Как привыкнуть к Рождеству?

Андрей Шахов, 1998

Сборник из двух рассказов и одной повести, написанных автором в период с 1987 по 1998 гг. Все они были в свое время опубликованы в эстонской периодике. Эти истории рассказывают о людях, оказавшихся в тяжелой жизненной ситуации. Выход из нее крайне сложен и нетривиален. Содержит нецензурную брань.

Как привыкнуть к Рождеству?

Как это чаще всего и бывало, Юрий Антонович и Илга Дайнисовна пришли первыми. Правда, на сей раз без сына — Артур обещал подойти попозже.

Зинаида Антоновна усадила гостей перед телевизором и занялась последними приготовлениями на кухне.

Минут десять Юрий Антонович с интересом смотрел русский выпуск «Актуальной камеры», потом протяжно, краснея от натуги, самозабвенно зевнул, под конец сдавленно храпанул и, сомнамбулически покачиваясь, произнес:

— Я понимаю, когда мы тряслись за Артура, пока он был в армии… Слава Богу, всего полгода. Но теперь… — он раздосадовано махнул рукой, пригладил остатки волос на макушке и вновь уставился на телеэкран.

Илга Дайнисовна бросила на мужа удивленный взгляд, покосилась на распахнутую дверь и тихо протянула:

— Зато зарабатывает куда больше нас с тобой, вместе взятых.

Она прекрасно понимала, что провоцирует супруга на спор, но промолчать не смогла: заработками сына она гордилась.

— Разве можно назвать эти поганые деньги заработками? — возмутился Юрий Антонович.

Спорили супруги постоянно и по любому поводу. Все без малого двадцать три года совместной жизни. Хотя на первый взгляд были созданы для идеальных отношений — как два разнополюсных магнита.

Юрий Антонович в свои пятьдесят девять, несмотря на сияющую лысину, держался молодцом — на удивление свежим, розовощеким лицом и каждым жестом, нарочито напористой речью подчеркивал свою крепость и энергичность. И в одежде придерживался пусть и старомодного, но вполне определенного вкуса.

Илга Дайнисовна, наоборот, одевалась неряшливо и производила впечатление чуть ли не древней старухи. Казалось, в ее сером лице отражалась мука от десятка жестоких болезней. Если супруг постоянно что-то читал, слушал радио или смотрел телевизор, сама она гордилась тем, что не прочла за всю жизнь ни одной книги: «Не хватало еще всяким враньем голову забивать!»

При всем этом оба они обладали одной ярко выраженной чертой, сильно подмывающей их кажущуюся взаимодополняемость. Даже двумя — прямо-таки ослиным упрямством и полным пренебрежением к чьему бы то ни было мнению. Так что сатана, вроде бы, одна — да не та!

— Плевала я на то, как эти деньги называются, — тихо, но твердо заявила Илга Дайнисовна. — Раз уж честным путем заработать не дают, пусть хоть так, — и с грустью вздохнула. — Это мы с тобой привыкли жить на крохи, а молодым хочется большего.

Юрий Антонович мгновенно покраснел и в изумлении уставился на жену:

— Раз многого охота, так и в бандюги можно?

— Тише ты! — испугалась супруга и вновь глянула на дверь.

Юрий Антонович проследил за ее взглядом, пожал плечами и, отворачиваясь обратно к экрану телевизора, пробормотал:

— Прямо никто и не догадывается.

И подумал: «Какая странная настала жизнь. Мы знаем, что наш сын — бандит, но не падаем от этого в обморок. Мать им чуть ли не гордится. Еще бы: парню двадцати трех нет, а имеет уже больше, чем его родители! Эх, попади он в годы моей молодости…»

Трудно сказать, за что наказал Господь двух братьев и двух сестер Григорьевых, но родились они в колхозе. Да еще в беднейшем на сотню верст вокруг.

Родители, околхозенные, чудом пережившие Великий мор начала тридцатых, сохранили с тех пор одно-единственное, пронзительное желание выжить. С рассвета до заката тупо горбатились на едва плодоносящих колхозных полях, с пятнадцати лет тускло смотрели, как никогда не трезвеющий бригадир вносит на их счет в выцветшую тетрадку редко когда оплачивавшиеся палочки трудодней, а ночами из последних сил ковырялись на своих кормилицах-сотках. Еще и радовались, что горячо любимые Хозяин и партия хоть так выжить дают.

Из радиопередач и речей заезжих политпросветителей они знали, что весь советский народ в едином могучем порыве строит светлое коммунистическое будущее, но сами жили исключительно сегодняшним днем. Завтра Хозяин мог устроить Перелом покруче едва пережитой ими коллективизации, и заглядывать в это завтра было страшно.

Юрка был старшим из нового поколения Григорьевых. Еще в отрочестве он понял, что нормальной жизни в колхозе ему не видать; как стукнуло шестнадцать — чтобы получить паспорт, с большим трудом поступил в городе в училище, кое-как выдюжил пару голоднющих лет учебы, оттарабанил еще три не лучших года в армии и только потом, завербовавшись на Целину, зажил вроде как по — человечески — без голодных обмороков, только в самые лютые морозы примерзая под утро к подушке. Еще и домой стал кое-какую копейку отсылать.

Батя потом рассказывал, как самолично ковылял на костылях и одной оставшейся с войны ноге за переводами — и гордо, чуть свысока поглядывая на встречных. В ту пору мало кто из его односельчан мог похвастаться успехами, сравнимыми с Юркиными достижениями. Сбежать из колхоза удавалось далеко не каждому…

В гостиную вошла Зинаида Антоновна, поставила в центр и без того щедро нагруженного снедью стола огромную миску-тазик с традиционным салатом, без которого в советской семье не обходился ни один праздник. На всякий случай быстро осмотрела стол, сосчитала приборы, бросила контрольный взгляд на украшенную старыми игрушками пластиковую елку на телевизоре и, еще не совсем успокоившись, как и положено суетливой хозяйке, села на ближайший к двери стул.

Будь она помоложе, обязательно поправила бы прическу, разгладила на платье только ей видимые складки. Но возраст и великая усталость взяли свое. Облик пятидесятисемилетней Зинаиды Антоновны любому, даже не очень наблюдательному человеку говорил о таком количестве и качестве пережитого, что узнай об этом какая-нибудь утонченная парижанка, недавно выигравшая процесс против шефа, глумливым взором посягнувшего на ее сексуальную неприкосновенность, она первым делом грациозно свалилась бы в обморок, а, придя в себя, организовала бы фонд спасения пока выживающих русских женщин. Зинаида Антоновна давно уже не имела в своей внешности почти ничего женского — у нее были реденькие, болезненные волосы, при маленьком росте крепкая, по — мужски коренастая фигура и отличный строевой шаг. Жизненный опыт выбил из нее всякий оптимизм, отчего взгляд ее был тускловат и при улыбке. Манера одеваться еще раз подтверждала, что по — настоящему женщиной она не чувствовала себя, наверное, никогда.

Зинаида Антоновна поглазела отсутствующим взглядом на экран телевизора и только через минуту обратила внимание, что «Актуальную камеру» сменила какая-то эстонская передача.

— Что же вы смотрите? — она взяла с изрядно подыстертого подлокотника кресла пульт дистанционного управления и с предельной осторожностью нажала на одну из кнопок. — Сегодня по «России» хороший фильм должен быть.

— Разве сейчас снимают хорошее кино! — махнула Илга Дайнисовна.

— Так ведь старый фильм-то! — чуть повысила голос Зинаида Антоновна и положила пульт. — Название только не помню.

Илга Дайнисовна, обладая блестящей памятью, к забывчивым людям относилась высокомерно и редко упускала возможность посмеяться над чужими недостатками. Но на сей раз почему-то промолчала, даже бровью не повела.

Юрий Антонович закурил, глянул на сестру.

— Ну что решила, Зин: съездим летом домой?

Зинаида Антоновна, размышляя, пару раз моргнула, повела плечом.

— Ой, не знаю. Впереди еще полгода.

— Верно! — энергично кивнула Илга Дайнисовна и, глотая буквы, захрустела сушкой. — Панировать теперь ничео неся, — проглотила кусок, нахмурилась. — Да и как ты поедешь, бестолочь? У тебя ведь никакого граждан…

— Там все с таким же паспортом, как я, — угрюмо оборвал ее супруг. — И Зинаидин документ отличается от моего только штампиком…

— Потому-то она там своя, а ты — никто, — язвительно резюмировала Илга Дайнисовна и захрумкала снова.

— Но съездить надо, — упрямо сказал Юрий Антонович. — Два года с Иваном не виделись, — заметил, как поморщилась сестра, и добавил: — Да и где ты отдохнешь, как не в родном доме?

Зинаида Антоновна исподлобья глянула на брата.

— Отдых наш состоять будет в том, что ты займешься ремонтом дома, а я перестираю горы белья.

Юрий Антонович попытался было возразить, но она его опередила:

— И смотреть, как Ванька валяется на облезлой печи и хлещет водку, больше не хочу!

Юрий Антонович сокрушенно покачал головой.

— Напрасно ты так, Зинаида. Для российской деревни настала тяжелейшая пора.

— А пьянство тут при чем? Ванька же — бездельник конченный; на все времена! — Зинаида Антоновна отмахнула спавшую на глаз седеющую прядь и заговорила немного спокойнее. — В годы нашей молодости на селе было куда хуже. Ну, так все мы за лучшей долей в город подались.

Она ненадолго умолкла, вспоминая, как после смерти Хозяина его тронное место занял Хрущ. Он признал колхозников за людей и раздал им паспорта. Началась Оттепель.

Зинка получила заветную красную книжицу, сделала отчему дому ручкой и упорхнула на Урал строить очередной памятник советской индустриальной гигантомании — чой-то там плавильный завод.

Хлебнула девка по полной программе строителя коммунизма: ютилась с пятью подругами в жалком вагончике, давилась кашами на воде и гнилой картошкой, уродуя пальцы, каждую минуту рискуя сунуть руку под дугу сварочного аппарата, за четыреста дореформенных рублей в месяц увязывала арматуру для железобетонных конструкций. Бригадир орал на всех так, будто командовал пленными немцами. Каждый день на каком-нибудь участке происходили несчастные случаи, раз в неделю обязательно кого-нибудь хоронили. Если было что хоронить.

А Зинка этой жизни радовалась: в родном колхозе все равно было хуже. Как завод построили, съездила на пару недель домой и укатила в Сибирь — воздвигать крупнейший в мире целлюлозно-бумажный комбинат…

— Один только Ванька остался; и не из любви к земле, а только потому, что шевелиться не хотел, — Зинаида Антоновна сокрушенно качнула головой. — Колхоз наконец-то разогнали, наделы да технику поделили… Так он и трактор, и сенокосилку, и немалую часть земли тут же продал!

Конец ознакомительного фрагмента.