, прячется самое большое предательство — девятый круг ада всего человечества.

Роман уехал, потому что уезжали все его ровесники. Это было не столько решением, сколько течением, которому он подчинился.

Сначала ехали самые отчаянные, затем — самые способные, а за ними уже потянулись все остальные, кто мог. Уезжали, чтобы не видеть этого серого неба, этой бессмысленной суеты, этой вражды и насилия, которые придавливали самых эмпатичных и разъедали даже самых безразличных.

Уезжали не за лучшей жизнью, а просто за жизнью.

И всё же, уже находясь там, на новой земле, он ловил себя на мысли, что всё это — такое одинаковое.

Здесь не было грандиозных фасадов болотных и серых цветов, зато были зеркальные башни, блестящие снаружи, но такие же пустые внутри. Здесь иногда не хватало того хаоса, но был обманчивый порядок, основанный на ненависти; порядок, который угнетал своей предсказуемостью; другой хаос, затаившийся в истории.

Люди вокруг были улыбчивы, но их улыбки оставались на коже, не проникая глубже. Власть была незаметной, но всё так же всепроникающей, деньги — старыми и всемогущими, а люди с присутствием хоть капельки души — такими же уставшими.

Роман понял, что он не уехал, а просто переместился. Не сбежал, а лишь перешагнул из одной клетки в другую, постарее и поприличнее. Как паломник, который сменяет храм за храмом, но так и не находит Бога, гоняясь за куполами и сводами. Как путешественник, который шагает всё дальше, пытаясь сбежать от своего лика, найти себя, найти красоту, но все же всюду носит с собой свои лики, свою пустоту, свое уродство при красоте в отражении его глаз.

Он верил, что перемена места изменит его. Верил, что прошлое останется там, за спиной, стоит только пересечь границу. Но прошлое оказалось внутри него, оно не привязано к улице, к дому, к людям. Это не покидает. Каин строил города, чтобы забыть кровь на своих руках, но толку? Печать на его челе оставалась с ним, даже когда он смотрел в чужие лица. И Роман, как тот Каин, бежал, не понимая, что его тяжесть — не на лицах прохожих, а в самом себе.

“Безликость…” — думал он. “Кто я? Что я? Какое у меня лицо?” Но вся беда была в том, что он не хотел смотреть в это лицо. Оно казалось слишком обнажённым, слишком слабым. Чужим. Он жил и боялся смотреть в свое лицо, очень даже живое и красивое. Маска в старом городе — одна, в новом — другая, но под ней всё то же — ничего.

Не знал он себя. Он ждал, что каждый новый год и новый город даст ему ответы, но тот лишь молчал. Как молчит всегда новое место, пока ты не вложишь в него смысл. Но смысла не было. Он был уверен, что перемены приходят извне, что причина его бед — обстоятельства, люди, стены, которые давили на него. Но разве стены давят? Разве улицы осуждают? Давил он сам, осуждал он сам. Его палач ходил за ним по пятам.

Как говорил кто-то, из страха люди строят города, но страх остаётся. Ты — это ещё и то, что ты не хочешь видеть, что ты отвергаешь в себе. Оно преследует тебя, пока ты не обернёшься и не взглянешь.

Но разве Роман был готов к этому? В его культуре оборачиваться было дурной приметой. Ему легче было смотреть на других, искать их взгляда, их одобрения, лишь бы не видеть себя. А кто бы его винил?

Неужели Роману не хотелось бы, чтобы его держали в объятиях несколько часов или даже дней, пожалуйста, месяцев; настоящих объятиях, чтобы он увидел свое отражение в любящих глазах? Чтобы ему стало немножечко тепло, потому что он устал согреваться под горячим душем?

Он чувствовал, что новая жизнь должна начаться или что прежняя должна наконец добить его. Словно стоит он у реки, а вода не несёт его, потому что шагнуть он не решается. Один бывший узник говорил, что человеку нужен не комфорт, а смысл. Но смысл… смысл ведь рождается не в новом городе, не в новой роли. Он рождается там, где ты решаешь откопать себя таким, каким ты был, есть, даже хочешь быть. Роман был бы уже готов смотреть в лицо своей боли, своему страху, так хотел, как будто непременно нужно было чихнуть, но не получалось.

И вот он купил квартиру в этом новом месте, и тишина там была такая, что казалось, она давит. Ему вдруг стало ясно: ни расстояния, ни чужие лица, ни новые стены не избавят его от самого себя.

А разве это плохо?

Эмигранты — счастливые люди.

Оставшиеся — несчастные люди

Эмигранты — несчастные люди.

Оставшиеся — счастливые люди.

Просто люди.

Вот так просто, не правда ли, господа страдающие, господа осуждающие, господа-любители всего готового, маркированного, из-под лавки?

Скрип снега раздался в глубине его души.

Из гроба на Романа смотрело лицо матери. Всё такое же холодное, как и при жизни, неподвижное, расплывшийся мрамор.

Её смерть ничего не меняла. Она и при жизни была для него тенью, призраком, который всегда висел над ним и приценивался.

Мать никогда не хотела его — ни как ребёнка, ни как продолжения её любви. Но ей всё же понравилась сама идея материнства, её притягательная святость и жертвенность. Ей нравилось быть матерью так же, как художнику нравится быть признанным мастером, или как скульптору нравится результат его работы.

Роман так и помнил, как она смотрела на него — не как на сына, а как на сырой кусок материала, из которого нужно вылепить что-то великое. Она хотела быть идеальной матерью, лучшей, чем её собственная, может быть, лучшей, чем любая другая мать.

И для этого она строгала его, как сейчас где-то строгают черный камень для её только что выкопанной могилы. Роман всегда ощущал её холодные, точные прикосновения — не ласковые, а цепкие, будто он раб на тонкой изящной цепочке. Она лепила из него идеальную античную статую для выставки в Музее Искусств: ровные линии, ни капли лишнего, никаких изъянов. Но внутри эта статуя была всё же полой.

Каждый её взгляд говорил о том, что он недостоин любви, если не станет… а тут как придётся.

Каждый её приказ был направлен на совершенство, которое он однажды должен был достичь. А её молчание, то самое молчание, которое она так часто выбирала, мучило его острее любого слова.

И теперь, когда она лежала в гробу, её лицо, бледное и застывшее, казалось ему всё тем же.

Не лицо матери, не лицо любящего человека, а лицо творца, который смотрит на свой труд, оценивая, удалась ли скульптура. А Роман знал: для неё он никогда не был идеален. Никогда не был завершённым. И, может быть, именно поэтому он так и не смог почувствовать себя ни чем иным, кроме статуи.

Он горько заплакал, когда священник начал отпевание. Слёзы, которых он ждал годами, были не о ней, а о себе. Он так жалел, что больше не любил её, как любил в детстве. Тогда, когда её холодный взгляд казался мудрым, а строгие руки — надёжной опорой. Когда он верил, что её любовь можно заслужить. Теперь он смотрел на гроб и понимал: любовь умерла в начале, и её было не вернуть, как нельзя было вернуть того мальчика, который ещё умел любить безусловно.

Кто-то похлопал его по плечу и неловко обнял. Марк.

— Ну ты это, держись… Не знаю, что и сказать.

***

Кухня утопала в мягком свете напольной лампы, отбрасывая на стены теплые, домашние, размытые тени. Свет мягко касался стола, заставленного остатками прошедших грустных дней: зарядка для телефона, опрокинутая пачка орехов, старый блокнот с неразборчивыми записями. На подоконнике стояла кружка с остатками остывшего чая, вчерашнего, наверное.

Роман сидел за столом, одной рукой лениво пролистывая уведомления на телефоне, другой — пододвигая к себе уже второй за день ноутбук. Неделя была адской: бесконечные документы, консультации с юристом, необходимость отвечать на сообщения от родственников, которые, казалось, забыли, что у него есть своя жизнь… и параллельная удаленная работа, которая его убаюкивала. Он разобрался со всем, закрыл вопросы, но усталость никуда не ушла. Ему казалось, что он сбросил с плеч груз, но внутри была только пропасть.

На столе стояла чашка со свежим крепким кофе, который он едва пригубил. Слева от неё лежали распечатанные доки, рядом — почти забытые беспроводные наушники. Всё выглядело так, будто замерло: ноутбук, открытый на полуслове; недоеденные орехи; телефон, погасший после очередного беззвучного уведомления.

Роман вздохнул. Ему хотелось хотя бы минуту ничего не делать, просто быстро посидеть в этой кухонной тишине, где даже шум холодильника казался уводящим куда-то в «давно». Но пришёл Марк, который обещал зайти ещё вчера.

Марк был женат, и у него вот-вот должен был родиться сын. Времени было мало, но Роман был рад и этому.

— У тебя ведь времени совсем нет, — заметил Роман, крутя в руках ложку.

— Да, в обрез, — коротко ответил Марк и пригубил свой кофе. — Знаешь, бывает, день заканчивается, и ты вдруг понимаешь, что всё ещё в середине списка.

— Как ты это всё вытягиваешь? — Роман прищурился.

— Смешно, но уже не я. Всё София. Я просто бегаю и пытаюсь не развалить то, что она держит одной рукой. — Марк усмехнулся и покачал головой. — Это как будто ты стоишь на краю чего-то огромного. Радостного, но огромного.

— Сын… — протянул Роман задумчиво. — Сложно представить, если честно. Тебя в роли отца.

— А я себя и подавно не представляю, — Марк улыбнулся. — Но знаешь, странное дело. Ты думаешь, что не готов, а потом вдруг понимаешь, что всё встаёт на место. Не сразу, конечно, но как будто внутри тебя включается что-то… то?

Роман молчал, задумчиво постукивая пальцами по кружке.

— Ты рад, что выбрал это? Всё это? — спросил он наконец.

— Рад, — без колебаний ответил Марк. — Но не в том смысле, как ты думаешь. Это… как будто ты наконец понимаешь, зачем всё это вообще. Жизнь, работа, универы, все эти дурацкие суды.

Роман усмехнулся.

— Ты стал как все, Марк. Работа, семья, обязательства.

— Может, и так, — согласился Марк, пожав плечами. — Но если честно, мне этого хватает. Не знаю, поймёшь ты или нет, но я больше не бегаю за чем-то непонятным. У меня есть точка, и я держусь за неё.

— Наверное, это хорошо, — протянул Роман, чуть поморщившись.

— А ты? — Марк посмотрел на него внимательнее. — Ты чего ищешь?

— Ты вообще думаешь, любовь существует? — прямо спросил Роман, разглядывая своё отражение в чашке кофе.

— Существует, — ответил Марк, даже не подняв головы. — Люди всю жизнь за неё борются.

— Ага, борются. За что? — Роман откинулся на спинку стула. — Это ведь всё сделка: “Я дам тебе то, что ты хочешь, а ты мне”. Ты юрист, разве не так?

— Ну, если ты смотришь на это так, то да, — усмехнулся Марк. — Но ты же знаешь, что не всё так, как у нас в работе. Люди иногда и правда хотят чего-то настоящего, того, во что они всецело верят.

— Настоящего? — Роман поднял брови. — Люди хотят власти. Даже в отношениях. Они не хотят видеть, они хотят управлять. Любовь — это инструмент. Всё остальное — красивые слова, которые пишут эти блоггеры да писатели, чтобы их читали наивные малолетки и созависимые ladies.

— Ты говоришь так, как будто никогда не любил, — заметил Марк.

— Я и не любил, — резко ответил Роман. — А зачем? В итоге ты либо теряешь себя, либо начинаешь ждать чего-то взамен. Всё это… неудобно.

— А ты не думаешь, что дело в тебе? — Марк поднял взгляд. — Может, ты не любишь, потому что не умеешь?

— Умею. Наверное. Да, просто не вижу смысла, — отмахнулся Роман. — Я знаю, чего я хочу, и всегда это получаю. Любовь для меня — это как игра. Я вхожу и ухожу. В этом честность. А все эти “вместе навсегда” — это для тех, кто боится быть один.

Марк выдавил улыбку.

— По-моему, ты идиот. Всё у тебя про контроль. Но разве люди не больше, чем это?

— Нет, ты. Люди — это только то, что они показывают, — усмехнулся и отрезал Роман. — Никто не показывает свою правду. Все прячутся. Любовь — это просто способ кого-то привязать, сделать зависимым.

Марк вздохнул.

— Любви для тебя, похоже, нет.

— Может, и нет, — усмехнулся Роман. — Это как и политика. Каждый просто хочет больше, чем у него есть. А кто говорит, что это не так, просто лжёт.

— Знаешь, — Марк задумчиво посмотрел в окно, — ты прав. Любовь и вправду бывает как политика. Но даже в политике иногда есть честные люди. Люди, которые не боятся показать себя и вести за собой. Тебя это не впечатляет?

— Нет, — отрезал Роман. — Я просто знаю, что такие всегда проигрывают или даже погибают. А я не люблю проигрывать.

— Сигма?

— Сигма.

Друзья улыбнулись друг другу и решили сменить тему.

Марк и Роман знали друг друга уже больше десяти лет. Их дружба была странной, но крепкой, как старый деревенский мост, который держится на износившихся, но всё ещё прочных мховых деревяшках. Они встретились в университете — Марк изучал право, Роман — инженерию. Они никогда не понимали взглядов друг друга: Марк казался Роману слишком душным, порой даже занудным снобом, а Роман для Марка был слишком циничным, прагматичным и импульсивным. Но эта разность и сделала их друзьями. Роман любил спорить, а Марк слушал его с интересом, иногда вставляя вопросы, которые заставляли Романа искать ещё более хитрые аргументы.

Именно Роман познакомил Марка с Софией — совершенно случайно, как он сам потом шутил, «по ошибке».

Это было на одном из сборищ, которые Роман иногда устраивал в своей квартире. Марк тогда не любил такие собрания, слишком много людей, слишком много шума. Но Роман настоял:

— Хватит сидеть дома. Тебе нужно расслабиться. Кто знает, может, ты наконец встретишь кого-то интересного.

— У тебя? — саркастически уточнил Марк. — Что, альтушки, мамкины политики и нёрды? Спасибо, я пас.

Но всё-таки он пришёл. Когда Марк вошёл, в комнате уже шумела компания: кто-то смеялся, кто-то курил на балконе, кто-то сидел за компом с открытым Ютубом. Роман был в центре всего этого, как всегда, с бокалом в руке, заводил разговоры, шутил, жестикулировал, притягивал к себе внимание.

— Марк! — громко воскликнул Роман, увидев его. — Знаете, этот человек может вытащить всех вас из тюрьмы в будущем!

— Спасибо за рекламу, — сухо ответил Марк, разглядывая комнату.

И тут он увидел её. Она сидела в углу на подоконнике, чуть улыбаясь и слушая чей-то рассказ. Её светлый шарф был небрежно наброшен на оголенные плечи, и она выглядела так, словно находилась совсем в другом месте.

— Это кто? — спросил Марк, кивнув в её сторону.

Роман обернулся.

— София? О, это подруга моей подруги. Учится на художника, вроде. Местная типа, немного того. Понравилась?

— Нет, — быстро ответил Марк, отводя взгляд.

Но Роман уже направился к ней, громко окликая:

— София, иди сюда! Познакомься с Марком, он тоже вечно всё анализирует. Может, он даже тебя разберёт! Но он очень плохо рисует.

Марк почувствовал, как неловкость расползается по его щекам и шее, и чуть было не ушёл, но было поздно.

— Привет, — сказала София, подходя к нему. Её голос был тихим, но каким-то уверенным, будто она знала, что не нужно никого ни в чём убеждать.

— Привет, — выдавил Марк.

Роман усмехнулся, похлопал друга по плечу и удалился к другой группе, оставив их вдвоём.

Сначала разговор шёл неловко: Марк пытался объяснить, чем он занимается, а София слушала, задавая странные, неожиданные вопросы. Но чем дольше они разговаривали, тем легче становилось. В какой-то момент София наклонилась к нему и сказала:

— Знаешь, ты не похож на человека, который любит шумные вечеринки.

— Ты тоже, — улыбнулся Марк.

— Тогда почему мы здесь?

— Потому что есть один человек, который не умеет принимать “нет”.

Они оба рассмеялись. Это был тот редкий момент, когда всё становилось просто.

Роман потом сказал, что этот разговор стоил ему недели насмешек:

— Ты тогда ещё умудрился обсудить с ней регуляцию арт-рынка! Что только не скажешь, чтобы провести время с девушкой.

Но ему всё же нравилось думать, что он в чём-то поспособствовал. Хотя, по правде говоря, это не он их познакомил. Это их что-то сразу притянуло друг к другу. Роман просто случайно оказался рядом, когда это случилось.

И оттого ему было почему-то грустно. И ещё оттого, что любить он и вправду не умел.

МАРТ

Роман вернулся поздно вечером. Соседка Лилия, как назло, оказалась у подъезда именно в этот момент. Она шла домой после позднего рабочего дня, глубже утянув шарф, чтобы защититься от последнего в этом году колючего ветра, и вдруг заметила Романа. Он стоял у двери, опершись плечом на стену, с элегантной дорожной сумкой в руке. В свете фонаря его лицо казалось усталым, но всё таким же спокойным и собранным, каким она уже привыкла его видеть.

— Ты вернулся? — невольно вырвалось у неё, когда она подошла ближе.

Роман поднял взгляд, словно удивлён её вопросу, но его голос прозвучал, как всегда, ровно:

— Ага.

— Где ты был, если не секрет? — спросила она, притворяясь, будто спрашивает мимоходом, но её голос всё же дрогнул в любопытстве.

— На похоронах, — коротко ответил он и вдруг захотел смутить. — У мамы.

Её охватила растерянность. Она не ожидала такого ответа. Всё это время она представляла, что он тогда уехал… куда-то — возможно, с той смеющейся девушкой. Мысли об этом мучили её всю неделю, и она не могла избавиться от них, но реальность сбила её с толку.

— Прости… — тихо сказала она. — Я не знала.

Роман кивнул, глядя на неё пристально, но не сказал ничего.

— Ты давно уехал? — спросила она, чтобы заполнить паузу.

— Месяц. Вернулся только что, работал удаленно, — он чуть приподнял сумку, словно это объясняло его невнятный вид. — Было много всего.

— Сложно? — Она хотела добавить что-то ещё, но замолчала, чувствуя, что наступает на чужую территорию.

— Это не важно, — сказал он, устало отмахнувшись. — Всё уже прошло.

Он открыл дверь подъезда, шагнул внутрь, но Лилия почему-то замерла на пороге, словно не могла заставить себя двигаться. Холодный воздух ударял в лицо, но она не чувствовала его. Её охватило странное, почти пугающее ощущение: эта встреча, этот разговор, его взгляд, его голос — всё знакомое, всё это вытянуло наружу чувства, которые она так упорно старалась подавить, скрыть даже от самой себя.

Роман… Она заинтересовалась им сразу, ещё в тот момент, когда увидела его впервые. Это было неправильно. Слишком быстро, слишком сильно — определенно красный флаг. В нём было что-то, что цепляло её, что заставляло смотреть дольше, чем следовало, думать о нём больше, чем нужно. Он был таким, каким она всегда представляла мужчину, которого искала: умный, как будто бы чему-то верный, спокойный. Холодный. Да, и холодный тоже, и именно эта холодность завораживала её, потому что сама была такой.

Она назвала его “идеальным красным флагом” про себя, не без иронии, но знала, что это не шутка. Его отстранённость, его безупречная сдержанность — всё это заставляло её немного вспоминать прошлое, бывших, которые когда-то тоже казались ей сильными. И умными. Потому, что стремились быть не такими, как все — умелыми манипуляторами, обожающими играть на её страхах и чувствах.

Её трясло от этих воспоминаний. Она думала, что давно их пережила, что закрыла эту главу навсегда. Но Роман словно открыл дверь в ту же боль, в ту же уязвимость, о которых она поклялась больше не вспоминать и не проходить.

Она видела в нём нечто похожее на того, кто её когда-то ломал. То же умение говорить так, чтобы ты сам не заметил, как соглашаешься. Та же сила, которая одновременно манила и пугала. Но Роман не пытался казаться лучше, чем он есть. И, возможно, это её и тянуло. Потому что, несмотря на свой страх, Лилия чувствовала, что могла бы снова комфортно потерять себя рядом с таким человеком.

Она сделала шаг вперёд, вошла в подъезд, дверь захлопнулась за ней с лёгким щелчком. Роман стоял у лестницы, бросив на неё короткий взгляд, небрежный, но внимательный.

“Я знаю, что я не очень готова, если попытаюсь… с ним,” — подумала она. Но, возможно, именно это чувство и заставляло её двигаться дальше — ей было интересно попробовать.

Он остановился в дверях, бросив на неё короткий взгляд.

— Заходите? — спросил он, не зная, зачем перешел на формальности.

Она кивнула, заставив себя сделать шаг вперёд. Ей казалось, что рядом с ним она играла в привычную игру, но уже с новыми интерфейсами и правилами.

Роман придержал дверь, пропуская Лилию внутрь. Звук её шагов слегка нарушал звенящую пустоту подъезда. Когда они зашли в лифт, он вдруг прервал молчание.

— Завтра ты чем-нибудь занята? — спросил он, обернувшись к ней.

Лилия замерла, застигнутая врасплох.

— Завтра? Завтра среда? — она нахмурилась, пытаясь понять, что он имеет в виду. — Нет помню, но я работаю. А что?

— Завтрак, — коротко сказал он. — У меня дома или где-нибудь на нейтральной территории. Раз уж завтра национальный выходной.

Она моргнула. Точно, она завтра не работает… Но он сказал это так, будто между ними уже была какая-то договорённость, хотя они едва общались.

— Завтрак? — переспросила она, и её голос слегка пошел вверх.

— Да, — кивнул он, слегка приподняв уголки губ в неуверенной улыбке. — Почему бы и нет?

Лилия заметила, что он тоже кажется удивлённым своими словам, будто эта идея пришла к нему совершенно неожиданно, прямо в момент, когда он её озвучил. Она не сразу ответила, но в конце концов кивнула:

— Хорошо.

— В десять у меня? — спросил он и, получив кивок, повернулся и прошел к своей двери.

Она же начала открывать свою, глядя ему вслед.

Роман, войдя в квартиру, встал у своей двери и на мгновение застыл. Он не понимал, зачем вообще это сказал. Завтрак? У него дома? Он и сам был в шоке от своей непонятной инициативы. Обычно он избегал приглашений на завтрак, он не считал завтрак хорошим временем для подобного, но сейчас всё вышло как-то само собой, словно слова вырвались прежде, чем он успел их обдумать.

“Зачем я это сделал?” — подумал он, открывая дверь своей квартиры.

Роман вошёл, бросил сумку на пол и огляделся. Квартира встретила его тишиной, которую он обычно ценил, но сейчас она почему-то казалась ему слишком громкой. Он прошёл на кухню, открыл холодильник, машинально проверяя, есть ли там вообще что-то, из чего можно сделать завтрашний завтрак, но конечно, не было, ведь он уезжал.

Он хмыкнул, закрывая дверцу. Это было необъяснимо. Может, он просто устал от того, что было в его жизни. Или дело в её взгляде. Он не знал. И всё-таки завтрак уже был назначен, а значит, его надо было организовать.

***

Лилия закрыла за собой дверь, прислонилась к ней спиной и тяжело вздохнула. То, что Роман пригласил её на at-home завтрак, а не на какой-нибудь ужин с вином и двусмысленными намёками, было неожиданным. Нет, не просто неожиданным — странным, нелогичным. Но ей всё равно было приятно. Приятно до такой степени, что она почувствовала себя… глупо.

“Какая жалость, какая же я…”, — подумала она, проходя на кухню, моя руки и ставя чайник. — “Как низко для женщины в наше время радоваться какому-то минимальному вниманию мужчины. Это даже унизительно”.

Надо написать об этом.

Она сняла пальто, бросила его на стул и уселась за стол, глядя в пустоту экрана.

“Конечно, это всё имеет какой-то подтекст. Мужчины ведь в целом… подозрительные и недоверчивые. Они не верят женщинам, как будто за каждым нашим словом скрывается обман. Они делают вид, что у них всё под контролем, но на самом деле боятся слабости, боятся зависимости.

Отсюда и все эти странные игры: они держат дистанцию, но пытаются управлять, чтобы оставаться в безопасности. И мы, женщины, что мы делаем? Мы реагируем на это. Мы отвечаем своим страхом. Мы тоже не верим. Считаем, что за их вниманием — угроза, за их словами — ложь. Это замкнутый круг”.

Она провела пальцем по столу, задумавшись. Роман был… другим. Ну, как обычно бывает.

Но по крайней мере, ей так искренне казалось. Он выглядел так, как будто бы не очень-то хотел впечатлить её. Но разве это не тоже часть той самой игры? Он не доверяет, он не может быть заинтересованным. Это чувствовалось в каждом его взгляде, в каждом слове. И она, в свою очередь, не могла бы никогда доверять ему полностью.

Лилия потянулась за ноутбуком. Мысли хлынули потоком, и ей нужно было их записать. Открыв документ, она начала новую главу для своей героини.

“Она боялась мужчин. Не потому, что это было ей незнакомо, а потому, что каждая мысль об этом пробуждала в ней ненависть — не к тому, кто ударит и предаст, а к себе самой. Ей казалось, что страх делает её уязвимой, превращает в жертву. А самое страшное — этот страх заставлял её видеть угрозу там, где её могло и не быть. Она ловила себя на том, что подозревает, что выискивает ложь даже в самых простых словах. А в ответ на это он смотрел на неё, как на врага. Это всегда было взаимно: он не верил, и она не могла поверить ему”.

Лилия остановилась, задумалась, а потом продолжила:

“Что разрушало доверие больше — сама боль или сам страх её? Она не знала. Она видела в нём каждое слово, каждое действие как скрытый знак: “Я могу предать и даже отвергнуть тебя”. И ей казалось, что этот страх никогда не исчезнет. Даже если он был бы самым честным человеком на свете, в её голове всегда жил голос, который говорил: “Не верь”. И она знала, что он слышал то же самое. Он видел в ней не женщину, а угрозу — человека, который может обмануть, подвести, уйти. Они жили в этом взаимном недоверии, которое разъедало всё вокруг, а после они искали новых, кому также нельзя было доверять. Но все притворялись, что будто бы доверяют…”.

Лилия замерла, уставившись на экран. Мысли о её героине вдруг стали слишком личными. Лилия закрыла ноутбук и прижала ладони к лицу.

“Это просто текст”, — убеждала она себя. Но почему тогда это ощущалось так, будто она выворачивает наизнанку свою собственную внутренность? Как будто её страх был не вымышленным, а реальным, и этот круг недоверия — её собственная тюрьма.

Она посмотрела на свою страну из окна теплой квартиры.

“Я живу здесь.

Всю жизнь.

Знаю улицы,

знаю тени на стенах,

знаю каждый шаг,

знаю их,

но… не своё.

Я делаю всё правильно.

Работаю.

Живу.

Дышу.

Но зачем?

Вокруг говорят: война, кризис, цены.

Все бегут, а я только стою.

Люди рядом.

Близко.

Но далеко.

Улыбки через стекло.

“Не трогай меня.

Не подходи”.

И я, как они.

Жара.

Давит, обжигает.

Или дождь.

Бьёт, смывает.

Как будто страна кричит:

“Сотрите меня. Начните заново”.

А внутри гул, летний навоз.

Постоянный.

“Не так.

Что-то не так”.

Я смотрю.

Красота, культура, время.

И Жизель Пелико.”

Лилия никогда не уезжала. Но хотелось.

***

На следующее утро Лилия всё же постучала в дверь Романа. Она стояла в коридоре, переминаясь с ноги на ногу, и вдруг подумала, что, может быть, это была плохая идея. Но прежде чем она успела передумать, дверь открылась.

Роман стоял в проёме и словно не торопился её впускать, хотя его взгляд был гостеприимным. Он выглядел так, будто недавно проснулся, хотя от него веяло непривычной для утреннего времени собранностью. Едва заметная усмешка тронула его губы — лёгкая, но словно продуманная, как будто он хотел, чтобы она её заметила.

— Доброе утро? — сказал он, не слишком громко, с каким-то скрытым оттенком в голосе, будто проверял, зачем она пришла.

— Доброе утро, — ответила Лилия, чувствуя, как слегка дрогнул её голос. — Ты… ты ведь говорил про завтрак?

— Говорил, — подтвердил он. — Я не был уверен, что ты действительно зайдешь.

Он сделал шаг назад, приглашая её войти. Жест был открытым, но в нём чувствовалась какая-то проверка, как будто он ждал, что она скажет или сделает дальше.

Лилия прошла в квартиру, отметив, как всё здесь выглядело удивительно чисто и лаконично. Минимализм, холодные оттенки, идеальный порядок. Это была квартира, в которой невозможно представить хаос.

— Присаживайся, — сказал Роман, указывая на стол. — Я как раз думал, чем удивить гостью, которая появилась ни свет ни заря.

— Ты сам меня пригласил! — напомнила она, пытаясь не обращать внимания на его тон, который звучал как лёгкий укол.

— Это правда. Но ты же могла подумать, что я пошутил.

Он говорил медленно, с расстановкой, словно каждое слово проходило через фильтр. Его манеры не были откровенно нарочитыми, но Лилия заметила, что он как будто играл роль и немного… стеснялся? Нет, не фальшиво, а так, словно хотел убедить её в чём-то — и одновременно не позволить ей подойти слишком близко.

Роман включил кофемашину и, пока она гудела, подогреваясь, он обернулся к Лилии.

— Так, значит, ты всё-таки решила проверить, что из себя представляет сосед?

Его голос был лёгким, но за этой легкостью скрывалось что-то большее — словно он не столько спрашивал, сколько ждал, какую она даст реакцию, и словно ему было очень интересно.

— Почему бы и нет? Ты сам так сказал. — Лилия постаралась ответить так же легко, но её голос всё равно звучал чуть напряжённо. — Ладно, соседи должны знать друг друга хотя бы чуть. Мы потеряли чувство коммьюнити с этой урбанизацией, не так ли?

Роман подал Лилии чашку кофе, а затем сел напротив, сложив руки на столе и слегка наклонив голову, будто хотел лучше рассмотреть её.

— А ты всегда так быстро соглашаешься на такие приглашения? — спросил он, почти с интересом, но без лишнего нажима.

— Я делаю то, что хочу, — сразу ответила Лилия.

Роман наклонился чуть ближе, улыбаясь уголками губ.

— Тогда почему захотела?

Он как будто специально создавал для неё этот момент неловкости, чтобы посмотреть, как она с ним справится. Но в то же время она чувствовала, что он действительно хотел узнать её. Как будто это было не просто исследование, а искренний интерес, замешанный на его привычке к лёгкому контролю.

Конец ознакомительного фрагмента.