Улица в вечность. Die Straße in die Ewigkeit

Андрей Сафонов

Если сравнить человеческую жизнь от рождения до смерти с горизонтальной линией, то «Улица в вечность» – это вертикальное измерение нашей жизни. Здесь встречаются майский соловей и натуральные числа, загадки физики, Платон и Библия, трезвый поэт и восторженный ученый, ребенок, врывающийся в чудный мир, и старик над этим миром поднимающийся. Здесь всегда апрель, шелестящие звезды и никто никогда не умирает. Попавший на эту улицу желает остаться на ней навсегда.

Фотограф Борис Пономарев

© Андрей Сафонов, 2018

© Борис Пономарев, фотографии, 2018

ISBN 978-5-4485-3511-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Таинственный конверт

Трудно найти мальчишку, выросшего в бывшем Кенигсберге и не мечтавшего отыскать на старом немецком чердаке секретный клад, загадочную карту или что-то в этом роде. Не менее трудно сейчас действительно что-нибудь там найти, поскольку за более чем полвека, прошедших после войны, любители древностей, казалось бы, проштудировали город вдоль и поперек. И, тем не менее, мне не так давно посчастливилось найти нечто изумительное.

Это произошло в доме на улице К, стена которого покрыта загадочными масонскими знаками. На двери подъезда был кодовый замок, но я быстро нашел нужные кнопки по еле заметным следам от пальцев и стал подниматься по скрипящим деревянным ступеням, словно из ожившей сказки Гофмана о песочном человеке. В предвкушении необычайного приключения я забрался на самый верх, быстро преодолел вертикальную лестницу, боясь навлечь на себя гнев осторожных жильцов, приподнял железный люк и оказался в туманном, завешанном паутиной пространстве, едва освещаемым тусклым мандариновым светом, пробивающимся через маленькое круглое окошко. Испытывая необъяснимую страсть к таким местам, я провел там около часа, а может быть и больше, и почти перед уходом обнаружил странный конверт. На нем значился следующий адрес: Konigsberg (Pr) Prinzessin-straße. Nummer 3. An I. Kant

Придя домой, я дрожащими руками открыл его и вот что там увидел:

Sehr geehrter Wilhelm!

Далее приведу, мой, конечно, совсем дилетантский перевод:

21 декабря 1800 года. Любезнейший и высокоуважаемый Вильгельм! Приношу извинения, что сразу не ответил на твое письмо, просто у меня сейчас много работы. По-видимому, грандиозная стройка, которой я посвятил всю жизнь, подходит к концу и осталось только положить черепицу. Я уверен, что в этом доме человечество обретет наконец-то надежный кров и защиту от всех бурь. Однако настроение и тон твоего послания все-таки заставили меня взяться за перо, дабы поделиться некоторыми соображениями и возможно предостеречь тебя от опасности, которой ты по своей юности и искренности не замечаешь.

Ты пишешь, что сделав разум мерилом всех вещей, я закрыл дверь для всего таинственного и сверхъестественного, что я «замуровал любовь и всякое живое чувство в скучную химическую пробирку» и т. д.

В ответ я хочу процитировать тебе название картины одного молодого испанского художника (мне Иоганн Гаман о нем рассказал). Его зовут Франсиско Гойя, ты, наверное, о нем слышал, так как он тоже вроде из ваших романтизирующих штурмовиков.

Так вот что он придумал: «сон разума порождает чудовищ». Лучше, наверное, нельзя и сформулировать, то, что я хотел тебе сказать, но я все-таки попробую внести некоторые разъяснения.

Ты пишешь, что нужно «передать эмоциям вожжи души». А я в ответ тебе расскажу об одной молодой особе, умершей недавно от тяжелой венерической болезни. Когда-то она была прекрасной добропорядочной фрейляйн, которая могла бы не только стать достойной матерью семейства, но и далеко продвинуться в науках, насколько это возможно для барышни. Но, «отдав вожжи эмоциям», она по уши влюбилась в одного из тех юных мерзавцев, которые сейчас наводнили Европу

Заморочив голову и надругавшись над нашей особой, незадачливый романтик отправился на поиски новых приключений, а у барышни вся жизнь пошла под откос. Закончилось публичным домом и роковой инфекцией.

Далее ты обвиняешь меня в том, что своей критикой я якобы ограничиваю познание и превращаю мир в отвлеченную схему и что мы можем подняться над миром наших чувств посредством живого поэтического порыва.

Будто бы то, что не доступно ученым и философам, может быть доступно жрецам, волшебникам и мечтателям вроде тебя.

Мне же после таких твоих аргументов вспоминаются удручающие труды одного небезызвестного тебе мистического учителя из Швеции, всю несостоятельность которых я показал в своих «Размышлениях духовидца». Юный друг, пойми же, что если мы откажемся от разума, как от окончательного судьи определяющего истинность или ложность наших суждений, мы рискуем погрузиться в самые безумные фантасмагории и стать добычей шарлатанов и идиотов. (Прости меня за резкий тон, но некоторые истины сегодня нужно вколачивать как гвозди).

Также, ты пишешь о том, что человек якобы является от природы хорошим и якобы стоит только отбросить все надуманные схемы и прислушаться к «зову сердца» и все само собой придет в гармонию.

Как же ты все-таки еще юн и наивен, мой друг!

Ведь нужно полностью отключить разум, чтобы не видеть, что большая часть войн, большая часть самых страшных преступлений происходила из-за того что люди закрывали уши от всякого здравого суждения и «слушались зова сердца». Не думал ли ты когда-нибудь, что кесарь Нерон поджег Рим не из-за голого расчета, а просто из большой любви к искусству и следуя велению сердца? Или о том, сколько было пролито крови из-за каких-то нелепейших гнусных интриг?

Вот и сейчас этот пухлый французский выскочка (видимо, имеется ввиду Наполеон — прим. Ред.) отдал вожжи романтическому велению. И могу тебе сказать априорно: все это точно не кончится добром. И еще много-много жертв падет на алтарь твоего романтического молоха. Проблема романтизма в том, что он всегда, так или иначе, иррационален. А мы должны жить абсолютно ясно. Чего в первую очередь желаю тебе, мой дорогой друг!

9 января 1801 года. Глубокоуважаемый профессор! Я смотрю, вы постепенно поддаетесь моему влиянию. Одна только фраза «падет на алтарь поэтического молоха» чего стоит! И все, что вы написали, выглядит так стройно и строго, как королевская ратуша. Но меня не покидает ощущение, что ратуша эта на самом деле картонная, что это не более чем просто муляж. Как-то уж слишком просто у вас все получается: достаточно только объяснить человеку моральный закон и он сразу станет хорошим.

А я в свою очередь уверен, что если ваш молодой мерзавец, испортивший жизнь прекрасной фрейляйн, выучит наизусть все ваши «Критики», ничего в нем по существу не поменяется. Потому что человек меняется не посредством разума, а посредством желаний! Все мы слышали Нагорную проповедь нашего Господа и все прекрасно понимаем, о чем там говорится. Но много ли вы найдете тех, кто действительно следует всем ее идеалам?

Вы предлагаете всегда поступать в соответствии с доводами разума, вопреки нашим чувствам. А я утверждаю, что даже если найдется человек способный сделать это, то он мало будет отличаться от механического автомата. (Вы наверняка слышали об автомонах и андроидах — необыкновенных механизмах, сделанных по человеческому подобию и способных ходить, ударять себя в грудь и даже играть на флейте. Я думаю, что когда их научат говорить назидания, не ходить в трактир и делать полезную работу, они окажутся лучшими последователями вашего морального учения).

В скором времени я планирую написать прелестную сказку об этом. А вам, дорогой профессор, советую почаще бывать на свежем воздухе, смотреть на звездное небо и думать о том самом заветном, самом загадочном, о том что заставляет чаще биться сердце, что заставляет яблони каждую весну одевать свои наряды невест, что, в конце концов, придает смысл всему.

Ваш Вильгельм.

12 апреля 1801 года. Дорогой Вильгельм! Спасибо тебе за столь искреннюю критику. Я, правда, очень благодарен. Ведь если моя метафизическая ратуша действительно крепка, то она выдержит любую бурю и натиск, а если не выдержит — значит, пришло время залатывать дыры.

Честно говоря, если отбросить некоторые логические ошибки и романтический пафос, ты действительно поставил несколько интересных вопросов.

Многие, наверное, считают меня таким автоматом, по которому можно ставить часы. (У жителей Кнайпхова даже бытует анекдот, что однажды, когда я не появился в обычное время на Медовом мосту, в городе случился настоящий переполох!)

Но и у меня есть своя маленькая тайна и, возможно, ты единственный, кто об этом узнает. Бывают вечера (обычно это происходит в апреле), когда я не могу сосредочиться ни на чем, когда чувства устраивают беспощадный бунт, а мысли разлетаются в стороны, как стая испуганных голубей, и, отчаявшись со всем этим совладать, я выхожу из дома, пересекаю ров через Лебебах, спускаюсь к Альтштадту, пересекаю остров по Кнайпхофской Длинной, в то время как черные облака создают впечатление, будто гигантская махина Домского собора вот-вот упадет на меня. Потом я прохожу по Медовому мосту, жадно вдыхая пахнущий морем воздух, и там на загадочном Ломзе, словно выполняя некий ритуал, я снова и снова дохожу до таинственной улицы Z. Ночной воздух как будто играет тихую мелодию, загадочная мостовая, залитая тусклым лунным светом, уходит куда-то в неизвестность, а я все смотрю и смотрю в эту даль, ругая себя за эдакое безрассудство. (Неужели у старого профессора начинается Marasmus senilis??) И тогда меня посещает безумная мысль: а что, если априорная форма восприятия, заставляющая нас видеть мир выстроенным по ровной эвклидовой выкройке, неожиданно отодвинется в сторону, словно штора, и я увижу мир таким, какой он на самом деле? Порой мне кажется, что улица эта уходит куда-то в другое измерение, туда, где разрешаются все мои антиномии, где «да» сливается с «нет», а чувства наконец-то соединяются с рассудком. Я вспоминаю о милой маме и думаю: где же она теперь? А вдруг правда то, что она говорила, и есть Бог, который является не просто необходимой идеей практического разума, как я убедительно доказал, а живой личностью, которая любит и ждет каждого из нас? И вдруг есть что-то там, в конце этой страшной улицы, за кварталом могил, к которому мы неизбежно приближаемся? В такие моменты я снова чувствую себя ребенком и начинаю даже сомневаться в незыблемости своего математически выверенного здания. Вдруг мы и в самом деле, можем узнать что-то о мире, находящемся по ту сторону опыта наших чувств?

Ты прав. Наверное, я и впрямь поддаюсь твоему влиянию. Но все-таки…»

На этом этот любопытнейший документ обрывается. Я не буду делать никаких утверждений о его подлинности. Специалисты возможно моментально могли бы доказать, что подобная переписка между Кантом и Гофманом не могла состояться, да и стиль их весьма необычен для знаменитых писателей. Но все-таки, поддавшись романтическому настроению писем, я порой задумываюсь: а что, если все-таки это имело место быть? В любом случае, даже если найденные мною письма — просто выдумка какого-то шутника, мне кажется поставленные в ней вопросы не теряют актуальности и сегодня. Есть ли мост между островами разума и чувств? Можем мы ли мы совершать добро не только из чувства долга, а потому что испытываем наслаждение от этого?

Может быть, и впрямь однажды мы сможем пройти по таинственной улице нашей души туда, где заканчивается привычный нам эвклидовый мир и где кроются ответы на наши самые заветные вопросы?