Король

Андрей Посняков, 2016

1573 год. Наш современник Леонид Арцыбашев вновь оказывается в гуще интриг под видом ливонского короля Магнуса. Однако на этот раз могущественный царь Иоанн Грозный осерчал на своего верного вассала и на его молодую супругу, княжну Марию Старицкую. Мария схвачена и привезена в Москву, где ожидает лютой казни. Сам Магнус делает все, чтобы ее спасти, используя старых и новых друзей, собственную смекалку, интриги. Но кроме Марии есть еще и Ливония, истерзанная и погруженная в кровавый хаос войны. Самые сильные державы тогдашней Европы сошлись там не на жизнь, а на смерть: Швеция, Речь Посполитая, Россия… А еще по ливонским землям рыскают банды наемников, сея вокруг разоренье и смерть. Мало того, пользуясь отсутствием монарха, бароны вот-вот поднимут мятеж… Кровь, насилие, хаос… Все как и было предсказано еще лет пятнадцать назад, когда в небе над Ливонией появилась огненная комета, оставившая ныне столь страшный след. У всех, кто хочет мира и благоденствия, осталась лишь одна надежда – ливонский король, уже успевший заявить о себе как истинный государь, озабоченный счастьем своего народа. Все меньше и меньше вспоминает Леонид о том, кто он на самом деле такой, и, забыв про свое самозванство, чувствует и ведет себя как истинный и легитимный «добрый король Магнус»…

Глава 2

Узники

Осень 1573 г. Великий Новгород

Что-то капнуло. Откуда-то сверху — с низкого потолка, с притолочины, не суть — упала прямо на лоб Леониду крупная тяжелая капля. Молодой человек покривился и, распахнув глаза, поднялся с узкой деревянной лавки да, лязгая стягивавшими руки цепями, подошел к малюсенькому — под самым потолком — оконцу, забранному частой решеткою. Встал, опустил руки, прислушался.

Кругом стояла мертвая тишь, как и положено ночью. Лишь слышно было, как перекликались караульные стрельцы на башнях, протяжно этак, с вальяжностью, будто показывая — мы, служилые люди московские, нынче на Новгородской земле все могем!

— Росто-о-в!

— Каза-а-ань!

— Астраха-ань!

Узник повел плечом — все же холодновато было в подвале, промозгло, особенно вот — по ночам. Да и днём солнышко осеннее не очень-то пригревало. Хотя днем, конечно же, веселее: дьячки приказные, судейские, монахи-схимники, стрельцы да и простой люд, туда-сюда по двору шатаются, меж собой переговариваются — интересно! Кто за жизнь треплется, кто ругается, а кто и — с опаскою — о ливонском мятежном государе слово-другое молвит. И не всегда слово то — мерзкое. Большинство осуждает, конечно — как же, против самого государя Иоанна Васильевича, стервец, пошел! Однако иные и сочувствуют, и таких здесь, в Новгороде, много. Особенно — после недавнего погрома, что учинил царь Иван! Выдумав неведомую крамолу, разграбил собственный город, убил людей… Зачем, спрашивается? Вольности старые искоренял? Да кому тут их помнить-то — дворянам московским, потомкам тех служилых людей, сто лет назад дедом нынешнего государя, Иваном Васильевичем Третьим, на новгородские земли испомещенных? Все старые-то фамилии — боярские, посадничьи, купеческие — выселены либо казнены были. Вполне лоялен был Новгород к концу шестнадцатого века — вполне себе тихий московский городок, без всякой приставки «Великий». И вот — на тебе! Погром! Да такой, что кровушка алая людская — рекою. Младенцев в проруби кидали — уж они-то Ивану Васильевичу самые первые враги! Что ж, наверное, с точки зрения государя московского, все справедливо, все правильно. Пусть и не было крамол, так ведь могла ж быть! И что, кое-кто из мужиков новгородских о былом величии державы своей не вспоминал, пусть и в разговорах пустопорожних? Ой, лукавили новгородцы, лукавили… Так вот вам! Получай! И правильно — бей своих, чтоб чужие боялись. Татары крымские Москву да иные города русские жгли, а царь Иван — Новгород. Пусть и свой город, да хоть что-нибудь — да сжечь, раз уж в Ливонии теперь мало что получалось.

Вспомнив о родном королевстве — кстати, царем Иваном и пожалованном на вассальных правах, — Арцыбашев вздохнул и прикинул, что тут, в кремле-детинце, расположено. На предмет коли вдруг удастся наружу выбраться, так куда бежать?

Софийская сторона, где кремль, во время погрома местами выгорела, однако кремль уцелел, как и несколько старинных улиц: Варяжская, Яблоневая, Козьмодемьянская. На Торговой стороне дела обстояли получше: и церковь Иоанна на Опоках белела, как прежде, и на Торговой площади все так же возвышался ступенькою одноглавый храм Святого Георгия, рядом с ним — стройная, словно березка, церковь Успения Пресвятой Богородицы, напротив — краснокирпичная Параскевы Пятницы, и, конечно, осанистый, плечистый Никольский собор. Ну, это на Торговой… А здесь, в кремле, что? Разбойного приказа палаты — в подвале как раз Магнус-Леонид и сидел, напротив — древний Софийский собор, за ним, чуть правее, Проезжая (Пробойная) башня к мосту через Волхов.

Да, если бежать, так на Торговую сторону, она от пожаров меньше пострадала, особенно та ее часть, что за Федоровским ручьем — бывший Плотницкий конец. Щитная улица, Запольская, Загородцкая… Яблоневые сады, заросшие пустоши — есть, где укрыться, спрятаться. Ненадолго, правда, да хоть денек пересидеть, дольше вряд ли выйдет — стрельцов на прочес пустят, найдут.

Жаль, никаких хороших знакомых в Новгороде нет. И непонятно, куда Машу увезли. Маша, Марьюшка…

Нахмурясь, молодой человек помотал головой, словно отгоняя нехорошие недобрые мысли. Что уж тут говорить — юной его женушке, урожденной княжне Старицкой, корячилась статья серьезная — колдовство! Да не просто колдовство, а супротив государя направленное! Костер… да, пожалуй. Если сам царь не помилует — а такое тоже случиться может.

С другой стороны, на царские милости надеяться — людей смешить. Слишком уж влиятельные люди против «короля» да его супруги копают — братья Щелкаловы, Андрей да Василий Яковлевичи. Андрей — типа канцлер, глава правительства, можно так сказать, а брат его младший, Василий — Разбойного приказа старший дьяк. Все «пыточные» дела под ним. И чем, спрашивается, Магнус Ливонский этим людям не угодил?

Да тем и не угодил! Тем, что не очень-то Ивана Васильевича слушается да в Ливонии свою политику ведет! «Мужиков простых» вольностями «прельщает». Ну, да так и есть — крепостничество в подвластных землях Леонид первым делом отменил, как только до престола добрался. И дворянские вольности ограничил. За счет всего этого получил огромную поддержку так называемого «простого народа» и купцов — а это деньги, и немалые. Еще ввел правило «Чья земля, того и вера», объявив равноправие христианских церквей — православной, католической и лютеранской, что тоже у московского царя умиления, мягко говоря, не вызывало. Так что было, что предъявить, было. И хорошо бы сейчас подумать о том, как от предъяв тех отмазаться на суде… Если, правда, этот самый суд вообще будет. Что вовсе не факт! Иван Грозный со своими противниками — истинными и мнимыми — поступал просто, ненужными формальностями не заморачиваясь. Кинут в клетку с голодным медведем или в котле живьем сварят. Еще могут на кол посадить — мало ли, что государю взбредет в голову?

Нет, нет! Вздрогнув, узник звякнул цепями. Все ж таки должен быть суд, должен, пусть даже неправый… неправедный. Ведь он, Магнус, все же не простой человек, а властитель Ливонский! Младший брат короля Дании! Хм… самозванец, конечно, но ведь кто здесь про его самозванство знает? Не-ет, не должны без суда казнить… может быть, и не казнят вовсе — Дания, пожалуй, единственная союзница России в Ливонской войне. Нет, не казнит Иоанн! Не посмеет…

Его-то, Магнуса — не посмеет. А Машу? Опальную княжну Марью Владимировну Старицкую, особу, в жилах которой течет царственная кровь Рюриковичей?! Ах, Маша, Маша… Надо что-то делать, что-то придумать, что-то такое… этакое. Обещать царю все, что угодно, на колени пасть! Лишь бы Маша… Лишь бы Машу…

Ах, что же не идет никто? Что же не ведут на допросы? Просто схватили там, в Хилове, сбили с мотоцикла, привезли в Новгород, да сюда вот, в узилище, бросили. И маринуют. Кормят, правда, не худо — каждый день каша ячневая, ягодный кисель, пироги. Спасибо и на том, не сказать, что на сухариках да воде держат.

Но что же дьяк-то не заглядывает? Вину не предъявляет? Велел бы к себе доставить, для беседы, вот там бы Магнус и сказал… заявил бы что-нибудь этакое. Однако ничего не происходило вот уже дня три… да, три дня — завтра четвертый! Не допрашивали, просто мариновали, выдерживали. Приносившие еду дюжие парни-тюремщики ни на какие разговоры не шли, видать, во исполненье приказанного. Вот и томился узник. Главное, о Маше-то ничего не узнал! Где-то она теперь? Здесь же, в Новгороде? Или уже в Москве? В Москве… Вообще-то и его, Магнуса, по идее, в Москву должны были перевезти. Ну да! Вот и ждут оказии. Привезут в столицу — а там уж и всякие разговоры-допросы будут. И тогда…

Откуда-то слева, сбоку, вдруг послышался какой-то скрип или лязг. Крысы? Молодой человек прищурился — плоховато было видно, заглядывающую в маленькое оконце луну вряд ли можно было считать фонарем или лампочкой. Даже на свечку или лучину и то не тянула. Так, общие контуры обозначала, не освещая почти ничего.

— Черт! — кто-то споткнулся о не забранную тюремщиками миску, Арцыбашев оставил ее на полу, у двери.

Миска откатилась куда-то в сторону, и Леонид, громыхнув цепью, сжал кулаки насколько возможно, приготовясь к защите.

— Кто здесь? Предупреждаю — я сейчас же позову стражей!

— Здрав будь, вашество, — тотчас послышался громкий шепот. — Не зови никого, господине. Я просто поприветствовать зашел. Да и так — словцом перекинуться, скучно ведь.

Невидимый в полутьме незнакомец — судя по голосу, вовсе не старый еще мужчина — говорил с хрипотцой и с явным староновгородским выговором, цокал: «перекинуцца», «скуцно». Кто бы это мог быть-то? И… как он вообще сюда попал?

— Думаете, как я здесь оказался? Так тут, в стенке-то, дверца. Незаметная, никто про нее и не знает… а я вот — узнал. В соседнюю темницу ведет, я там казни дожидаюсь второй месяц уже… муторно!

— Понимаю, — осторожно согласился Магнус. — Да кто ж вы такой?

— Михутря я, разбойник, — ночной визитер бросил слова с неожиданным вызовом, гордо — словно выстрелил. — Может, господине, слыхал?

— Не слыхал, — с усмешкой отрезал узник. — Откуда мне, королю, про вас, разбойников, знать?

— Король… — со свистом протянул Михутря. — Значит, не врали… Ваше величество, ежели вам мое общество надоело, так только скажите! Я сразу же и уйду, и больше никогда не пожалую.

— Оставайтесь, — Леонид кивнул с истинно королевской милостью. — Могу даже предложить сесть… вот, хоть на край ложа.

— Ничего, ничего… мы и так, у стены, на корточках.

— Ну, — с любопытством хмыкнул король, — и чем же вы так знамениты?

— С дальних пятин мы, ваше величество, с Нагорного Обонежья, где тракты Архангельский да Вологодский проходят. Там, на Архангельском, и паслися. К купцам — со всем нашим уважением, плати да проезжай. Ну, а кто платить отказывался — с тем разговор короток.

— И большая у вас была шайка?

— Почти триста сабель — банда, — с гордостью ответствовал разбойник. — Я — капитан, плюс два помощника-лейтенанта…

Банда! От этого слов за версту веяло некой европейскостью. Дас банд, по-южнонемецки бант, лента — так именовали отряды наемников-ландскнехтов, профессиональных солдат, нанимавшихся к тому, кто больше платит, и в течение шестнадцатого века почти заменивших собой и дворян и городские ополчения. Ныне, правда, само слово «ландскнехт» понемногу выходило из моды, все чаще говорили — «имперская пехота»… что сути особенно не меняло. Кстати, именно лентами определенного цвета метили себя наемники, чтобы в бою отличать своих — выглядели-то все одинаково.

— Капитан? — король удивленно вскинул брови и перешел на немецкий язык, вернее, на тот его диалект, что был в ходу в Ливонии. — Вы говорите по-немецки?

— Да, ваше величество, — тут же подтвердил Михутря. — А также еще немного знаю фламандский, голландский, английский… Родился я здесь, на Новгородчине, на Архангельском тракте. В голодный год хозяин мой, своеземец Онуфрий, продал меня англичанам, купцам… Три года был юнгой на английском торговом судне, принадлежавшем некоему Джерому Лидси из Плимута. Три года побоев, унижений и той гнусной мерзости, о которой в любом обществе всегда предпочитают молчать. Надоело — ужас, и как-то в Антверпене я сбежал, убив шкипера и капитана. Шатался в порту, воровал, даже попался испанцам… Бежал, познакомился с хорошими парнями, стал гезом… это такие люди, что…

— Я знаю, кто такие гезы, — хмыкнул король. — Продолжайте, продолжайте, рассказывайте! Так вы что же, были знакомы с принцем Вильгельмом Оранским?

— С Молчаливым? Увы, нет. Но испанцам мы задавали жару… Я был помощником-лейтенантом у знаменитого капитана Макса Утрехтского. Нас всех там прозывали утрехтцами. Отсюда и мое нынешнее прозвище — Михутря. Михаэль из Утрехта… из утрехтской банды — так будет точнее. Михаил — так меня крестили, в честь Михаила Архангела. Ну, а как я вновь оказался на родине, история длинная. Однако уже светает. Если изволите, ваше величество, я расскажу ее завтра… если позволите прийти.

— Заходите, Михаил, — милостиво разрешил король. — Мы ж соседи все-таки. Кстати, вы не пытались отсюда бежать?

Визитер остановился у двери:

— Бежать? Я бы и сам хотел просить это у вашего величества… Но пока не осмелился.

— А что, есть такая возможность? — живо осведомился Магнус. — В случае успеха обещаю вам свое покровительство и защиту, утрехтский Михаэль!

— О, ваше величество…

— Еще один вопрос. Вы ничего не слышали о моей супруге, княжне Марии Старицкой?

— Ее держат в Ефимьевском монастыре, — чуть помолчав, приглушенно ответил разбойник. — В том, что на Запольской улице. Ваше величество, это все, что я знаю.

Король Ливонии и разбойничий «капитан» встречались еще несколько раз, все так же, ночью. О тайной дверце между темницами Михаил-Михутря узнал через каких-то своих знакомых, о которых не рассказал даже высокопоставленному собеседнику. Впрочем, здесь, в узилище, все были примерно равны. Никто не знал своей участи, лишь догадывался, и догадки эти обычно не отличались предвкушением счастья и веселой беззаботной жизни.

О том, что в соседней «камере» томится ливонский государь, капитан узнал от тюремщиков, коим общаться с разбойниками никто не запрещал. Они и общались — передавали на волю вести, доставляли яства, вино, а иногда и приводили гулящих девок. С последними как раз и пришлось столкнуться Арцыбашеву в одну из ночей.

Как обычно, «ландскнехт» Михаил явился почти сразу после заката. Без стука, дабы не насторожить тюремную стражу. Лишь едва слышный скрип петель, лязганье да приглушенный шепот:

— Ваше величество, прошу вас за мной.

Зачем атаману разбойничьей шайки король, догадаться было несложно. Михаил из Утрехта, несомненно, отличался амбициозностью планов и вовсе не намеревался провести остаток дней в лесах или где-нибудь в Сибири — богатства и возможности европейских стран манили его куда больше. Поступить на службу к ливонскому королю — это было бы круто! Стать бароном, рыцарем… да на худой конец просто «капитаном ливонской стражи». Иметь хороший дом, семью, выезд с лакеями… Возможно, мечты разбойного вожака простирались и куда дальше сей обывательщины, король о том не знал — ему пока что хватало и этих своих предположений. Зачем атаману король, пожалуй, было ясно. А вот зачем королю — разбойник?

Спасти, как можно быстрее вытащить Машу, вот зачем! Сначала — лихой рейд в монастырь, а уж потом… Там видно будет! Этот не слишком-то продуманный и несколько скороспелый план оправдывало лишь сложившее у царственного узника ощущение полной безнадеги, точнее — желание ее хоть как-то порвать.

Вот и рвал. Со всех ног!

На праздник, путь и небольшой, но все же праздник, томившиеся в приказных подвалах сидельцы, многие из которых — люди весьма небедные, проплатили тюремным своим стражам новую порцию гулящих девок числом аж в дюжину — гулять, так гулять. Тем более праздник-то был не один, а два — день преподобной Евфросиньи и Преставление преподобного Сергия, Радонежского чудотворца. В этот день, по святым книгам, начиналось установленье зимы: тянулись к югу последние стаи перелетных птиц, начинались утренние заморозки — лужи покрывались первым тонким и хрустким ледком. Обычно на Сергия квасили капусту.

Приказное начальство в этот день оставило службу пораньше, с обеда — праздник же! Так что сидельцам никто не мешал гулять. Естественно, только тем, у кого имелись платежеспособные родичи и кого не нужно было «охранять со всем нарочитым старанием».

«Со всем нарочитым старанием» предписывалось охранять «королевича», что стражи и делали, сперва — со всем тщанием, а в последнее время — спустя рукава. Что и говорить, повезло, царственный узник оказался человеком смиренным, богобоязненным. Не бузил, криками зряшными горло не рвал, не ругался. Сидел себе тихохонько да что-то шептал про себя — видно, молился. Да и темница у него — изо всех темниц — первая! Стены толстые, дверь — пушкой не прошибешь, а в оконце разве что кошка пролезет. Хотя нет, не пролезет — решетка. Крепкая, кованая, на века сделанная — надежно.

— Ваше величество, — стоя у распахнутой двери, поторопил разбойничий капитан.

— Да-да…

Махнув рукой, узник одернул пиджак и, перекрестясь, пошел вслед за своим освободителем.

— Ваше величество, дверь низка — пригнитесь.

Важное предупреждение. Главное — вовремя. Арцыбашев уже успел садануться лбом о стену, а теперь уж и пригнулся — куда денешься?

В соседней «камере», где квартировал Михутря, оказалось еще темнее — хоть глаз коли, совсем ничего не видно. Впрочем, и с ночью нынче повезло — дождило. Верно, потому и не видно.

— Вот здесь вот прямо — одежда, ваше величество, — шепнул капитан. — Переодевайтесь. И желательно побыстрее. Стражники не будут ждать.

— Подкупили?

— Нет… Немножко по-другому устроили.

Ну да, конечно — кто ж рискнет выпустить «короля»?! Особу, брошенную в узилище по приказу самого государя! Или это не государь, а Щелкаловы? Хотя какая в принципе разница?

Наклоняясь и вытянув руки, Арцыбашев нащупал одежку. Какая-то плотная ткань, пуговицы… и что-то похожее на платок… Хламиды какие-то! Штанов, кстати, похоже, вовсе не было!

— Это женская одежда, — переодеваясь, шепотом пояснил атаман. — Придется уж ею воспользоваться. Грехи потом отмолим.

— Тоже мне, грех! — накинув поверх коричневых кримпленовых брюк (от той пиджачной пары, что нашлась на чьей-то даче) просторную женскую рубаху и юбку, молодой человек, как сумел, повязал платок и вслед за своим спасителем поспешил на видневшийся в распахнутую дверь дрожащий свет тускло горевшего факела.

Желтые языки пламени, чадя, выписывали на стенах черные гротескные тени, похожие на уродливый хоровод.

— Скорей, скорей, — позвякивая ключами, торопил стрелец в зеленом кафтане с заштопанным подолом. — Пошевеливайтесь.

— Погодь, Мыколай! — крикнули из соседней камеры, судя по смеху и женскому визгу, населенной весьма и весьма густо. — До утра ж договаривались… Проплатили…

— Так скоро ж и утро, — повел могучим плечом стражник. — Проплатили они… Давай ужо, поторапливайся.

— Посейчас… остатний у нас, в очереди.

— Очередь у них, ишь… Говорю ж, живее!

— Сейчас, сейчас!

Под глумливый смех в сводчатый коридор выпорхнули из темницы гулящие девки. Загомонили, замахали руками так, что едва не затушили факел.

— Да спокойней, спокойней, — прикрикнул на девок стрелец и, не дожидаясь, покуда его собрат закроет камеру на засов, махнул рукою: — Выходьте ужо… Одна, две… Стойте-ка! Вроде дюжина была…

— Потом еще две явились, Ядва да Колема, — нагло заявила одна из гулящих. — Их Кондратий привел.

— Ах, Кондратий, — поправив висевшую на поясе саблю, хрипло хохотнул страж. — А все святого из себя строит… Видать, и ему деньга нужна!

— Деньга всем нужна! — хохотнула девка. — Ай, Кузема, дай поцалую, а!

— Ну, цалуй, — нагнувшись, стрелец охотно подставил щеку.

Чмокнув стражника, гулящая повисла у него на шее, что-то зашептала на ухо…

— Добро, добро… — стрелец щурился, словно мартовский кот. — Ужо загляну к вашей бабке, Графена. Договорились! Яшку с собой возьму.

— Да хоть кота приказного! Только не Кондратия, больно уж он скучный. Все причитает да молится, не стрелец прям, а пономарь.

Так вот, со смехом и прибаутками, гулящие покинули подвал и, выбравшись на улицу, шмыгнули кусточками к круглой Пробойной башне, где, чуть приоткрыв ворота, их уже дожидался очередной подкупленный страж.

— Ну, как погуляли, девки?

— Тебя б так… Только в другое место!

— Да ну вас, корвищи. В следующий раз не пущу, — обиделся стражник.

— Ла-адно, не бери в душу. Ha-ко вот лучше деньгу. Поверх уплоченного.

— А вот это правильно, — закрывая ворота, караульный довольно рассмеялся. — Денежки — они всем нужны. Серебришко и на том свете серебришко.

«Ну, про тот свет он явно загнул», — шагая, усомнился Магнус. Хотя да — волшебная сила денег раскрылась нынче перед ним во всей своей красе. А что? Люди ведь не меняются. Кто-то на ваучерах нажился, на ГКО, а кто-то — не так давно — на «импортозамещении». Да и война любая… она кому война, а кому мать родна. Опять же все в деньги упирается. Так что не так уж и не прав стражник.

Светало. С серого неба моросил мелкий и нудный дождь. Под ногами чавкала грязь, налипшая на деревянные плиты широкой мощеной улицы, сильно пострадавшей от устроенного опричниками пожара. Насколько представлял себе сейчас Арцыбашев, улица эта называлась Великой и тянулась параллельно городской стене и Волхову куда-то на север.

Вокруг виднелись дощатые и бревенчатые заборы, поставленные, как видно, недавно взамен сгоревших и разрушенных. Кое-где виднелись строящиеся хоромы и избы. Впрочем, заброшенных пустошей было в разы больше — славные времена древней республики давно миновали, а нового расцвета не намечалось, скорей уж наоборот.

Беглецы — король и воровской «капитан» — поспешали последними, время от времени перебрасываясь короткими фразами. Жемчужно-серый рассвет шевелился над Волховом, предвестник такого же серого осеннего дня. Великая улица быстро заполнялась народом: рыбаки с веслами на плечах, приехавшие затемно крестьяне, артельщики с носилками и лопатами, грузчики, подмастерья, монахи. Мелкие торговцы везли к мосту на Торговую площадь свои тележки. С зеленью, с пирожками, с яблоками, редиской, репою и всякой прочей снедью.

— Угостить вас пирогами? — к беглецам внезапно обернулась та самая наглая девка — Графена… или Аграфена, как подчеркнуто уважительно обозвал ее Михаил-Михутря.

На вид — лет шестнадцати, тощенькая, но бойкая. Темно-рыжая, с редкими веснушками, вздернутым носом и очаровательными серыми глазами. Симпатичненькая такая, проворная, верно, во всем.

— Пирогами? Ну, Аграфена, угости, — кивнув, Михутря поплотнее подвязал платок, оглядываясь на проскакавших мимо всадников в стеганых воинских кафтанах-тегиляях. — Ваше… Вам с чем пирог?

— Да любой, — махнул рукой Арцыбашев.

— Тогда два… нет, три с белорыбицей и грибами, — подойдя к торговке, Графена вытащила из привязанного к поясу кошеля медную мелочь. — Вот тебе пуло московское… еще полпула…

С аппетитом захрустев пропеченной корочкою, Леонид поднял глаза, глянул в жемчужно-серое, с проскальзывавшей кое-где голубизною небо, пронзенное первым рассветным солнцем, и подумал, что жизнь — хороша.

Пока ели пироги да запивали потом купленным у разносчика-мальчишки сбитнем, гулящие девки куда-то делись. Все, кроме Аграфены.

— Ее придется с собой взять, — тихо пояснил Михутря. — Она в избе на Холопьей главная, ответчица за всех. Останется в городе — рано или поздно схватят, пытать начнут.

— С собой так с собой, — Магнус покладисто кивнул и, щурясь, спросил по-немецки: — Так, где ваши люди, герр капитан?

— Одну из них вы видите, — разбойник кивнул на Графену и неожиданно хмыкнул.

Рассмеялся и Леонид — забавное было зрелище. Стоят себе три девки, едят пироги… Две из них — с бородами. Кончиты, блин… Говорят о чем-то серьезном. Мужскими хриплыми голосами, да еще — по-немецки!

Как уже догадался Арцыбашев, на Холопьей улицей — вон она, рядом совсем! — располагался местный публичный дом, откуда и вызваны были гулящие девки, по-местному — «бляжьи жонки». Когда беглецов начнут искать, так первым делом — там. Оттуда все ниточки… не потянутся никуда! Графена, рыжая бесстыжая девка, нынче пойдет с беглецами, вот и оборвется ниточка. Ежели раньше не схватят, не хватятся. А ведь, между прочим, утро уже. Эх, побыстрей бы!

— Теперь — быстро, — оглядевшись по сторонам, махнул рукой Михутря, смотревшийся в женском обличье весьма забавно — слишком уж высок, слишком уж широки плечи, да и платком замотан так, что одни глаза и видно — бороду-то скрыть надобно! Не жонка новгородская, а какая-то «Гюльчатай, открой личико!».

На втором, после Холопьей, перекрестке, беглецы свернули направо, на улицу Яковлева, и уже по ней спустились к Проезжей башне. Страж в длинном зеленом кафтане и татарской, с загнутыми полями, шапке, косясь на столпившихся рыбаков, неторопливо открывал ворота. Собравшиеся, нетерпеливо переминаясь с ноги на ноги, подгоняли. Судя по шуткам и незлобивой ругани, воротник им был хорошо знаком.

— Давай, давай, отворяй-ко скорее, Игнате, рак тебе в глаз! Инда рыба вся уйдет, покуда ты тут супонисси!

— Никуда ваша рыба не денется, — лениво зевнув, страж, наконец отворил тяжелые створки… Сквозь которые засверкал серебром древний седой Волхов, и ворвавшийся с реки ветер едва не скинул со стражника шапку.

— Эх, и студено, — поежился тот. — Инда, парни, ловись, рыбка, большая и маленькая.

— Лучше большая, Игнате, рак тебе в глаз!

— От большой тоже не откажусь, — страж расхохотался, затряс бородой. — Не откажусь и от раков. Отрока-то к обеду с ведерком пришлите.

— Могем и отварить, Игнате.

— Да уж дома баба моя отварит.

Так вот, с шутками, вполне добродушно, рыбаки — а за ними и беглецы — спустились к реке да принялись деловито отвязывать лодки, что покачивались на воде у небольшой деревянной пристани — Яковлевского вымола.

— Эй, робяты, — оглянувшись, Графена живенько подошла к двум молодым парням, что уже садились в небольшой челнок с заброшенной в него сетью. — За полпула на тот берег не довезете ль?

Рыбаки презрительно скривились:

— Да бог с тобой, девка. Мост-то — вона! Иди.

— Ну, как знаете, — сверкнув жемчужно-серым взглядом, Графена повела плечом. — Нас ведь трое… так полпула — с кажной.

— С кажной? — парни переглянулись и разом кивнули. — А садитесь ужо. Куды плыть-то?

— Сказала же — на тот берег. К Федоровскому ручью.

Не дожидаясь повторного приглашения, беглецы с готовностью уселись в лодку, от сего многолюдства едва не черпанувшую бортом воду. Парни, правда, умело выправили челн да, отчалив, заработали веслами. Оно, конечно, перегруженная лодчонка сидела в воде по самое не хочу — так ведь и волн почти не было, и ветер дул поверху, разгоняя скопившиеся за ночь серые облака да тучи. Выглядывало уже в прорехах чистое голубое небо, а вот показалось и солнышко, сверкнуло, отразилось в воде так, что Леонид поспешно прищурился, отвернулся да, приложив ладонь ко лбу, принялся рассматривать противоположный берег — Торговую сторону, сохранившуюся после Иванова погрома куда лучше Софийской.

Справа виднелся мост, близ которого покачивались у пристаней суда — плоские речные баркасы. Как и встарь, торговали и с немцами, и со шведами, конечно уже не в таких масштабах — и город уже не был свободным, да и лучшие времена немецкого торгового союза — Ганзы — остались далеко в прошлом. И раньше-то морские суда с глубокой осадкою не проходили знаменитые волховские пороги, отстаиваясь в Ладоге, перегружая товары на баркасы. А уж теперь и говорить нечего. После разорений Новгорода товары везли в Москву посуху, по торговым трактам. Тем более рядом поднялись и другие торговые конкуренты — та же Ладога или Тихвинский посад.

Тем не менее, краснокирпичные крепостные стены, выстроенные московскими зодчими по итальянскому образцу, все еще производили вполне достойное впечатление, как и видневшиеся за ними купола многочисленных храмов.

— В сам ручей не повезем, некогда, — обернулся один из гребцов. — Рядом, на вымоле, высадим, ага.

— Угу, — покладисто согласилась рыжая. — Нам ведь туда и надобно, правда?

Михутря ничего не ответил, лишь отрывисто кивнул, с подозрением оглядывая быстро приближавшуюся пристань. Те же деревянные мостки, симметрично располагавшиеся по обе стороны широкого устья Федоровского ручья.

— Вот сюда, вправо, — направил капитан лодочников.

— Что-то ты хрипишь, тетка, — удивился один из парней. — Простыла, верно.

— Так вчерась на вечерне пронесло. Ветер-то, ух!

— Малину сушеную заваривай, пей.

— Уж лучше брусницу.

Наконец причалили. Ткнулись бортом в пристань. Челн рыбачки не привязывали — просто удерживали руками, покуда пассажиры не вылезли.

— Ну, спасибо, — сунув парням медяхи, поблагодарила Графена.

Пристань оказалась полупустой — местные рыбаки уже отчалили, лишь какие-то баркасники возились, перегружали товары, да староста вымола — седоватый, с растрепанной бороденкою дед — не преминул подскочить к приезжим. Получил, как водится, пуло, поклонился, счастья пожелал.

— И тебе не хворать, старче, — улыбнулась рыжая. — К Славкова улице как быстрее пройти?

Старик показал рукой:

— Вдоль стены ступайте, а дальше увидите.

Никем не преследуемые, беглецы так и сделали, зашагали по липкой грязи, и минут через пять, миновав малые крепостные воротца, уже поднимались по Славкова, мимо серых высоких заборов, за которыми виднелись потерявшие былой гонор хоромы. Серые, почти без всяких украшений, и какие-то постные, что ли. Ну да, а с чего разоренному Новгороду улыбаться-то, праздничать? Нынче все праздники на Москве, там теперь гуляют.

На Славкова впереди зашагал Михутря. Разбойничий капитан ни у кого ничего не спрашивал, как видно, прекрасно зная дорогу. Поднявшись по улице, у небольшой каменной церкви повернули направо, как показалось Арцыбашеву — на проспект! Широкий, мощенный дубовыми плахами, многолюдный!

— Пробойная, — покосившись на Леонида, пояснила Графена. — Народищу-то — ух!

И впрямь народу хватало. Пронзавшая, словно стрелой, всю Торговую сторону и связывающая Торг с Московской дорогой, Пробойная улица даже и сейчас, после погрома, представляла собой весьма оживленную магистраль. Несмотря на ранее утро, беглецам то и дело приходилось обходить какие-то возы, носильщиков с досками, спешивших на рынок торговцев, мастеровых, нищих… Да кого только не было, включая промаршировавших строем стрельцов с лихой песней! В красных кафтанах, с бердышами на плечах, в лихо заломленных шапках. А как пели! Нет, не «Марусю», как было показалось Арцыбашеву, какую-то другую песню — но тоже веселую, строевую!

Правда, весело было лишь одним стрельцам. Народ, озираясь на них, хмурился, а кто-то даже ругался. И не бежали радостно в ногу с отрядом мальчишки, и красные девицы не выглядывали из теремов, не улыбались и не махали руками. Не забыли еще новгородцы причиненное собственным государем зло, ох не забыли! Да разве забудешь когда убитых, пожары да красный от крови снег? Как врывались в дома московские ратные люди — грабили, убивали, насиловали. Жгли.

— Эй, эй, — оглянувшись, Михутря крикнул задумавшемуся и засмотревшемуся на стрельцов Леониду: — Сюда, сюда. Поворачивайте.

Почти сразу за какой-то церковью свернули налево, где за заборами и домами тоже виднелась золоченая церковная маковка.

— Святого Ипатия церковь, — вполголоса пояснила Графена. — А улица эта — Рогатица.

Рогатица показалась Арцыбашеву довольно-таки угрюмой и опасной, словно затаившийся с кистенем тать. Впрочем, в те времена улицы особой приветливостью не отличались, чужаков не любили, в любой момент ожидая от них какой-нибудь каверзы, а потому отгораживались высокими заборами, крепкими воротами, держали во дворах злобных цепных псов. Словно предупреждали — не ходи, чужой! Не заглядывай за ворота алчным взором да не вздумай чего украсть — тебе же боком выйдет.

— Сюда…

Вслед за капитаном Графена и Леонид свернули — а точнее сказать, юркнули — в узенький проулок меж двумя высоченными частоколами, за которыми тотчас же поднялся истошный собачий лай. Под ногами оказалась такая лютая грязища, что Арцыбашев едва не оставил там ботинок, а уж об испачканной одежке нечего было и говорить!

Шли, правда, недолго — протиснулись, перебрались через лужу и оказались в тупике — прямо напротив небольшой калиточки, висевшей на ременных петлях. Калиточку эту Михутря и открыл самолично, ловко просунув руку в щель. Странно, но никто во двор к чужакам не вышел, и даже собаки, похоже, не было — иначе б давно выскочила с лаем.

— Ну, что стоите? — обернулся разбойник. — Заходите, что ль.

— Ой, господине, — Графена неожиданно побледнела и закусила губу. — А нас тут, часом, не зарежут? Я слыхала…

— Что ты слыхала, дщерь, то твои дела, — рассердился капитан. — Идите ужо, что тут стоять-то.

Судя по явно испуганной девчонке, место, куда пришли беглецы, пользовалось в городе какой-то нехорошей славой, такой, что напрочь не нужны были ни цепные псы, ни крепкие, с надежными запорами, ворота.

Леонид внимательно осмотрел не столь уж и обширный двор и ничего особенно подозрительного не заметил. Двор как двор. По левую руку — птичник, хлев, отхожее место. Справа — банка и какой-то длинный сарай, примыкавший к обычному новгородскому дому — бревенчатому, просторному, на высокой нежилой подклети, вполне зажиточному на вид. Даже, судя по трубе, печь там топилась по-белому!

— Заднедворьем пройдем, — махнул рукой разбойник. — В горницу сразу не входите, сначала охолоните чуток.

Однако ж незваные гости не успели сделать и шага. В задней стене дома вдруг распахнулась дверь, откуда высунулся подозрительного вида хмырь — кривобокий, с реденькой рыжеватой бородкою и перекошенным белесым шрамом лицом. Порты, заправленные в грязные, с обмотками, кожаные лапти — поршни, накинутый на покатые плечи армяк, из-под которого виднелась суконная, с богатою вышивкою, рубаха, на поясе висел кривой нож.

— Ахти ж — жонки припожаловали! — кривобокий зловеще осклабился, показав редкие желтые зубы. — Вроде не звали ж… Оп! — Он вдруг узнал, явно узнал Аграфену, и в тот же миг та натянутая и неискренняя улыбка на плоском лице его вдруг исчезла, сменившись откровенно злобной гримасою.

— А ты что ж это, рыжая, сюда робить пришла? — сплюнув, с придыханием промолвил хмырь. — Что, с Холопьей выгнали, так у наших девок хлеб отбирать будешь? Не, не будешь. Не успеешь. Посейчас тебя — чик! И все.

— Пожалей, батюшко… — тоскливо всхлипнув, Графена изогнулась в поклоне.

А путь назад уже перекрыли дюжие молодцы с саблями! И откуда-то сбоку, из пристройки, выдвинулся в щель между досками тускло блеснувший пищальный ствол.

Не убежишь! Не выйдет! Придется принимать бой. Первым делом — уйти с линии огня, подставить на нее тех парней…

— Ты — Никола Кривой, я так понимаю? — сняв платок, невозмутимо поинтересовался разбойник.

Хмырь ухмыльнулся и приосанился:

— Я-то Никола. А вот ты что за молодец в платье бабьем?

— На платье бабье — причины есть, — резко поведя плечом, капитан повысил голос. — Безухого позови. Он же тут хозяин.

— Кого-кого позвать?

— Повторяю для глухих: Агапита Безухого. Скажи, Михутря с лесного тракта припожаловал. Разговор есть.

— Михутря? — озадаченно переспросил хмырь Никола.

Весь гонор его как-то сразу сошел, сдулся, хотя недоверие все еще оставалась, прячась в уголках желтоватых, глубоко посаженных глазок.

— Вы тут посторожите, робяты… А я доложу. Коль и вправду такой гость…

С минуту все оставалось как есть. «Гости» стояли себе на дворе, смирно дожидаясь хозяина, что же касаемо приставленных к ним парней, то те никакой агрессии не выказывали. Правда, и сабли в ножны не засунули… и пищаль из сарая торчала, и даже сладко пахло тлеющим фитилем.

Ожидание длилось недолго. Не прошло и пары минут, как на двор вышел коренастый мужик в распахнутой на волосатой груди рубахе тонкого фламандского сукна и расстегнутом добротном кафтане. Мосластое, сильно вытянутое лицо его напоминало лошадиную морду, только не добрую, а злую, чем-то недовольную. Портрет дополняли висячий, словно баклажан, нос, черные, с заметной проседью, усы с небольшой окладистой бородою и бесцветные, какие-то рыбьи глаза — холодные глаза убийцы. Насчет уха — отрублено или нет — пока ясности не было: темные нечесаные патлы падали ниже плеч.

— Михутря! — надо сказать, хозяин здешних мест сразу же узнал гостя и даже выказал некую протокольную радость: разулыбался, распахнул объятия, словно встретил доброго друга после давней разлуки… а глаза между тем оставались прежними — недоверчиво-подозрительными, холодными. — Ну, здравствуй, здравствуй, бродяга! А говорят, что тебя стрельцы схватили. И даже уже казнили — повесили или посадили на кол.

— Ох, друг мой Агапит, — прищурившись, покачал головою разбойник. — А то ты не знаешь, казнили меня или нет. Небось, первым бы посмотреть на казнь примчался.

— Да куда уж мне мчаться-то, любезнейший Михаил Арсентьевич, — Агапит, умиленно прикрыв очи, оказал гостю высшую боярскую честь, назвав с «вичем», по отчеству. Может, и впрямь уважал, а может — просто немножко издевался. Так, чуть-чуть — мол, ходят тут всякие. — Годы-то мои ныне уже не те…

— Да уж, да уж, — в тон ему посетовал Михутря. — По вантам да на абордаж теперь не полазишь…

Слов «абордаж» и «ванты» в то время в русском языке не водилось, и капитан произнес их по-голландски, что ничуть не смутило хозяина, прекрасно все понявшего.

— Бежал, значит, что ж, — резко оставив приветствия, Безухий Агапит задумчиво почмокал губами, сразу став запредельно серьезным, словно бухгалтер, вспомнивший надвигающийся годовой отчет.

— Ну, бежал…

— Вижу, не один даже…

— Девка так… попутчица… А это вот — Ма… Михаэль, друг мой. Из Ливонии, тезка.

— Из Ливонии, хм, — рыбьи глаза с подозрением уставились на Леонида. — Тоже, поди, из ваших, из оборванцев… из гезов. Так, господин? — Безухий резво перешел на ливонский диалект, и Магнус с удовольствием отозвался — мол, почти что так, и что же? Ну, гезы и гезы — с кем не бывает!

Почти все время, начиная с того момента, когда разбойничий капитан снял с головы платок, Арцыбашев внимательно разглядывал своего невольного спутника и спасителя. Высокий, широкоплечий, сильный, с красивым широким лицом, обрамленным вьющейся светлой бородкой, с такими же кудрями, Михаэль Утрехтский обликом своим сильно напоминал какого-нибудь норвежского капитана или кого-нибудь из благородных героев Джека Лондона. Правда вот, глаза подвели — не голубые, не серые, а темные, не поймешь какие — смесь карих с зеленовато-черными. Такие глаза иногда бывают у цыган.

— Ну, заходите в дом, гостюшки, — наконец решился Агапит. — Девку только свою в горницу не водите — в людской оставьте. Потом решим, что с ней. Парни!

— Да не убегу я никуда, дядько Агапит, — покосившись на подскочивших молодцев, вздохнула Графена. — Некуда мне нынче бежати.

— Что, и тебя ловят? — Безухий искренне удивился и хмыкнул в реденькие усы.

— Дак ловят…

— Ну, значит, натворила чего, корвища… Ладно, велю накормити.

— Вот это славно, дядько Агапит!

— Потом отработаешь.

Весь диалог Безухого с рыжей гулящею девкой происходил уже внутри дома — в подклети, а потом в сенях, где беглецы с девчонкой расстались. Та послушно пошла в людскую — что-то типа корчмы или постоялого двора, а «дорогие гости» пожаловали в горницу — просторное помещение, обставленное вполне европейской мебелью, причем не самой худой и дешевой. Гнутые стулья, небольшая софа, высокое, явно хозяйское, кресло за большим столом, секретеры, шкаф. В оконных переплетах не слюда, а мелкое стекло, на стене же, прямо напротив изразцовой печки — картина, как показалось Арцыбашеву — Дюрер или Босх. Нет, скорее все же Дюрер — у Босха на картинах много всякой мелкой фигни. А тут… чей-то портрет… какого-то немца…

— Чей портрет — не знаю, — перехватив взгляд гостя, промолвил Агапит.

Леонид улыбнулся:

— Дюрер. Его работа — точно.

— Может, и Дюрер, — Безухий склонил голову набок и задумчиво посмотрел на Арцыбашева. — А вы, господине, и впрямь — гез. С Молчаливым не доводилось встречаться? Где-нибудь под Лейденом или в Утрехте…

— Да как-то нет, — отшутился Арцыбашев. — Встретился б — может, с ним бы и остался, и нынче б здесь не стоял.

— Ну, что ж, господа мои, — предложив гостям стулья, хозяин уселся в кресло и, побарабанив пальцами по столу, продолжал: — Я так понимаю, вам нужна одежда, некая толика денег и… скажем, какое-нибудь иностранное судно, стоящее на рейде в Ладоге.

Михутря довольно потер руки:

— Я всегда знал, что ты умный человек, Агапит! Иначе б не достиг здесь всего…

— Всего? — тряхнув шевелюрой, Безухий саркастически усмехнулся. — Да что здесь такого-то? Впрочем, вполне уютно, не спорю.

— И все денежку тащат, — покивал капитан. — Это еще не считая тех доходов, что приносит кочма. Поди, вино хлебное гонишь, а? Нарушаешь царский указ? Ладно, ладно, не говори — это я так, к слову. Просто интересно, как это у тебя получается, что все время — на воле.

— А потому, милый мой, что и приказные, и стрельцы — тоже люди, — спокойно пояснил Агапит. — А все люди кушать хотят, и лучше — сладко. Вот я им иногда и подкину… детишкам на молочишко.

— А ежели кто не возьмет? — Михутря все никак не мог уняться, видать, прорвало после темницы на справедливость или обзавидовался просто чужому счастию — так ведь тоже бывает.

— Случается, и не берут, есть и такие люди, — не ушел от ответа Безухий. — И я их не всегда убиваю, далеко не всегда. А вот уважаю — всегда! Да и как таких людей не уважить, что на государевой службе — а мзду не берут? Ну, они не берут — берут другие. Всегда найдется тот, кто берет.

— Потому и процветаешь!

— С другими делюсь, по-божески.

— Так ты нам-то поможешь, Агапит? — покончив с вопросами, требовательно уточнил разбойник. Судя по его самоуверенному виду и тону, в каком он разговаривал с Безухим, последний был ему должен, и не мало. И не обязательно денег либо каких-нибудь иных материальных благ.

— Да помогу, сказал ведь уже, — покивав, хозяин повысил голос и, позвав служку, велел принести вина и покушать, что и было исполнено с замечательным проворством и расторопностью: на столе, словно сами собой, появились серебряные приборы и большие, тонкого голландского фарфора, блюда с разносолами, по большей мере разнообразной (и в самом разнообразном виде) рыбой, капустой, соленьями…

— Мяса, увы, не подам, — развел руками хлебосольный хозяин. — Среда нынче — постный день… А вина, что ж — выпьем, Господь простит.

Выпив, гости радостно приступили к закускам, Ага-пит же между тем подозвал слугу, приказав принести «синий гроссбух из конторы» — что служка (вот уж проворный малый!) исполнил четко и быстро.

— Так, — отодвинув блюдо, Безухий полистал страницы. — Пятнадцатое… шестнадцатое… Ага, вот! «Черная корова», судно некоего Яана Корвиса, негоцианта из Любека. Отправляется через три дня с грузом кож — вам как раз только успеть.

— Вот и славно! — Михутря хлопнул в ладоши с такой силой, что казалось, где-то рядом выстрелила пушка.

— Вам, может, и славно, а мне — нет, — поскучнел Леонид. — Господин Михаил, мы с вами, кажется, несколько о другом уговаривались.

— Ах, да! — разбойный капитан покраснел и, досадливо хлопнув себя по лбу, вновь повернулся к Безухому. — Видишь ли, друг мой Агапит, я обещал сему славному господину лихой налет на обитель Святого Ефимия. Это тут, неподалеку…

— Я знаю, где.

Выйдя из-за стола, Безухий взволнованно заходил по горнице, поглядывая на Арцыбашева со все возрастающим любопытством. Ходил, мерил шагами комнату, да все что-то бормотал про себя, пока, наконец, не остановился напротив гостя:

— Осмелюсь спросить — а зачем вам потрошить Ефимьевский монастырь? Правду сказать, ничего там такого особенного-то и нету. А шуму будет — ого-го!

— Там его женщина, — шумно вздохнув, пояснил Михутря. — Томится в заточении, бедолага. Вот ее и хотим отбить.

— Отбить? — Агапит погладил бороду и сверкнул глазами. — А зачем отбивать? Гораздо легче — выкрасть.

— Выкрасть так выкрасть, — с готовностью согласился атаман. — Мы согласные.

Хозяин снова усмехнулся, все так же недоверчиво, как и прежде. Уселся в свое кресло, хлебнул из бокала хмельного кваску:

— Вы-то согласные… А я? В смысле как платить будете? Не о себе говорю — понимаю, я тебе, Миша, должен. А люди мои? Те, кто выкрадывать будет? Им-то — как?

Михутря вопросительно взглянул на его величество.

— Позвольте, я расплачусь с вами, уважаемый господин Агапит! — вальяжно заявил король. — А уж вы рассчитаетесь со своими людьми по справедливости — ведь каждый труд должен быть оплачен.

— Согласен, — быстро кивнув, хозяин потер ладони. — Итак, чем платить будете?

— Грамотой, — повел плечом Магнус-Леонид. — Велите принести чернильницу, перо и бумагу!

Безухий резко отшатнулся, едва не ударившись затылком о высокую спинку кресла:

— Ежели вы, господа, вознамерились запродаться ко мне в холопы, то я…

— Нет, не в холопы, — раздраженно отмахнулся король. — Велите же скорей все принести!

То ли уверенный тон гостя, то ли его поведение и манера держаться, то ли и то, и другое вместе произвели на хозяина корчмы вполне благоприятное впечатление. Не сказать, чтоб все его сомнения рассеялись словно дым, но писчие принадлежности все ж таки появились.

— Ну-с, — взяв в руки перо, Магнус поднял глаза. — Я предлагаю вам дом… трехэтажный особняк в Обер-палене, Пайде или в любом другом месте в Ливонии и на острове Эзель! Он достанется вам совершенно бесплатно, даром. Либо за счет выморочного имущества, либо — трофейный… А если захотите, вы можете построить свой, какой вам понравится — и совершенно бесплатно… То есть за счет ливонской казны, я хотел сказать. Причем вам совершенно не обязательно будет там жить — вы можете открыть там постоялый двор или какую-нибудь таверну, в конце концов, сдать в аренду!

— За счет ливонской казны… — эхом повторил Безухий.

Старый пират и тот еще прощелыга Агапит понимал, что его могут обмануть… и что скорее всего — обманывают. Понимал, да. Но никак не мог понять другое — почему так нагло?! Столь нереально, столь… Какой-то Эзель, Ливония… ведь можно было бы куда проще, но…

— Так вы берете дом, господин Безухий? Или вас как-то по-другому записать? Скажите, как, не тяните. И выберете место, наконец.

Агапит махнул рукой — ладно, мол. Вряд ли поверил, скорее просто решил отплатить добром Михутре — раз уж тот так просил за непонятного ливонца.

«Выкрадывание» назначили на послезавтра — Безухому нужно было время, чтобы собрать людей да составить какой-никакой план. Кое-что бывший пират уже рассказал и так, причем ни опальному королю, скрывавшемуся, впрочем, инкогнито, ни разбойному капитану Михаилу Утрехтскому в этих планах и вовсе не нашлось места. Магнус-Леонид пытался возмущаться, на что Агапит вполне резонно возразил, что будет действовать через знакомых — монастырских служек и зависимых от обители крестьян, а потому — «чужим там не место, игумена насторожите токмо». Как ни кручинился Арцыбашев, а все ж сказал спасибо и за это.

Вернее, еще не сказал, а только собирался — после свидания с выкраденной супружницей. До того светлого момента, скорейшего приближения коего так желал высокопоставленный беглец, гости расположились в светлице с узкими, выходящими во двор окнами, забранными слюдою. Сие помещение, в отличие от хозяйского кабинета, поразило Магнуса спартанской скудостью обстановки — стол, широкие лавки вдоль стен, да по левую руку от входа большой сундук с плоской крышкою, на котором наверняка можно было и спать.

Беглецы так и сделали — выпив хозяйской бражки, улеглись (король на лавке, его спутник — на сундуке) да дали храпака почти целый день, до тех самых пор, пока не проснулись от звона колоколов, созывавших народ к вечерне. Церквей в Новгороде, даже после погрома, имелось во множестве, так что спать больше не пришлось, да и не охота уже стало — что и говорить, выспались.

Вечером снова посидели в компании Агапита и его верного упыря — кривобокого Николы. Так себе выдались посиделки, не особенно-то и веселые. Безухий с Михутрей вспоминали былые пиратские времена, причем большей частью говорили то по-английски, то по-голландски, так что Арцыбашев ни черта толком не понимал. Так ведь и не один он — Никола Кривой тоже скучал да кривился, нетерпеливо поглядывая в окно, где — в курной избенке на заднедворье — его уже дожидалась рыжая Графена. Не по собственной воле — какая у гулящих дев воля? — а пожалованная хозяином в качестве награды за верную службу. Не на всю ночь пожалованная — на вечер только, о чем Безухий сразу же своего верного пса и предупредил, ничуть не стесняясь гостей: мол, долго с корвищей не валандайся и насмерть не умучь — пригодится еще, «мнози мужи после дела толоку буйную повождлять захотети».

— Так что больше о деле думай, и корву сильно кнутом не стегай, а так, вполсилы, — отпуская наконец ерзавшего на лавке слугу, Агапит угрюмо захохотал и, самолично наполнив брагою кружку, не чокаясь, опростал единым духом.

Беглецы переглянулись.

— Это ты, друже Агапит, нашу рыжую упырю своему отдал? — негромко поинтересовался Михутря.

— А она, чай, не ваша, а с Холопьей, беглая. Стало быть — моя.

Пожав покатыми плечами, хозяин вновь наполнил кружку, на этот раз не забыв плеснуть и гостям:

— Ну, что смотрите? Ну, любит Кривой девок кнутом постегать — и что? Насмерть еще ни одну не засек… без мово согласья! И рыжую не забьет, не. Ишшо парням, служкам, после дела достанетси.

— А то у тебя своих девок нету? — усмехнулся разбойник.

Агапит хмыкнул:

— Есть, да не про их честь. Пущай работают, деньгу приносят. А эта приблуда… Должен ведь с нее быть хоть какой-то толк? Сегодня велел ее покормить, завтра, чай, тоже есть будет.

— Ну, тут ты прав, друже, — разведя руками, Михутря весело сверкнул цыганскими глазами и предложил выпить за удачу.

Тост охотно поддержали, а после уж хозяин, сославшись на неотложные дела, покинул компанию.

— Нельзя нам долго в Новгороде, — помолчав, Арцыбашев подошел к окну и, зябко поежившись, накинул на плечи найденный здесь же, в сундуке, широкий, с длинными полами, охабень из персидской шерстной ткани — зуфы. Холодновато к ночи стало, на то и светлица — помещение летнее, никакой печки там и не полагалось.

Скосив на короля глаза, Михутря невольно хихикнул, тут же извиняясь:

— Больно уж вид у вас, ваше величество… того… Охабень поверх камзола…

— Так его обычно сверху и носят. Поверх кафтана иль зипуна.

Показав знакомство с местным бытом, Арцыбашев тоскливо хлебнул бражки:

— Эх, жаль, в город не выйти. А то послушали бы, чего о нас говорят.

— Агапит сказал, ничего не говорят, — вытягиваясь на сундуке, лениво пояснил капитан. — Биричи-глашатаи на Торгу ничего не кричат, никого ловить не призывают.

— Значит, хитрят приказные. Надеются своими силами словить, не хотят, чтоб дошло до начальства.

Леонид покачал головой и к чему-то прислушался.

— Конечно, не хотят, — зашуршав набитым соломой матрасом, согласился Михутря. — Я б на их месте тоже не очень-то бы…

— Тсс!!! — король быстро подошел к окну. — Слышишь? Что это? Вот опять! Как будто кричит кто-то.

— Так это Графена, корвиша рыжая, — зевнул разбойник. — Видать, Никола Кривой ее кнутом пользует. Говорят, он на такие дела мастак, всеми пытками у Ага-пита заведует. Боятся его.

— Кого? — зачем-то уточнил Леонид. — Безухого или Кривого? Ну и компанию ты, Михаил, выбрал.

— А других у меня и нет.

В дверь вдруг негромко постучали. Вежливо испросив разрешения, в светлицу вошел слуга — сероглазый отрок в сермяге и франтоватых сапожках зеленого сафьяна, кои, верно, больше пошли бы девице, нежели парню. Хотя и в шестнадцатом веке имелись свои понятия о красоте и вообще — о прекрасном.

— Я Василь, служка хозяйский, — поклонившись, представился отрок. — Господин прислал справиться — не надобно ли чего? Бражица не кончилась ли?

— Бражица! — приподнявшись на сундуке, Михутря хмуро передразнил слугу и пригладил светлые кудри. — Так день-то сегодня — постный.

— А у господина знакомый батюшка есть, — ничуть не смутился подросток. — Здесь, рядом, в Ипатьевской церкви. Любые грехи отмолит.

— То-то и оно, что любые… Не, ничего не надобно. — Спохватившись, капитан вопросительно глянул на короля.

Тот тоже отмахнулся, правда сразу же удержал слугу:

— Эй, эй, постой-ка! Как там тебя? Василий…

— Василий, господине. Так.

— Вот что, Василий, — покусав губу, Леонид задумчиво почесал за ухом. — Ты вот пойди во двор и этому… упырю вашему кривому скажи… скажи, мол, гости спать хотят, а тут такие вопли! Пущай заканчивает уже с девкой, не то Агапиту нажалуемся…

— Понял, господине! — Василь неожиданно просиял лицом. — Посейчас побегу, скажу Кривому. Мне тож рыжую жалко. Красивая!

— Красивая, — снова передразнил Михутря, едва только слуга успел выскочить в сени. — Корвища — она корвища и есть. Одно слово — гулящая. Одначе сама себе такую судьбу выбрала.

— Если этот выбор у нее был, — негромко заметил король.

Крики между тем прекратились, так же неожиданно резко, как и начались. Как видно, юный Василь исполнил порученное дело качественно и быстро. Да и Никола Кривой, верный хозяйский пес, конечно же, побаивался своего господина и перечить ему не осмелился.

Почти всю ночь Арцыбашев провел в раздумьях и лишь только к утру забылся нервным прерывистым сном. Весь день, тянувшийся медленно и нудно, беглецы тоже провели муторно. Леониду и кусок в горло не лез, молодой человек все никак не мог дождаться ночи, терзая себя мыслями о скорой встрече с любимой, на которую так надеялся. Ну конечно надеялся, а как же! Этот Безухий Агапит, судя по всему, имел здесь, в Новгороде, немалый авторитет, тем более за него вроде как поручился Михутря — Михаил Утрехтский, с которым Леонид уже, можно сказать, сроднился. И вообще, без Михутри не случилось бы никакого побега, и везли бы уже коронованного пленника в Москву в утлом возке да по тряскому тракту, а там… Что могло произойти — произошло бы! — в Москве, Арцыбашев и представлять себе не хотел.

Та-ак! Кажется, Агапит упоминал о каком-то ливонском корабле? Так сразу с Машей — туда. На борт, поднять паруса, и в путь! Скорей, скорее отсюда. Кстати, капитан и матросы, очень может быть, знают ливонского монарха в лицо, и вполне могут догадаться о том, что дело здесь нечисто. Помогут ли? Не испугаются ли Ивана Васильевича и его людей? Ну… это уже потом, после того, как выкрадут Машу. Обязательно выкрадут, такие люди — да не выкрадут? Нет уж, шалишь!

И опять бессонная ночь… хотя нет — всего лишь половина ночь, хотелось бы, чтоб половина, и чтоб скорей, скорей все! Ах, Маша, Маша, Марьюшка! Мария Владимировна, княжна Старицкая, племянница Ивана Грозного… Господи — самого Грозного! И его, Магнуса… Арцыбашева Леонида — жена! Законная, венчанная… И — любимая. Господи, ну вот надо же так.

Михутря уже давно похрапывал на сундуке, а Леониду не спалось. Он то сидел на лавке, прихлебывая принесенный служкой Василем квас, то вскакивал на ноги, подбегал к окну, вглядываясь в мрачную черноту ночи. С вечера зарядил дождь, и не было видно ни зги. Ни месяца, ни звезд, ни огонька припозднившегося посадского человечка — ничего. Словно бы город, разрушенный злобной волей собственного царя, и в самом деле перестал существовать — пропал, растворился в окрестных болотах, помнивших еще времена легендарного Рюрика. Рюрик… Вот и Маша — Рюриковна, из его рода. Все права имеет на российский престол. Что сделает с нею Иван? Страшно подумать.

Где-то за окном, в темноте, вдруг вскинулись, заблажили собаки. Залаяли было, но почти сразу же успокоились, как видно почуяли, узнали своих.

— Отворяй! Отворяй ворота ужо. Василько, ты там уснул, что ли? Смотри, паря, отведаешь мово кнута.

Приехали! Точно, вернулись. С Машей… Да-да, с Машей!

Леонид бросился к дверям, распахнул…

— Ох, господине! — на пороге возник Агапит.

Мосластое лицо его казалось спокойным и довольным, в руке мерцала восковая свеча.

— Ну? — не выдержал Магнус. — Как там? Что?

— Сладилось, — мосластый улыбнулся, в бесцветных глазах его отразилось на миг рыжее пламя. — Сделали все, как надо. Привезли вашу зазнобу.

— Господи-и-и…

— Идемте. Увидите. Да, дружка-то своего, Михутрю, будите. Посейчас и пир! А потом — лошадей вам дам, да на корабль, утром как раз и будете.

Спросонья Михаил поначалу не понял — куда и зачем ему надобно идти, но наконец поняв, рассмеялся:

— Я ж вам говорил! Свидитесь со своей любою.

В нетерпении Леонид спустился во двор, не чуя под собой ног. Впереди, показывая дорогу, шел хозяин, в окружении дюжих слуг. Светлеющее небо алело зарею, зачинавшийся день обещался быть солнечным, теплым.

«Бабье лето, — расслабленно подумал король. — Хорошо как все! Теперь с Машею на корабль — и в Ливонию».

— Тута она, одежку выбирает, — останавливаясь напротив приземистого амбара, оглянулся Агапит. — Платье-то нынче потеплее надоть. Ой, чегой-то темно там… Видно, свечу задуло — сквозняк. Э-эй, красавица!

Заглянув в приоткрытые амбарные воротца, Безухий, не дожидаясь отклика княжны, тут же и обернулся, тряхнув сальной шевелюрою, и щелчком пальцев подозвал слугу:

— Дай господам свечечку… и вина-мальвазеицы дай!

Арцыбашев рассеянно взял в руки длинную восковую свечу, его спутник — изящный серебряный кувшин с узким горлом.

— Ну, идите, — махнул рукой хозяин. — Там она… Ждет.

Амбар был сплошь заставлен тюками, сундуками и полками. Сверху, со стропил, свисали какие-то звериные шкуры, кожи, меха. Где-то в глубине, за шкурами и сундуками, виднелась тоненькая фигурка в женской накидке-летнике — узорчатой, длинной, с такими же несуразно длинными, завязанными за спиной узлом, рукавами с прорезями для рук. Странная эта одежка была весьма популярна во всех русских землях. Шилась из дорогой ткани, украшалась жемчугом и стоила немеряных денег. Только боярыни такие носили, да еще купчихи богатые… или вот — княжна…

— Маша! — Леонид бросился вперед, споткнулся обо что-то, едва не упал.

Позади что-то заскрипело, хлопнуло… И как-то вдруг резко стемнело, хоть глаз коли!

— Черт! А мы ведь попались, кажись… — выругавшись, негромко промолвил капитан. — И довольно глупо.

— Что? — Арцыбашев сперва не очень-то понял, в чем дело, и снова позвал княжну. — Маша, ты где? Ау!

— Да нет здесь никакой Маши, — невесело усмехнулся Михутря. — Просто летник на чурбак повесили… Сволочи!

За воротами послышался обидный хохот.

— Ну, извиняйте, — отсмеявшись, Агапит хрипло прокричал в какую-то щель так, чтоб было слышно. — Просто не могу я вас отпустить, да. Уж такая награда обещана! Да и вообще, мне с властью жить дружно надоть.

— Сволочь ты, Агапит, — присаживаясь на какую-то бочку, констатировал факт разбойник.

Безухий покладисто согласился:

— Сволочь. А что делать, Миша? Такова жизнь. А никакой девы в Ефимьевской обители, кстати, уже и не было. То есть раньше-то была какая-то княжна. Так и ту третьего дня на Москву увезли — так-то!

— В Москву?! — вскрикнул Магнус. — Врешь, небось?

— Нет уж, на этот раз не вру, — Агапит беззлобно хохотнул. — Христом-Богом клянусь — увезли. В обители-то и выяснилось, что у меня за гости. То есть я сам догадался. Ну, бывайте. Как рассветет, гонца в приказ пошлю, а там пущай приезжают. Вино, кстати, вкусное — пейте, что вам еще делать-то?

— Эй, эй, Агапите, не уходи, — спохватившись, Михутря бросился к воротам. — Может, договоримся, а?

— Не договоримся, увы. Я ж сказал — с властями мне дружно надо.

— Хорошо… А я тогда здесь при чем?

— Так за двоих награда.

Бывший ландскнехт долго и витиевато ругался, Леонид же молчал, думал, кстати — ничуть не осуждая Безухого. С ним было все понятно: узнал о том, кто именно бежал и какая за него награда… впрочем, не столько наградой прельстился, как возможностью сделать что-то для местной власти, и не только для местной, а, в конечном итоге — для самого царя. Шутка ли! Тут о любом обещании забудешь, о любой другой выгоде. В общем-то, для самого Магнуса-Арцыбашева хуже не стало. Вряд ли Иван Васильевич намеревался его простить… а уж ежели и намеревался, так неудачный побег решению царскому не помеха. Подумаешь! Единственное, жаль было Михутрю. Хотя если рассуждать логически, так капитан сам подставился. Бывает.

— А что тут у нас в бочках-то? — неожиданно справился Леонид. — Да и вообще — что тут есть-то?

Сам же и заглянул в первый попавшийся бочонок — оказался с капустой квашеной, второй — с солониной.

— Ну, хоть с голоду не помрем, — Михутря невесело ухмыльнулся и покачал головою. — Светлеет уже.

— То-то и оно, что светлеет, — тихо промолвил Леонид, глядя на проникающий сквозь узкую щель зыбкий призрачный свет зачинавшегося утра. — Скоро за нами приедут. Часа через два, максимум — через три. Эй, капитан! Успеем сбежать за это время?

Разбойник сразу же оживился:

— Попробуем! Давайте, ваше величество, так: вы ищете возможность выбраться, а я попытаюсь договориться со сторожем. Должен же нас кто-то охранять!

На том и порешили. Чихая от пыли, Арцыбашев самым тщательным образом ощупал и, насколько мог, осмотрел все вокруг: стены, крышу, стропила, даже пытался колупнуть попавшимся под руку ковшиком земляной, утоптанный до твердости обожженной глины, пол. Безуспешно.

Тем же самым занимался и Михутря — договариваться оказалось не с кем, никто узников не охранял. Двери амбара просто заперли на засов — и все. Видать, Агапит все же не шибко-то доверял своим людям и вовсе не собирался лишний раз подставлять их соблазну. Или просто не так уж и много было у него людей, да все чем-то заняты, так что бездельничать, торчать у амбара, некогда.

Как бы то ни было, а засов оказался прочным, ворота — крепкими, о бревенчатых стенах и говорить не приходилось. Если б узникам пришлось находиться здесь долго, можно было бы попытаться раскопать-таки пол, на что, похоже, времени нынче не имелось вовсе. Оставалась одно — крыша. Но и там надежды оказались напрасными — крепкие, видно, что новые, недавно поменянные, доски сломать или расшатать не представлялось возможным. Нет. Если бы было время, то, возможно, как-нибудь и умудрились бы, но так вот, с наскока — увы.

— Да уж, — пожевав капусты, смачно сплюнул Михутря. — Хоть головой об ворота бейся. С разбегу — словно баран.

— Зачем же — головой? — неожиданно осведомились снаружи, из-за ворот. — Больно, наверное.

Узники удивленно переглянулись. Голосок показался тоненьким, детским или женским… Любопытствовал кто-то из дворни?

— Здесь замок большой, — между тем быстро продолжали снаружи. — Ключ — у Безухого на поясе. Но я могу открыть, если хотите.

Разбойник ахнул:

— Что значит — если хотим?

— Есть одно условие, — хмыкнул нежданный спаситель… или спасительница. — Меня с собой возьмете. В Ливонию.

— Тебя? — Михутря повел плечом. — А ты кто вообще?

— А вам что за дело? Так открывать замок-то?

— Открывай! Открывай!

— Тогда клянитесь. Оба. Быстрее думайте только.

Вскочив на ноги, Арцыбашев тут же решил за двоих:

— Да что тут думать! Клянемся.

Снаружи что-то лязгнуло. Еще пара секунд — и тяжелая створка ворот чуть-чуть отворилась, едва только протиснуться, пролезть. Что и говорить — узники задерживаться не стали, выскользнули, словно угри, и… разом ахнули!

— Рыжая!

— Аграфена!

— Ты?!

Быстро закрыв ворота и заперев замок, девчонка обернулась и махнула рукой:

— Теперь за мной давайте. Здеся, за амбарцем, пройдем… Лохма-ач, Лохмач… Лохмаченько… На вот тебе косточку, кушай.

Погладив по голове огромного вислоухого пса, девчонка дала ему косточку и кивнула опасливо остановившимся беглецам:

— Не бойтесь, не тронет. Не залает даже. Вчера его целый день прикармливала. Так, на всякий случай. Вот он, случай, и выпал.

Леонид лишь восхищенно присвистнул:

— Ну, Аграфена!

— Однако сторож хороший, — поглядывая на пса, протянул кондотьер. — Главное, и не договоришься с таким никак.

— Ну-у, кто-то все ж таки договорился!

— Скорей, — рыжая указала рукой на длинную крышу приземистого сарая. — По крыше, через забор — в проулок, а там на Лубяницу.

Беглецы молча ринулись следом за своей юной спасительницей. Гулящая уже подобрала подол, чтоб не мешал бежать, да, спрыгнув в проулок, в грязь, засверкала коленками да босыми пятками, понеслась с такой скоростью, что узники едва за ней поспевали.

— Ну и горазда же девка бегать! — удивлялся на бегу Михутря.

Арцыбашев ничего не говорил, дыхание берег — не сбить бы. А девчонка и впрямь неслась, как хороший спринтер или даже паркурщица: с ходу перепрыгивала лужи, резко сворачивала, а потом вдруг, подпрыгнув и ухватившись за сук высокой раскидистой липы, маханула через ограду, едва не порвав грязный подол.

Так же поступили и беглецы, и Леониду повезло меньше: зацепился-таки советским ботинком за ограду да грохнулся с высоты прямо в лужу, так что спутники его, оглянувшись, не выдержали и громко захохотали.

— Ох, и угораздило вас, ваше величество.

Леонид отмахнулся:

— Да ла-адно. Все равно одежку менять.

И впрямь, ходить по Новгороду образца одна тысяча пятьсот семьдесят третьего года от Рождества Христова в кримпленовых брюках-клеш означало бы неминуемо привлечь к себе внимание практически каждого встречного-поперечного. Женскую-то одежку молодой человек скинул, едва оказался на подворье предателя Агапита, а получил взамен пока что один охабень, да и тот оставил, чтоб быстрее бежать. Так и ходил — брюки-клеш и приталенная желтая рубашка с огромным отложным воротником а-ля «хиппи волосатый».

— Платье? — Михутря глянул на короля и вновь рассмеялся. — Да, пожалуй, поменять бы неплохо. А то как-то слишком уж… не как у всех.

Беглецы несколько перевели дух на застарелом пожарище, укрывшись за обугленными бревнами полуразрушенного амбара или риги. Дальше, шагах в десяти, за ивами и вербой, за березками с желтоватыми прядями осенней листвы, виднелась широкая многолюдная улица — Лубяница, на той стороне видны были чьи-то узорчатые хоромы и — почти рядом — одна за другою, три церкви.

— Святого Луки храм, — перехватив королевский взгляд, пояснила Аграфена. — За ней — Спас-на-Ильина, а дальше — церковь Знамения. Там просфирки вкусные, я бывала как-то.

— Так нам — за просфирками? — Арцыбашев невольно улыбнулась, поражаясь живучести этой рыжей девчонки и ее отношению к жизни. Тут бежать надобно, каждая секунда дорога, о том только и думаешь, как бы не поймали. А она — просфирки! Веселая.

— Космы у тебя грязные, Графена.

— Ничо, вымою, — девчонка резко тряхнула головою. — Ну, что, по Ильина как раз на Торговую площадь выйдем. Там и одежку стырим, ага.

— Стырим, — хмыкнул Магнус-Леонид. — Слово-то какое… современное…

— Татарское, наверное, — рыжая перекинула за спину косы, — или — свейское. У нас, в Новгороде, много свейских слов. Та-ак… Как подойдем, я вам скажу, что делать. Господине Михутря, ты б другу-то однорядку свою дал.

— Ах, да, — быстро сбросив с плеч широкую долго-полую одежку с длинными, с прорезями, рукавами, разбойный капитан протянул ее королю:

— Накиньте, ваше величество, чтоб внимания не привлекать. Ну, а я уж так, в зипунке.

В зипунах (чем-то напоминающих длинный приталенный блэйзер) обычно ходили простолюдины, всякие там мастеровые, менеджеры-приказчики и прочий подобный люд. Для дворянина, богатого купца, не говоря уже о боярине, показаться на улице в одном зипуне или кафтане означало чуть ли не голым на люди выйти. Обязательно надо было что-то сверху накинуть, для приличия, положенье свое в обществе подчеркнуть: ферязь, ту же однорядку, охабень… Еще и шубу можно, даже летом — не для тепла, престижа ради! По тем же причинам многие не на метро, а на автомобиле на работу ездят да по три часа в пробках стоят, хотя на подземке за десять минут добрались бы. Неудобно, однако терпят, словно средневековые бояре. Ничего нового на земле нет.

Чем ближе к Торгу, тем многолюднее становилась улица. Монахи, артельщики, мальчишки со сбитнем и пряниками, спешащие на рынок служанки, а то и богатые дамы в возках. И каждый старался вырядиться понаряднее: если кафтан — так ярко-красный, с желтым шелковым шнуром, с золочеными пуговицами, ежели азям — так небесно-голубой или травянисто-зеленый, да поверх — желтую, изумрудную, алую ферязь или бобровую шубу, крытую сверкающей на солнце парчой! Да хотя бы цветастый кумачовый кушак — и то дело, и то эдак гламурненько, да к кушаку и сапожки черевчатые, и…

— Да уж, народу хватает, — протянул Леонид.

Михутря с презреньем сплюнул и повел плечом:

— Это разве народ? Вот раньше, вот это был народ — целые толпы! А сейчас… нынче уж дело не то. Обмельчал Новгород, обнищал, обезлюдел — Грозному царю спасибо сказати, тьфу!

Впереди показался Торг, весь, словно часовыми, обставленный древними церквами: Святого Иоанна на Опоках, Бориса и Глеба на Торгу, Святого Георгия, Успения, Параскевы Пятницы…

Слева, у приземистой, с крепкими стенами, церкви Святого Иоанна, расположились крестьянские возы. Предлагали овес, грибы, лукошки с брусникой и клюквой, рябину, мед, дичину, орехи и все такое прочее, что давали суровые северные леса.

— Вы тут ждите, — остановилась Графена. — А я — за одежкой.

— Постой, постой, — Арцыбашев торопливо схватил девушку за рукав. — А деньги? У нас и пула медного нету!

Оглянувшись, гулящая сверкнула большими жемчужно-серыми глазищами, сверкнула не просто так, а с озорством, с изрядной долею наглости:

— Ужо как-нибудь и без денег обойдемся, попробуем. Ждите, ага.

Сказала и исчезла, скрылась в толпе продавцов-покупателей, так что беглецы не успели и слова сказать.

Михутря осклабился:

— Ничо, ужо сыщет одежку. Девка еще та! Проворная.

— Даром, что проворная, — забеспокоился, заволновался король. — Лишь бы не попалась!

Между тем собравшийся у крестьянских возов народец, по виду — не шибко-то и зажиточный, активно торговал ягоды и орехи.

— Эй, борода, почем клюква? — высокий, со светлыми кудрями, парень, говорил с явным новгородским акцентом: «поцем».

— Корзина — денга, — почмокав губами, отозвался бородатый крестьянин.

Парень хмыкнул:

— Да я за денгу курицу куплю, дядя!

— И покупай. А ягоды мои не трогай.

— А хомут, хомуты по сколько?

— Полденги. Есть и по денге некоторые. Добрые-то хомуты, бери.

— Боровички за что отдашь?

— Полденги лукошко!

— Однако!

— К нему ишшо сыроег лукошко — даром.

— Даром, говоришь… А давай!

— Вон тот-то хомут почем? А дай-ко глянуть.

— И ягодок попробовать дай! Сладка ли твоя клюква? А ну-кось…

— Руци от ягод моих убери!

— Да я попробовать токмо…

— Сказал — убери! Не то как двину оглоблею!

От всего этого шума у Леонида заболело в ушах, и он переместился чуть ближе к паперти Ивановской церкви, встал под деревцем, изображая праздного зеваку… И вдруг почувствовал, как откуда-то сзади его крепко ухватили за плечо, и чей-то довольный вкрадчивый голос сказал:

— Ага, попался, голубчик! Я уж давно тебя приметил, да-а.