Яма на дне колодца

Андрей Фролов, 2013

Говорят, самая непроглядная ночь наступает перед рассветом… Но как дождаться рассветных лучей, если жизнь загнала в глубокий и мрачный колодец, куда отродясь не заглядывало солнце? Соглашаясь на заманчивую работу детским репетитором в необычный особняк Новосибирска, Денис на собственной шкуре узнает, что иногда единственный выход – рыть еще глубже. У него непростое прошлое, тягостное искореженное детство и совсем не радужное настоящее. Но даже в тяжелых странствиях, не потеряв человеческого облика, теперь Денис не сможет даже представить, какие чудовищные испытания ждут его впереди и на какие жертвы придется пойти, чтобы сохранить жизнь и рассудок. Потому что подчас шелковая лента вяжет куда крепче стальной цепи. А еще за Денисом наблюдает тот, кто держит эту ленту в своей иссохшей руке, едва ли напоминающей человеческую… Читайте жесткий, мощный и безжалостный роман Андрея Фролова о людях и нелюдях, судьбе, расплате за грехи и кровавом искуплении.

Якорь брошен

Утро растерзано сигналом будильника.

Это настолько непривычно, что я подскакиваю, машинально нащупывая в кармане импровизированный кастет. Вспоминаю, что оружие давно отобрали менты, а одежда скомканным пуком покоится под кроватью.

Трель из-под потолка перестает казаться будильником. Теперь напоминает сирену или заводской гудок. Понимаю, что льется она из небольших колонок, развешанных по углам. Сажусь на жестком, продирая глаза и осматриваясь. Тело ломит, но я гоню боль. Казавшееся сном — работа, деньги, ужин, — вдруг щелкает в мозгах осознанием, внезапно оборачивается реальностью.

Помещение просторнее, чем казалось в полутьме.

Шесть на десять метров, если не больше. И вправду заставлено койками, по-армейски одинаковыми и простыми. Рядом с каждой тумба и шкафчик. Пять кроватей не застелены, сиротливо белея запятнанными матрасами. Еще две аккуратно заправлены, в том числе и та, на которой спал Пашок. Одна выделяется — стоит в отдельном закутке, отгороженном плотной шторой до пола. Еще на трех ворочаются, неохотно пробуждаясь, люди. Горемыки, подобные мне. Наемные работники одноразового использования, выбросить которых проще, чем перевоспитать или отмыть.

Стены грубые, из бетонных блоков, на один слой выкрашенные в бледно-голубой цвет. Верхний свет общий, зажигается одновременно с сигналом побудки. Трубки под потолком щелкают, гудят, набирают накал. В динамиках начинает играть радио, и по словам диджея я понимаю, что сейчас семь утра…

Рослый молодой человек встает с лежанки одним рывком. Сдергивает зеленую майку, в которой спал, остается в одних семейных трусах. Удаляется в соседнюю комнату, не позволив рассмотреть лица, только мелькает бритый затылок. Из помещения, где он скрылся, тянет влагой и мочевиной. Шумит душ.

Через две пустые койки от меня кряхтит женщина.

Нет, не так. К ее возрасту уже не применимо понятие «женщина», сколь бы цинично это ни звучало. Старуха, причем древняя. Сколько ей лет? Сто? Больше? Сухое морщинистое лицо неподвижно, как у индианки из вестерна. Кажется, что худая бабка даже не сможет выбраться из-под одеяла.

Но впечатление обманчиво, и вот она уже бодро набрасывает халат поверх ночнушки. Отправляется следом за мужчиной. На меня не смотрит, будто мы проснулись не в общей спальне, а случайно встретились на этаже огромного корпоративного здания. Поденщик-планктон. Звучит оригинально.

Из противоположного угла комнаты меня изучают. Цепко, пристально, оценивая вес, рост, возраст и предположительную угрозу.

Щуплый мужичок в годах, одетый в застиранную майку-алкоголичку и вытянутые трико, угрем выскальзывает из-под одеяла. Потягивается, шурша по ковролину босыми ногами. На плечах, перечеркнутые бретельками, убогие зоновские татуировки. Буквы, надписи, паутина, фигуры людей, узоры, холодное оружие и звездочки. Они же украшают пальцы, кисти, запястья. Наверняка не меньше партаков и на спине уркагана.

Приближается, садится на соседнюю кровать.

На вид ему лет шестьдесят, но по глазам понимаю, что в действительности значительно меньше. Что поделать, жизнь не щадит такого сорта людей, высушивает изюмом и лишает природной легкости.

— Валентин Дмитриевич Чумаков, — представляется он, протягивая жилистую руку. Руку человека, с одинаковой легкостью способного подтасовать колоду или воткнуть в пузо нож. — Для друзей — Валька или Чума.

Манера речи не совсем вяжется с приблатненным образом, но я не позволяю себе расслабиться. Вспоминаю про мимикрию и яркий фонарик во лбу глубоководного морского черта. Этот черт из породы «сухопарая тюремная борзая». На лбу редеющие волосы прикрывают лысину тонкими смешными прядями, в кармане трико — очки.

В конце концов, я тоже бомж, читающий Кафку.

— Денис, — отвечаю кратко, изучая смуглое морщинистое лицо. — Для друзей — Диська.

— Диська, — подытоживает Чума, улыбаясь без эмоций. — Новенький. Вчера пожаловал?

Молчу, все понятно и так.

— Не тушуйся, — слышу следом. — Помощь понадобится, обращайся. Мы тут стараемся вместе держаться.

Я безволен, как выпотрошенный кролик. С тринадцати лет все мои попытки удержать подле себя близких людей заканчивались титаническими провалами. Я мог биться в кровь, расшибаться в лепешку. Умолять и опускаться очень низко. Терять самоуважение и почитание посторонних. Цепляться из последних сил.

Это ни к чему не приводило — люди покидали меня. Бросали.

Оставляли одного. В итоге пришло понимание, что это мой фатум. Что любые усилия ни к чему не приводят. Последнее слово не за мной, и я плыву дальше на утлой одноместной лодчонке. Куда заносит течение, там и бросаю якорь. Уже семнадцать лет я безволен, как мертвый еж на обочине трассы.

— Мы, это кто? — спрашиваю невольно, не удержав слов за зубами.

Чумаков с пониманием кивает.

Вынимает из кармана трико старенький серебристый портсигар.

— Работнички, кто ж еще… — Вставляет в зубы папиросу, но прикуривать не спешит, катает в сухих губах. Взгляда не спускает, словно я не в общей комнате, а на знакомстве со смотрящим тюремной камеры. — Тот, что в душевой, это Санжар.

У меня дергается веко, что не укрывается от Чумы.

— Я тоже черненьких не балую. Но Санжар — нормальный мужик. Увидишь. Бабка эта, — короткий кивок на пустую койку за моей спиной, — Виталина Степановна. Совсем старая, девяносто лет. Держат тут за «зеленый палец», по саду хлопочет. Пашка́ ты уже знаешь, а Эдик тебя сам найдет.

Знакомые имена подстегивают меня.

Вспоминаю про работу, приличный заработок и задумываюсь над возможными санкциями за опоздание. Отбрасываю одеяло, нащупываю под кроватью мятую одежду.

— Параша там. — Новый кивок на дверь, где скрылись казах и старуха. Папироса пляшет в зубах, покачиваясь вверх-вниз. — Там же раковины и душ. Курить только на улице. Раз в три дня посменно драим пол и протираем пыль. Твоя смена будет завтра.

Я запоминаю. Не уверенный, что задержусь до завтра.

Но якорь уже зацепился за подводную корягу. Ветер стих. Пятисотенная купюра в трусах щекочет кожу. Валек продолжает, словно мое пребывание здесь уже решено на многие недели вперед.

Он говорит:

— Завтрак в восемь, готовит у нас Маринка. Потом Эдик определяет объем работ. Обед в час. С двух до четырех — личное время. — Вынимает картонный цилиндрик из губ, задумчиво вертит в татуированных пальцах. — Делай, что хочешь, но за ограду не ходи. Если что-то нужно — курево, соки, шоколад или чтиво — заказывай через Эдика. С четырех тебя снова нагружают. В восемь ты сам по себе, в десять отбой, во двор спускают собак.

Не часто встречаешь расписание поденных работ сродни армейскому.

Удивлен и впечатлен одновременно. Из разнорабочего перепрыгнуть в постоянную прислугу, конечно, почетно. Но готов ли я?

Вяло благодарю. Встаю и одеваюсь.

Чума смотрит снизу вверх, внимательно читая мое лицо.

Заправляю кровать, пытаясь вспомнить детали процедуры и сделать все аккуратно. Иду в сантехнический блок. Вспоминаю женщин, бросавших меня на протяжении детской и взрослой жизней. Вспоминаю призрачные семьи, которые мог бы строить. Славных детей, которых мог бы воспитывать. Объятья, которых никогда не испытаю.

Якорь брошен. Сердце болит.

Из душевых загородок валит пар, и в его жаре самоуничижительные грезы стремительно тают.