Глава 2
Погорынье, июль 1128 г.
Осторожно подобравшись к стене, Миша протянул руку, вытащил аккуратно стрелу, все еще дрожавшую и казавшуюся живой, ядовитой, злобной! Однако не глубоко и вошла. Лук — слабый. Из такого детишкам только стрелять. Да и вообще, как можно гарантированно попасть в человека, сидящего в темной комнате? Ни светильников, ни свечей сотник не зажигал. Просто прилег на лавке — думал. И вот те нате — стрела!
Откуда стреляли? С пристани очень даже могли. Правда, там даже сейчас людно… Вон, у корчмы гомонят, все никак бедным не успокоиться.
Да, могли с пристани… Только зачем? Напугать. Так Миша пуганый и не такое видал. Подумаешь, стрела… Хиленькая, к слову сказать… и отцентрована плоховато. Господи! Да ведь точно такие в торговых рядках продают по ромейской медяхе десяток! Столько пирог-рыбник стоит… ну, пусть полпирога.
Пристань… Корчма… Крики… А ну-ка…
Сотник оказался на пристани минут через десять. И впрямь — у корчмы гомонили. Тот самый толстобрюхий пропойца-купец, как его… Мефодий! И с ним еще двое, лет примерно по тридцати, одеты небедно… Да, верно, купцы с причалившей вечерком ладейки! Даже при луне видать было — пьяные, а уж если речи послушать…
— Верно, робяты! Так оно… оно и есть…
— У кого есть? У тебя?
— И у меня есть… А у вас — нету!
— А… А… А чего у нас нету, друже?
— Того! А ну-ка, еще стрельнем… Дай-ко стрелу… Ща на спор! Вон в то дерево…
— Так ты и первый раз не попал!
— Дак эт я того… Это я в луну целился!
Сотник сжал кулаки и сплюнул. Вон тут что, оказывается! Питухи-пианицы на спор из лука бьют. Куда Бог пошлет… В луну он целился, паразит! Ишь, разорались. Надо бы стражу послать — утихомирить. Хотя… Стражу, даже младшую, на такие пустые разборки посылать — слишком много чести! Пущай корчмарь с ярыжками своими утихомиривает разошедшихся постояльцев.
— А! А это ты кто?
Изрядно шатающийся купец углядел, наконец, Мишу.
— Конь в пальто!
Проходя мимо, сотник толкнул купчину плечом. Однако же пьяница на ногах удержался, да мало того, полез в драку — с неожиданной ловкостью и силой ухватил Михайлу за плечо… И — тут же получив в ухо! — кубарем скатился к реке, потеряв по пути и лук и стрелы.
— Вот! — один из собутыльников горе-купца одобрительно хмыкнул.
— Так ему и надо, — поддержал второй. — А то затеял тут — пойдем, постреляем! Стрелок чертов. Сидели б себе как люди…
— Так и идите, — Михаил поднял потерянный лук… не такой уж и детский. Тетива, правда, плохо натянута… — Лук заберу от греха. Скажете, пусть за ним завтра в Михайлов городок, в крепость, заглянет. Как проспится.
— Скажем, господине. А вы, никак, воевода?
— Сотник.
— А-а! То-то я и смотрю. А мы — волыняне. В Киев на торжище плывем. Эвон, лодейка наша. «Фелицатой» зовется. Корабль добрый!
— Как-как вы сказали? — закинув лук за плечо, удивленно переспросил сотник. — Фелицата?
— Этак жену нашего кормчего звали, гречанку.
Снизу, от реки, послышался шум: сопение, плеск воды…
Похоже, купчина приходил в себя. Что-то вполголоса бурчал, умывался… однако обратно к корчме не шел, боялся, наверное…
— Вы там служкам скажите, чтоб присмотрели…
— Ага, мил человек. Скажем!
Вернувшись в хоромы, Миша развалился на лавке. Так просто прилег, не раздеваясь, лишь сапоги снял да кожаный наборный пояс с мечом, ножом и калитой-сумкою. Все равно не уснуть уже — стерла сон эта чертова троица, буяны-пьяницы… тем более уже начинало светать, алел над дальним лесом край неба. Тихо было кругом — питухи успокоились, видать, продолжили пить в корчме… или вообще уснули. А Мише вот не спалось… зато хорошо думалось. На утренней-то зорьке да в тишине! Даже петухи еще не кукарекали… но вот-вот…
«Кому ж понадобилось пакостить? Лешаки сами по себе не станут — кто-то же их настропалил! А кто? Зачем? Быть может, кто-то из соседей, просто из зависти, так бывает, и гораздо чаще, чем многие думают. Завидовать-то ведь есть чему…»
После возвращения Михайлы и его друзей из Царьграда Ратное жило мирно, и даже можно сказать — богато. Кроме воеводы Корнея Агеича и его дружины каждодневный покой ратнинцев оберегала младшая стража. Имелись и школы, в том числе и девичья, «бумажные» мельницы, самострелы с прицелами, греческий огонь, а с самых недавних пор и первая типография! Примитивная, конечно, но лиха беда начало! Под чутким руководством Тимофея Кузнечика в мастерской отлили шрифт — «полуустав». Чтоб и красиво, и понятно. Задумали печатать учебники, для начала — «Азбуку» и «Математику»; Миша составлял макеты вместе с Тимофеем, и еще к делу сему хотели привлечь Юрия из земель Журавля. Подумывали и о периодической печати, благо редакция уже была: дьяк Илья — секретарь, плюс бойкие девчонки из Ратного — Евдокия, Добромира, Любава, те самые, которых Миша и раньше использовал для формирования «общественного мнения».
Кроме того, в Ратном заново оборудована пристань с торговыми рядками и гостевым домом с корчмой… будь она неладна! Появились первые мануфактуры — большие предприятия с наемным трудом — «бумажная», «сукновальная» и «стрелометная» — для арбалетных «болтов». Многие хозяева еще в прошлом году перешли к трехполью и уже к июлю дождались озимых. Народ потихонечку богател, заводил скот — коровушек, молочное и «навозное» скотоводство.
Авторитет Михайлы-сотника возрос почти до небес — ляхов разбил да еще освободил своих в далеком Царьграде! Соседи же недоумевали — как, откуда все эти новшества, зачем?
Завидовали, да. Вот и пакостили… Эх, знать бы точнее! А про засаду Кузнечик правильно сказал. Подумать только надо — где ее устроить да как.
«А еще Кузнечик говорил про некоего князя Юрия. После того как сгинул боярин Журавль и его друг Данила-мастер, лешаки дурь почуяли, стали искать, кому уменье свое продать подороже. Тут и объявились людишки князя Юрия из Ростово-Суздальской земли… Будущего Долгорукого. Правда, какое дело ростовскому князю до Погорынья, какие у него тут могут быть интересы? Где Ростов, и где Ратное? Север и юг. Лед и пламень.
Правда, князь — тот еще черт! И надо бы поискать надежных друзей? Только вот найдутся ли? У всех соседушек голод, а Ратное — с озимыми. Вот и завидуют. А где зависть — там и война. «Лешаков» же, скорее всего, Юрий к себе переманил… в Ростов или в Суздаль. Такие воины всякому нужны, лишними не будут. За тем и людишек сюда посылал — вербовщиков.
У нас же все… Где тонко, там и рвется… А где у нас тонко, сэр Майкл? На дальних покосах да пастбищах? Хм… вряд ли вражины снова туда придут — были ж уже, напакостили. Что еще остается? Что-то такое, что было бы непривычным и вызывало бы зависть… Мануфактуры! Ну да… Только они все здесь, рядом — тут и дружина, и стража, и народу полным-полно. Не-ет, вряд ли… Вот ежели б что подобное подальше было где-нибудь в Нинеиной веси, в Василькове…»
Рассуждая, Миша и сам не заметил, как уснул, и проснулся лишь ближе к полудню, когда выкатившееся на небо солнышко весело било в глаза!
Вообще-то, долго спать в те времена считалось делом предосудительным, но — уже только среди бедного населения городов — посадских людишек — и в крестьянской среде, среди всяких там смердов, закупов и прочих холопов. Людям самостоятельным, тем, кто при власти, долго спать было не только можно, но иногда и нужно — чтоб знали, чтоб власть да положенье свое показать! Мол, мы не какие-нибудь сиволапые, нам ни свет ни заря вставать не надо. Сами себе день планируем, в полях горбатиться не ходим и канавы не роем! Так-то вот.
Проснувшись, Миша тотчас же поднялся на ноги и вышел во двор — умываться. Подозвав слугу, облился студеной водой из колодца да, разгоняя кровь, принялся махать руками. Потом отжимания, пробежка…
— Э-эй, стража! Отворяй ворота́!
Хорошо! Правда, жарковато — все же не утро уже. А что, если выкупаться? Добежать до излучины, нырнуть с обрыва и… Хм… чья это лошадь у ворот? Уж точно не стражников.
— Здрав буди, господин сотник.
— И тебе не хворать, друже Питирим! Почто явился? Неужто по мою душу?
Юный племянник мастера Сучка Питирим, в просторечии Пимка или просто Швырок, спешился и, бросив поводья коня подбежавшему служке, вежливо поклонился:
— Дядюшка мой, Кондратий Епифаныч, да продлит Господь его годы, кланяться велел! И зовет нынче с обеда в баню.
— В баню, говоришь?
— Корней Агеич обещался прийти, тако же дядь-ко Аристарх. Еще Андрей Немой будет и молодой наставник Макар.
— Ого! Неплохая компания. Всенепременно буду!
— Тако и передам.
Швырок вскочил в седло, однако сотник перехватил поводья:
— Что, и квасу не изопьешь?
— Да я б, господин сотник… Да некогда. Вот так работы! — парень провел ладонью по шее. — Кузнечик… Тимофей… помочь звал — что-то со станками у него в этой… в типа… типу…
— В типографии, — усмехнулся Миша. — Ну, дело важное. Неволить не буду. Удачи, друже Питирим. И мастеру Тимофею — поклон.
Проводив взглядом всадника, Миша поднялся в хоромы, где выпил кваску, переоделся, и снова задумался.
«Ишь ты — в баню… Дед Корней Агеич — боярин и воевода, староста Аристарх Семеныч, знатный воин Андрей (умный, хваткий, авторитетный… хоть и немой, да). Еще молодой и перспективный наставник Макар, именно он рано или поздно сменит и Филимона, и старого Гребня. Да уже и сейчас — в авторитете… несмотря на некоторые прошлые косяки.
Вот это компания! Дед Корней — считай, военный губернатор, Аристарх — глава администрации поселения, Сучок — заместитель главы по АХЧ, Макар — начальник общего отдела, ну и Немой…»
Этому эквивалентную должность Миша не сумел подобрать — пусть будет как представитель общественности. Ну и он сам, сотник Михайла, — зам. по безопасности, так сказать. И вот его-то — зама — и будут заслушивать! Баня — это так, прикрытие, на самом же деле — закрытое заседание администрации. Тех, у кого власть.
* * *
Перед тем как ехать к Сучку, Михайла заглянул домой, к матери, боярыне Анне Павловны. Обнялись, поговорили, жаль, сестер дома не было — занимались наставническими делами в школе.
— Вот так вот, — мать — красивая и совсем еще не старая дама — сверкнула зелеными, как у Миши, глазами. — Вроде б и живем рядом, а видимся… от разу раз. Ты уж, Миша, в воскресенье-то заходи, после церкви.
— Зайду. Обязательно зайду, мама.
Сотник наклонился, поцеловал мать…
— Какой ты у меня стал… — Анна Павловна погладила сына по заросшей щетиной щеке. — Высокий, сильный… с бородкою… Ох… Как с Юлией-то дела?
— Да как обычно, мама… Все, побежал — ждут.
Эх, не хотел Михайла этого разговора! О нем самом, о жизни его… о личной жизни. Понятно, мать хотела оженить сына… И кандидатуру Мишиной зазнобушки Юльки в этом плане воспринимала как-то не очень. Ну кто она такая? Лекарка… Еще и кочевряжится — «думает»… Не-ет, не такая невеста нужна, не такая… А какая? Ну нет здесь на примете подходящих дев. То есть девы-то есть, и красавицы писаные… Только вот — незнатные. А зачем бояричу такие? Разве что Красава, Нинеина внучка…
Именно так, прощаясь, думала матушка — и Миша это прекрасно знал.
Перед баней Миша все же нашел немного времени, заглянул к Юльке. Домик тетки Настены-лекарки — матери Юльки — стоял на отшибе, за пределами защищающего село тына. В низине возле реки, окруженный деревьями, с дороги он был совершенно незаметен. Настена всегда жила одна, и от кого прижила дочку — никто не знал. У ведуний, у лекарок всегда так. Такая уж традиция, чтоб ее…
— Здрава будь, Юля! — Зазнобушка копалась в огородике, и сотник заметил ее еще издали. Спешился, привязал коня к изгороди… и невольно залюбовался девушкой: ловкой, стройненькой, изящной, как солнечный лучик! Уж конечно, по здешним меркам подобная стройность почиталась за худобу и красотой никак не считалась… А вот в Царьграде — да! Там именно такие девушки и ценились — аристократические «фам рафинире», на каких посмотришь и скажешь словами Александра Вертинского, великого русского актера и шансонье: «Вас воспитали чуть-чуть по-странному, я б сказал — европейски: фокстрот и пляж».
Ну, к Юльке ни фокстроты, ни пляжи не относились. Остро чувствуя свое предназначение, девушка всегда была в работе, лечила, заговаривала и отворяла кровь, многих просто спасала от лихоманки. За то ее и ценили в Ратном. Как и Настену.
Нет, ну право же, красива! Экая стройняшка. Тонкий стан, закатанные рукава, подобранный выше колен подол не скрывал стройные бедра. Забранные широкой лентою волосы падали по плечам… Чувственные розовые губки, большие, с поволокой, глаза, личико и тонкая шея тронуты первым загаром…
— Ты что так смотришь? — Юлька, наконец, оторвалась от грядки, выпрямилась.
— А что, нельзя? — улыбнулся сотник.
Девушка пригладила волосы:
— Да ведь ты так смотришь, что даже не знаю… можно ли иль нельзя?
— Как «так»-то?
— Да вот так!
— Юль… у меня дело к тебе, — молодой человек хитро прищурился и схватил подошедшую к забору девушку за руку. — Очень-очень важное дело.
— Да сейчас работы полно! И в огороде, и вон… сейчас тетка Гастела внука своего приведет — клеща выковыривать буду.
Юлия вроде бы как отпрянула… но руку из ладони парня не выдернула. Миша чувствовал, как билась под тонкой нежною кожей жилка… и сердце его тот час же забилось вот так же — в унисон!
— Так ты что спросить-то хотел?
— А?
— Ну, говорил про какое-то дело…
— А пойдем вечерком погуляем! — без всяких реверансов рубанул сотник. — Там, у реки, говорят, так соловьи поют — заслушаешься.
— Соловьи — это хорошо, — пушистые девичьи ресницы дрогнули. — Но…
— Не пойдешь?
— Почему? Пойду. Только давай не сегодня. У нас тут с матушкой… дело одно… Давай завтра!
— Ага… — тут Миша вспомнил про баню. Мало ли, может, и до поздней ночи затянется… Не сама банька — совет.
Просторная банька Сучка, естественно, топилась по-черному, по-иному тогда в банях и не признавали. С трубой — что за жар? Нынче натопили на совесть — камни от жара трескались. Миша пар любил, но не вот этот вот, когда уши в трубочку сворачиваются… особенно когда Андрей водицы на камни подбросил. Целый корец! Вот паразит же!
— Эй, эй, — молодой наставник Мирон замахал руками. — Ты что, друже, уморить нас хочешь?
Немой в ответ оскалился, замычал да потянулся за веником. Веников тут запарили много — дубовые, березовые, вересковые — на любой вкус, парься — не хочу. Вот и Андрей взгромоздился на полку да принялся охаживать себя по спине. А весь жар-то — на Мишу с Мироном. И вот же черт — на улицу-то выбежать вроде б как стыдно! Хорошо, Немой первым выбежал — с разбега сиганул в реку, в омуток, возле которого баньку и выстроили. Нырнул… вынырнул — поплыл, улыбаясь. Хорошо!
Хорошо — дверь за собой не прикрыл, воздух вечерний в баньку зашел — все полегче. Тут и остальные гости пришли — дед Корней, Аристарх-староста, а с ними и хозяин, Сучок — Кондратий Епифановича.
— Здоров, внучок! — дед быстро скинул одежду. — Что это вы тут сидите, мерзнете? А ну-ко, Мишаня, поддай-ко! Эхх… вот ведь славно-то!
— А говорят, в иных местах такой баньки не ведают! — прикрыв за собой дверь, староста Аристарх тоже схватился за веник. — Как там, Миша, в Царьграде-то? Бани-то есть?
— Да есть, рассказывал же. Правда, не такие…
— А какие?
— Потом расскажу… Мирон, друже, идем-ко — кваску…
— Слыхал, Аристарче? Кваску им! — бросив веник, расхохотался дед. — Еще и не погрелись-то.
Про царьградские бани сотник нынче так и не рассказал. Не успел — беседа пошла иная, серьезная. Воеводу и старосту интересовало все: кто напал, что пожгли, какие вообще убытки — слухи-то по селу расходились быстро.
— Рыжий твой, говорят, всех там расспрашивал. И девка еще, как доска — плоская.
— Войша, Унятина внучка, — пояснил староста Аристарх. — Ну, того, что без руки. Юлька выходила.
— А, того, что с выселок! — Мирон покивал и потянулся к кружке — все никак не мог напиться после парной. — Изба-то у них справная.
— Да там не изба — там хоромы цельные, Егор-то — хозяин. Ни своим, ни дворне спуску не дает. Вот и в прибытке.
Староста захохотал, почесав округлый, поросший седоватым волосом живот.
— Так что, Миша, скажешь? — напомнил дед.
Сотник рассказал, как было. Вернее, как он полагал, что было. Всю информацию, и даже мысли свои изложил. Тут вместе и думать стали…
С тем, что в само Ратное лешаки не полезут, были согласны все. Как и с тем, что и на покосе, и на пастбище имели место диверсии, а не странное стечение обстоятельств. Мужики-то в бане собрались мудрые и многократно битые жизнью — в пустые совпадения не верили напрочь и со всеми Мишиными доводами согласились вполне.
— Рога да хвост — это сноровку так, — хохотнул староста. — Чтоб подумали, вроде как — черт!
Дед Корней согласился:
— Да уж, хвост да рога прицепить недолго и большого ума не надо. А вот тот, что на пастбище был, — хитер. Ишь ты, ни пес его вовремя не почуял, ни пастухи не заметили.
— Так, может, и не было никаких лешаков, Корней Агеич? — вдруг усомнился наставник Мирон. — Один пастушонок утоп, второй за ним побежал — хотел помочь, вытащить… Тем временем стадо в болото ушло, увязло… Вот пастух и испугался, убег. До сих пор по лесам хоронится. Так ведь тоже может быть, а?
— Может, — неожиданно для всех сотник подлил масла в огонь.
Хитрый Миша прикинул — чем больше версий будет предложено и разбито, тем лучше, тем быстрее все приблизятся к истине — на то он и «мозговой штурм»!
— А ну, деда, найди-ко тут изъян? Почему могло быть… да все ж таки не было?
— Да вот потому! — воевода отозвался с азартом, да и все остальные засверкали глазами — интересную вещь придумал Михайла. Кто кого переспорит, фактами перешибет.
— Ну, во-первых, с чего бы коровы в болото ушли? — начал перечислять Корней Агеич. — Что они, дуры, что ли? Да и пес не пустил бы…
— Так пса же…
— О! Вот он — первый изъян! — дед поднял вверх указательный палец. — А вот и второй. Отрок-то, пастушонок, ну, который не утоп. Ты. Мирон, говоришь — испугался, сбежал, хоронится где-то. А где? Что-то младшая стража о нем не докладывает, а они ведь по всему лесу, по границе всей. Не докладывали ведь, а, Мишань?
— Нет, — сотник отрицательно покачал головой.
— Да и одному в лесу… Чего жрать-то? Разве что ягоды…
— Ну, огниво-то у пастухов имелось, завсегда можно костер разжечь.
— Ага! И попасться — дым, пламя…
— Ну-у…
— Да и зверья дикого в лесу полно. Медведи, волки… Так-то они к людям не подойдут, но к одинокому отроку… Чего б его и не прибрать-то? Не-ет, господа мои, в болотине второй отрок. Вместе с собакой и коровушками.
— Да и лешака с хвостом и рогами все-таки видели! — поддержал приятеля староста Аристарх Семеныч. — Не просто ж так он там объявился, на покосе-то.
Так вот, в споре, и пришли к выводу: считать, что лешаки были и диверсии учинили. И поджог, и убийство отроков, и загон скота в трясину — их подлых рук дело. Даже Мирон с этим всем согласился. А вот зачем это лешакам надо — тут мнения разошлись.
Староста считал — из вредности. Власти твердой в землях сгинувшего боярина Журавля нет, вот и озорничают — отбились от рук.
Тут, впрочем, возразил дед:
— Озорничают? Ишь ты, озорники… Делать им больше нечего. Не-ет! Ясно — подбил кто-то, деньгу хорошую дал или еще чего обещал. А значит, человек этот богат и при власти.
— А мы ему зачем?
— А вот тут всяко может быть. Может, и ни зачем — из зависти просто. А может — дело хуже! Может, задумал сей гад нас всех, ратнинцев, навеки извести! Чтоб и не было. Уж больно независимы мы. Сильны, богаты…
Вот тут все замолчали. Мишу тоже проняло — а ведь по большому счету прав дед. Ой как прав! Извести хотят… кто только? Ладно, найдем, вызнаем…
Дискуссию прервал Немой: замахал руками.
Наставник Мирон засмеялся:
— Эвон, баня-то остыла вся! А ну-ко…
После второго захода перешли ко второму вопросу: что делать? Как вражин выявить да выловить?
Тут уж поначалу Михайла солировал: надо, мол, подставить, организовать что-то такое… что бы выглядело неохраняемым, но с уничтожением сего причинился бы большой ущерб.
— Непонятно говоришь, Миша, — посетовал дед. — Однако я-то тебя понял.
— И я понял, — староста Аристарх повел плечом. — А ну-ка, Мироне, поддай… Ага… Ухх! Так вот — чего тут непонятного? От, к слову, Корней Агеич пасеку расширять собрался… Вот пусть на выселках и расширит. Подале от завидущих глаз!
— Чего? — не сразу понял воевода. — Это мне — да на выселки?!
— Ну да, — Михайла тут же закивал, пряча довольную усмешку. — Тебе, тебе, деда! На выселках ульи поставим… амбар — вроде как с медом да воском… Недешевый товар!
* * *
«Шустрых» девчонок сотник решил проинструктировать лично. Собрать всех в тайности, на дальнем лугу. Вроде и пустой лужок-то — а никто чужой не забредет, по всем кустам — стража. Известить девушек Миша поручил человеку проверенному, умному и ни в коем разе не болтуну — Ермилу.
— Как будешь действовать — продумай сам, но чтоб ни одна живая душа не знала, не ведала, что это я их зову.
— Хорошо, господин сотник. Сделаю.
Иного ответа Михаил и не ждал. Знал, еще по Царьграду, а впрочем, и не только — уж кому-кому, а Ермилу из рода старого Хотобуда можно поручить самое ответственное дело. И результат будет такой, какой надо.
— Разрешите идти, господин сотник?
— Что ж, Ермиле, ступай. Вернешься — доложишь, если что не так.
Четырнадцать лет минуло Ермилу. Смуглый, жилистый, тощий. Узкое лицо, обрамленное длинными темными волосами, делало паренька похожим на список с какой-нибудь ромейской иконы. Держит себя спокойно, перед начальством не заискивает, не суетится. Серые глаза смотрят по-взрослому, цепко. Сам — из Нинеиной веси, последыш после знаменитого мора, когда весь вымерла почти полностью — и никакие ведьмины потуги не помогли. Дружок Ермила — Велимудр, Велька, — кстати, тоже из тех же краев…
Из прежних «шустрых» девиц (как называл их Миша) остались лишь три подружки-хохотушки — Ладислава, Добромира, Любава, они же — Евдокия, Ирина и Ксения. Ну, это если по-христиански, здесь, в глуши, еще сильны были старые верования и те, кто их яростно исполнял — та же Нинея Всеславна. Подружки же старых богов не любили — страшны́е все, корявые, еще и жертвы им приносить нужно, задабривать. Ишь, погань какая! Куда уж лучше добрый и всепрощающий Иисус! Тем более на иконах да на распятии он весь такой красивый-красивый…
Еще с год назад, выбрав в качестве «информационного оружия» молодых незамужних дев, Миша преследовал несколько целей. Во-первых, на них было легче влиять. Господина сотника они просто боготворили, слушали с благоговением и все поручения исполняли если и не в точности, то уж со всем своим прилежанием.
Во-вторых, девушки имели куда больше влияние на молодежь, нежели, скажем, жена старосты и прочий пожилой «женсовет»! Да и что и говорить — Миша и сам иногда заглядывался на симпатичных девушек-хохотушек, что он, не человек, что ли?
А подружки-то все разные, всякая на особицу красива! Ладислава, в крещении Евдокия, — статная, черноглазая, чернобровая, сильная. Врежет кулаком промеж глаз — мало не покажется! Некоторые из младшей стражи — тому свидетели… пробовали… получали… Добромира, в крещении Ирина, — маленькая, худенькая, выглядевшая куда младше своих пятнадцати лет. У нее даже и грудь еще не выросла, не оформилась, волосы темно-русые, остричь — вылитый мальчик.
А вот Любава, в крещении Ксения, — пухленькая, востроглазая, глазками так и стреляет, ну, такой себе живчик — ни секунды спокойно не посидит!
И все эти девы одно дело делали, иногда — под присмотром старшего писца Ильи, а чаще — по поручению самого сотника…
* * *
В село отрок пошел пешком, хотя мог бы и верхом отправиться. Да только верхом — лишнее внимание. Куда поскакал, зачем? А-а-а, это ж из младшей стражи урядничек! Видать, Миша-сотник послал по какому-то важному делу. По какому? Куда поскакал, у чьего двора спешился?
Не-ет, конь в таком деле — помеха.
А так… идет себе отрок, весь из себя задумчивый… в церковь, наверное, куда же еще? Ермил-отроче — известно всем — набожный, да еще и книжник. Вот как свободное время выпадет — так и ходит в задумчивости, даже девок, бывает, и не заметит, хотя они-то к нему льнут.
О! У колодца уже собрался «женсовет» — тетушка Варвара, Марья и прочие… ага, и тетка Алена здесь — голос зычный издалека слыхать.
— Будьте здравы, хозяюшки, — проходя мимо, отрок вежливо поздоровался, кивнул.
Женщины повернулись:
— И тебе здравия, отроче! Видно, от службы ныне свободен. Поди, в церковь?
— Туда тоже зайду, — иконописное лицо Ермила озарилось улыбкой. — Да и так пройтись — в радость. Бывайте, хозяюшки.
— И тебе не хворать.
Пошел Ермил дальше, не торопясь, да что-то под нос себе нашептывал, верно — молитвы читал или вспоминал-пересказывал какую-то ученую книжицу.
Тетушки проводили его взглядом аж до самого поворота — ну да, к церкви…
— Сурьезный отроче, — шмыгнув носом, одобрительно покивала старостиха. — И набожный. Вот повезет кому-то с зятем.
— Так им, в младшей страже, жениться покуда нельзя, — авторитетно заявила Алена. — Хотя их ведь и этому учат.
Марья хмыкнула:
— Эт мы знаем. И Ермила этого знаем немножко. Парень сурьезен, пригож. Одно спрошу — избу он сможет поставить? Или, там, забор, баньку сложить?
— Ну-у, один-то навряд ли. Так и наши-то мужики…
— Ему избу ставить не надо — на то, чай, плотники есть.
— Так что ж он, не рукастый?
— Зато мозговитый, ага.
— А вот что лучше, бабоньки, — рукастый или мозговитый?
— Ну-у… что и сказать, не знаю! Хорошо ж так, всего понемногу… Неплохо б и чтоб на лицо пригож был!
— Да парень ж не девка — с лица воду не пить!
— А мне темненькие не по нраву. Я светлоликих люблю!
— Знаем, знаем, кого ты любишь!
— А что это вы знаете? А? Наболтали уже? Мхх…
— Та-ак! Марья, положь коромысло!
— Тетка Алена, отстань!
— Кому сказала — положь!
В церковь Ермил заглянул ненадолго. Пообщался с отцом Симоном, помолился да поставил две свечки за упокой рабов Божьих Варвары и Пресмысла, в крещении — Павла. Пуще всего было жаль Варвару. Хоть она и из гулящих дев, а добрая была и такой лютой смерти не заслужила… Эх, Константинополь-Царьград… Сотник до сих пор переживает, себя корит — видно…
Уже вовсю разгорался день, теплый, летний, никто праздно по улице не шатался. Кто на покосе, кто в полях, кто на усадьбе — все по хозяйству, да мало ли дел? Летний денек год кормит — такое присловье было.
Обойдя выросшую на перекрестье улиц березу, Ермил подошел к полуоткрытым воротам, заглянул во двор:
— Здрав будь, дед Титок. Все ли по добру?
— Твоими молитвами…
Возившийся у коновязи дед лишь оглянулся, не отрываясь от дела. Что-то там подвязывал, ремонтировал…
— Ладислава-краса дома ли? Мне б на пару слов… Яблочный спас скоро — уговориться бы.
— Ну-у, скоро — сказанул… Хотя… как посмотреть.
Присвистнув, дед махнул рукой:
— На гумне Ладислава твоя… Или на риге — молотит…
— Так я пройду… ненадолго.
— Ну, коль ненадолго — пройди… Погодь! Пса приберу… Карай, Карай… свои.
Громыхнул цепью здоровенный кобель бурой, с желтыми подпалинами, масти. Заворчал, покосился на чужака, однако ж не лаял — хозяин-то вот он, рядом.
— Эвон рига-то, за птичником, за амбаром…
Пройдя по двору, отрок свернул за амбар и увидел просторный молотильный сарай — ригу — с распахнутыми настежь воротами. Из сарая доносились ритмичные звуки… будто кого-то били, этак невозмутимо мутузили…
— Х-хэк!
Ах, как Ладислава управлялась с цепом! Не хуже иного мужика. И вся из себя — сильная, статная. Грудь — ого-го! Мускулы так и ходят…
— Здрав будь, Лада.
— А-а-а! Ермиле…
Девушка была в одной рубашке с подвернутым выше колен подолом… да тонкая льняная ткань и так почти ничего не скрывала. Вот и отрок невольно залюбовался…
— Слюни-то подбери, — поведя черной бровью, беззлобно хохотнула красавица. — Коли пришел — срочное что?
— После вечерни — на дальний луг, — оглянувшись по сторонам, Ермил понизил голос. — Ну, там, где чучело по весне сжигали. Господин сотник ждать будет.
— Приду.
Похожую на мальчика Добромиру отрок отыскал на мостках — девчонка стирала белье и тоже разделась — в одной рубашке. Маленькая, стройненькая… темно-русая коса с вплетенной красной лентой — ишь ты, жених уже есть! Ермил невольно улыбнулся — гляди-ка, титек почти нет, а жених уже есть! Быстро девки растут. Одна-ако…
— На дальний луг? А, где чучело сжигали… Приду.
— Корзинку-то тебе не помочь донести?
— Корзинку-то? — девушка улыбнулась, щурясь от яркого солнца. — Не-е… Есть кому помогать.
Ну, понятно — коли лента в косе… Жених! Оттого, видно, Добромира такая улыбчивая.
Пухленькая востроглазая Любава встретилась Ермилу у пристани — спешно бежала к рядку, как тогда называли небольшую торговую лавку.
— Ой, Ермиле, здрав будь. Как там господин сотник? Небось не зря прислал? Небось понадобились? Ой, а я все такая заработанная, такая, что ой прям… Говорят, ладьи должны вот-вот подойти. Из Киева, а то — и из самого Царьграда. Вот я и бегу… пироги, квас… да мало ли чего тем корабельщиком надо? Все продадим, пусть только купят! Ах? Что-что? На дальний луг… где чучело… Конечно, приду! Сам господин сотник зовет — чего же не прийти-то? Не-не, с делами пока братец управится, он у меня востер, не смотри, что двенадцать осенью только. Хочет в младшую стражу. Возьмут, как мыслишь?
— Мыслю, возьмут, — прощаясь, улыбнулся отрок.
У этой ленты в косе не было — наверное, женихи еще только намечались. Да и такую болтушку замуж… ой-ой-ой!
* * *
— Скажете всем, как бы между прочим, мол, воевода Корней Агеич хочет пасеку свою расширить, для чего в васильковском урочище землю расчистил уже. Не сам — люди его, холопы да закупы. Ульи поставит, начнет свечки лить.
Как всегда, Михайла проводил инструктаж быстро и четко. Как в армии. Девушки благоговейно внимали, знали уже — перебивать сотника не полагается, а все вопросы — потом.
— Охраны пока что там почти нет, так, пара отроков из челяди. Так и что охранять-то? Однако — это отдельно отметите, — мол, люди видели, как два воза с воском со старой пасеки воевода туда пригнал — для свечек. Еще уже и ульи завез и кое-что построил. Так что вообще-то — есть чего охранять. Вдруг да кто пограбит, пожжет? Оттого воеводе большой убыток будет. На это и напирайте. Понятно ли все, девоньки?
Чернобровая Ладислава махнула рукой:
— Да, господин сотник, понятно. Сегодня у колодца о том разговор и затеем. Ну, когда народишко подойдет…
— Молодцы, — одобрительно покивал Михаил. — Правильно.
— На околице, на посиделках, вечерком — там тоже будем, — худенькая Добромира закинула на грудь косу — словно бы невзначай, — чтоб все видели ленту!
— А еще в церкви, на вечерне… не на самой вечерне, там батюшка, а и до, и после, ага, — затрещала Любава. — И я еще на покос сбегаю — родичей проведать…
— У Архиповых нынче беседа, — припомнила Ладислава. — Хозяин из Турова вернулся, всех на беседу зовет. Вот и мы заглянем.
Вернувшись к себе на базу, Миша вызвал Илью, и оба тотчас же занялись «газетой». Именно так Михаил гордо именовал небольшой — размера А3 — информационный листок, нечто среднее между армейским «боевым листком» и стенгазетой. Первый номер, выпущенный дней десять назад в количестве пятидесяти пяти экземпляров, произвел небывалый фурор не только среди жителей Ратного, но и среди соседей, и даже среди проезжих корабельщиков — на ладьи «газету» занесли тоже. Название придумал лично Миша, простое и без всякого выпендрежа — «Летопись Погорынья». Чтоб не только ратнинцам было интересно читать. Сотник давно уже не удивлялся тому, что грамотных людей в это, казалось бы, дремучее время было не так уж и мало. Конечно, не среди воинов — больше купцы, мастеровые и церковные деятели.
В первом номере печатали прогнозы на новый урожай, кое-что из агрономического труда Колумеллы, очерк о Царьграде и все местные новости — про купцов, про озимые, ну и — на обороте — кто с кем подрался-помирился-поскандалил. Именно с оборота «газету» обычно и начинали читать, в охотку обсуждая все сплетни.
— На обороте про дальнюю пасеку и напишем, — разложив на столе берестяные «статейки», прикидывал Михаил, исполняя обязанности верстальщика. — Вот, между «пегая корова едва не забодала мальца» и «ссора из-за старого веника». Кто там хоть ссорился-то?
— Да девицы две, Палашка с Евдоксей, — старший писец Илья потеребил бороду и улыбнулся. — Да там не ссора была, а целая драка! Носы друг другу расквасили. Ругались, ругались, потом Палашка — за кочергу… Ну, а Евдокся — девка справная, кулак что моя голова! Да девок этих все Ратное знает… и в Нинеиной веси…
— Знают — значит, прочтут. Вот, перед ними и про пасеку…
— Сделаем… Михаиле… — вдруг замялся Илья.
— Ну? — сотник поднял голову. — Говори, говори.
— Мы нынче с обратной стороны начали. Вроде все подобрали… А что на первой-то стороне будет?
— Хм… — Миша задумался. — О школе девичьей можно. Что у них там за занятия да кто ведет. Ну, чтоб слухов разных не было. Еще про Царьград можно. Про Туров — мол, князь охоту устраивает.
— А он устроит?
— Устроит. Не сейчас, так позже. Как без охоты-то?
* * *
Дальнее урочище — овраги, буераки да дикий — с буреломами — лес — на первый взгляд, не очень-то располагало к пчеловодству. Однако кроме непроходимой чащобы да болотины, по берегам впадающего в Горынь ручья зеленела веселенькая травка, во множестве росли лесные фиалки, ромашки, купавницы, пахучий иван-чай и сладкий розовый клевер. Другое дело, что добраться сюда было трудновато — по узкой охотничьей тропке, что шла от полузаброшенной деревни Васильково. И так-то деревушка — три дома, а уж после мора и вообще одна усадьба осталась. От Василькова до урочища — верст пять, и те — по самой неудоби. На телеге никак, только пешком да верхом… или сани-волокуши — две привязанные к лошади жердины с настилом, волочившиеся прямо по земле сзади, — такие сани использовали круглый год, по грязи, да по траве, да через неглубокие ручьи — милое дело!
На таких вот волокушах и доставили в урочище все необходимое для засады. Ульи, доски — наскоро сколотить сараи, чаны, корзины да большие корчаги для воска и меда. Даже немножко пчел взяли, уж пришлось уломать деда Корнея. Ну а как же! Не считать же врага глупее себя. Чай, не дурни — прежде чем напасть, присматриваться будут… а какая пасека без пчел?
Еще взяли припасы на пять дней и дюжину воинов. Для засады — с избытком, лешаки во множестве не являлись: один-два, много — пять. Подберутся незаметно, натворят дел и тут же скроются, растворятся в лесной чаще — ищи их, свищи.
Воинов сотник выбрал самых проверенных, которых хорошо знал и доверял лично — из «царьградцев».
Десятником — Архип, жилистый, коренастый, замом — друг его закадычный Трофим, высок, сухопар даже, однако ловок, силен. Они — самые старшие, опытные, оба в Киеве зимовали, кода искали пропавших дев. Нашли! Сами, без всякой указки сотника. С ним тогда и Ждан был — вот он и здесь, а с ним — приятель. Дарен, которого когда-то предателем Жердяем заменили. Ну и дальше — знакомые все лица: златокудрый красавец Велебуд, парень серьезный, дотошный, даже, пожалуй, слишком. Любое дело доведет до ума, да не раз еще уточнит, переспросит. Недаром Михаил его в десятники прочил — по осени можно будет еще один младший десяток набрать… Чернобровый и черноокий Златомир, верный, упертый. Чего захочет — добьется обязательно… Кареглазый блондин Вячко, один из лучших в стрельбе. Из арбалета белку в глаз бьет. И — по-простому, и с прицелом, что Кузнечик сделал. Ну и Велька с Ермилом — как без этих-то? Если уж кому и доверять… Еще одного паренька не из младшей стражи взяли — костлявого неприметного Ратко, вечно угрюмого охотника-молчуна с дальних выселок. Ратко — местный, с Василькова, — все стежки-дорожки здесь знал. Ну и — Добровоя. Эта сама напросилась — кто да куда и зачем идет. Смекнула, да сразу к сотнику. Мол, если уж засада, так как это так — мирные люди, пасечники, и без женщин вообще? Подозрительно это.
Подумал-подумал Миша да махнул рукой. В конце концов, лишней не будет — вон как ногами управляется, не хуже, чем заправский каратист… Да и варить-кашеварить кто-то же должен. Тем более на такую-то точно никто не польстится, даже известные бабники — Златомир с Вячко. Так и случилось: оба, как на Вою взглянули, так поперхнулись и старались близко не подходить. Впрочем, девушка держала себя скромно, с достоинством: и кашу варила, и всю мужскую работу наравне со всеми делала. А работы было много: сколотить-поставить сараи, устроить шалаши, расставить ульи, устроить коновязь, забор опять же, с воротами — что сложилось полное впечатление, что все здесь делается всерьез и надолго.
Воины четко следовали всем инструкциям сотника. Ходили в «гражданской одежде» — рубахи, порты да кожаная обувка на ремнях — поршни. Никаких наборных воинских поясов — кушаки узорчатые. Так же по первости обрядилась и Добровоя, однако Михайла строго погрозил ей пальцем да отправил домой — за платьем хорошо, выехать еще не успели.
— Сама ж сказал — подозрительно будет без женщин. Так что самую красивую свою одежку возьми. И это… косметику не забудь тоже.
— Что не забыть, господин сотник?
— Ну, это… румяна там, белила… Тебе лучше знать.
Работали целый день — упарились к вечеру, устали, как черти, но все основное сделали. Осталось лишь доделать забор и ворота. Частокол решили не ставить — слишком уж хлопотно, вместо него сладили плетень. Издалека — да и вблизи тоже — все уже смотрелось как обычная пасека в богатой усадьбе. К встрече врагов все было готово, теперь лишь оставалось ждать.
Оружие провезли тайно, в мешках — кольчуги, мечи, рогатины, арбалеты — ну, как же без них! И запас болтов — стрел. По дюжине выстрелов на каждый. Щиты взяли «нурманские», круглые — такие удобней в лесу, нежели тяжелые миндалевидные «ромейские», за которыми только прятаться можно. Впрочем, под каждый щит — своя система боя. Под «нурманский» — одна, под «ромейский» — совсем другая.
Пока занимались работой, Ермил с Велькой занялись прицельными метками — там кору с приметной елки содрали, веточку сломали на клене, камень перетащили чуть-чуть… Каждый уже знал свою дислокацию, особенно — на ночь. Дежурить стали по очереди, шесть на шесть. Хоронились в буреломах, в кустах, в овражке — там целых двое. Именно оттуда лешаки, скорее всего, и могли явиться. Если они вообще придут.
Придут, придут! Слишком уж лакомый кусочек для очередной безнаказанной «проказы». Обязательно придут.
— Войша! Смотри, чтоб завтра утром накрасилась. Чтоб вся из себя была!
— Слушаюсь, господин сотник.
Первая ночь прошла спокойно. Впрочем, Михайла спал вполглаза, как когда-то на корабельной вахте — да, да, бывало, и там вздремнешь. Утром встал первым, умылся у ручья…
— Похоже, нет пока супостатов, господин сотник, — подойдя, склонился над ручьем десятник Архип.
Миша обернулся:
— А я так полагаю — здесь они уже. И внимательно за нами наблюдают. Так что всем скажи, чтоб не расслаблялись.
— Сказал уже.
— Добро. Собери всех. В караул днем и троих хватит. Остальные… — сотник ненадолго задумался. — Остальным я скажу, что делать.
За сараем собрались все, кроме вновь выставленных часовых, возившегося с ульями и пчелами Ратко и Добровои, по приказу командира наводившей красоту в шалаше.
— Ермил, Велимудр! Громко собираетесь на рыбалку. Чтоб слышно было на весь лес. Ясно?
— Так точно, господин сотник!
— Пройдетесь вдоль ручья, опять же — громко. Пусть вас слышат. Наблюдайте, осмотрите все берега. Вперед!
— Есть!
— Так… — Михайла подозвал охотника Ратко. — Как там с пчелами?
— Славно все, господине. Жужжат.
— Тогда — на охоту. Возьмешь с собой… кто там у нас поголосистей будет?
— Так у Вячко язык без костей!
— У кого без костей?! А вот у тебя, Ждане…
— Упокоились оба! Значит, Вячеслав. Пойдете на охоту с Ратко. Овраг, буреломы — все на ваш глаз. И тоже громко!
— Громко не выйдет, господине, — неприметное, несколько осунувшееся лицо охотника озарилось легкой улыбкой. — Дичь шума не любит. Да и эти… сразу поймут.
— Понял… — сотник покивал. — Собираетесь громко. И тихо уходите.
— Есть!
— Архип — с остальными. Потихоньку тут колупайтесь и будьте готовы ко всему.
— Ой! — урядник Ждан, сидевший на корточках прямо напротив Миши, удивленно хлопнул глазами. Лица всех остальных вытянулись…
Сотник тотчас же оглянулся… и едва сдержал смех!
Девица Добровоя дотошно исполнила его приказ. Накрасилась, да так, что…
— К лошадкам только близко не подходи, Воя, — мимоходом бросил Вячко. — Напугаешь к ляду всех!
Все грохнули хохотом…
Добровоя обиженно закусила губу…
— Отставить смех! — подойдя к девушке, Михайла взял ее за руку. — Молодец, Войша. Все правильно сделала. Теперь издалека видать — есть тут у нас дева-краса!
И впрямь, издалека видно! Только вот насчет красы… Плоское лицо Добровои казалось посмертной маской от неумело наложенных толстенным слоем белил. Ярко краснели румянами щеки, а подрисованным сурьмою бровям позавидовал бы и сам Леонид Ильич Брежнев! Что ж, девушка постаралась на славу. Уж как смогла…
— Войша — к костру. Управляйся — пусть видят. Песню какую-нибудь знаешь?
— Ой… господине… Да не умею я петь!
— А петь тебе и не надо. Напевай! Ну там… ля-ля-ля… Только громко и весело!
— Добро… — девушка со вздохом кивнула. — Попробую и громко, и весело… Только лошади бы не разбежались, ага.
Миша довольно прищурился: а она и впрямь молодец! С чувством юмора. Вот уж не ожидал.
Между тем все шло по плану.
— Эй, а крючки где? Мы что, крючков, что ли, ставить не будем, а? — сверкая рыжими вихрами, голосил Велька. — А сеть? Сеть ты не забыл?
— Сеть? Так ты ж ее и забыл! — Ермил отвечал столь же громко. — Ты ж собирался брать. И вот… Хорошо, голову не забыл.
— Я забыл? Я?
Тут и «охотнички» подлили масла в огонь. Вернее, «охотничек» — Вячко:
— Ай, вай, стрелы-то — что? Вдруг да белка? Чем бить будем? А, понял, белок не берем. Только дичь. Эх, коли повезет, так и тетерева запромыслим!
— Идем уже… тетерев.
Гомон стоял, что надо, на всю округу, глухой не услышит! И тут еще от костра послышалось нечто ритмично-гнусавое:
Вообще-то, по большому счету Михаил Андреевич Ратников к музыке был равнодушен. Нет, на танцы-то в свое время хаживал, и даже битловскую «Облади-облада» иногда напевал — ее как раз на танцах-то играл местный ВИА. Ну а чуть позже свой вклад внес и Коля, судовой радист-«маркони». Миша особо-то с ним не корешился, но все же на одном судне ходили. Выпивали под музыку из Колькиного «Шарпа», под всякие там «Бони-М» да «АББА».
Впрочем, то, что сейчас выкрикивала Добровая, пением назвать было нельзя. Скорее — рэп, этакий бодрый речитативчик:
Дождь, дождь
На бабкину рожь…
Что ж, наверное, кому надо — услышали.
После полудня явились с докладом рыбачки-охотнички. Следуя всей серьезности дела, сотник заслушал отдельно каждого — вместе-то не хочешь, а соврать можешь, этак для красного словца.
— Ну, обычно все, — поплевав на ладони, рыжий Велька пригладил вихры. — Ручей как ручей. Ну, трава намята — так звери на водопой ходят, бобры, лоси… Рыбаки тоже заглядывают — чужие верши приметили.
— Рыбаки, говоришь? Ага…
То же самое подтвердил и куда более серьезный Ермил. И про намятую траву, и про верши — так в Погорынье называли рыбацкие сети.
— А так, господин сотник, да — ничего такого. Никто за нами не следил, в лесу никого не видели. Разве что верши…
— А что с ними не так? — насторожился Миша.
— Да вроде все так… — отрок задумался, почесал заросший затылок. — Но больно уж их много.
— Много… Много — не мало. Поглядим.
Выслушав «рыбачков», сотник задумчиво пожевал сорванную травинку. Ну и что с того, что сетей много поставили? Он что — рыбнадзор, что ли? Значит, есть в ручье рыба — и много.
— А рыбы-то наловили много?
— Да уж немало, господин сотник, — хмыкнул Ермил. — Только рыба-то — сорная почти вся. Окунье, уклейки, подлещики… Налимов — и тех мало, да две форельки всего.
— А сети-то эти далеко?
— Да далече, в заводи. Верст… пять… — подняв к небу глаза, отрок прикинул расстояние. — Нет, шесть все-таки. Да — шесть.
— Ладно, добро. Понадобишься — позову.
Охотники тоже ничего толкового не сообщили. Лес как лес — чужих следов не заметили. Лишь Ратко немного встревожился:
— А дичь-то здесь пуганая, господине.
— Так селенье рядом — Васильково. Да и от Ратного — бешеной собаке двадцать верст не крюк.
— Может, оно и так, — задумчиво покивал охотник. — Только больно уж хлопотно сюда переться. Болота кругом, буреломы… Одна слово — урочище! Какая тут, к черту, дичь?
— Так запромыслили что-нибудь?
— Да как не запромыслить-то, господине? — пригладив реденькую бородку, Ратко хитровато улыбнулся. — Мы охотники али кто? Двух тетеревов на стрелу взяли — здоровущие! — да рябчика… тоже немаленький — на котел. Однако ж пришлось попотеть. К Ратному ближе, чай, и побогаче леса имеются. А тут не охота, а так — тьфу! Говорю же — урочище.
Отпустив охотников, сотник уселся за сколоченным вчера сараем на старый пень. Здоровенный, в три обхвата — выкорчевывать его не стали, себе дороже, уж лучше использовать как стол или верстак.
Думал Михаил недолго. Минут через пять уже подозвал Ермила… Хотел сперва Вельку — тот поэнергичнее, — да тут же и передумал, Ермил все же серьезнее, да и дотошный — до полного занудства иногда.
— Сейчас дам тебе кого-нибудь… Снова по ручью пройдете, по тем же местам. Пусть свежим взглядом… может, чего и как.
— Понял, господин сотник. А с кем идти-то?
— А вот…
Тут взгляд сотника упал на Добровою. Девушка уже не пела, просто помешивала что-то в котле…
А что? Чем не пара? Если и попадутся кому на глаза — так просто гуляют, милуются. Парень-то с девкой! Уж чего подозрительного?
— Войша… Подойди-ка, дева-краса…
— Да, господине?
— Это вот — Еримол, ты знаешь. Ермил, это Добровоя. Мало, позабыл… — пряча улыбку, сотник быстро поставил задачу. — Пройдете сейчас вдоль ручья… типа как влюбленные. Вести себя будете соответственно… Где приобниметесь, а где и поцелуетесь — не грех. На самом же деле — внимательно осмотрите все подозрительные места. Ермил — еще разок, а ты, Войша, — свежим незамутненным взглядом. Ну, что? Цели наши ясны, задачи — понятны. За работу, товарищи. Вперед и с песней…
— Господин сотник… А какую песню петь? Опять про дождик?
Вот вроде бы Добровоя просто-напросто уточнила задачу, а глаза-то при этом — такие хитрые-хитрые… и улыбка по губам бродит.
— Ах, Войша, Войша…
— Шучу я, господин сотник. Шучу!
— Да ступай уж… шутница.
Спустившись к ручью, Ермил с Добровоей зашагали по топкому берегу.
— Тут сыро — водица, — обернувшись, предупредил отрок.
Девушка хмыкнула:
— Ну, ясен пень! Раз уж ручей да рядом — болотина. Подожди-ко… обувку тут оставлю…
Сняв кожаные, с ремнями, поршни, Воя оставила их у тропинки и дальше пошла босиком. Заходя в ручей, девчонка высоко задирала подол. Впрочем, Ермил этого не видел — шагал впереди. Только пару раз обернулся…
— Ой!
— Что ойкаешь-то? Девичьих ног не видел?
— Не видел, — хлопнув глазами, Ермил несколько смутился.
К его удивлению, смутилась и Добровоя, старательно игравшая роль этакой разбитной девки, прошедшей огонь, воды и медные трубы.
Никакая она не разбитная! — сразу понял Ермил. Вон, покраснела уже…
— Ты это… как устанешь — скажи.
— Ясен пень… Да еще поглядим, кто из нас раньше устанет!
Так вот дошли до примятой травы…
— Водопой, — пояснил отрок. — Вон, видишь, на том берегу кусты да травища смята.
— На обратном пути поглядим, — хмыкнув, заявила дева. — Давай, веди к вершам.
— Ну, до них версты три еще…
— Добро… Руку дай мне!
— Че-го? — Ермил немного опешил. Нет, девчонки на него, конечно, посматривали… Но отрок всегда был сама серьезность и на всякие глупости не отвлекался.
— Руку, говорю, дай, — зло прошептала Войша. — Больно уж чаща на том берегу густая — легко спрятаться, следить. Да и смородина там… вон ветки шевельнулись… А ветра-то нет!
— Может, птица…
— Может. А может, и нет.
Ладонь у Добровои оказалась теплой и нежной, Ермилу было приятно ее сжимать… так, слегка… чуть-чуть… Хотя, конечно, смущался, чего уж… И вот еще что показалось… что совершенно напрасно парни так вот предвзято отнеслись к этой деве… Ну да, могла быть, конечно, и покрасивше… Раз уж все так считали…
— Ну, ты это… не молчи, говори что-нибудь, — Добровоя ткнула парня локтем в бок. — Вдруг да кто за нами…
— А что говорить-то? — говоря по правде, Ермил еще не очень-то знал, как вести себя с девушками. Даже на занятиях по «домоводству» смущался, вызывая веселье всех дев.
— Ну-у… я не знаю… Что-нибудь говори.
— Могу историю какую-нибудь рассказать.
— Давай! Страсть как люблю всякие истории слушать.
Чуть помолчав, отрок собрался с духом:
— Эта — греческая… Пойдет?
— Да любая пойдет, ясен пень! Говори уж.
— Был в старые времена в Грецкой земле остров Минос. И жило там чудище — Минотавр.
— Чудище с телом человека и головой быка, — перебив, с усмешкой дополнила Добровоя. — Знаю я это. Читала. Не помню, правда, где. Там еще про китовраса…
— Да-а! — Ермил сверкнул глазами. — Так мы не одну ли книгу читали? В нашей же библиофеке? Красная кожа, и застежки такие…
— Верхняя западает…
— Ну да!
— Так ясен пень — это та книга и есть!
Дальше беседа пошла куда веселее — оба ж, оказывается, были книжниками! По тем временам — очень большая редкость, если ты не монах или не какой-нибудь князь.
Тут же вспомнили и Колумеллу, и Блаженного Августина — «О граде земном и о граде Божием», и даже Аристофана… Вдоволь посмеялись над комедией «Птицы», после чего стали относиться друг к другу с куда большей симпатией.
— Меня еще покойный отец Михаил к чтению приохотил, — осторожно ступая по топкому бережку, рассказывала Войша. — Я тогда еще совсем малой была. Потом, когда мор был, на деревню редко выходили — и я весь «Псалтырь» прочла. А когда библиофека появилась… Не оттащить было. И посейчас.
— И меня… О! Пришли. Вон они, верши-то. В омутке, где ива.
— Вижу, ага… Проверим?
— Так чужие ж!
— Да мы просто посмотрим, и все.
Не дожидаясь ответа, Добровоя подоткнула подол к бедрам и пошла по холодной водице. На середине ручья обернулась:
— Ты б порты-то снял — замочишь.
— Ну-у…
— Да шучу! Там стой. Я сама тут… Ага…
Вернувшись, девушка протянула Ермилу руку:
— Помоги… Ага…
— Что скажешь? — нетерпеливо спросил тот.
— Ты улыбайся, — девчонка растянула губы. — Мало ли, смотрят, ага…
— Понял… ты что ржешь-то?
— Больно уж улыбка у тебя… Как у лошади!
— Сама ты…
Сама ты лошадь — хотел было сказать Ермил, да вовремя удержался. Впрочем, Войша все поняла и так… Обиделась, замолчала… Потом, шагов через полсотни, все же снизошла пояснить:
— Верши слишком уж часто стоят. Рыбаки так не ставят — этак всю рыбу за один присест. А дальше что?
— Рыбаки не ставят… — негромко повторил подросток. — А кто ставит?
— Чужаки! — Добровоя хмуро набычилась. — Да не случайные, а те, кто с каким-то делом пришел. Им бы хоть чем пропитаться — хоть и сорной рыбой, — а дальше и трава не расти.
— Интересная мысль, — задумался отрок. — Ну да, так и есть… наверное. Только поверит ли господин сотник? Доказательства спросит. Эх… нам бы этих чужих увидеть бы.
— Если лешаки — вряд ли увидим, — дернув шеей, девушка неожиданно улыбнулась. — Хотя… если не лениться присматриваться… Ну, пошли к тропе. Посмотрим, что там за водопой?
На взгляд Ермила — водопой как водопой. Обычная звериная тропа, которой иногда пользовались и люди — охотники, рыбаки.
— Травища какая густая, — выйдя из ручья, восхитилась Войша. — Глянь-ко, и камыши тут, и рогоз. И лютики — вон. Глянутся они мне — желтенькие такие, веселенькие.
— Веселенькие… — Ермил передернул плечом и сплюнул. — Ты не про цветочки, ты по делу скажи!
— По делу, говоришь… — голос девушки сделался вдруг тихим и серьезным. — Сам подумай — кто бы мог такую тропу намять?
— Так олени ж!
— Олени? На буреломах? В болотине? Уши мои не смеши!
— Ну-у, тогда — бобры… — неуверенно заметил отрок.
— А ты плотину видел? Или деревья погрызенные?
— Н-нет…
— То-то и оно, что нет. Значит — не бобры…
— Кабаны?
— Вот эти да — могут. Давай-ка поднимемся, поглядим…
Выйдя из ручья, подростки поднялись на пологий берег, густо заросший ивой, красноталом и вербою.
— Хороший краснотал! — потрогав ветки, Добровоя одобрительно пощелкала языком. — Из такого лапти выйдут — ого-го! На два дня хватит. Если осторожно носить… Ага…
Девушка неожиданно насторожилась:
— Вон, на кусты глянь! Видишь?
— Ветка сломана… — сузил глаза Ермил. — Вроде как… Вроде как самострел удобно пристроить, так? Если на кабана…
— Ага! А вон и кабаний помет…
— А ветку-то ломали недавно. Излом-то — свежий.
— Да ясен пень! Надо здесь все внимательно… Так! Обними меня!
Добровоя вдруг перешла на шепот:
— Быстро!
— Это еще…
Было в этот момент в светлых глазах девушки что-то такое, что напрочь отбило мысли о всяких глупостях. Не-ет, о глупостях сейчас речи не шло. Скорее — о чем-то очень серьезном, опасном… Воя явно что-то заметила… но пока сказать не могла.
Ермил неумело приобнял девушку, ощутив под тонкою тканью жаркое тепло тела… Парня бросило в жар — сквозь одежду прощупывались все косточки… позвоночник… лопатки…
И снова яростный шепот:
— Целуй!
— Я не умею…
— Я тоже. Целуй, тебе говорят!
Поцелуй неожиданно вышел жарким. Поначалу неумелый, робкий, он вдруг затянул обоих, бросил, словно в омут, в жар растопленной до углей печи! Добровоя покраснела… или это были румяна?
— Все… идем… медленно… За руку возьми… вот так… Если ткну в бок — падай или беги…
Опытный воин, Ермил ничего сейчас не расспрашивал — делал, что сказано. Чувствовал — что-то пошло не так. Или, скорее, наоборот — так, как надо. Так, чего все и ждали… или точнее — кого…
— Ты славно целуешься, славно! Хочу еще! — Добровоя повысила голос до крика. Повисла у Ермила на шее, повалила, утянула в траву…
И снова шепот:
— Целуй… Все… Поднимаемся… Руку! Уходим…
— Да что там такое-то? — выйдя на берег, наконец поинтересовался Ермил.
— Они могли нас… на стрелу… — усевшись в траву, Войша, ничуть не стесняясь, натянула на ноги поршни, заплела ремни. — Вот, только что. Прямо сейчас… Слава богу, ушли. Я видела их глаза, их ухмылки. Когда мы с тобой…
— Да где же, где!
— В краснотале. Там, ближе к орешнику.
— Но я ничего…
— Ты не туда смотрел, — девушка вздохнула. — И я б не заметила. Если б просто смотрела. Но я нарочно высматривала. Ведь был приказ!
— И белил на себя ведро вылить — тоже приказ? — облегченно выдохнул отрок.
— Ну ясен пень, конечно!
— И это вот твое — ясен пень — тоже?
— Нет, — Добровоя широко улыбнулась. — Это я сама додумалась. Ну, мол, люди мы простые, с выселок…
— А… а можешь больше так не говорить?
— А тебе не по нраву?
— Нет!
— Тогда не буду… Да, там, в траве… Смотри, что нашла!
На узкой девичьей ладони лежала бурая ленточка. Именно такие нашивали на свою одежку лешаки, чтоб быть незаметными в траве и лесной чаще.
Выслушав ребят, сотник не поленился, обошел всех своих людей, напомнил еще раз — как действовать, предупредил каждого. Со стороны казалось, все по-прежнему занимаются своими делами: ставят ограду, вкапывают столбы для будущих построек. Ульи же поставили еще вчера — если близенько подползти овражком, слышно, как жужжат пчелы! Миша даже не сомневался — подобрались уже, углядели, услышали…
К приему незваных гостей все уже было готово: подготовлены арбалеты с «болтами»-стрелами, мечи, рогатины. Кольчуги, щиты и шлемы — эти тоже имелись под рукой… только вот — нужны ли? Против лешаков не силой — ловкостью да хитростью действовать надо. И еще — внезапностью. Враги ж не знают, что их тут ждут, по крайней мере Мише все же казалось, что его люди ничем себя не выдали.
Что ж, коли явились вражины, так нападут не сегодня-завтра. Впрочем, скорее, сегодня — ближе к ночи или под утро — в сумерках. Могут и ночью — луна нынче полная, яркая…
— Эх, раз-два — взяли! — отроки дружно потащили только что отесанное бревно.
Наверное, Кондратий Епифанович Сучок за такой отес по первое число выдал бы, и все больше — матом. Ну, так издалека-то не видно — как там отесано?
— Раз-два… Понесли-понесли…
Весь вечер Миша ходил напряженный: казалось, чувствовал кожей чужие злые взгляды, ждал ежесекундно — вот-вот нападут, вот-вот просвистит стрела, найдет — обязательно найдет! — жертву. Всех ведь не спрячешь, а напасть первым — на кого, где?
Подошел к парням у ограды, напомнил сквозь зубы:
— Не стоим, не стоим, двигаемся.
В движущуюся цель труднее попасть…
Ой весна, ой весна-красна…
Кто-то затянул песню, хорошо — не строевую, не советскую — ну, о том были предупреждены.
Были-то были, так ведь парни-то молодые — по четырнадцать-шестнадцать лет всего. Ну, некоторым только — семнадцать. По здешним меркам — взрослые, а ТАМ, в будущем, — подростки голимые, никто им никакого важного дела на доверил бы!
К ночи пошел дождь, именно дождь, а не ливень — такой вот, скорее осенний даже, пусть и не холодный — теплый. Обложили небо плотные серые тучи, ветер утих, ясно стало — дождик этот надолго, уж точно — до утра. Если нападать, то…
— Приготовиться! — шепотом, по цепочке, передали приказ. Отроки напряглись — и сотник это почувствовал, тут же приказал: — Песни — продолжить.
Продолжили…
На Ивана, на Купалу, выходили девки в круг…
Смеркалось. Ожидание нападения превратилось в муку! Скорей бы… Ну, давайте же! Вот-вот… вот…
Когда совсем стемнело, Миша скомандовал отбой. Уже ясно стало — ночью никто не придет. Темно — собственной руки не видно. Враги, даже те же лешаки, — не кошки, в темноте не видят, прожекторов у них тоже нет, а факелами светить — себе дороже, это сразу — на стрелу.
Сейчас не пришли, значит, не ночью… значит, под утро явятся, лишь начнет светать.
— К утру всем быть наготове!
Уж конечно, выставили ночную стражу: у ручья, у оврага, со стороны леса… Там, где легче всего подобраться. В ночной дозор парни вызвались крепкие, опытные — Златомир, Велебуд, Вячко… Этих учить не надо — научены давно.
Тишина повисла над лесом. Лишь слышно было, как шумел дождь. Не отсырели бы тетивы — хоть и смазаны салом да конопляным маслом, вощеной бумагой промотаны, а все же…
Не спалось Михайле — ворочался у себя в шалаше, поглаживал самострел по ложу…
— Господин сотник, — кто-то подполз с докладом… Велебуд. — Там ветка шевельнулась… А ветра нет!
— Ты как заметил?
— Светает уже…
— Всех будить! Быть готовыми.
Казалось, напряжение достигло предела. Все ждали нападения… И все же оно случилось внезапно!
Светало. Дождь кончился, небо над дальним лесом заалело зарею. Скоро пора было «просыпаться», выходить — долгий сон выглядел бы весьма подозрительно.
Урядник Дарен высунулся из шалаша… И тут же отпрянул, едва не напоровшись на нож!
Да ведь и напоролся бы, кабы не кольчуга — острое лезвие скользнуло по железным кольцам!
— Тревога!
Тут же запел боевой рог!
Отроки выскочили наружу… Уже были готовы, уже не надо было никому ничего объяснять. Каждый точно знал, что делать.
Конец ознакомительного фрагмента.
