«Я жил тогда в Одессе пыльной…»

Андрей Сметанкин

Эта поэма посвящается одесскому периоду южной ссылки поэта (1823—1824 гг.), когда поэт лишённый друзей и поддержки пестовал и укреплял свой поэтический талант. Эта пора открытий и разочарований, новых знакомств и любви, которой досель поэт не знал. Эта пора разлуки и становления голоса и совести всей русской земли того времени.

ПОЭМА

«Тем ранним утром из Одессы…»

Тем ранним утром из Одессы

Не провожал никто поэта,

Не поднимал со мной бокал

От впрок закупленной Никитой,

Надёжным и известным другом,

Бутыли здешнего вина.

Никто, наверное, не хочет

Удар всесильного вельможи

Наслать на свой авторитет?!

Друзья невольно отступили,

Держась от ссыльного подальше,

Как по команде отошли.

Друзья, друзья… Что было раньше?

А вы являлись таковыми?

Иль были только на словах?

Друзья, друзья… Четыре года

Прошли на юге под неволей,

Где я практически отвык

От высокомерья Петербурга,

Патриархальности Москвы.

Никто меня из круга близких,

Персон лицейских и столичных

В глухих степях не навестил.

То в Кишинёве, то в Одессе,

Вдали от родины томился

И терпеливо ожидал

Друзей, не ведавших изгнанья,

Друзей, живущих по закону…

Друзей, похожих на врагов?!

Года прошли, как мы расстались

И друг от друга отдалились,

Куб пустоты меж нами встал.

Друзья, друзья… Где вы? Какие?

Осталось что-то от Лицея

В душе иль в памяти у вас?

Не встретить юношей прекрасных

В лицейских пригнанных мундирах,

Теперь чиновники они.

Они сегодня — офицеры,

Они сегодня — дипломаты,

Не тратят жизнь на пустяки,

Как я — на сладость вдохновенья.

У всех дома то в Петербурге,

Не то в хозяйственной Москве.

У них и жёны есть, и дети —

Живое продолженье рода, —

Покой души, тепло семьи.

Теперь среди вершин Парнаса,

Среди напевов вечной лиры

Живу один своим пером.

Они бесспорно — люди света,

Не просто так себе дворяне —

Аристократа знают вкус.

Они, сановники при кресле,

Себя карьере посвящают

И носят титул на лице.

У них столь нужные знакомства

Влекут обширные именья,

Что прямо страшно говорить:

Им бог и царь послали счастье,

А там — богатые поместья

И крепостных, как на подбор!

Мои друзья — пример достойный! —

Исправно службу исполняя,

Стремятся трон не огорчать;

Ведут собрания дворянства,

Спешат на выборы правленья

И не валяют дурака.

У них различные заводы:

Там винокуренные — дивно! —

А здесь и конские — умно!

Они при деле и расчёте —

Не сочиняют «безделушки»

На негодующих вельмож.

Среди друзей есть и другие,

Кто строит заговор престолу,

Но этих, право, меньшинство.

Они сегодня остаются

Тираноборческой загадкой,

Затменьем сердца и ума

И воплощеньем страшной силы,

Рождая тайные союзы,

А это, явно, не к добру…

Как?! Революция в России,

И снова казни и расправы

С обеих тягостных сторон?

И по истории деяний

Придёт республика народа

Иль очередной переворот?

Россия грустно ожидает,

Когда народ страны бескрайней

Под гнётом крепости живёт.

Всё это совесть угнетает

И от Европы отличает,

Нас превращая в дикарей…

«Никита взял два чемодана…»

Никита взял два чемодана,

Две-три корзины с провиантом,

И снёс в коляску два куля,

А следом — свёртки и пакеты.

Так было собрано в дорогу

Душой и женскою рукой

Моё нехитрое богатство —

За год в Одессе не разжился,

Не стал велик дорожный скарб.

(Я всё моё ношу с собою —

Перо, чернила и бумагу,

И от судьбы иных не жду.)

Недолго шли приготовленья,

Всему нашлись черёд и место,

И был заложен экипаж.

Катилось солнце на средину,

А я ходил, смотрел уныло

На город южной стороны —

Устал уже от пыльных улиц,

От высокомерья Воронцова

И ощущений новых ждал.

Но не свершились ожиданья,

И сладость светлых дерзновений

Сменилась горечью потерь.

По генеральскому навету

(В борьбе за женское вниманье

Все средства, видно, хороши?)

И да по царскому указу

За мысли гордого афея

(Наверно, тот наказан был?!),

За широту свободной лиры

И за гражданские мотивы

Меня решили наказать,

И потому без долгих басен

Из ссылки был отправлен в ссылку —

Самодержавия гамбит.

Сказать имеет вся Одесса,

Престол горит, чтоб я сломался,

Согнул бы спину перед ним.

Тогда оставят без докуки,

Чинить не станут мне препятствий:

Всем угождай и не горюй.

Как дворянин, живи в поместье —

Пусть революция в загоне,

Зато сам будешь нарасхват:

Живи себе, сам друг, вольготно

И сочиняй тут без помарки?!

Но не пойду на сей гешефт:

Я — божий дар, а царь — свободу…

Зачем же плыть вниз по теченью,

Коль встреч течения иду?

В борьбе идей — моё призванье,

В гражданских строках — назначенье,

Тому порука — мой талант,

Хоть не ищу кровопролитья

И не хочу отмщенья трону,

Чтоб царь безвременно почил

Под злой машиной, гильотиной;

Чтоб голова его скатилась,

Как отделённый страшный шар,

В корзину, полную опилок;

Чтоб реки крови затопили

И погубили весь уклад.

Уже во Франции случилось,

Когда, сменив одних тиранов,

Пришёл другой — Наполеон.

Там исходили от свободы,

А завершилось всё террором,

И встал в Париже эшафот…

Хочу сказать, друзья достатка,

Вдали Москвы и Петербурга

Обид под сердцем не тая:

В отчизне строй самодержавный,

Сегодня чести достодолжный

Для всех народов должен быть!

Друзья, друзья… Как я отвлёкся,

В какие дебри потянуло

Здесь откровения мои?!

Пора и мне уж собираться —

Давно Никита ждёт в коляске,

А там — Михайловское ждёт.

Вот оглянусь, открою дверцу,

Усядусь тихо на сиденье,

Затем придвинусь в уголок

И на глаза надвину шляпу —

Уже противиться не в силах,

Что из Одессы изгнан вон.

Пришлось сегодня и поэту

В душе примерить поговорку:

«Сиди, сверчок, и знай шесток!»

Друзья, друзья… Пора в дорогу!

Когда свободны от занятий,

От дел влиятельных свободны,

Вы свой вершите променад —

Встречает Невский тёплым солнцем

В сыром и зябком Петербурге,

Иль в достопамятной Москве

Идёте чинно по Тверскому,

Как порожденье этикета,

Людей смотреть, себя казать —

По два часа для моциона

И возбужденья аппетита,

Иль для покоя живота.

Куда спешить, когда за каждым

Идёт лакей с шотландским пледом,

Держа калоши, трость в руках,

А рядом медленно коляска

(Сидит на козлах бравый кучер)

Едва катит по мостовой?

Должно держаться наготове —

Всё отработанно и чётко,

Как англиканский механизм.

Коль господин сейчас устанет,

Иль часом буде нездоровым,

Его в сей миг свезут домой.

А мне теперь, оставив город,

Осталось только сесть в коляску

И без числа, как куль, трястись?

Друзья, друзья… Друзья былые

Прошедшей юности зелёной,

Когда друзьями был богат,

Пройдя весёлой чередою,

Теперь остались за спиною,

И ныне я в степи один.

Вот горизонт всё дальше, дальше,

Коляска дальше от Одессы,

А я с тоской назад смотрел,

Как поутру приморский город

Покрылся розовою дымкой,

Как засверкали купола,

Чуть приподнявшись над туманом;

Как загорелись жгучим светом

Глаза стеклянные домов;

Как за домами, над домами

Под чистым небом, ярким солнцем

Открыло море ширь души;

Как над густой кипящей синькой

Поплыла плавно вереница

Продолговатых облаков,

Держащих за руку друг друга,

Порозовевших от смущенья,

Что так прозрачен их наряд…

«(Всё дальше, дальше от разлуки…»

(Всё дальше, дальше от разлуки,

Всё ближе, ближе к расставанью,

Что ожидало впереди.

Ещё верста, ещё мгновенье,

Ещё случайная надежда, —

Одесса скрылась за холмом.)

…Меня задумчивый Никита —

Под стать Харон в убогой лодке, —

К судьбе жестокой увлекал.

Скрипели старые рессоры,

Мелькали спицы, словно пяльцы

В худых руках моей судьбы.

Над головой синело небо,

Как мячик, в нём катилось солнце,

И я катился по степи.

Друзья, друзья — песок сквозь пальцы

Иль в испытаниях опора? —

Кто в бедах выстоит со мной?

А если нам случится встреча,

То улыбнётесь ли открыто,

Подняв цилиндр над головой?

И, подойдя ко мне поближе,

Держа поэта за жилетку,

Вы назовёте ли с теплом

Лицейских лет мою проказу,

Фигурным оголовьем трости

Прикрыв улыбку на губах?

Иль вдруг зачнёте озираться,

Как черепаха, образ прятать

В своих тугих воротниках,

Что высоко поднялись к солнцу,

Как накрахмаленные крылья,

И верховодят в белизне?

Для большинства я — сочинитель,

К тому, на грех, весьма опасный,

Что лучше бы меня не знать;

В кругу дородного семейства,

Во избежание скандала

Не поминать меня в ночи.

Ну, что ж, держитесь стороною…

Не прокурор я, не защитник,

Друзья, друзья… Вы кто? Вы где?

Я обращался в бесконечность

И только слышал пустоту…

Обида, горечь и терзанье,

Усталость, грусть и раздраженье,

Унынье, скука и тоска,

Как птицы, вились над коляской,

На миг меня не оставляя,

А я сидел в углу сычом.

Какое дело до поэта

У партизан большого света,

Что в Петербурге иль в Москве?

А свет холодный и жестокий,

К чужим страданьям равнодушный

Проводит время без тревог.

Тут говорят, что дело света

Нести культуру, просвещенье

Во все отечества углы;

Что ныне главная задача

Всех представителей beau monde —

Смягченье нравов по стране;

Что свет достойно претендует

Средь нас на званье авангарда

Цивилизации. Затем

И чтут блистательные люди

Завет условности общенья,

Где во главе — хороший тон!

Они в политику вникают,

Бывают в курсе всех событий,

Своей земли, на стороне,

С тем элегантную одежду,

Не хуже царственной особы,

Всегда стараются носить.

Но, прежде пестуют душевно

Произведения под солнцем,

Что рождены живым умом.

По той же искренней причине

И покровительство искусствам

Они стараются нести.

Порой и сами же не против,

Уединившись в кабинете,

За сочинительство засесть.

Порой моральную поддержку,

А с ней и денежную помощь

Они готовы оказать

Как литераторам, по слову,

Так и художникам, по кисти,

Средь них — актёрам и певцам,

И музыкантам, как по нотам.

По сути, творческим персонам

Достойно свету помогать.

Мне говорят, что в руководстве

В стенах прекрасного Парижа

Мартен-Фюжье так написал,

И ту науку, слово в слово,

По грязной варварской России

Неплохо бы и учредить.

Ведь это выгодно, полезно,

Поскольку модно и приятно

Себя к искусству причислять.

Но, господа, прошу заметить,

Что ныне модно для французов,

Для русских будет через век,

Коль в демократии ущербны

И мы, простите, не готовы

Себя со смердами равнять —

Шнур отношений и приличий,

Подобно тягостной удавке,

На дух накинут, как аркан,

Стесняя горло побуждений,

Ломая кости обязательств

И превращая нас в рабов.

Ум изгибается привычно,

Во всём потворствуя коварству,

А наш язык всечасно лжёт,

Само ж лицо, актёр искусный,

Играет роли по заказу,

Какие требует момент.

Всегда идёт от обстоятельств

С улыбкой деланных приличий,

Стремясь всё вызнать наперёд.

Мы только в свете народились

И только встали с колыбели,

Уже за нас всё решено,

Как стоит нам держать осанку,

А прежде кланяться усердно,

Кому — в особенном числе,

Как стоит нам вести беседу

И как нам следует влюбляться —

Задолго определено, —

Когда же делать нам визиты

И что, порой, дарить на свадьбу,

Как быть достойным на балу?

Свобода света несвободна,

Коль от условности зависит,

И человек, войдя в пределы,

Мораль не ведает в себе;

Коль настроеньем не владеет

И за себя не отвечает,

Но поступает, как закон

Большого света принуждает,

В себе теряя самобытность,

И умирает ЧЕЛОВЕК…

«Друзья, друзья, где это видно…»

Друзья, друзья, где это видно,

Чтоб я склонял главу пред чином

Да и перед властью спину гнул?

Меня всё это отвращает,

И независимость, не скрою,

Готов в дуэли отстоять…

Который час прошёл в дороге

(Стара коляска, катит быстро —

Градоначальника презент),

Одесса может спать спокойно,

Её покой не потревожу

И эпиграмм не напишу.

Сидел в коляске одиноко

Среди вещей за тройкой чалых.

Перекати — по ветру — … степь?..

Перекати — по ветру — поле.

Как сладко, сладко быть на воле

Вдали от чопорных мужей!

Хотя и царский ты наместник,

Герой великого сраженья,

Такой же сутью человек,

Как твой «всего лишь подражатель

И лорда Байрона поклонник,

И Дон Жуана ученик»…

Литографированная совесть,

Как подорожная бумага,

Чем наделил граф Воронцов,

Чтоб я быстрей оставил город

И от себя семью избавил —

Так думал дальновидный граф —

Мне обжигала грудь и руки.

От униженья в неизвестность

Теперь потерянно катил.

Пусть это так, но я свободен.

Свободен? Да, как это небо, —

Никто не волен над душой,

И всё решает Провиденье,

Что управляет всей планетой,

А также — судьбами людей…

Прощай, торговая Одесса,

Прощайте — с Богом! — одесситы

И корабли со всех сторон.

Для Новороссии привозят

Колониальные товары,

Что бакалеей тут зовут, —

Вино и сахар, рис и саго,

Муку и крупы, чай и кофе,

Имбирь и перец, и кунжут.

Сюда привозит с каждым разом

В делах успешная Европа

И свой промышленный продукт —

Все ткани, обувь и лекарство,

Там — парфюмерия, москатель,

А здесь — машины и станки.

Да, предприимчивые страны

Дают на экспорт превосходство,

Но, прежде, главное, — сырьё,

Как хлопок Индии, Востока,

Железо, уголь и селитра

Со всех концов людской земли.

Так для развития торговли

И с ней промышленности русской

Одесса встала впереди,

Как для «помещества», дворянства,

Так для крестьянства и мещанства.

Идёт по свету капитал,

Он подбирается к отчизне,

На зуб уж пробует Россию, —

Плывёт, гудит, как пироскаф.

Идёт рожденье капитала

С душой и русскими чертами,

В Одессе каждый божий день,

И всем изящно управляет —

Где помогает, где внушает,

А где стращает Воронцов.

Так от прибытия в Одессу,

По окончанью южной ссылки,

Я жил по средствам в номерах.

Порой подобно капитану

На мир с утра взирал с балкона

И видел там морской залив.

Людей я видел под собою

И не считал себя главнее,

А был таким же муравьём.

Любил людей не понаслышке —

Я был знаком, общался с ними

И чуял в душах мастерство —

Мне был знаком поэт Туманский

И, достояние Одессы,

Корсар бывалый Морали.

Народ всегда был коммерсантом —

Седой Восток и мощный Запад

Об этом ведают давно.

Но лишь аграрное дворянство

В России ведать не хотело

И не желало признавать

В купце, промышленнике русском

Своих преемников и смену,

Чего не в силах избежать.

И потому страдал Евгений,

Мой житель города, деревни,

Помещик мой и дворянин,

Ведя свой праздный образ жизни,

Сбирая подати с поместья,

Привыкший только потреблять.

Он за собой не знал ответа,

О ближнем вовсе не старался

И не смотрел на шаг вперёд,

Когда лишь золото столице

Потребно было, не пшеница,

То земли отдали в залог.

Такую практику хозяйства

На разорении папаши

Онегин молча постигал.

Богатый недоросль, оболтус

Поднялся снова пред глазами,

Каких не мало на Руси.

Хотел писать я Дон-Жуана,

Но только в русском варианте,

А вышло всё наоборот…

«А, в общем, сударь интересный…»

А, в общем, сударь интересный

И, по себе скажу, неглупый,

С традиционною ленцой,

Что бич для русской молодёжи.

Она не может, иль не хочет

Себя трудом обременять?

Работой мысли или слова,

Работой опыта и знаний

Не устремляется она

Натрудить душу, свои руки,

Россию разумом наполнить,

Чтоб та девицей расцвела?..

…Кипели жизненные силы,

Цвели и падали надежды,

И солнце длило марафон.

Предприниматель всей России

Уже выклёвывался смело

Среди ремесленных мещан,

Среди крестьян, «первопроходцев»,

На ниве купли и продажи,

В науке выделать и сбыть.

А дворянин же по привычке

В своём господском мизантропе

Всё отрицал и тем коснел.

Так я не мог пройти же мимо

Активных, новых, любопытных

И предприимчивых людей.

Они, как будущность России,

Восторг и сила всей отчизны,

И страх, и слабость всей страны.

Средь них — шакалы и акулы,

И аферисты-проходимцы,

И работяги-мастера.

Там спекуляции и сделки,

А здесь торги и договоры,

И тут же бьются об заклад.

По меркантильному сознанью

В передовой полифонии

Звучал сильнее капитал.

Спервоначалу — прогрессивный,

Когда работник и хозяин

Делили барыш сообща.

И Воронцов, с английским складом

Ума практичного и жизни

Всем управлял, как биржевик.

Я вспомнил снова Воронцова?!

Видать, засел в моих печёнках,

Не скоро с этим примирюсь…

Вот заменил Инзова как-то

Наместник новый и начальник

Той Бессарабской стороны —

Как дипломат, герой сражений,

Граф Воронцов умом солдата,

Душой дельца руководил.

В далёкой Англии воспитан,

Но в девятнадцать он в России,

Где принял прапорщика чин,

С азов карьеру начиная

В рядах прославленных гвардейцев

Преображенского полка.

А в двадцать два был на Кавказе —

Сражался храбро и умело

И честно славу заслужил;

Не сдался в Швеции холодной

И дрался в Турции горячей —

По сути, истинный герой.

При Бородино был тяжко ранен,

В своём имении богатом

Лечился сам, и вместе с ним

С его добра шли на поправку

Полсотни бравых офицеров

И триста раненых солдат

Его же корпуса родного,

Геройски бившихся с французом,

Не посрамивших честь свою,

Ни светлой чести командира.

Когда лечение свершилось,

Побыть под Лейпцигом успел —

В большом «Сражении народов»,

Где героически сражался,

Как будто русский Ахиллес.

Побив тогда Наполеона,

Организованным союзом,

Народы выпестовали мир.

Три долгих года на чужбине

Свой русский корпус за границей

Держал в заботливых руках

Наш Воронцов — пример соседям.

Когда же части уходили,

Покинув Францию, Париж,

Граф рассчитался сам с долгами

Всех подчинённых офицеров —

Как миллион златых рублей

И, доложу, ещё полстолька.

Не принуждая офицеров,

Чтоб оплатили этот долг,

Он заплатил своим карманом…

И лишь женитьба на Браницкой

Его поправила дела.

«Одессе вышло стать ступенью…»

Одессе вышло стать ступенью

В его блистательной карьере,

Где опыт, знанья применил,

Что приобрёл, живя в Европе,

А в политических воззреньях

Он был, по сути, либерал.

Как крепостничества противник,

Он шёл за равенство партнёров

В экономических делах,

Кто был в коммерции Одессы,

И помогал, как мог, евреям,

На что сердился Петербург.

В Одессе был большой персоной,

Весьма влиятельным вельможей

И занимал огромный дом —

Средь нас дворцом тот назывался, —

Держал великую прислугу

(Никто тягаться с ним не мог),

Вела прислуга по-английски,

Как механизм, единый, чёткий,

Чем восхищала всех гостей.

Сам граф был стройным, худощавым,

Высоким, статным и красивым —

Мечта души одесских дам, —

В былых боях и в мирной жизни

Не ведал ноты возмущенья

И контролировал себя.

Всё хорошо, но при заслугах

Он слишком чопорно держался —

Ни дать, ни взять, английский лорд!

Ну, ладно, бог с ним — суть не важно,

Когда в коляске ты трясёшься

И мирно едешь по степи…

А как прекрасно начиналось,

Когда Тургенев постарался,

Чтоб подготовить переезд

Из Кишинёва да в Одессу,

От слов Инзова к Воронцову,

И за меня его просил,

Сказав, что нужно для спасенья

И вдохновения поэта.

Пойдут старания на лад,

Коль меценат, с ним — климат, море,

Легенды, мифы и преданья,

Воспоминанья прошлых лет —

Всё это есть в большом избытке

Под солнцем радостной Одессы, —

С поэтом будут заодно.

Тогда талант воспрянет духом,

Преодолеет все невзгоды

И не останется в долгу,

А Воронцов же примет меры,

Создаст условия работы

И станет нравственность спасать

Столь неокрепшего поэта,

Когда сыграл с ним злую шутку,

Его докучный Кишинёв…

Так, по прибытию в Одессу,

Явился вскоре к генералу

(О чём жалею до сих пор…),

И был обласкан, взят на службу,

В дом приглашён гостеприимно —

Ходи же в гости каждый день

Открыто, запросто, без страха;

Сиди один в библиотеке

Великолепного дворца.

Я овладел вполне английским,

Заговорил на итальянском,

Привлёк Сервантеса язык

И знал в последнем, как любитель,

С десяток слов и выражений

Что примет с гордостью Мадрид.

Тогда всё складывалось чудно,

И трио верных выражений

Мне помогало, как могло,

Назло молве и прочим бедам,

Как это, к слову говорится:

Живи, работай и твори.

Таланту надо развиваться,

Не умалять его исканья,

Не ущемлять его права,

Давать широкую поддержку,

Идти, по-дружески, навстречу,

Организовывать досуг…

К нему обиды не имея

И не держа на сердце злости,

Не строил виды на неё.

Из рук, как птицу отпускаю,

Но оставляю в гордом сердце,

Чтоб в тишине хранить любовь.

Пускай наместник остаётся,

Возьмёт себе на домовину,

Что лишь ему принадлежит,

Что заслужил своим раденьем,

Своей покорностью престолу

И обхождением раба.

Он мне грозит, покамест в чине,

Дрожит вельможа пред поэтом,

Раз обращается к царю,

Чтоб Петербург скорей избавил

И сохранил корректность графа

От смуглолицей саранчи,

Какой предстал поэт однажды,

Когда открылось волокитство

И отношение к жене.

В душе опального поэта

Не видно места и для мести,

Когда всё занято игрой

На вдохновенном инструменте,

Что вечной лирой называют,

И превращает жизнь в стихи.

Меня наместник изгоняет,

Но только сам не понимает,

Как верноподданный зоил,

Что сам себе он роет яму,

И кто ему протянет руку,

Куда однажды угодит…

Изгнать поэта — вот геройство!

Закрыть жену — вот это мудрость!

Никто не вышел провожать…

Пусть так. В душе нет капли яда,

А только есть одно желанье

Стать независимым в стихах.

Не для келейного же быта,

Как приживала и начётчик,

Но для калёного стиха

Рождённый в доме всей России,

Взращённый крепким русским словом

Мой доморощенный талант

(По сути, подлинный, не грубый,

Не примитивный, настоящий,

Рождённый в трезвой голове),

Когда талант — продукт единства,

Согласность нот души и сердца,

И непорочного ума.

Ему служить всечасно будет

И будет преданней собаки

И при богатстве и нужде,

Играть отбой не пожелает

Душою пылкий африканец,

Корнями русский эфиоп.

И потому я всё приемлю,

С восторгом будущее встречу —

Не буду ставить da-capo…

«Там, во дворце, в обширной зале…»

Там, во дворце, в обширной зале

С богатой мраморной отделкой

С одной, положим, стороны —

Была бильярдная, на славу,

Для развлеченья и ума,

А по соседству, примыкая

И воображение лаская,

С красивой дверью маркетри

Был кабинет, где граф работал,

Встречал радушно коммерсантов,

Былых товарищей своих,

А также верных подчинённых,

Свой долг исправно исполнявших

Пред генералом и царём.

С другой — гостиная графини,

И та сначала пустовала;

Родился мальчик в октябре.

Графиня в чувство приходила,

Переносила бремя родов,

И я покорно ожидал.

(Она приехала в Одессу,

Вослед за мной, как я приехал;

Прошло два месяца с тех пор).

Сам граф просил не утруждаться,

Что в ноябре всё разрешится,

Меня представит сам жене…

…Сезон балов и маскарадов,

Приёмов, выездов, салонов

Открылся только в декабре.

В гостях наместника, в ту пору,

Бывало множество народу,

Все размещались во дворце.

Но серым мартом прекратилось,

И жизнь, невольно, поутихла

На день Великого поста,

А Воронцовы вновь отбыли

В своё семейное поместье,

Что Церковь Белая звалось.

Чета вернулась на апреле,

Чтоб торжеством отметить Пасху —

Великий праздник всех славян.

В июне светлая графиня

На отдых в Крым засобиралась —

Одна уехала в Гурзуф.

В конце июля без огласки

Домой вернулась Воронцова,

Одушевив собой дворец.

А я держался в дни разлуки

И, наблюдая жизнь иную,

Во всё старался вникнуть сам.

Гулял по улицам Одессы

И находил там вдохновенье,

Встречаясь с новыми людьми.

Расставшись с прежними мечтами

И кишинёвским захолустьем,

Седой Европы встретил быт,

Чему был счастлив, как мальчишка, —

Так необычно, интересно,

Что голова пошла кругом.

Я встретил радость отношений,

Где нет столь тягостных различий

Между лаптём и кошельком.

Не всё зависит от именья,

Но больше ценится уменье,

И почитается талант —

То хлеб выращивать на годы,

То строить дом на поколенья

Иль ладно делать сапоги.

В ходу умелое хозяйство,

При нём — ответственный хозяин,

Да и работник, не дурак.

Кто вдохновляет, поднимает,

Вокруг себя объединяет,

Сплотив людей на бой и труд

(Скажу, впитавший дух Одессы,

Вобравший мудрость новой эры),

Тот — неразменный капитал.

На бурном юге государства

Не обошлось без Воронцова,

И это должен я признать…

О, небо, солнце, снова вспомнил

Сей персонаж былых событий,

Судьбы досадный эпизод.

Досадный ли? Скорей, основа

Всего того, что приключилось

По скрытной милости его.

Но, всё же, я ему обязан

Тем рандеву с его супругой,

Когда вселенную открыл —

Открыл вселенную восторга

Пред светлым женским обаяньем,

Пред красотою и умом.

И с той поры сокрыть старался,

Как сам робею и теряюсь,

Когда я спорю, иль молчу.

Моя отрада — Воронцова,

Моя судьба — не Воронцова:

Смеюсь и плачу невпопад.

И это было… Было, было,

И потому уже не будет,

Ведь на земле возврата нет.

А что же было? Только встреча —

Простая встреча перед богом,

Где Воронцова, как жена,

Сдержала слово перед мужем,

Супругу верность сохранила,

Себя ничем не запятнав.

Тот день стекал зарёй на запад,

А мы стояли друг от друга

На расстоянии руки.

Не смея мыслию обидеть,

Не смея действием ударить,

Как руку ей поцеловал

(Я и поныне ощущаю

Прикосновение к руке.

О, это милое baise-main),

Склонившись робко, будто отрок,

Коснулся трепетно губами

И откровенно оробел.

Я по руке, белее лилий,

Представил суть телесных линий,

Увидел, словно изнутри,

И сам от этого смутился —

Душа, как варево, вскипела, —

И стал пунцовым, хоть туши,

Пред целомудренной, степенной

Елизаветой, потерялся

И прочь от чувства убежал.

Она мила и превосходна,

И обходительна, тактична,

Умна донельзя, чёрт возьми!

К тому ж, возвышенна, как небо,

И, словно пашня, благодатна,

Но только это не моё!

Семья и дети между нами.

Что предложить могу графине?

Зачем подобный мезальянс?

И в стороне стоять не в силах,

Смотря на даму безучастно,

Как будто мёртвый инвентарь…

«Она печалилась в Одессе…»

Она печалилась в Одессе,

А я в слезах сидел в коляске,

И та катилась по степи.

Однообразная картина —

Всё степь и степь до горизонта,

И справа — степь, и слева — степь,

И за спиной — одно и то же:

Везде ковыль стоял упрямо,

Нигде не видно деревца…

…Итак, на чём остановился,

А конь рассказчика споткнулся,

Когда подковы напрочь сбил?

Как мне теперь рассказ продолжить

И как связать нить Артемиды?

Ах, Воронцов?! Да, Воронцов.

При всей присущей неприязни,

По анекдоту, что случился,

Сказать дурного не могу.

Он человек весьма разумный,

Хоть и заносчив, как британец,

Но в коммерсантах знает толк,

Душой и сердцем огорчаясь

За рабство родины отсталой,

Коль крепостные нам — рабы.

А если так, то крепостные

По всей империи бескрайней —

Не наша сила, а недуг.

Недуг тяжёлый и опасный,

Недуг коварный, вездесущий,

Который надобно лечить,

Когда великая Россия

В своих безрадостных пределах

Сама служанка и слуга

Среди лихих землевладельцев,

И средь помещиков жестоких,

Чей бог лишь выгода одна.

Для экономики державы,

Старался граф вдали от трона,

Как всей Тавриды дирижёр

И территории подвластной,

А то недуги разовьются —

Покроют тело гнойником.

И если это не услышать,

Царю душою не увидеть,

То будет новый Пугачёв,

Куда сильнее и могуче,

Ещё страшнее станут жертвы,

И по стране пойдёт раскол…

Во избежание восстаний,

Крестьянских войн, народных бунтов,

Взяв экономику за суть,

Как предлагал наместник бравый,

Коль мы — хозяева дурные,

Пойти к Европе на поклон…

А степь понуро окружала,

Коляска ревностно катилась,

Как было два часа назад.

В Одессу нет уже возврата,

И свет любви не повторится —

Два раза в реку не войти.

Коляска ехала, качалась —

Унылый маятник былого.

Возможно, ехал на закат?

А, может, двигался к восходу,

К рассвету мощного таланта,

Каких не знали на Руси?

Простите, вдруг меня сморило

От утомительной дороги,

Что я невольно задремал

Под грузом старых впечатлений,

Под солнцем новых ощущений,

Пред тем, что будет впереди.

Друзья, друзья, вы мне простите

Мою внезапную сонливость —

Уж что-то скучно стало мне.

Так много слов о Воронцове —

Слов благородных и прекрасных

Невольно графу посвятил,

Когда живой, вполне здоровый,

Уравновешенный примерно

В своих поступках и словах

Мой героический вельможа.

Не занимал меня работой,

Не обижал при контроверзах

И над душою не стоял,

Но умножал в себе обиду

И ревновал к своей супруге,

Как поступал бы всякий муж.

Я спорадически склоняюсь,

К тому, что граф меня простил бы,

Когда не лез бы на рожон —

Не знавался бы с супругой,

Раскрепощённым поведеньем,

Для слухов почву не давал…

Пока ж отставки не случилось,

Пока ж графиня принимала,

Никто не ведал, будет так…

«…Со дня приезда был свободен…»

…Со дня приезда был свободен —

Я мог встречаться и общаться,

Свободно думать и писать,

И любоваться дивным морем,

Что дух и разум захватило

Могучей ширью без краёв.

Тогда был август, снова август —

Душа поэта разогрета,

Чудесным месяцем взята,

Где виноград и беззаботность,

Что позабылась в Кишинёве,

Ко мне нечаянно пришла.

И вот теперь с морским прибоем,

Под сводом неба средь природы

Гудят ожившие мечты,

Воспоминанья о Гурзуфе,

Былых и радостных мгновений

И тема вечная любви.

От посторонних глаз скрывая,

В себе, как тать, переживая,

Держу в надёжных тайниках —

В тревогах страстного рассудка,

В глубинах пламенного сердца,

В подвалах спутанной души.

Всё под луной я продлеваю

И всё под солнцем продолжаю —

Не забываю, коль живу.

Рождают лёгкие виденья

И управляют вдохновеньем

Лишь осень, море и… она.

«Скажите мне, чей образ нежный,

Неотразимый, неизбежный

В те дни преследовал меня?»

И если помните, читатель,

Следивший чутко за романом,

Чей в Кишинёве был зачин.

Так вот, в Онегине, простите,

В главе начальной, самой первой

Найдёте снова эту тень:

«Я помню море пред грозою,

Как волны двигались чредою,

И сам завидовал волнам.

Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами —

С любовью лечь к её ногам…»

И как-то раз в порыве грусти

Своё письмо отправил брату,

Пред ним открывшись всей душой:

«Прочёл Туманскому в Одессе,

Поэту здешнего Парнаса,

В стихах запрятанный секрет —

Отрывок горького фонтана, —

Сказав, что нет во мне желанья

Его быстрее выдать в свет,

Поскольку многие намёки

И поэтические строки

Взывают к женщине одной.

Тебе сегодня открываюсь,

Что очень долго, очень глупо

Был по-мальчишески влюблён;

Что роль несмелого Петрарки

Мне далеко не по душе…»

Чудесный образ бестелесно

В отрывках названных витает —

Обличье старшей из сестёр

Семьи блистательных Раевских,

Лицо прекрасной Катерины,

Лицо прекрасной девы той.

Но я молчу о том упорно,

Того и впредь не напишу.

Сказал вот пару слов сегодня

И тайну милую поведал,

Но дальше — звука не подам!

Чем больше женщину мы любим,

Чем больше женщину мы знаем,

Тем меньше нравимся мы ей…

Чтоб избегать сего конфуза,

От женщин стоит отрешаться,

Не подпускать к себе совсем

Не зваться падким на прелестниц,

Но лишь разумным человеком,

Кто может страсть держать в руках.

Любил я женщин, и не скрою,

Те были старшие годами,

А летописцы пусть молчат.

И потому сейчас дословно:

«Не тронь меня!» — скажу по-русски

И по-латыни повторю.

«(Продолжу исповедь в коляске.)…»

(Продолжу исповедь в коляске.)

Как лето знойное, минула

«Любовь с сединкой на висках…»

И вновь один. Один без ласки,

Без состраданья и вниманья,

Чем был я в детстве обделён,

Без попечения, заботы,

Без интереса к своей жизни,

Чего в душе не получил

Я от родителей несчастных,

И мне достались выше меры

Неутомимая тоска,

Неутолённое желанье,

Что приумножались с каждым годом

Взамен родительской любви.

Когда мужал, как все с годами,

Моё отчаяние длилось,

Подруги я не находил,

Не находил я нежных мыслей

И, с тем же, — нежного плеча…

Смотреть не надо на великих,

Как камердинер утром видит,

Но анекдот минувших дней

Вам записать необходимо,

Как будто зеркало, бесстрастно

И до потомства донести.

Зачем безудержно копаться

В белье ранимого поэта

И выставлять всё напоказ?

Там не нашли, здесь догадались —

Верней всего, предположили,

Поскольку нечего сказать.

Но будет. На себя взгляните,

Своё бельишко потрясите

Пред любопытною толпой,

И людям будет интересно

Взглянуть открытыми глазами

На ваше тайное нутро,

Где суть природная таится.

Однажды тайна станет явью,

Как от других её не прячь.

Кривить душой сейчас не стану

И после я кривить не буду,

Скажу открыто, грех на мне…

Но я в исподнем не копаюсь,

Не получаю гонорары,

Дешёвой славы не ищу,

Когда сокроетесь в могиле,

Оставив грязное наследство?!

Друзья, друзья… О чём же я?

Увлёкся нежностью минуты,

Красою жизни под светилом…

Пришла осенняя пора,

И легкомыслие пропало?

Что я? Где я? И как быть дальше?

Придёт элегия зимы?

Друзья, друзья…. Неужто время?

Настало время рассчитаться

За все ошибки и долги?

Увы, как это не прискорбно,

Увы, как это не печально,

Но смерти, право, не боюсь.

Пусть не боюсь, но, честно, рано —

В тартарары идти не время,

Ещё побуду на земле.

Я верю в женщину, подругу,

Я верю в искренность, душевность

И в силу искренней любви.

Когда я был ещё в Лицее

(Лицей казался мне казармой

И находил монастырём,

Лишённым женского кокетства,

А также — роскоши и неги,

И большинства житейских благ;

Моя же тесная обитель

На годы долгие учёбы

Была не кельей, а мурьёй),

То написал письмо с надеждой,

В любви пристрастно объяснился,

В своих стихах, Карамзиной.

Жене историка признался,

Что без неё не сплю ночами,

Грущу и плачу наяву.

Как то, не знаю, получилось?

Наверно, кровь сыграла шутку,

Коль преждевременно созрел,

А после тягостно томился

От многочисленных романов,

Стремясь любимую найти?

Екатерина же прекрасна —

Она бела и холодна,

Как будто сделана из камня,

Из целой мраморной основы,

И нет в ней лишнего куска.

И если б вдруг язычник Фидий

Решил создать ещё Мадонну,

То сам бы взял за образец

Карамзину Екатерину

(Я сохранил на сердце чувство,

Коль извинился перед ней

До тихой свадьбы с Гончаровой,

На издыхании простился

С Карамзиной же навсегда).

Тогда же было всё прекрасно:

Она смеялась, я — терзался,

Хоть было мне шестнадцать лет,

Ей было тридцать шесть, не больше…

И вот я ехал полусонный,

И мысли вялые вращались,

Никита бросил: «На привал

Уже пора остановиться,

Да подкрепиться, что найдётся,

И справить должную нужду…»

Ну, что ж, привал?! Пусть так и будет,

И вот мы вышли из коляски,

Втроём собрали скромный стол

И сели радостно за яства

Поэт, и дядька, и возничий

И затянули разговор…

«И снова к женщинам вернулся…»

И снова к женщинам вернулся —

Так мысли к разуму слетелись

И загалдели, кто о чём,

Что Катерина тоже старше,

И род Раевских был обширен,

А я средь них — совсем один.

Она серьёзна не по-женски,

Как англичанка-гувернантка

Её поставила во фронт

И ей старательно внушила,

Как ныне барышне желанно

Держать всё время на уме,

Что подчиняется расчёту,

Что прибыль верную приносит,

То, безусловно, хорошо.

Старалась долго англичанка,

Грозила пальцем, как ребёнку,

Большими делала глаза.

Она и топала ногами,

Порой и сладкого лишала,

А то и била по рукам…

Когда настала эта осень,

То мы ничуть не флиртовали,

Держали чувственность в руках —

Тогда мне было только двадцать, —

И Катя верно помогала

Напевно Байрона читать.

(Хромой и гордый англичанин,

Я ныне жму титана руку:

Поэт поэтом дорожит!

Хоть нет сейчас тебя под солнцем

И нет среди друзей за пиром,

Как нет тебя среди подруг,

Но ты живёшь в сердцах достойных,

Кто слово в дело предваряет

И жизнь стремится изменить.

Ты жил средь нас, грозе подобно,

Подобно ветру, был мятежный…

Друзья, я так же мог бы жить…

Он не хотел искать покоя,

Когда волной восстали греки,

Не смог на месте усидеть

И, коль в стихах воспел свободу,

Ушёл за Грецию сражаться

И… от простуды там почил…

Он покорил тогда Европу

Холодным мрачным эгоизмом,

Но так себя и не нашёл.

Не помогли «Часы досуга»,

С них начались его исканья,

И стал бессилен Дон-Жуан.

Поэт владел великой силой,

Что не страшили неудобства

И неприятности судьбы.

Во все душевные движенья,

Что управляют человеком,

Он проникал своим умом,

Пронзал сердечные пределы,

Все страсти, тайные стремленья,

Что мог словами рассказать.

Бесцельно странствовал по свету,

Но жизнь такая надоела,

Решил приют найти в строках,

Где звук страданья, настроенья,

По большей части составляли

Основу творчества его.

А люди света не ценили

Его достоинство таланта

И клеветали на него.

Тогда людей стал ненавидеть,

Стал презирать ухмылки света

И осыпать огнём острот.

Как жрец минутных наслаждений,

Маэстро чувственных иллюзий,

Он с тихой грустью вспоминал

О прошлом счастье человека,

Когда имел годами раньше,

И выражал свою тоску.

Она вселенское пространство

Своим эфиром охватило,

Чтоб нотой скорби зазвучать.

Прогнал с позором интересы

Своей блистательной эпохи,

Того же общества, где стал —

Где стал поэтом не за деньги,

Не за уменье прогибаться,

Но за умение мечтать.

Он, как источник, был открытым

И был прекрасным, как поляна, —

Блажен незлобивый поэт,

Который делится судьбою,

Который пишет не для званий,

Но для рачительной души.

Для той души, что ценит мудрость,

В делах и в жизни — разуменье

Превыше золота земли,

Поскольку жить нельзя иначе.

Блажен поэт, пути хранящий —

Дороги света и любви —

И бескорыстно отдающий

Другим, не требуя оплаты,

Себя и редкостный талант.

Он так любил, но не был счастлив,

Бежал от благ, хотя был лордом,

И был богат, но одинок.

Был неординарным человеком —

Среди чужих казался странным

Среди своих он был чужим,

Когда Господь греха не вменит

И не найдёт в душе лукавства,

Блаженным станет человек:

Ему отпустят беззаконья —

Покрыты станут заблужденья,

Покрыты будут все грехи.

Он никому не мстил за слухи,

Не обижался на доносы,

А просто напросто прощал,

Хотя порой бывало больно,

И выворачивало душу,

А смерть казалась пустяком.

Держал свой суд над лицемером

И каждый день в беду и радость,

Стихами правду говорил.

Блаженны милостивые люди,

Они помилованы будут,

И сохраняться их дела…

Была фантазия богата,

И, как орёл, она крылата,

И благородна, как вода.

Искал подолгу исцеленья

Своей душе среди народов,

Что в первобытной тишине,

Где сам народ не ведал гнёта

Ни от лица своих соседей,

Ни от лица своих вождей.

Там дух культуры не внушали,

Не обещали райской кущи,

Но жили люди, как цветы,

Ценили мысли и поступки,

И дух натуры, пламя страсти,

Не подчиняясь ничему.

Он облекал, как светлый скульптор,

В ту поэтическую форму

Всё идеальное, что знал.

Любой читатель, как ни думал

О жизни лорда и поэта,

Всегда величье находил.

Хотя он в бога и не верил,

Благочестивым был в стихах —

Писал об искренности сердца

И о душевном вдохновенье,

Всех тех, кто с верою живёт.

Живя, страдал в несчастном браке,

И, наслаждаясь, знал в избытке

Любовь доступную, но, всё ж,

Писал о женском благородстве,

О нежной верности до гроба,

О счастье искренней любви…)

Блажен поэт, кто духом нищий

И в вечных странствиях по жизни

Узреть стремится суть вещей.

«А здесь природа ликовала…»

А здесь природа ликовала,

Теплом и солнцем помогала

И осень чудная была…

Как мне, призрев свои сомненья,

К суровой деве подступиться?

Того я искренне не знал.

Смотрел душой на Катерину,

И говорить хотелось Катя

Чтоб ею думать и дышать.

Я говорить хотел Катюша,

Всечасно жить, дарить утехи —

Ласкать и нежить, целовать,

Чтоб с ней делить её невзгоды,

Чтоб и она была со мною,

Как благоверная жена;

Хотел делить с ней радость жизни,

Делить минуты огорченья

И от несчастий защищать…

Она ж читала по-английски

И без труда переводила

На близкий нам родной язык.

Я слушал Катю, и казалось,

Что пред собой невольно вижу

Одну из ярких героинь.

Наверно, Лейлу из «Гяура»?

А вдруг Медору из «Корсара»?

Кто ты, Раевская, скажи?

Возможно, дева Сарагосы,

Как светлый лучик Чайльд-Гарольда?

Всё тщусь загадку разгадать

И в чистоте представить образ,

Увидеть искренность желаний

И грубой жизни правоту.

В своём уме держу картины

И пыль забвения стираю —

Я помню встречи. Не забыть

Уста вишнёвые Катюши —

Ах, сколько нежности и ласки! —

Не устоял бы и Шекспир!

Как Беатриче, факел мысли

И поэтического слова,

Екатерина без обид

Меня вела сквозь дебри слухов,

Оберегала от наветов

И нашу дружбу берегла…

Когда пришлось Гурзуф оставить —

Врачует воздух путешествий, —

Я образ Кати увозил.

Когда же был в Бахчисарае,

Ходил по дворикам с надеждой,

Слёз не осушит мой Фонтан;

Когда слеза, из скал возникнув,

Стекала вниз, за ней — другая:

Слеза стекала за слезой…

А был я раньше в Кишинёве

И близко знался с генералом,

А генерал тот был Орлов.

Как полагал, лишь друг Раевских,

Привыкший жить по-фронтовому,

Но, вышло, подлый человек.

Он сделал Кате предложенье,

Когда Раевских я покинул,

И дева приняла его.

Как я узнал, мне стало больно,

Так будто нож всадили в спину.

Зачем же предали меня?

Как тяжек груз, душа страдает,

И я с Раевскими вдогонку

Готов до Киева скакать…

Проходят дни, и я в Одессе

Пишу роман, главу вторую —

Онегин ожил наяву,

Как будто я списал с натуры,

Собрав всех юношей России,

Живущих в цвете лучших лет

Среди побед сиюминутных,

Среди вседневных наслаждений,

Как на пирушках и балах.

От лени, жизни бестолковой,

От бесполезного устоя

Пора Евгения спасать.

Пора спасать тебя, Россия,

От роковых, подчас, событий —

Грядут иные времена…

…И пусть любовь моя минула,

И стала Катенька Орловой,

Моя душа не отцвела.

Нашёл я мужество остаться

И продолжать свои исканья,

Да верность музам сохранять.

Ведь жизнь течёт и всё меняет,

А всё меняется и длится,

И я меняюсь каждый день.

Минула прежняя влюблённость,

Минули старые воззренья,

На смену новые идут.

Взрослеешь ты всегда с утратой

Былых надежд и представлений.

Хотя и больно, надо жить.

Так и сейчас со мной случилось,

И доля новая открылась,

Когда в душе опала мга.

Туман рассеялся, и солнце

Вновь поднялось — уже в Одессе, —

Когда в гостиную вошёл

Дворца сиятельного графа,

Узнав полячку Воронцову.

Как молода она лицом

Так молода своей душою,

Что светом детского кокетства

Стремилась многих обольстить,

И коммерсанты, офицеры,

Все кавалеры и… поэты…

Летели роем на свечу.

Она же быстрыми глазами

И нежным взглядом всех сражала

И попадала точно в цель,

И уст приятная улыбка,

Которой я нигде не видел,

Нас призывала: поцелуй!

Была приветлива со всеми

И так естественно любезна,

Что раз увидев, покорён…

Всех одинаково встречая,

Так различать людей умела,

Что знала к каждому подход.

Ещё скажу, теряясь в мыслях,

Ей было скучно возле женщин,

И было славно средь мужчин.

«Пусть Воронцов — мой предводитель…»

Пусть Воронцов — мой предводитель,

Начальник жёсткий, энергичный

В делах коммерции и благ,

В бумагах здешнего порядка,

Как боевой наместник края,

И в счастье собственной семьи,

Как муж внимательный и рьяный

В своей заботе о супруге

И охраняющий свой дом,

Но я в сужденьях независим,

Хотя и числюсь подчинённым,

В своих поступках прям и горд.

Полёт фантазий, вдохновенья

И вольность влюбчивого сердца

Я под запретом не держал.

При всех регалиях у графа,

Как ложку дёгтя в бочке мёда,

Всё ж недостатки видел я.

Сказать нельзя, насколько честен

Герой великого сраженья,

Насколько прав в своих делах.

Но сделал много для Одессы

И для развития торговли,

Себя он тоже не забыл.

Наверно, то — порок России,

Когда сидишь на важном месте

И пополняешь свой карман.

Конечно, это недостаток,

Но не опасней, чем влеченье,

Что охватило существо

И подчинило всё сознанье,

И чем питало вдохновенье.

Моё несчастье иль болезнь?

Всегда любил замужних женщин —

Не просто женщин, но красавиц,

К тому же, умниц, хоть куда!

И пусть биограф представляет,

Насколько дамы были старше

Насколько мудрые, чем я.

Но это, верно, не причина,

Чтоб я сумел себе позволить,

Как недоумок, разрешить,

Своё оказывать вниманье

Замужним женщинам России

И нарушать покой мужей?!

Как будто оводы, кусали

Мои встревоженные мысли —

Меня кусали, не таясь.

Но я не знал, куда укрыться,

Вздохнуть украдкой и забыться,

И боль мучительно терпел.

Они ж, как гурии, летали,

Клевали душу и на части

Терзали сердце, криком плач.

Но я — не бог, обычный смертный,

Знакомы радости земные —

Хоть и поэт, но человек!

И потому, как всё живое,

Любить и может ошибаться

Земли и неба проводник,

Кем и живёт поэт на свете,

Своей душой стихи слагает,

Себя врачуя и других…

Но я один… Кто дух поддержит,

Перо упавшее поднимет

И на столе зажжёт свечу?

«Как всё запутано и сложно…»

Как всё запутано и сложно,

Когда влюблённость — вдохновенье,

Что порождает новый мир

Иных надежд и представлений,

Каких-то светлых ожиданий,

Лишённых горя и тревог…

Пусть я поэт, известный многим,

Но этим, право, не красуюсь,

А лишь живу короткий миг

От дня счастливого рожденья

До дня печального ухода —

Как установят небеса, —

И миг стихами украшаю,

За них талантом отвечаю

Своей отвергнутой судьбы.

За смелый стих, ума творенье,

За слово сказанное людям,

В своих строках несу ответ —

За дух и мысли отвечаю,

Чем поучаю, вдохновляю,

На труд и подвиг поднимаю,

Чтоб мне поверили они.

Так должен ли за все романы,

За поцелуи и объятья,

Смущённый смех и блеск очей,

Открытость сердца иль намёки,

Обеты, страхи, заверенья

Я пред народом отвечать,

Поскольку он, народ России,

Пока живу и сочиняю,

Всё для меня — герой и бог?

Имел ли право я покинуть

Российский брег, спасаясь бегством,

И, не жалея о минувшем,

Принять участие в сраженьях,

Как думал Байрон ради греков,

И тем предать свою страну,

Где царь Кащей над златом чахнет,

Где русский дух… где Русью пахнет,

Русалка на ветвях сидит?

Что будет лучшим избавленьем —

Вдали за Грецию погибнуть

Иль пасть в борьбе за свой народ?

А здесь сражаюсь с Воронцовым

За обладание персоны,

Когда она — его жена.

Он — светлый граф, а я — «писака»,

А граф — наместник, я же — ссыльный,

И суть — неравенство сторон.

Из нас двоих венок победы

Кому достанется по праву?

Хочу, чтоб выиграл Пегас.

А графу что, со мной стреляться,

Иль стать посмешищем Одессы?

Он выбрал меньшее из зол.

Теперь сегодня в поединке

Венок достался Воронцову

За то, что мудрость проявил.

Ведь мог прислать мне секундантов,

Назначить место, час для драки

На пистолетах иль ножах?!

Сертификации не вышло,

И вся Одесса забурлила,

Что ныне слабость проявил

Наш граф. Повёл себя, как трусик,

И впрягся в дело, словно в тягло,

Где он — тяглец, а я — наглец.

Не наказал его, мальчишку,

Арапа, вздорного поэта

И честь семьи не отстоял.

Считай, со смертью соревнуясь,

Как лев, в баталиях сражаясь,

Свой чин напрасно получил?!

Сей человек, познавший порох

И знавший кровь не по картинке,

Поэта просто пожалел?..

Не принял граф моей перчатки.

Зачем ему дуэль с мальчишкой?

И грех брать на душу не стал.

А мне б досталась Воронцова,

И успокоил бы желанье,

Когда бы графа я убил?

А смыл бы он свои обиды

И свой позор перед Одессой,

Сразив поэта наповал?

Хотя и ходит «рогоносцем»,

Но, тем не менее, сдержался

И жизнь арапу сохранил.

Не стал меня брать на арапа,

А просто выслал из Одессы,

Чтоб сочинял свои стихи.

Когда талант — удел немногих

И достояние народа,

Найдётся право отнимать?

Стихи по младости приходят

И по горячности натуры.

А так писал бы в пятьдесят?

Зачем гранить мне мостовую,

Кому-то плакаться в жилетку,

А там турусы разводить,

Что на колёсах иль без оных?

А если был бы я женатым,

И стал оказывать вниманье

Какой-нибудь там Воронцов

Моей супруге, что от бога,

Живёт совместно пред народом,

То как бы я себя повёл?..

…Сидел потерянно в коляске,

И собирал пасьянс из мыслей:

Что заслужил, то получил.

(За всё сполна на Чёрной речке,

Как срок пришёл душой ответить,

Я рассчитался по долгам…)

Что мне достойно будет с честью

В любви нести твой образ милый,

И мне по праву ли дано

Желать, чтоб именем моим

Твой слух был занят постоянно

И мной была окружена;

Желать, чтоб громкою молвою

Всечасно, каждое мгновенье

Тебе звучало обо мне;

Желать, чтоб радостно внимала

Ты гласу верного поэта

Одна в открытой тишине;

Желать, чтоб помнила моленья

В минуту тягостной разлуки

Тогда в саду, во тьме ночной?

«…Случилось как-то мне стреляться…»

…Случилось как-то мне стреляться —

Да с Кюхельбекером, напомню.

Тот в шляпу Дельвига попал.

Так промахнулся бедный малый,

Вложив всю злобу в этот выстрел,

А я в него стрелять не стал.

И нашим «милым» разногласьям

Всему причина — эпиграмма,

Что я, по дружбе, набросал,

На суд лицейский предоставив,

Не осудив Вильгельма строго,

А только в шутку превратив,

Чтоб можно было посмеяться,

А после выпить по бокалу

И там — ударить по рукам.

Но, видно, что-то не задалось,

И повернулось, как вернулось…

«Случилось мне, мои друзья,

Как Яков запер дверь оплошно,

И кюхельбекерно, и тошно,

Когда вечор объелся я».

Здесь нет и буквы оскорбленья,

И нет обидного подтекста,

А только шутка для друзей.

Ах, Кюхля, Кюхель, друг сердечный,

За что хотел убить Француза?

Свой зад турнюром мне прикрыть?

Пусть дамы внешность украшают

И кавалеров обольщают,

А я друзьями дорожу.

Хоть быстро вспыльчив и отходчив,

Я дров в запале не ломаю,

Тебя обидеть не стремлюсь.

Писатель, ты всех нас трезвее;

Вильгельм, вина подай скорее,

Твои стихи всё ж хороши.

Держи свою главу в прохладе,

А сердце — в преданности нежной,

И ноги, слушайся, — в тепле.

То было, было… Разве было?

Как много смеха, детской боли,

Мечтаний светлых и надежд.

Судьба нас ныне разметала,

И мы рассыпались, как зёрна:

Кто пал на пашню, кто — на твердь.

Куда попал я сам? Не знаю…

Скорей всего, в сердца и души

Живых и действенных людей?!

И потому пред целым миром

Я говорю без капли лести:

Лицею — слава! — и друзьям!

Друзья, друзья, что мне до графа?

Задел меня он за живое,

Коль благородно поступил

И нос утёр моим обидам.

Пусть было горько, но сдержался —

Меня не вызвал на дуэль

За явный флирт с его супругой,

Конец ознакомительного фрагмента.